Ильин Путь к ученику. Е. Н. Ильин путь к ученику просвещение мастерство учителя идеи советы предложения Е. Н. Ильин Путь к ученику раздумья учителясловесника книга
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
ЗРЕНИЕ И ЗОРКОСТЬ После того урока «о счастье», что разом огорчил и удивил — добротою ребят, вспомнился давний случай, произошедший со мною, о котором захотелось рассказать — ученикам. Пусть со стороны увидят, какими и впрямь замечательными бывают они, когда идут навстречу учителю, и как порой трудно ему, разбудившему их, во всем соответствовать им. Не только книжный эпизод, но и жизненный случай, имеющий отношение к книге, может стать уроком. В серьезном и важном, хотелось сказать ребятам, мы намного старше своего возраста, ибо возраст — не только размер ноги, костюма, шапки, но и ума, нашей душевности. ...Не раз, наверное, замечали: бывают дни, когда не поймешь, что с нами происходит. Вроде бы и выспались, и дело ладно делаем, а настроение вялое, раздражительное. Ни с того, ни с сего нагрубишь кому-то. И от этого еще больше невесел. Случается то же и с учителями. Нет, они не грубят (владеют собою), но в класс иногда приходят без улыбки, сердитыми. А без улыбки учителю (!) — да еще литературы (!) — нельзя. Улыбка — наш рабочий инструмент, она как говорил Экзюпери, объединяет. Ее не вынешь из портфеля и не наденешь, как очки. Сама должна появиться. Непритворная, точно не кому-то, а себе улыбаешься. Однако прежде чем добрым светом заискрятся глаза и исчезнут морщинки, надо, чтоб улыбнулась душа. Освободилась от груза невеселых мыслей, забот, неудач. У всех бывают неудачи. Есть они и у нас. Ведь учитель отвечает сразу за 30—40 ребят — перед обществом, родителями, своей совестью, наконец. Если бы только за себя, то и хлопот нет. А тут за каждого. Да еще за двоих собственных детей и тех, с кем они дружат по лестничной площадке, спортивной или музыкальной школе, куда ходят по вечерам. Учитель — всегда на работе! И чуткая душа заметит, как старается он иногда спрятать плохое настроение, усталость. Сердится, если не получается, вроде бы на вас, а в действительности на себя. Усталость — как затупившийся карандаш: бумагу царапает, а рисунка нет. Что, к примеру, делаем, когда запотело окно в автобусе или трамвае, а надо посмотреть, чтобы не проехать остановку? Правильно, ладошкой стираем серую пелену влаги, и вот оно, стекло — снова чистое, промытое. Так же, только не ладошкой, а добрым словом, хорошим поступком, можно снять и пелену усталости, обиды, плохого настроения, чтобы яснее виделась дорога, по которой сообща идем или едем. Вот и улыбнулось строгое лицо учителя, доверчиво и щедро открылась его душа, потому что вы помогли ему стать таким. А помочь учителю — это и себе помочь. Был со мною случай. Это хорошо, что ваша школа совсем близко от дома, иной раз не надевая пальто добежишь. А вот я добираюсь сперва на автобусе, затем на метро, а там еще и пешком минут десять. В общей сложности больше часа. Жалко даром терять столько времени. Автобус и метро давно уже стали для меня читальным залом на колесах. Отыскать местечко и сесть не всегда удается, да и нерасчетливо: то женщине, то пожилому мужчине все равно уступить надо. Оттого и не сажусь, а где-нибудь в уголке достану из портфеля книгу и читаю, даже кое-какие пометки делаю. Слегка, конечно, и карандашом, чтобы потом стереть. В дороге читаю только личные книги, библиотечные — никогда. С ними еще бережнее и аккуратнее надо обращаться. Порой так увлекусь, что забуду, куда проездной билет сунул. Водится за мной такой грех — то в карман, то в книгу положу, а то и вовсе в руках комкаю. Сколько неприятностей из-за этого! Вот и сейчас: «Ваш билет, гражданин?» — слышу голос контролера. Хоть убей, не помню, где. Пошарил, порылся — нет билета. Кто-то сбоку уже не по-доброму смотрит. Дескать, взрослый, с портфелем, в очках, да еще и книжку читает, а вот пять копеек пожалел. Среди взрослых, к сожалению, встречаются люди, которые рады другого в чем-то заподозрить. Хорошему не удивляются: мол, так и быть должно. Зато будто на веселом спектакле оживляются, когда в «нарушители» попадаешь. Были, конечно, и такие пассажиры, которые отнеслись ко