Ильин Путь к ученику. Е. Н. Ильин путь к ученику просвещение мастерство учителя идеи советы предложения Е. Н. Ильин Путь к ученику раздумья учителясловесника книга
 Скачать 1.22 Mb.
|
|
РЕЗОНАНС ПЕРЕКЛИЧКИ Даже хорошо продуманный урок, от которого и на шаг не хочется отступить, во многом непредсказуем. ...За окном обнадеживающе голубел и улыбался еще по-зимнему морозный март. А в классе из 37 учеников насчитывалось 20 с небольшим: грипп! В тот день я собирался комментировать «Войну и мир», те страницы, где умирает Андрей Болконский. Сколько мучительных усилий (слово, часто повторяемое в этой сцене) стоило ему, чтобы оглянуться на мир, из которого уходит, и — быть внимательным, даже ласковым к сестре, Наташе, сыну. Возвысясь до «сознания простого и торжественного таинства смерти», до мудрости высшей любви, Толстой зовет как бы себя и нас, когда придет время, с таким же достоинством и заботой о ближнем, как князь Андрей, сделать свой последний «страшный шаг». Да, смерть — «ужасное», «неведомое», и хочется всячески удержать дверь, в которую она ломится... Но если — распахнулась и в проеме все то же «небо», только не голубое и высокое, как над Аустерлицем, а бездонно глубокое, пугающе темное, — то не надо, не надо удерживать того, кто почувствовал «освобождение», «странную легкость», перешагнув порог бездны. Если бы знали об этом Наташа и Марья — их нежнейшая любовь к Андрею в эту последнюю, «нечеловеческую» минуту не была бы помехой. За жизнь, разумеется, надо бороться, но если ты «умер наполовину», как Болконский, нужно ли терзать и мучить любовью? Вот об этом хотел поговорить с классом, но класса как такового не было. Что делаем в таких случаях? Пишем диктанты, занимаемся повторением, рассказываем ребятам что-нибудь забавное. Бывает и по-другому. Коли уж нет рабочего урока, занимайся кто чем может, а учитель приведет в порядок журнал. И те, кто в классе (здоровые!), от души позавидуют больным, которые, наверное, с большим интересом и пользой проводят время. Как сделать урок рабочим, когда многих нет? Редко перед уроком открываю журнал, потому что обычно прихожу без него. Классическая книга и классный журнал — несовместимы. Такое впечатление, что не с учеником и книгой, а с журналом работаешь. Оставляю его в учительской, на полке, и нередко прямо с урока кого-нибудь из ребят посылаю за ним, когда хочу поставить блистательную (!!!) «пятерку». В эти минуты журнал нужен всем, а не только мне, ибо это уже не «документ, учитывающий знание», а вроде как наскальная плита, где навечно надо оставить памятный знак. Но в этот раз я вынужденно пришел с журналом: отсутствовала почти треть класса, и нужно было зафиксировать, кого нет. Н-вываю фамилию — в ответ короткое «здесь». Здесь ли? Сейчас проверим. - Одни, подобно Болконскому, на войне поднимали знамена, совершая подвиг, другие - осколки, чтобы после рассказывать и получать награды. О ком речь? Ну вот, а говоришь, что «здесь». Другому — другая возможность доказать, что он в классе. - Самая любимая пора Платона Каратаева — ночь. Почему? Снова фамилия — ив ответ задиристое, уверенное (прочитавшее и даже перечитавшее роман) «я». Проверим и его. Старик Болконский свою дочь Марью обучает математике. Зачем? С какой целью? Две-три минуты разговора, и клетку в журнале заполняет веселая «пятерка». Дальше — сплошные «н». Но вот и последняя пустая клеточка, которая откроет... первую страницу романа. «Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся, только редкими)», — пишет Толстой. «Был» — или только «говорила»? Мы не топтались на месте и не уходили в сторону, а шли вперед, в глубины романа. «Переклички» подобного рода как творческий прием и как разновидность делового общения с ребятами, думаю, возможны в практике