I общество, вышедшее из войны

• Название: I общество, вышедшее из войны
• Анкор: Poslevoennoe_sovetskoe_obschestvo.doc
• Дата: 16.02.2018
• Размер: 1.35 Mb.
• Имя файла: Poslevoennoe_sovetskoe_obschestvo.doc
• Тип: Документы; #15607
• страница: 12 из 20

110
2. «Все на выборы!»: советская демократия в восприятии современников

Первым значительным политическим событием в жизни страны после окончания войны стали состоявшиеся в феврале 1946 г. выборы в Верхов­ный Совет СССР. Подготовка к выборам широко освещалась в советской печати, газетные репортажи демонстрировали «морально-политическое единство» советского общества и «нерушимость блока коммунистов и бес­партийных». Во всех избирательных округах шло обсуждение кандидатов в депутаты — обсуждение формальное и скорее ритуальное, поскольку эти выборы, как и довоенные, носили безальтернативный характер: по каждо­му избирательному округу выдвигался только один кандидат. На офици­альных собраниях люди, как и следовало ожидать, в своих выступлениях высказывали одобрение политике партии и в основном поддерживали вы­двинутых кандидатов. Подобные собрания шли по заранее отработанному сценарию, и высказанные на них мнения и суждения врядли можно рас­сматривать как адекватное отражение политических настроений населе­ния. Это, конечно, не значит, что выступавшие на тех собраниях были сплошь неискренни", сама атмосфера выборов, прошедших как всенарод­ный праздник, доказала, что власти пользуются не мнимым, а действи­тельным доверием народа. В день выборов на оборотной стороне избира­тельных бюллетеней можно было прочитать здравицы в адрес коммуни­стической партии, Сталина, других советских руководителей. Даже если допустить, что часть этих надписей была «организована», то стиль и орфо­графия других свидетельствуют об их подлинности. Другое дело, что поло­жительные высказывания не отражали всего спектра общественных на­строений. Критические мнения не публиковались, но они существовали и «отслеживались» наблюдателями от партийных организаций и информато­рами органов госбезопасности.

8 январе 1946 г. глава Наркомата внутренних дел С.Круглов докладывал
в ЦК ВКП(б) о так называемых «антисоветских и хулиганских проявлени­
ях в период подготовки к выборам в Верховный Совет Союза ССР»⁵⁶. К
числу подобных проявлений относились: распространение листовок «анти­
советского содержания» (конкретное содержание листовок при этом не
раскрывалось), уничтожение агитационных плакатов и портретов руково­
дителей страны, дебоши на избирательных участках и во время предвы­
борных собраний. Приведем несколько типичных сообщений:

«20 декабря 1945 г. в Москве, около дома № 18 по Кривому переулку, на тротуаре и во дворе дома были обнаружены разбросанными 22 листов­ки антисоветского содержания. Арестован автор листовок Иванников Г.М., 1907 года рождения, демобилизованный из Красной армии, нигде не работал (...). Ведется следствие.

9 января на станции Волга Некоузского района Ярославской области
при входе в помещение избирательного участка № 134 были обнаружены
изрезанными два плаката, посвященные выборам в Верховный Совет. Ви­
новные в этом преступлении — Максимова и Волченкова — арестованы.

111
Инвалид Отечественной войны Туленков И.Ф. на проходившем пред­выборном собрании в деревне Безминцево Ростовского района Ярослав­ской области (...) заявил: "Нам предлагают кандидатами людей, которых мы не знаем, смотрите, чтобы нам не выбрать таких, которые окажутся врагами народа вроде Зимина (бывший секретарь Ярославского обкома ВКП(б), арестован в 1938 г.), будьте осторожны, а то выберем опять такое правительство, которое снова навяжет нам войну". Туленков арестован»⁵⁷.

Помимо НКВД за настроениями населения в связи с подготовкой и проведением выборов активно наблюдали партийные органы. Выборы 1946 г. были первой крупной политической кампанией послевоенных лет, во время которой проводилось систематическое отслеживание обществен­ного мнения. Главными информаторами для ЦК ВКП(б) в данном случае выступали областные комитеты партии, которые, начиная с октября 1945 г. ежедневно, в порядке телефонного опроса, докладывали о ходе предвыборной кампании. Эти данные обобщались в секторе информации Оргинструкторского отдела ЦК и в виде сводок доводились до сведения руководства (прежде всего секретарей ЦК).