мне иначе. «Вы получше поищите, гражданин. Да не спешите. Я же видела, как вы гматили, — сказала женщина, одной рукой держась за поручень, другой — за сумку, доверху набитую покупками. «Как же видела, если только вошла? А этот (указывая на меня) давно уже едет», — недовольно буркнул крепкий мужчина, сидевший возле нее и читавший газету. Но та женщина, что вошла в автобус «после» (возможно, так и было), тем не менее видела, что я еду не бесплатно. Нет, она не выгораживала меня, как это делают додчас беспринципные люди. Она видела, потому что размышляла. Ей, а не мужчине, что косо посматривал на меня, а более всего мне, виноватому, растерянному, поверил контролер и, строго сказав: «Поаккуратнее с билетами!» — отправился к выходу. Уже в метро, снова открыв книгу, я увидел между ее страницами злополучный билет и до того рассердился на себя и на книгу (учитель иногда тоже ведет себя как ребенок), что сразу расхотелось читать. И вот с таким настроением вошел в класс. Ни пошутить, ни улыбнуться. А ребята тонко угадывают настроение. Дома надо было выучить стихотворение и теперь прочитать наизусть. «Кто первый?» — строго и скучно спросил я, копаясь в портфеле. Я взглянул на ребят — и оторопел: тридцать дружно поднятых рук увидел перед собой. Но не в каждом лице читалось желание прочитать. Иные глаза выражали просьбу: кого угодно, только не меня. Я смотрел на ребят — уже улыбаясь им. Вдруг и мне захотелось сделать что-то очень доброе, хорошее. Открыл книгу, с которой ехал в автобусе и на которую теперь уже не сердился (то был Пушкин), и весь урок читал его стихи, а кончил строчками: Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен... Передо мной и впрямь сидели уже не школьники, ученики, а друзья, которые не позволили мне быть мрачным и сердитым. Ведь в таком настроении (буду откровенен) учитель порой бывает придирчив. Смотришь — и посыпались в журнал «двойки», как зерно из дырявого мешка или худого кузова. А «двойки», как и рассыпанное зерно, — серьезные потери. Теперь понимаю, почему не с ребят, как обычно, а именно с портфеля начал урок. Как тот угрюмый пассажир, увидевший во мне злоумышленника, так и я, наверное, не видя, смотрел на ребят. Но они не дали мне потерять «высоту», а себе — свое расположение ко мне. А если хорошенько подумать, то и к Пушкину, Лермонтову, Некрасову, с которыми я должен был их подружить. Сколько потерь ожидает нас, когда мы не понимаем друг друга, друг другу не помогаем. Неверно, будто все во власти учителя. Многое, но не все. Что-то очень существенное, значительное и в руках ребят, протянувших свои руки учителю. Ведь помимо зрения есть еще и видение, которое называется зоркостью. Можно, к примеру, иметь стопроцентное зрение — и нулевую зоркость. Взаимных обид тогда не избежать. Надо учиться зоркости, духовному зрению. Оно делает нас добрыми, чуткими. Очарованные стихами Пушкина, ребята, когда прозвенел звонок, один за другим не спеша выходили из класса. Я стоял у дверей и каждому (да-да, именно каждому!) с теплотой и нежностью говорил: «Спасибо!» Такая уж наша работа: за один урок иной раз тридцать «спасибо» скажешь. И еще тридцать «спасибо» — каждому в отдельности. За доброту! АУДИТОРИЯ УРОКА Чем школа проигрывает телекамере? Отвечу: планом видения. Камера берет нас крупнее. Порой в кадре только одно лицо, и более того — глаза, а в них — целый мир, таинственный, манящий. В школе же нередко все пропускается как будто через перевернутый бинокль, удаляющий от себя. Нет, масса берется приближающим окуляром — крупно, но каждый в отдельности где-то за горизонтом. По этой причине нет и самой массы, потому что она безлика. Нарушен главный закон искусства — индивидуализации среды, и педагогика вследствие этого неотвратимо теряет ученика, так как смотрит на него приблизительным, а не приближающим зрением. Отсюда общий подход, общий взгляд, общее отношение, и в итоге то «общее место», над которым иронизировал еще тургеневский Базаров. Укоренился десятилетиями неустранимый парадокс: видя, не видеть, что еще печальней, чем смотреть и не видеть. Таким же зрением читали и книги. Но речь пока не о них. «Единица — вздор, единица — ноль! Голос единицы тоньше писка» — не этими