каждого. Однако если это общение, то все, о чем говорилось на уроке, должны знать и другие, кто отсутствовал, чью клеточку заполнило безликое «н». Это—задание! Тем, кого не коснулся грипп. Урок-перекличка теперь продолжится в ученических голосах. НРАВСТВЕННАЯ МЕТАФОРА Свою страшную тайну о пролитой, но неспрятанной (!) крови, мы знаем, Раскольников доверил только Соне. «Я тебя давно выбрал», — говорит он ей. Еще жива старуха-процентщица, еще, возможно, и не бывать тому, что свершится, но выбор сделан. Соня, и только она, вернет его к людям, от которых он ушел. Среди прочих определений, характеризующих каморку Раскольникова, недаром есть и такое: «скорлупа». И вот приходит минута неотвратимого признания: «Это я убил старуху и ее сестру Лизавету». Сейчас последует реплика Сони, после которой две слезы выкатятся из глаз Раскольникова и повиснут на ресницах. Пока только «две». Большие, очистительные слезы, облегчающие душу, еще впереди. Но и двух скупых слезинок на первый раз достаточно. Что же такое сказала Соня? Не помните? Не помнят. Реплика прошла незамеченной. Однако понимают: исторгнуть слезы у спасаемого ею Раскольникова, по всему видно, дело не простое. Чем же «взяла» Соня? И вообще где эта реплика, на какой странице? Стоп! Закроем книгу. Попытаемся угадать. Устроим некий конкурс «на Соню» Достоевского. Поначалу — войдем в образ. Бледное детское личико, кроткий взгляд и понимание, понимание чужой беды как собственной. Ну, а теперь — реплика. Всего лишь одна. Подхожу к девочке: «Это я убил старуху и...» Ну?» — «О, боже!» — слышу в ответ и вижу крест-накрест сложенные на груди руки, слегка склоненную набок русую головку. Нет, такая Соня не вызовет слезы. А сам с трудом сдерживаю их... Непрошеные, радостные слезы умиления чнлой детской отзывчивостью, бесхитростным желанием помочь страждущему отойти душой. Еще проба. На роль Сони претендует... Игорь. Легкий смешок прокатился по классу, и снова серьезные лица. Сонина реплика — сгусток боли, милосердия, сострадания. «Что же это ты сделал!»— с интонацией Сони произносит Игорь. Ребята отрицательно качают головами: не то и не так. Раскольников сам знает, что сделал. Такая реплика не вызовет, а только глубже загонит слезу. Не дидактика, пусть и сочувственная, что-то совсем другое разбередит. Мы плачем, когда нас жалеют, а не осуждают! Когда в «напряженной, как арфа, душе» (Блок) заденут самую тонкую, ранимую струну. Новые пробы успеха не дают. В таких случаях еще больше подзадориваю ребят. Вот когда по-настоящему жалеют о непрочитанной, недочитанной или невнимательно читанной книге. Упустить такую возможность: словом (!) вызвать слезу! Что ж, ставлю «пятерку» Достоевскому: ни Тамары, ни Игори в Сони не годятся. «Что вы, что вы это над собой сделали!» — вот как сказала она. Тут-то и слезы... Кто- кто, а уж Раскольников знает, что сделал он с собой: «Мне так грустно, так грустно, точно женщине». Это она плачет. Это ее не послушал он, стоя у дверей старухи. «Не уйти ли?» — спросил его тогда внутренний голос, ее (!) голос. Он есть в каждом из нас, и его надо услышать, потому что другого голоса, который бы так тревожился за нас, нет. «Поди-ка, запиши тему урока», — говорю сидящему в углу на последней парте, хотя (дорожа секундами!) экономнее вызвать того, кто поближе: и выйдет быстрее, и напишет аккуратнее. Но нет, работать бу дем с теми, кто любит углы. «Преступление перед самим собой!» — коряво выводит рука. Некоторое время молчим. Тема не просто обозначила урок, но и что-то важное, неожиданное добавила к нему и — подытожила. Одно слово, пожалуй, уберем. Да, «самим» — лишнее. — Нет, какие все-таки удивительные слова сказаны Соней, верно, ребята? — обращаюсь ко всем, но иду к одному, новичку, которого с трудом защитили от детской