Отношение населения к выборам, а в связи с ними и к другим пробле­мам жизни страны, отражали вопросы, задаваемые во время встреч агита­торов с избирателями, на предвыборных собраниях, лекциях. Что касается вопросов, непосредственно относящихся к теме выборов и, в более широ­ком плане, сущности советской политической системы вообще, они могут быть систематизированы по следующим тематическим группам: 1) о со­блюдении положений и норм Конституции СССР; 2) о содержании изби­рательного закона с точки зрения его соответствия принципам демокра­тии; 3) о критериях отбора кандидатов в депутаты, о праве голосовать и быть избранным.

Первая группа вопросов (о соблюдении норм Конституции) была самой немногочисленной и была обусловлена, главным образом, практикой на­рушения конституционных прав граждан в период войны: ограничение пе­редвижения, потеря права на жилище, ограничение права на образование и т.д. Наиболее типичными в этой группе были такие вопросы: почему ра­бочим не разрешается переходить с одного предприятия на другое? почему люди не могут вернуть себе после войны свое имущество и жилище (поте­рянное, например, в результате эвакуации)? почему в Конституции запи­сано, что обучение в школах бесплатное, а на самом деле в старших клас­сах за образование надо платить (плата за обучение в старших классах бы­ла введена еще в 1940 г.)? как соблюдается в СССР тайна переписки в связи с сохранением военной цензуры?⁵⁸ Окончание войны люди воспри­нимали как определенный рубеж, после которого конституционные нормы должны быть восстановлены.

С этих же позиций — конца войны и начала нового этапа в жизни страны — рассматривались и вопросы, связанные с особенностями функ­ционирования советской политической системы. Люди прежде всего выра­жали сомнение, что предложенная система выборов соответствует принци-

112
пам демократии и положениям Конституции. Согласно Конституции СССР правом выдвижения кандидатов в депутаты в Верховный Совет об­ладали партийные организации, профсоюзы, кооперативы, организации молодежи, культурные общества. Формально каждая из этих организаций могла предложить свой список кандидатов в депутаты, в действительности же существовал только один список — от так называемого блока коммуни­стов и беспартийных. Естественно, в этой связи возникали вопросы. В большинстве из них рефреном звучало сопоставление советской демокра­тии с демократией западной — от нейтрального вопроса «какая разница между избирательной системой СССР и избирательной системой других стран (США, Англии)?» до вполне категоричного уже не вопроса, а утвер­ждения: «За границей действительная демократия, (...) у нас же выборы недемократические»⁵⁹. Главным аргументом подобных утверждений слу­жил факт безальтернативных выборов и однопартийная система.

Вызывал сомнения в демократичности процедуры выборов порядок вы­движения кандидатов, когда все кандидатуры на выдвижение были уже ут­верждены ЦК ВКП(б) и никакой самодеятельности на этот счет не допус­калось. «Какие же это свободные выборы, — удивлялись люди абсурдно­сти ситуации, — если после того, когда ЦК утвердит кандидатов в депута­ты, мы их выдвигаем и голосуем?»⁶⁰

Инструкция, разъясняющая порядок выдвижения, была секретной и до­водилась только до сведения партийного актива. Поэтому на местах ино­гда возникали недоразумения. Так, в станице Бескорбной Краснодарского края односельчане выдвинули кандидатом в депутаты — в порядке собст­венной инициативы — своего земляка, Героя Советского Союза П.М.Ку­ренного. Как выяснилось позднее, ни партийные, ни советские власти района ничего не знали об этой инициативе⁶¹. И такие факты были не единичны. Особой популярностью при незапланированных выдвижениях, как и в приведенном случае, пользовались герои войны, и фигурой номер один среди них был маршал Г.К.Жуков.

Другие кандидаты в депутаты, напротив, вызывали вопросы о целесооб­разности их выдвижения. Предыдущие выборы в Верховный Совет СССР проводились в 1937 г., в последствии многие из избранных тогда депутатов были репрессированы. Поэтому избиратели в разных районах задавали один и тот же вопрос: «Не может ли получиться так, что в Верховный Со­вет опять, как в 1937 г., попадут враги народа?»⁶² В этом же ряду стоял во­прос о подотчетности выбранных депутатов избирателям, о функциониро­вании механизма обратной связи (избиратели порой годами не видели де­путатов, за которых они голосовали). Люди хотели иметь более четкие критерии отбора кандидатов в депутаты, а таких критериев не было, кроме того, что кандидат выдвигался по списку, одобренному ЦК ВКП(б). По­скольку выборы 1937 г., проходившие по сходной схеме, не гарантировали «правильности» выбора, то и состоятельность предстоящего тоже вызывала сомнения.