ли строчками, часто повторяя их, словесник утверждал и оправдывал собственную авторитарность. В классовой борьбе они верны, а в работе с классом, в сфере воспитания? Приходит время педагогического зрения и урока, где каждый — единица. Пусть разной величины и значимости, лишь бы не было горькой пустоты друг на друга похожих нулей. Единичный, т. е. индивидуальный, подход к ученику в моей практике сложился давно, еще в самом начале работы. Помогла мне в этом художественная книга. Даже самые второстепенные, безымянные и, более того, внесценические персонажи обретали в ней свое лицо, судьбу и были так же интересны, как основные фигуры. Воспринимая класс как книгу, где каждое лицо — действующее, я лучился «читать» и ученика, знать о нем не меньше, чем о героях, писателях, ибо решил основной вопрос: как работать с ним, чтобы работал он. Однажды дал классу пятнадцатиминутное сочинение. Тема звучала так: «Сколько их (родных, близких, знакомых), кто стоит за мною, кто дорог мне и кому дорога (или дорог) я?» Попросил поименно назвать всех, с кем связан судьбою, кто прямо или косвенно участвует в твоей жизни, с кем мысленно советуешься или споришь, ощущаешь духовное присутствие. Тема затрагивала ту микросреду, которая подчас оказывает еще большее воздействие, чем коллектив и даже общество в целом. Подсчитать «своих» — это как бы ощутить и масштаб собственной личности, почувствовать себя их представителем. Не одиночкой и отщепенцем, из которого обычно вырастают эгоисты, а частицей людей, с которыми нельзя ни ослаблять, ни тем более обрывать связь. Любопытно видеть ребят, когда они вспоминают... Один, покусывая шариковую ручку, быть может, впервые заметил тех, кто его окружает. Сколько же их! И каждого деловито вытаскивала в круг «своих» разбуженная память, радуясь неожиданной способности так быстро и столь многих вспомнить. Где бы ни были они, рядом или «за хребтом Кавказа», ты неразлучен с ними. Воскрешались «и лица, давно позабытые», и мера ответственности того или другого за тебя и твоей — за них. То был не просто перечень имен, фамилий. Память, как молния, сверяющим изгибом мгновенно и резко освещала все уголки бытия, погруженные во тьму. Иной, положив подбородок на запястье руки, не так скоро «вытягивал» разборчивой мыслью своего человечка. Кому-то втайне от других, но не от себя приходилось наспех завязывать «узелки» бог знает когда, кем и по чьей вине оборванных нитей. Ну что ж, и это неплохо — нервом души связать оборванную ниточку. Понять и принять своего всегда труднее, чем кого-то, и здесь нужен немалый духовный труд. Один вдруг попросился выйти — позвонить на работу маме и навести справку о каком-то дяде Мише, которого видел дважды, но запомнил. Пусть, пусть выйдет — и к маме, и к дяде Мише. Когда я собрал листочки с именами и некоторыми подробностями, то в буквальном смысле ахнул. За каким-нибудь Васей или Петей, о котором порой судим с легкостью необыкновенной и норовим поставить на самую низшую ступеньку учебной лестницы, сразу 30—40 тех, кто дорог и кому... Целый школьный класс! Среди них были и ушедшие, по ком, когда оживлена память, скорбит душа; были и те, кто отбывал срок и кого с нетерпением ждали; отцы, изменившие семье и уже успевшие завести новую, тоже попадали в число дорогих. Словом, множество людей, разновозрастных, с разными судьбами, перипетиями, предстало передо мной. Мне вдруг открылась не наполняемость класса, а наполненность ученика. Значит, не только с ним, но и с теми, кто за ним, надо работать! Не знакомые мне, но связанные с учеником, они невольно входили в орбиту моих учительских дел. Помножив число ребят на десятки своих, стоящих за каждым, я вдруг ощутил реальную (!) наполняемость класса. Это была фантастическая аудитория. Но, видимо, иной она и не может быть на уроке литературы. Среди такого количества людей, как ни странно, легче работать с одним, помочь ему состояться и в предмете, который веду, и в жизни, куда веду. Укрупнится человек — все укрупнится: ученик, если это школа; специалист, если производство; отец и мать, если семья. Крупный план одного результативно работает на всех. Это хорошо понимают писатели, но во многом опускают учителя. Листки открыли