Ф. М. Достоевского в оценке православной
 Скачать 192.69 Kb.
|
 фигуры, всякого года душевные язвы, что умел или признавал за собою умение произносить над ними высший суд. Он видел божию искру в самом падшем и извращенном человеке; он следил за малейшею вспышкой 35 Цвейг С. Статьи. Эссе. М.:Радуга, 1987. С. 23. этой искры и прозревал черты душевной красоты в тех явлениях, к которым мы привыкли относиться с презрением, насмешкою или отвращением... Эта нежная и высокая гуманность может быть названа его музою, и она-то давала ему мерило добра и зла, с которым он спускался в самые страшные душевные бездны 36. В идее Раскольникова есть новое слово, его теория. В отличие от сложной и дисгармоничной идеи «новое слово» Раскольникова по–своему просто и логично. Обстоятельное изложение теории дано в первой беседе героя романа с Порфирием Петровичем. Не все сказанное о теории в этой сцене - ее изложение. Необходимо учитывать психологическую подоплеку этого эпизода. Подчас Порфирий Петрович намеренно утрирует смысл статьи Раскольникова, чтобы вызвать автора на объяснения. Так, в один из моментов «допроса» Раскольников «усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей идеи» Порфирием Петровичем (Ф. Д., VII, 250), позже тот признается сам: «Я тогда поглумился, но это для того, чтобы вас на дальнейшее вызвать» (Ф. Д., VII, 434). Оказывается, Раскольников вовсе не настаивает, «чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства» (Ф. Д., VII, 250). Смысл его теории в другом. Насчет двух «разрядов» людей Раскольников «несколько успокоил» Порфирия Петровича: сам Раскольников не собирается делить человечество на два «разряда», это не от него, а по «закону природы» (Ф. Д., VII, 251). Автор статьи излагает свою теорию иначе: «Я просто –за–просто намекнул, что „необыкновенный “ человек имеет право … то–есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть … через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может –быть, для всего человечества) того потребует» (Ф. Д., VII, 250). Правда, Раскольников хотел сделать вид, что его теория не нова: «Это тысячу раз 36 Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861-1894). С. 23. было напечатано и прочитано» (Ф. Д., VII, 251), но Разумихин постиг, в чем «новое слово» Раскольникова: «Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз читали и слышали; но что?, действительно, оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, это то, что все –таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже …» (Ф. Д., VII, 254 —255). Чтобы читатель не запутался, Достоевский выделяет ключевые слова курсивом. Теория Раскольникова разрешает преступление «по совести», «кровь по совести». Это действительно попытка сказать «новое слово» в философии. Перед недоучившимся студентом Раскольниковым и именитый Ф. Ницше зауряден. Желание немецкого философа освободить преступника от «мук совести», оправдать преступление «сильной» личностью и характером «сверхчеловека» выглядит в свете теории Раскольникова «неоригинальным» -об этом, на самом деле, «тысячу раз» писали и говорили. Раскольников не только посягнул на нравственный закон: «не убий» в своей теории он оправдывал «кровь по совести». Лизавета случайно оказалась на месте преступления, но не случайно Достоевский свел лицом к лицу Раскольникова и Лизавету. Это испытание героя и его теории: убьет или не убьет. По теории не должен убить - не «по совести», но он убил и уже не мог поступить иначе: и убил бы любого Коха, Пестрякова, кого угодно, кто встал бы на его пути. Убийство кроткой Лизаветы, которое Раскольников уже не мог не совершить, - сокрушительный удар по идее героя, начало распада ее. Уже в момент совершения преступления он убеждается в несостоятельности своей теории: преступление и совесть несовместимы, любое преступление бессовестно. Достоевский не удостаивает теорию Раскольникова логической критики - он дает ей нравственную оценку, например, устами Разумихина: «…страшнее чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное …» (Ф. Д., VII, 255). Порфирия Петровича возмущает: «…убил, да за честнаго человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит …» (Ф. Д., VII, 438). Даже Свидригайлов и тот замечает по поводу Раскольникова: «Вор ворует, зато уж он про себя и знает, что он подлец …» и т. д. (Ф. Д., VII, 472). И это не только слова героев, но и авторское отношение к кризису гуманизма и разрушению морали в теории Раскольникова - оно со всей определенностью выразилось в сюжете романа, в сложном и противоречивом процессе изживания героем своей идеи. Теория формулирует «закон» Раскольникова, в котором совесть противопоставлена «их закону», их принципу «всё разрешается» и «всё позволено». В отличие от нового слова «их закон» - «старые слова», своего рода «почва», на которой возникла теория Раскольникова. Насилие осознается им как всемирно –исторический закон, только все стыдятся в этом признаться, а он «захотел осмелиться». Для него то, что он «открыл», так было, так есть и так всегда будет: «…не переменятся люди и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон … Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит!» (Ф. Д., VII, 403; ср. С. 249- 250). У Раскольникова все, кто способен на «новое слово», - преступники уже потому, что вводят новые законы, преступая старые, но примечательно, что всё в конце концов упирается в «страшных кровопроливцев» -«благодетелей», «законодателей и устроителей человечества». Раскольникова сбивает с толку «эстетика» государственного насилия. И пример есть - кумир многих честолюбцев Наполеон: «…настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, - а стало-быть и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!» (Ф. Д., VII, 265). Наполеоновская идея является одним из атрибутов исторической концепции героя, одним из ключевых разделов его философии истории. Оправдываясь перед Дуней, Раскольников недоумевает: «Ну, я решительно не понимаю: почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма?» (Ф. Д., VII, 500). И ведь прав - различия никакого. Но для Раскольникова, если это не считается преступлением, то и его «дело» не преступление. Потерпевший поражение герой требует справедливости: возьмите его голову, но в таком случае и многие «благодетели» человечества «должны бы были быть казнены при самых первых своих шагах». «Но те люди вынесли свои шаги, и потому они правы», а Раскольников не вынес, а значит, «не имел права разрешить себе этот шаг» (Ф. Д., VII, 522). Иногда его просто бесит «эстетика» государственного насилия: «Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!..» (Ф. Д., VII, 406). Или: «О, как я понимаю „пророка “, с саблей, на коне: Велит Аллах, и повинуйся „дрожащая “ тварь! Прав, прав „пророк “, когда ставит где- нибудь поперёк улицы хорошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь и - не желай, потому, - не твое это дело!..» (Ф. Д., VII, 266). «Всё разрешается» или только то, что «по совести», жить по «их закону» или по своей теории - неразрешенная дилемма Раскольникова. Идея не додумана Раскольниковым до конца, «неразрешенных пунктов и сомнений оставалась еще целая бездна» (Ф. Д., VII, 72—73), они не устранимы логически. В замысле Раскольникова существует непримиримое противоречие: собирался в отдаленном будущем стать «благодетелем» человечества, общим счастьем заняться, а «дело» задумал - убив старуху –процентщицу, «положил взять у ней ровно столько, сколько <…> надо для первого шага и ни больше ни меньше (а остальное, стало –быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию - ха, ха!)…» (Ф. Д., VII, 266). В осуществлении замысла цель Раскольникова приобретает корыстное значение: ему нужны магические «три тысячи», чтобы закончить университет и положить начало своей карьеры. «Не для того я убил чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного; а там стал ли бы я чьим – нибудь благодетелем, или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!..» (Ф. Д., VII, 404) — бичует себя Раскольников, смятенно осознав это трагическое противоречие. В идее Раскольникова нет «утопии». Раскольников совершает преступление не ради личного спасения или спасения человечества. В романе об этом нет и речи. Социальный идеал «всеобщего счастья» лично его не устраивает - достижение отдаленно, так и жизнь его пройдет (Ф. Д., VII, 265). Виды на будущее неопределенны: хотел бы стать «благодетелем» человечества, филантропическими благодеяниями («тысячью добрых дел») искупить одно злодейство, но понимает после преступления, что вполне может стать и «пауком», чужие жизни заедающим. Эту будущность Раскольников суеверно боится загадывать - он ее не знает и не хочет знать. Зато исполнение «дела» выявляет корыстный расчет героя - устройство собственной судьбы и личной карьеры. Идея Раскольникова антиутопична. Этот смысл ее раскрывается в последнем кошмарном сне на каторге, когда идея (уже без «нового слова») становится нормой жизни людей. В этом апокалиптическом сне премудрые избивали непремудрых, и каждый считал себя премудрым: «Все и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса» (Ф. Д., VII, 525). Нравственное чувство Раскольникова обессилено «казуистикой» и легко подвержено разного рода извращениям «логики»: в теории Раскольников совмещает преступление и совесть, само преступление становится для него разрешением нравственной проблемы, «подлец или не подлец человек». Раскольников не верит себе даже в момент наивысшего обольщения своей идеей, он ищет «сознательные возражения» своим рассуждениям, не находит их - и живет предчувствиями. Уже