Ф. М. Достоевского в оценке православной
 Скачать 192.69 Kb.
|
 8 Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1964. С. 79-80 9 Карамзин Н. М. Избр. соч. М.: Л., 1964. Т. 1. С. 208 человека, вынесшего бесконечные муки еще до креста, раны, стязания, битье от стражи, битье от народа, когда он нес на себе крест и упал под крестом, и, наконец, крестную муку в продолжении шести часов (так, по крайней мере, по моему расчету). Правда, это лицо человека, только что снятого с креста, то есть сохранившее в себе очень много живого, теплого; ничего еще не успело закостенеть, так что на лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы еще и теперь им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть труп человека, кто бы он ни был, после таких мук. Я знаю, что христианская церковь установила еще в первые века, что Христос страдал не образно, а действительно и что и тело его, стало быть, подчинено на кресте закону природы вполне и совершенно 10. На картине это лицо страшно разбито ударами, вспухшее, со страшными, вспухшими и окровавленными синяками, глаза открыты, зрачки скосились; большие, открытые белки глаз блещут каким-то мертвенным, стеклянным отблеском. Но странно, когда смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины, холившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет? Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал и природу при жизни своей, которому она подчинялась, который воскликнул: «Талифа куми», - и девица встала. «Лазарь, гряди вон», - и вышел умерший? Природа мерещится при взгляде на эту картину 10 Одиноков В.Г. Религиозно-этические проблемы в творчестве Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого // Русская литература и религия. - Новосибирск, 1997. С. 30. в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, - в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо - такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа! Картиной этою как будто именно выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленной вечной сисде, которой все подчинено, и передается вам невольно. Эти люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший разом их надежды и почти что верования. Они должны были разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль, которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И если б этот самый учитель мог увидать свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на крест и так ли бы умер, как теперь? Этот вопрос тоже невольно мерещится, когла смотришь на картину» 11. В глазах Достоевского «Мертвый Христос» Гольбейна - пример живописного кощунства. Богочеловек изображен художником так, что от божественной ипостаси Христа не осталось и следа, а его человеческая ипостась оказалась представлена в таком виде, от которого «вера может пропасть». Достоевский не мог принять той отрицательной христологии, где представлен Христос, который не воскрес. Он остро ощущал исходящую от гольбейновского творения «необъяснимую метафизическую угрозу». Ее ощущал и С. Н. Булгаков, писавший о том, что в картине отображен «страшный образ смерти Христовой, в котором передана, однако, не смерть, но умирание, не сила посмертного преображения, грядущего с воскресением и на пути к нему, но застывшая, остановившаяся на 11 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. 8. Л., 1973. С. 338-339 умирании смерть: образ смерти как умирания, откровения о смерти в человеческом умирании в Богочеловеке: Совершилось в предельном кнозисе как бы разделение естеств, которое не могло, конечно, явиться таковым в онтологическом смысле в силу нераздельности обоих естеств во Христе, но при бездейственности одного естества оставалось в своей собственной силе другое» 12. Достоевский передал суть отрицательной христологии в предсмертных словах Кириллова. За несколько минут до самоубийства тот говорит Петру Верховенскому: «Слушай большую идею: был на земле один день, и в середине земли стояли три креста. Один на кресте до того веровал, что сказал другому: «Будешь сегодня со мною в раю». Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресения. Не оправдывалось сказанное. Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека - одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если так, если законы природы не пожалели и Этого, даже чудо свое же не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета наша есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и диаволов водевиль» 13. Сам Достоевский глубоко страдал от негативных религиозно- художественных впечатлений. В то же время он любил христианскую живопись мастеров итальянского Возрождения. Ему нравились изображения взрослого Христа и Христа-младенца в картинах Тициана («Кесарево кесарю»), Караччи («Голова молодого Христа»), Рафаэля («Мадонна в кресле», «Сикстинская мадонна»). В этом духе он выстроил воображаемый живописный образ Христа в письме Настасьи Филипповны 12 Булгаков С. Н. Тихие думы. М., 1966. С. 288 13 Булгаков С. Н. Тихие думы. М., 1966. С. 288 к Аглае Епанчиной, где та пишет: «Вчера я, встретив вас, пришла домой и выдумала одну картину. Христа пишут живописцы все по евангельским сказаниям, я бы написала иначе: я бы изобразила Его одного, - оставляли же Его иногда ученики одного. Я оставила бы с Ним только одного маленького ребенка: Христос его слушал, но теперь задумался; рука Его невольно, забывчиво, осталась на светлой головке ребенка. Он смотрит вдаль, в горизонт; мысль, великая, как весь мир, покоится в Его взгляде; лицо грустное. Ребенок замолк, облокотился на Его колена и, подперши ручкой щеку, поднял голову и задумчиво, как дети иногда задумываются, пристально на Него смотрит. Солнце заходит: Вот моя картина!» Христология Ф.М.Достоевского никоим образом не противоречит взглядам святых отцов, скорее наоборот. Одним из постоянных мотивов в творчестве Достоевского звучит его твёрдое убеждение, что Христос – это высочайшая ценность в мире. Он выше всякой человеческой истины, которая всегда условна, относительна и временна. Без Христа любая истина – не истинна. В письме к Фонвизиной он пишет: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной». Но что значит оставаться с Ним? Через Алёшу Карамазова Достоевский произносит исполненные грустной иронии слова: «Не могу я отдать вместо “всегоˮ два рубля, а вместо “иди за Мнойˮ ходить лишь к обедне»[1]. Ибо если так, то действительно в душе человека от Христа остаётся, как говорил В.С. Соловьёв, лишь «мёртвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни». Великая заслуга Достоевского и состоит в том, что он не только познал эту основную истину христианства и пришёл через труднейшую внутреннюю борьбу к вере во Христа («…не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла»), – но и в необычайно яркой, сильной, глубоко художественной форме раскрыл эту реальность в своих романах, рассказах, дневниках, записных книжках. Он как бы переложил для внешнего мира эту самую основную жизненно-практическую истину Евангелия – о смирении, ведущем к истинной любви, – и сделал это так, как, может быть, никто из светских писателей ни до, ни после него не делал. |