комнаты милиции и перевели в мой класс. Останавливаюсь, и, дружески положив ему на плечо руку, посматривая на кого-то другого, значительно (!) говорю: «Что вы, что вы это над собой сделали!» Выждав паузу, иду дальше. К той, что в белом передничке. Снова, только бережнее, прикасаюсь рукой к плечу: «Что вы, что вы это...» Несколько раз, точно себе самому, восхищаясь величием Сони, произношу ее реплику. И поглядывая, и прикасаясь... То так, то эдак меняя интонацию, мимику, жест. Внимание ребят огромно: угадывают тревогу за них, глазами благодарят за деликатность и такт осторожного, но в то же время и прямого, острого намека. Этот прием называю нравственной метафорой и часто пользуюсь им. Бывает, и самому себе — вслух и при всех! — скажу, если в чем-то виноват перед классом: «Что это вы над собой сделали?» — и ребята по-доброму улыбаются, вспоминая урок. А после, то здесь, то там, о себе или о ком-то, сами скажут той же репликой, ставшей в нашем обиходе нарицательной. Побольше бы таких реплик, которые (благодаря уроку) из книги переходят в жизнь и становятся крылатыми. Намного бы тогда сократилось число тех, кто любит «углы» и кого надо спасать иногда от милых женщин с погонами, что заведуют детскими комнатами милиции. - А Соня-то не только эту реплику сказала. Но и дру¬гую: «Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете!» И обняла! — скорректировал меня на следующем уроке ученик, который, подобно Базарову, искусству, поэзии откровенно предпочитал химию, не так охотно и внимательно, как другие, читал. Но в этот раз что-то совсем иное повлекло в книгу. Мы даже поспорили: идею или себя оплакивает Раскольников? - Наполеоны не плачут! Значит, себя! — резюмировал мой оппонент. Значит ли это, что на уроках равенства сплошные метафоры? Ничуть. С таким же успехом пользуюсь и приемом открытой этики, где не намеками и аллегориями, а страстной, иногда резковатой дидактической проповедью, обнажающей суть того, о чем говорю, обращаюсь и к классу, и к кому-то в отдельности. И КОНТАКТ, И КОНФЛИКТ Словесник ближе других к педагогике, потому что, с одной стороны, имеет дело с конкретным человеком (Васей, Мишей, Надей.,.), а с другой — с обобщенным (Печориным, Базаровым, Болконским). Проясняются кое-какие важные истины. В свое время меня заинтересовали руки литературных героев. В результате родился урок повторения: «Пусть руки будут разные, только бы не праздные». Затем пошел дальше — к духовной (!) функции рук, кото- рыми создаются не только дома, машины, но и наш внутренний мир, душа. «Мама, мама! Я помню руки твои...» — исповедуется в страшную минуту жизни, когда земля охвачена пожарищем, фадеевский герой. Почему именно руки, а не глаза, морщинку или родинку на щеке обычно воскрешает память, обернувшись к прошлому, к матери? Не раз задавал себе этот вопрос. Видимо, какая-то особенная, еще не разгаданная энергия заключена в наших руках. Лермонтовский Печорин, которому не откажешь в знании психологии, полагал, что это именно так. Однажды провел урок, удививший ребят: «Первое прикосновение» (по роману «Герой нашего времени»). Долго мучились — о чем? Интригуя текстом (одновременно и проверяя текст), я не торопил ни их, ни себя. Жаждущие «оголенных» проблем, формулировок, заданий не ведают, сколь нужна и важна изюминка тайны в белых строчках урока. «...Взбираясь на гору, я подал руку княжне, и она ее не покидала в продолжение целой прогулки», — пишет Печорин в дневнике. И дальше: «Мы пришли к провалу; дамы ставили своих кавалеров, но она (Мери. — Е. И.) не покидала руки моей». Эксперимент продолжается: «...кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку». Наконец, вывод: «Первое прикосновение решает дело». Невероятно, но мне захотелось использовать печоринский «опыт», только в своем деле — педагогическом. Какую роль тут играет прикосновение? Взбираясь на высочайшую гору учебных знаний, нравственных истин, прозрений, надо тоже уметь подать ученику свою руку, итак, чтобы он, подобно Мери, в продолжение всего (!) пути не выпускал ее. Не простое это искусство — подать руку, прикоснуться. Иные пользуются им стихийно, эмпирически, не сознавая, что имеют дело с довольно мощным педагогическим средством, если хотите, приемом. В прикосновениях, когда они не холодны и не безучастны, действительно есть электричество, способное в контакте рук вырабатывать свет духовный, радость сопричастности к тому пути, которым идем. Когда я рассказывал ребятам, имея в виду Печорина, о некоторых последствиях «первого прикосновения» и опытом литературы старался о многом предупредить их, то решал не только их, но и свою проблему: добрых, непакостных рук, не тех, что сперва помогают взобраться на гору, а потом толкают в пропасть. Именно такими вот — человечьими! — руками прикасались к Детству шолоховские герои: Григорий Мелехов, Семен Давыдов, Андрей Соколов... А Ленин? «Детей он гладил особенно бережными прикосновениями», — пишет Горький в своем знаменитом очерке. В педагогическом аспекте вообще любопытно исследовать ленинскую руку, ее духовное воздействие на тех, с кем он общался. Неистребимое желание переделать, очеловечить мир ощущалось в каждом жесте этой руки. «Ленинская рука!» (по очерку Горького и поэме Маяковского) — один из моих уроков. Как педагогическим инструментом, т. е. сознательно, осмысленно, пользуюсь рукою давно. Блоковское «кто-то на плечи руки положит» мои ребята воспринимают однозначно: учитель, кто же еще! Верно! Бывает, на выпускном экзамене подойдешь к ученику, который «дрогнул» и от растерянности покрылся испариной (что-то не так, не получается), обнимешь рукой за плечо и тихо скажешь на ухо строчкой Окуджавы: «Так где же твое мужество, солдат?.» Другой, наоборот, не терзаясь муками творчества, что-то «заветное» достает из бокового кармана. Не цыкну, не напугаю, нет. Рукой остановлю его руку и тоже на ухо скажу уже пушкинской строчкой: «Как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом?» А то и Маяковского процитируешь: «Чего вы думаете, что вы их плоше?» При этом обязательно (!), невзирая на косые взгляды ассистентов, окажу какую-нибудь небольшую услугу: например, посоветую продолжить эту мысль, ату, что увела в сторону, оставить в стороне. Рука да совет — вот и весь секрет! То состояние, какое испытывает при этом ученик, великолепно передают лермонтовские стихи: С души как бремя скатится, Сомненья далеко, И верится, и плачется, И так легко, легко. Когда ребята пишут классное сочинение, не сижу у стола, а хожу от одной парты к другой. В пластмассовом чехольчике две ручки: с красной и синей пастой. Подойду и со спины читаю: так ли, о том ли? Ну вот, опять не закрыл деепричастный оборот. Прикоснусь. Объясню, почему нужна запятая, а затем синей (!) пастой поставлю ее. Дарю, дескать, вместе с теплотою своей руки. Вкупе то и другое надолго запомнится. И воспитываю, и обучаю рукой. Почти та же ситуация у следующей парты. Только теперь не синей, а красной пастой выправляю ошибку — грубейшую, о которой не раз говорил. Совсем иначе прикоснется рука к руке — чуть жестче, короче, но не теряя тепла, «электричества». А этому, который, подобно Достоевскому, мелким бисерным почерком исписывает лист за листом, мимоходом поправлю отогнувшийся воротник пиджака. Тоже прикосновение. Не было случая, чтобы кто-то из ребят проявил неудовольствие: духовные прикосновения радовали. Тем не менее «прием, о котором пишу, помимо чуткости и такта требует еще и бдительности. Надо знать, с кем и как обойтись, к кому и насколько приблизиться, т. е. прикоснуться. ...