113
Ряд вопросов возникал в связи с избирательными правами лиц, чей гражданский статус был не до конца ясен. К ним относились репатриан­ты, спецпереселенцы, люди, побывавшие в плену и оккупации, а также священнослужители⁶³.

Гораздо более категоричными, чем в вопросах, люди были в своих не­посредственных суждениях и эмоциях, особенно в частных разговорах. Наблюдателями от партийных органов отмечалось наличие у населения «нездоровых настроений, выражающихся в хождении вредных слухов, в недовольстве отдельных лиц политикой партии и советской власти»⁶⁴. Во­преки официальной пропаганде, подчеркивающей демократический харак­тер выборов, люди справедливо видели за этой вывеской очередную фик­цию и между собой говорили об этом: «Государство напрасно тратит сред­ства на выборы, все равно оно проведет тех, кого захочет»⁶⁵; «Все равно по-нашему не будет, они что напишут, за то и голосуют»⁶⁶; «Предстоящие выборы нам ничего не дадут, вот если бы они проводились, как в других странах, то это было бы другое дело»⁶⁷; «В избирательный бюллетень включают только одну кандидатуру, это нарушение демократии, так как при желании голосовать за другого все равно будет избран указанный в бюллетене»⁶⁸.

В народе по поводу выборов распространялись разные слухи и домыс­лы. По правилам агитаторы перед выборами должны были проверить на­личие избирателей по спискам, составленным местными органами власти. Такова была обычная формальность, однако даже на этой почве рожда­лись фантазии. В Воронеже, например, ходили разговоры: списки избира­телей проверяются для того, чтобы выявить неработающих для последую­щей отправки на работу в колхозы. Люди закрывали свои квартиры и ухо­дили из дома, чтобы при визите агитаторов не попасть в избирательные списки⁶⁹. Подобные действия представителями власти расценивались как противоправные и преследовались в административном порядке. В выска­зываниях людей прочитывается прямое осуждение такого рода «палочной» демократии: «Выборы проводятся неверно, дается один кандидат на вы­борный район, а избирательный бюллетень контролируется каким-то осо­бым способом. В случае нежелания голосовать за определенного кандидата (его фамилию) зачеркнуть нельзя — это будет известно НКВД, и отправят куда следует»⁷⁰; «У нас нет никакой свободы слова, если я сегодня что-ни­будь скажу о недостатках в работе советских органов, то меня завтра же посадят в тюрьму»⁷¹. Иногда избиратели интересовались, не будут ли со­ставляться на граждан, уклоняющихся от голосования «черных списков» и какому они будут подвергаться наказанию?»⁷²

В процессе формирования общественного мнения вокруг выборов боль­шая роль отводилась агитаторам — людям, непосредственно работавшим с населением. От них требовалось не просто знание законов, но в букваль­ном смысле искусство доказывать недоказуемое. В то же время среди аги­таторов сплошь и рядом встречались люди не только мало информирован­ные, но и просто необразованные. Один из агитаторов на вопрос о том,

114
почему выборы называются прямыми, объяснил: «Это значит, что взял бюллетень и идешь к урне, никуда не сворачивая». У его коллеги была на этот счет другая версия: «Прямыми выборы у нас называются потому, что мы выбираем сверху вниз»⁷³.

Встречались и другие курьезы в разъяснительной работе агитаторов. Кто-то из них объяснял принцип равного голосования как равенство прав между мужчинами и женщинами, а кто-то находил и весьма своеобразную трактовку принципа тайного голосования: «...У нас много врагов, чтобы скрыть свои голоса от врагов, установлено тайное голосование»⁷⁴. Агитато­ры с подобным уровнем подготовки, конечно, не прибавляли авторитета избирательной кампании.