мне еще один секрет, точнее, стимул учебной интенсификации, корни которой ищем в основном в методике. В одном из номеров журнала «Юность» прочитал повесть Юрия Полякова «Работа над ошибками». Внимание привлек весьма короткий диалог между учителем и учеником. - Учителя ты обязан уважать. - Никому я ничего не обязан. Ответ, безусловно, циничный. Но где-то и справедливый. Сколько этих «обязан», «должен», «надо» ежедневно и в школе, и дома сыплется на голову ученика. Поневоле взбунтуешься. И вот оно, нигилистическое: никому — ничего. А ведь это беда. Как обязать ученика, не употребляя расхожих «обязан», «должен»? Чтобы он ощутил нравственный долг перед учителем, матерью, улицей, на которой живет, автобусом и трамваем, которые всего лишь за пять копеек спасают от холода, дождя? Что вообще не делает обязанными, а затем и обязательными? Многое. Но прежде — элементарная благодарность как следствие неформального интереса и внимания к нашей личности. Cколько такого внимания — столько и благодарности, т. е. ответного желания захотеть и быть обязанным. Обязать обязанностью как благодарностью стало принципом работы! Не по житейской примитивной схеме «ты мне — я тебе», а совсем иной, когда платишь самому себе за потребность не подвести тех, кто за тобою, и того, кто тебе открыл их.Так в моей практике много лет назад возник, сложился и утвердился термин «педагогика благодарности». Сперва незримо, а затем и в яви я впустил на свой урок и ту микросреду, в которой формируется ученик. Когда присутствуют «свои», учишься с особым интересом и охотой. Но вернемся к листкам. То было не сочинение, конечно, в обычном смысле, а некий социологический срез, диагностирующий людское в каждом из нас, меру нашей причастности к тем, с кем связаны судьбою; память сердца, откуда берет истоки эмоциональный интеллект. Теперь, когда ребята и локтем, и плечом, и душою (!) соприкоснулись со всеми (!) своими, вписав и себя в их мир, я вышел, что называется, на большак урока литературы. Шире раздвинулся горизонт художественной книги, обращенной уже не к трем десяткам ребят, а как бы к тысячной аудитории. Стало тесновато в привычных рамках эстетического разбора, все чаще возникало желание идти дальше, к той духовности, которая сама по себе эстетика и более того — ее вершина. Рождались качественно иные структуры воспитательных уроков, наполненных дидактическими остановками, всевозможными увязками с жизнью, мостиками между книгой и сегодняшним днем. Обучение целиком принимало воспитывающий характер, ибо моя «аудитория» требовала не знания литературы как таковой, а знания тех знаний, которые дает нам литература. Все меньше хотелось говорить о ее роли, и все чаще появлялось желание практически воздействовать ее опытом. СКРЕПЛЯЮЩЕЕ ЗВЕНО За все годы работы — и тогда, когда был классным руководителем, и когда не имел руководства — практически не вызывал в школу ни маму, ни отца, ни бабушку. Даже ученика к себе не вызывал: все на уроке! Старался так устроить, чтобы он самого себя к себе вызывал и сам во всем разбирался. - Скажи, Наташа, - спросил ученицу, - кому труднее: твоей маме, у которой ты одна, или мне, у кого таких, как ты, тридцать? И Наташа, и класс чуть не хором: маме! Ребята были абсолютно правы. По себе знаю, сколь трудно воспитать одного. Значит, маме надо помогать, а не дергать ее попусту. Нет, вызывать родителей нужно, иначе союз семьи и школы — фикция. Но вызвать не вызывая — вот искусство. Разное испробовал. Бывало, иную маму, которую и в лицо-то не видал, поздравлю почтовой открыткой: «Уважаемая Нина Петровна! С наступающим женским днем! Успехов, здоровья и благополучия во всем. Ваш сын Андрей стал намного серьезнее, взрослее и учится лучше. Отзывчив, безотказен. Еще раз от души с добрым, светлым праздником и — хорошим сыном. Евгений Ильин». Праздник, действительно, добрый, светлый. Что же касается сына... По той информации, которая поступала от ребят, Андрей не был корректен с матерью, да и отзывчивым, безотказным без оговорок и сносок вряд ли назовешь. Словом, восторги мои не соответствовали действительности. Тем не менее открытка сделала свое дело. Коль уж ты «хороший», то иным вроде как уже и нельзя, да и не хочется