до преступления он чувствовал ложь в своих убеждениях, когда безуспешно бился над решением задачки «Наполеон и легистраторша» - «ужасно долго» над ней промучился (Ф. Д., VII, 400 —401); когда начал «себя спрашивать и допрашивать»: имеет ли он «право власть иметь?» и пришел к выводу, что не имеет такого «права». Раскольников понимает, что если он задается вопросом: «вошь ли человек?», то «стало –быть уж не вошь человек» для него, а «вошь для того кому этого и в голову не заходит, и кто прямо без вопросов идет …» (Ф. Д., VII, 404); когда «из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую» (Ф. Д., VII, 266); «убил гадкую, зловредную вошь, старушонку – процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала <…>» (Ф. Д., VII, 499); когда дважды накануне преступления он отрекся от задуманного - после «пробы» (Ф. Д., VII, 14) и после первого сна (Ф. Д., VII, 63). После преступления Раскольников догадался, что предчувствовал свой крах: «Я это должен был знать, думал он с горькою усмешкой; - и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться! Я обязан был заранее знать … Э! да ведь я же заранее и знал!..» (Ф. Д., VII, 265). Теория и «предчувствия» - два полюса идеи Раскольникова, но если теория определяет сущность его идеи, то «предчувствия» разрушают и сокрушают бастионы логики, особенно после преступления не по теории, не «по совести», когда под топор Раскольникова попала «кроткая» Лизавета, которую тот не собирался убивать. Сбывшиеся во время преступления «предчувствия» рушат весь прежний строй мышления Раскольникова. Идея героя перестает существовать даже как дисгармоничное целое. Начинается длительный процесс ее распада — сложный и противоречивый процесс изживания Раскольниковым своей преступной идеи. И если до преступления Раскольников искал «сознательные возражения» своим убеждениям, то после преступления он отчаянно ищет «возражения» уже той правде, которую узнал, убивая Лизавету. Читателя часто сбивают с толку постоянные возвращения героя к раз и навсегда, казалось бы, оставленным мыслям, а Раскольников снова и снова их проверяет, прежде чем расстаться с ними окончательно или еще раз вернуться к ним, чтобы снова убедиться в ложности своих убеждений (чего стоит, например, возвращение Раскольникова к «призраку» своей идеи на каторге — накануне окончательного освобождения от нее!). Но в том –то и значение наказания Раскольникова, что тот терпит поражение, изо всех сил отстаивая свою идею, - другой на месте Раскольникова не стал бы тратить столько духовных сил. В таком сложном и противоречивом единстве предстает в романе трагическая вина Раскольникова - его преступная идея. Протоиерей Сергий Булгаков признает: «Нельзя скрывать, что в Достоевском действительно есть нечто непросветленное и неумиренное, а есть и такое, от чего нужно отказываться... В этом живом конгломерате, который представляет душа Достоевского, чистейшее золото спаялось с золою и шлаком, окончательного отделения их не произошло, и оборвавшаяся жизнь унесла в могилу тайну разрешения, синтеза, примирения и последнего разделения добра и зла» 37. Лев Шестов – русский философ-экзистенциалист и литератор в работе «Достоевский и Ницше (Философия трагедии)» приводит слова Достоевского: «Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения своих убеждений, тем более что это, быть может, и не так любопытно», давая им комментарий, в котором замечает, что «история перерождения убеждений - это прежде всего история их рождения. Убеждения вторично рождаются в человеке - на его глазах, в том возрасте, когда у него достаточно опыта и наблюдательности, чтобы сознательно следить за этим великим и глубоким таинством своей души» 38. Л.И. Шестов говорит, что Достоевский в своих произведениях на самом деле как хороший психолог и глубокий писатель рассказывает о собственной внутренней жизни: «С годами, по мере того, как зреет и развивается его дарование, он все смелее и правдивее говорит о себе. Но, вместе с тем, до конца своей жизни он продолжает всегда более или менее прикрываться вымышленными именами героев своих романов. Правда, тут уже дело идет не о литературном или житейском приличии. Под конец своей деятельности Достоевский не побоялся бы нарушить и более серьезные требования междучеловеческих отношений. Но ему постоянно приходится говорить через своих героев такие вещи, которые и в его сознании, быть может, не отлились бы в столь резкой и определенной форме, если бы они не являлись ему в обманчивом виде суждений и желаний не собственного я, а несуществующего героя романа» [Шестов, 2000, с. 155]. Такая трактовка близка точке зрения М. М. Бахтина – Л. И. Шестов собственно говорит о том, что герои Достоевского несут свои идеи, идеи как будто рождённые разными сознаниями. Момент рождения убеждений |