Избирательный закон вызывал критику и со стороны тех, кто являлся искренним сторонником власти. В подтверждение можно привести одно письмо, направленное Сталину после выборов 1946 г. Его автор, — старый коммунист (с 1917 г.) А.Губанов, писал: «...В среде избирателей, сознатель­но относящихся к процессу выборов (я уже не говорю о злопыхателях) возникают разные кривотолки о подмене выборов обязательным голосова­нием, о лишении населения избирательных прав, о нарушении сталинской Конституции, об искажении советской демократии и т.д. и т.д. Причем эти разговоры происходят не только в каждом избирательном округе Мо­сквы, но и по всему нашему необъятному Советскому Союзу. Вы, конеч­но, не слышите их в Кремле, потому что не соприкасаетесь непосредст­венно с широкими массами рядового населения, а те привилегированные люди, с которыми Вам приходится встречаться, по-видимому, предпочита­ют или расхваливать искаженный порядок выборов, или сознательно за­малчивают дефекты этого искаженного порядка, чтобы не навлечь на себя подозрений в «крамоле», нелояльности, оппозиции и пр.»⁷⁵

Губанов писал о нарушении Конституции СССР (выдвижении одного списка кандидатов вместо нескольких) и предлагал — в целях сохранения авторитета партии и власти — уже на выборах в Верховные Советы союз­ных и автономных республик 1947 г. исправить допущенную ошибку. Ав­тор письма считал, что при любом количестве списков интересы коммуни­стической партии и ее кандидатов не пострадают: «Если у нас могли быть опасения при проведении первых выборов 1937-1938 гг. в том, что при на­личии нескольких списков могут быть забаллотированы кандидаты—ком­мунисты и пройдут в большинстве беспартийные, то разве мы еще и тогда не могли провести коммунистов во всех списках, предусмотренных Кон­ституцией? Конечно, могли! Тем более теперь, после героической победы над врагом, одержанной под руководством партии Ленина—Сталина (...), мы можем свободно без всяких опасений проводить в любых списках кан­дидатов—коммунистов и заслуживающих доверия беспартийных»⁷⁶. По мнению Губанова, было бы целесообразно отсрочить проведение выборов 1947 г. на один-два месяца и немедленно подготовить хотя бы еще один список кандидатов в депутаты, чтобы обеспечить фактические, а не фор­мальные выборы.

115
Новые выборы состоялись в назначенное время, в феврале 1947 г., и по прежней схеме. Таким образом, проблема не была снята и отношение к выборам как к формальному акту сохранилось. «Голосовать не буду, у нас не демократия, а одна шумиха, — возмущалась, например, работница трамвайного парка из Ленинграда, — голосуют не за того, кого хочешь, а за того, кого предлагают». «Что это за выборы? — как бы вторил ей другой ленинградец. — Мы уже выбираем 20 лет, а толку от этого мало, кругом нищета и только»⁷⁷.

Настроения недовольства, проявившиеся в период подготовки к выбо­рам 1947 г., не только отражали неприятие недемократического характера процедуры выборов, но и были результатом общего ухудшения условий жизни, обусловленного продовольственным кризисом 1946-1947 гг. Люди решали для себя проблему выживания, и именно эта проблема как перво­очередная влияла на обостренное восприятие факта ущемления демокра­тии, а не наоборот. Во всяком случае, так было на уровне массовых на­строений.

Аналогичную картину зафиксировали предвыборные настроения 1946 г, Довольно часто люди высказывали сомнения в целесообразности и свое­временности проведения выборов, на которые затрачивались большие средства, в то время как тысячи соотечественников находились на грани голода: «О неубранном на полях хлебе не заботятся, а уже начали «зво­нить» о перевыборах правительства. Пользы от этого никому нет»; «Чем заниматься бездельем, они лучше накормили бы народ, а выборами не на­кормишь»; «Выбирают-то они хорошо, а вот хлеба в колхозах не дают»⁷⁸.

В условиях существования системы жесткого социального контроля способом выживания становилась аполитичность или показная (ритуаль­ная) политическая активность. Власти следили за тем, чтобы население активно участвовало в различных политических кампаниях: выборах, обсу­ждениях партийных и правительственных решений (после того, как они уже были приняты), преследовании инакомыслящих. Все эти мероприятия должны были проходить под лозунгом «всенародного одобрения». В дейст­вительности вопросы политики всерьез интересовали лишь небольшую часть населения, остальных же занимали более простые и насущные про­блемы: где достать хлеба, во что одеть детей, где взять деньги, чтобы за­платить налог и т.д.?