быть. По части отзывчивости, чуткости, конечно, «перебрал», как и с учебой, — где же это «лучше», если... И все равно приятно, когда похвалят: почтой. Вместе с мамой и соседкой открытку читали. Еще кому-то показывали. Короче, подтянуться надо — перед мамой (уважаемой!!!), перед учителем, который с двумя светлыми праздниками поздравил, а в общем перед собой. Коль уж стал «намного серьезнее», то и быть таким надлежит. Немало подобных открыток написано — к женскому, «мужскому» дню. Несколькими фразами удавалось нередко примирить со школой и семьей порой вовсе не простого паренька или девчушку, начинавших отбиваться от рук. И все же в полной мере довольствоваться заочными встречами не мог. Пару теплых фраз в адрес родителей, чьи дети и впрямь были хорошими, сказать все-таки не удавалось. Открытки были, но времени... Стал искать другие способы. Нынче спорят: сколько дней в неделю учиться? Пять! — считают одни. Субботу и воскресенье дети должны проводить с родителями. Шесть! — настаиваю я. Не потому, что против новаций. Всячески приветствую их, когда они дельные. В конце концов, можно и пять, и четыре дня, но — не за счет субботы. Она, суббота, мне очень нужна. Именно для того, чтобы дети провели время с родителями, только не дома и не на даче, а в школе, на уроке. «Что делают ваши родители по субботам?» — спросил десятиклассников. «Отдыхают!» — был ответ. Верно. «Пригласите-ка их ко мне на урок в следующую субботу». Радостно загалдели. - А бабушку можно? - А соседку? Она вас по телевизору видела. - А приятеля? Он читал про вас в газете. И бабушку, и соседку, и приятеля — всякого, кто пожелает. Так вслед за «воскресными» уроками, которые проводил у памятников, на ступеньках исторических зданий, на площадях и т. д., в моей практике появились «субботние». Теснота не смущала. Наоборот, радовала. Разве такое бывало, чтобы за одной партой между отцом, бабушкой и мамой сидела Наташа, а сбоку соседка. Ввиду отсутствия свободного стула дочь иногда примостится..,на коленях у отца. Ведь было же время, когда запросто садилась, а вернее, взбиралась на отцовские колени. Вот и сейчас пусть хотя бы на 45 минут вернется в то далекое, но столь близкое время человечьей теплоты и ласки, взаимной доверчивости. По ходу урока подойду и что-нибудь особенно тихое скажу, будто бы классу, а на самом деле им. С таких вот — субботних — уроков и я, и ученики, и родители уходим примиренные, ощутив внутреннюю потребность друг в друге, нашу привязанность и взаимную ответственность. В тесноте всяк себя ощущал частичкой людей, а не контингентом, аудиторией... Впрочем, и аудиторией, где одни (ребята) учились, а другие (родители) доучивались. Был обычный учебный урок (!), сориентированный на обычную школьную (!) программу, но... в жанре родительского собрания! Темы разные. «Как воспитывали своих детей знакомые нам литературные герои» (по страницам русской и советской классики). Или: «Роль отца (матери! няни! бабушки!) в судьбе писателей и их героев». Опять же по страницам... Под рубрикой «Братья и сестры» говорим не только о героях Федора Абрамова, но и Островского, Достоевского, Толстого, Чехова... «Личную жизнь надо строить самому!» («Гроза»), «Воспитай своего «Бакланова» («Разгром»), «Что оставлять детям в наследство?» (обзор современной советской литературы) — все это темы субботних уроков, где иная система знаний: нравственных! Вот и вызвали в школу (!), не вызывая, сразу всю семью с соседкой впридачу. Субботние уроки убедили в простой, очевидной истине: хотя бы один раз в неделю дети должны учиться вместе с родителями! Тем и другим это нужно если не в равной, то в огромной мере. Ничто так не сближает, как школьная парта, и ничто так духовно не роднит поколения, как наша ответственность за человека. Специфика субботних уроков еще и в том, что часто не я, а ребята дают своим родителям косвенные, а иногда и прямые советы, как надлежит воспитывать в каждом конкретном случае. И мудрее совета, который дают нам наши дети, - нет. - Почему Митрофан вырос таким черствым, жестоким? - говорит школьница, окидывая взглядом класс. - Объясню: потому что воспитание заменили питанием! Отца ни во что не ставили. И вообще потакали ребенку: один - значит, все дозволено. Вот и финал: «Да отвяжись, матушка...» Кто виноват в этом? Матушка! Внимательно слушают родители школьницу. Частичка госпожи Простаковой, оказывается, есть и в доценте, что сидит слева, и в капитане милиции, у которого тоже проблемы со своим «Митрофаном»... Детство Онегина напомнило о другом. Гувернер, воспитывавший Евгения, «не докучал моралью строгой. Слегка за шалости бранил...». По натуре «резвый» ребенок фактически оказался вне ограничений - материальных, нравственных, каких угодно. Это и развило в нем бешеную, безудержную страсть наслаждений. Прав ли отец Чичикова («Мертвые души»), когда сыну наказывал: «копейкой все прошибешь»? Мнения разделились. Для того времени, говорили одни, прав. Другие возражали: не прав даже для того времени; а вот беречь копейку, действительно, надо. Кстати, можно ли давать ребенку деньги? Обсудили и это. И опять вернулись к «Онегину». Отец Татьяны, к примеру, «не заботился о том, Какой у дочки тайный том Дремал до утра под подушкой». Да и Фамусов («Горе от ума») не очень вникал в круг чтения своей дочери. Надо ли контролировать книги, которые читают наши дети? Старик Болконский («Война и мир») на этот счет имел свое мнение: не только книги, но и письма! Снова заспорили. Книги — можно, письма — ни за что! Посоветовали не торопиться с выводами. Контролировать надо все, тем более письма. Только как это сделать, не унижая достоинства? А теперь подумаем, что сближает (в плане воспитания детей) Простакову, Кабанову и Головлеву, породивших соответственно Митрофанушку, Тишу, Иудушку? Размышляем. В собственном ребенке материнским эгоизмом и тастностью можно воспитать и свою жертву, и своего палача. Нередко то и другое, а в общем урода. Количество детей значения не имеет. У Простаковой всего один, у Кабановой — двое, у Головлевой — несколько. Больше детей — больше и разлада, если кто-то в «любимчиках», а остальные «постылые». Между прочим, сколько детей иметь? Сходимся на цифре три. Дети еще и сами себя воспитывают. Особую роль играет здесь «третий». Придали значение печоринской мысли, в серьезность которой не только Мери, но и мы искренне поверили: «Да! такова моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились». Искусству читать лицо ребенка, своего или чужого, учиться надо еще до того, как он появился. Дети «выдают» нам все, что мы хотим: «предполагаем» это — вот, пожалуйста; другое — будет и другое; что-то еще — появится и оно. Очень важно предполагать доброе, хорошее уже с того момента, когда вы счастливо, но еще не совсем уверенно скажете: «А у нас, кажется, будет крошка!» С этого момента психологически (!!!) начинается судьба ребенка. Никаких колебаний и сомнений на его и свой счет. Он есть, он будет — и обязательно хорошим! Все признаки говорят об этом, и самый главный — ты ждешь, ты любишь его. «Лишь деточек не трогайте!» — услышали и голос некрасовской Матрены. Любые напасти, обиды гордо сносит она, защищая в своих детях кусочек безмятежного детства. Саму же Матрену уже на «пятом годку» приучали к нелегкой крестьянской работе. Подсчитали трудовой стаж Матрены: если ей сейчас тридцать восемь, значит... Вся жизнь в труде! Не в этом ли секрет ее здоровья, выносливости, душевной и женской красоты? Может, и в самом деле на «пятом годку» приобщать ребенка к производительному труду? И снова к Матрене. «Мы были однолеточки», — говорит она о себе и своем муже Филиппушке, которого любила. Быть или нет однолеточками, создавая семью? Большинство за то, чтобы быть. В этом усматривали причину семейного лада. Матренин голос «Лишь деточек не трогайте» по-своему слышен и в другом произведении. В каком? «Возьму его к себе в дети», — с какой-то женской теплотой звучит реплика Андрея Соколова («Судьба человека»). Не бывать тому, чтобы «мелкая птаха» вздыхала, чтобы Ванюшкины «глазенки — как звездочки ночью после дождя», светились недоверчивыми, волчьими искорками беспризорника. Не за эти ли «глазенки» шел смертный бой на земле, и солдатское, отцовское слилось воедино. Своих детей, выходит, можно иметь и так — следуя примеру Соколова. Коль это не просто родительское собрание, но прежде и главным образом урок, задание — обязательно. Рекомендую, нет, обязываю (!) прочитать, допустим, «Драматическую педагогику» А. Лиханова. Пока ищут книгу, читают, тем временем напишут коротенькое сочинение: «Что бы я посоветовал родителям, воспитывающим ребенка?» А уж я-то найду способ познакомить отца и маму с сочинением их сына или дочери. Родители, как только ребята уйдут на другой урок, оставшись в классе, тоже пишут «сочинение»: «Особенности моего сына (дочери, внучки)». Лучше нас они знают эти особенности, и получить информацию такого рода, сопоставив ее с собственными наблюдениями, — это разом и расширить, и укоротить, а в общем ускорить свой путь к ученику. Назидательных рекомендаций, тем более пространных (за редким исключением), родителям не даю. Ограничиваюсь обычно просьбами. Например, провожая сына или дочь в школу, задайте короткий, но мудрый вопрос: «О чем ты спросишь сегодня своего учителя?» Вот и все. Даже если не спросит, уже спросил. Значит, и ответ получил, самый точный: от себя. Теперь понимаю: субботние уроки в моей практике так или иначе были всегда, ибо приглашал и тех «родителей», крторых еще не было, но которые будут ими, — учеников. И задания давал как взрослым: выбрать имя своему будущему ребенку из числа имен литературных героев, особенно полюбившихся. Как учитель старался приблизить к ребятам имена, за которыми стоят эпохи, поколения, шедевры, а в общем люди, сошедшие со страниц книг и духовно породнившиесй с нами. Тут и славные Игори, обаятельные Татьяны, решительные Катерины, мужественные Павлы... Есть и Родионы. По-своему это тоже «учет» знаний, борьба за конечный «результат». Назвать ребенка именем персонажа (!), а не своей влиятельной (!), капризной бабушки — разве не победа урока, обращенного к судьбам человека? Помнится, интригуя ребят, долго рассматривал ладони юношей. Искал подобие той, какая была у Пьера: на ней особенно удобно умещался задок ребенка. С любопытством разглядывали мальчики свои ладони, точно в себе самих соизмеряя отцовское начало. Просил ребят, сколько бы лет ни прошло, непременно paзыскать меня и поставить в известность, если первым словом, которое произнесет твой будущий ребенок, будет «папа». На этот счет выдавал даже кое-какие секреты: как бороться за первое слово. Школа, семья, будем откровенны, зачастую не союзники, а скрытые антагонисты. Каждая из сторон, упрекая ддтую, по-своему права. Занятые работой, производством, родители по объективным причинам хронически недовоспитывают детей, уповая на школу. Она же, целиком поглощенная учебными знаниями, как бы ни были они увязаны с нравственными проблемами, еще больше, чем семья, недовоспитывает, рассчитывая на родительскую помощь. Роковым образом оказавшийся между двумя «недо», школьник как человек, как личность и в итоге — как ученик деформируется. Можно, конечно, какими-то льготами усилить, углубить семейное воспитание, а рациональной организацией учебного процесса—школьное. Тем не менее то и другое, на мой взгляд, полумеры. Требуется надежное скрепляющее звено, чтобы не разрозненными половинками, а целым представить союз семьи и школы в нравственном воспитании подрастающего поколения. Не мероприятия и даже не их система, а урок может и должен стать этим звеном. Разумеется, урок литературы! Математика, физика, химия... — это знание! Поступиться ими на самую малость нельзя. Таков уж наш век — технический, компьютерный. А литература? Не повернуться ли ей, наконец, к нравственным запросам и потребностям своего времени, не мучаясь проблемами чистого образования? Субботние уроки особенно убедили меня в такой необходимости. Дело, как видно, не в том, сколько дней в неделю будут учиться наши дети (хотя, конечно, и в этом), а в том, какими будут сами эти дни, когда они учатся. Иной раз за одну субботу и одно воскресенье сделаешь больше, чем за всю неделю. Такой уж этот предмет — литература! Бывает, одним только стихотворением — коротеньким, а то и вовсе строфой, строчкой поэт перевернет душу, а остальные стихи остаются как бы непрочитанными в том смысле, что их не держит память. Так и словесник — не количеством дней и часов, а числом людей и находок пробивается к душе ученика. Теснота и теплота субботы ощущается и в будничных уроках. |