Я не сразу заметил, что Максим из педагогического класса как-то скучно, не по-доброму смотрит на меня, будто знает что-то такое... На уроке выясняли одну деталь: почему комсомольский билет, брошенный на стол парнем в коротком городском пальто, встал «ребром»? («Как закалялась сталь»). Среди прочих мнений было и такое: билетик-то новенький, корочки еще не обломались, вот и встал ребром! В комсомоле-то парень недавно. Не вступил, а втерся: на тепленькое местечко целился, а попал на холодное — обидно! Вот и швырнул билет. Думал копейками платить комсомольские взносы, а тут здоровьем пришлось. Вмиг отрезвел. - А как ты думаешь, Максим? - спросил я и положил на его руку ладонь. С ненавистью, даже с брезгливостью отбросил он ее — так, чтобы все видели. - Ну хорошо, спросим другого. И повел урок дальше, но мысленно постоянно возвращался к Максиму. «За что?! Что же я тебе такого сделал? Суетно, небрежно обошелся? Исключено. В чем же тогда просчет? Не учел в Максиме юношеского максимализма? Но ведь класс-то педагогический (!), где учимся владеть собою. Что-то тут совсем другое. Жестокое, не школьное...» Я остановил урок. - Максим! А не ошибся ли ты классом, профессией? Какой же ты учитель? Сейчас отшвырнул меня, который ничем тебя не обидел, а завтра - точно так же ученика, с которым еще проще, чем со мною, можно обойтись. Прости, мол, не в духе, настроения нет. Ты все-таки объясни, Максим, и мне, и всем, чем же я провинился? Десятиклассник (!), педклассовец (!), к тому же мужчина (!), ростом на голову выше меня, должен отдавать отчет своим поступкам... Класс выжидающе затих. - Простите! - бледнея, сквозь зубы процедил Максим. Бесконфликтной педагогики не признаю и считаю ее вредной. Конфликт мне нужен так же, как и контакт. Ибо не в тиши да глади, а в столкновении с самим собой и обстоятельствами рождается личность, характер. Всегда готов остановить урок, кто бы ни присутствовал на нем, если задето чье-то достоинство. Не за себя лично и даже не за своих коллег вступился я, а за тех доверчивых, незащищенных, с кем спустя шесть лет повстречается прямой, как линейка, и, как северное лето, непредсказуемый Максим. «И кто-то камень положил в его протянутую руку» — есть у Лермонтова строки. После «истории» с Максимом они стали поводом к еще одному уроку о руках. Дают они или просят, глумиться над ними, в буквальном или переносном смысле, кладя в их раскрытые ладони «камень» жестокости, нельзя. Тем не менее просить да и давать надо осмотрительнее, осторожнее. Педагогическим ребятам, как и тебе, читатель, со всей откровенностью говорю: пользуясь приемом руки, придавать значение и глазам, которые в эту минуту смотрят на нас. Иногда лучше ограничиться словом и молчанием. И все-таки девизом, моей учительской верой были и будут слова: «Руку мне дай! Нам еще долго идти!» Эта песенная строчка не раз звучала в классах, где я работаю, — и просто так, и под гитару. Когда-нибудь она станет и темой урока. Духовную функцию руки как инструмента психологического воздействия педагогика толком не разгадала, видимо, по той причине, что «объект» не нуждался в подобных прикосновениях, а «человек» еще не стал объектом серьезных размышлений. Но если учитель — творец живой души, то и средства нужны живые: душевные! Наивно ожидать цыпленка из яйца, не согретого теплом. Прикосновения, как и слова, — наше эмоциональное тепло, в котором мы все нуждаемся. Поневоле задаешь себе и другим вопрос: на горле или на пульсе держать свою руку, разговаривая с учеником? Итак: не всегда пользуюсь «нравственной метафорой», оберегая достоинство, здоровье, нервы ученика. Иногда в его же собственных интересах ему необходимо и покраснеть, и побледнеть. В таких случаях прибегаю к «открытой этике». |