Сводки вопросов, заданных аудиторией во время обсуждения очередно­го партийно-правительственного постановления, доказывают, что многие из них совсем не касались предмета обсуждения, а снова и снова возвра­щались к нуждам текущего бытия. Например, сводные данные о наиболее часто встречающихся вопросах, заданных людьми во время кампании по подготовке к выборам 1946 г. зафиксировали такую картину: непосредст­венно по теме выборов в сводку было включено 5 вопросов, остальные 49 касались проблем снабжения продовольствием, одеждой, работы комму­нальных служб, эвакуации и демобилизации⁷⁹. Сходную тенденцию демон­стрируют и сводки вопросов предвыборной кампании 1947 г.: так, обоб-

116
щающая сводка по наиболее типичным вопросам включала 14 вопросов по теме выборов, тогда как 34 вопроса затрагивали проблему продовольствен­ных затруднений и вообще ситуацию на потребительском рынке, 18 во­просов касались работы коммунальных служб и городского хозяйства⁸⁰.

Еще одной особенностью публично выраженных политических интере­сов основной массы населения можно считать повышенное внимание к вопросам внешней политики по сравнению с проблемами внутренними. Обычно в сводках две трети занимали вопросы, касающиеся международ­ного положения, ситуации в отдельных странах и внешнеполитических инициатив советского руководства. И только одна треть вопросов посвя­щалась положению внутри страны. Создается впечатление, что у советских граждан не было других проблем, кроме как беспокоиться о развитии си­туации в Греции или Китае, рассуждать об агрессивных планах капитали­стического мира и сочувствовать народно-освободительным движениям. На самом деле все было гораздо сложнее. Интерес к проблемам междуна­родной жизни во многом объяснялся желанием получить доказательства невозможности нового военного конфликта. Отсюда — особый ракурс во­просов: о реальности агрессивных намерений других стран, способности советской дипломатии отстаивать интересы мира, устойчивости советского блока (который рассматривался в качестве гаранта мира).

Другой причиной повышенного интереса к вопросам внешней полити­ки была невозможность открыто обсуждать внутренние проблемы. Всегда существовал круг запретных тем, касаться которых было небезопасно: нельзя было, например, упоминать о голоде (допускалось лишь обсужде­ние «продовольственных затруднений»), критиковать верховную власть (это могло быть расценено как «антисоветская агитация»), даже вопрос о прожиточном минимуме в СССР считался «провокационным». По той же категории проходили вопросы сравнительного плана, например, где выше уровень жизни — в России или США?

О чем же можно было спрашивать? Обычно к таковым относились во­просы местного значения (например, когда будут ликвидированы перебои с хлебом в городе, или когда будет восстановлен транспорт и начнут рабо­тать бани?). Допускались вопросы, касающиеся внутренней политики, но нейтральные (например, когда будет отменена карточная система?).

Между властью и народом как будто существовал негласный договор, который, впрочем, время от времени нарушался, о чем свидетельствует появление «провокационных» вопросов и «враждебных» высказываний.

Прогрессирующая аполитичность общества нашла свое отражение в процессе субъективного отчуждения от властей, в представлениях о власти как некой абстрактной силе (психологическая конструкция они). «Кому нужно, тот пусть и выбирает (...), а нам и так все это надоело, выберут и без нас»; «Выбирать я не собираюсь и не буду. Я от этой власти ничего хо­рошего не видел. Коммунисты сами себя назначили — пусть они и выби­рают»⁸¹, — такого рода суждения далеко не всегда высказывались публич-

117
но, но они присутствовали в спектре общественных мнений и влияли, ес­ли не на поступки, то на умонастроения окружающих.

Несмотря на известную абстрактность восприятия власти в массовом сознании, она тем не менее имела четко выраженную двухуровневую структуру и делилась на власть верховную и власть местную. Местная власть в лице директоров предприятий, председателей колхозов, руководи­телей местных советских и партийных органов становилась главным объ­ектом критики со стороны населения: в своих бедах народ по традиции винил прежде всего ближнее «начальство». Точно также местное руковод­ство всегда находилось под критическим прицелом центральной власти. Фокус критики народа и верховной власти в данном случае совпадал, что, естественно, рождало иллюзию совпадения их интересов. Эта иллюзия поддерживала жизнеспособность всей системы и веру в непогрешимость верховной власти, которую олицетворял Сталин. Не случайно непопуляр­ные решения властей (например, повышение пайковых цен или отсрочка отмены карточной системы) либо объяснялись населением как результат «неведения» Сталина («Сталин об этом ничего не знает»), либо оправды­вались как «неизбежное зло», которое нужно пережить («если решение принял товарищ Сталин, значит, другого пути не было»). Довольно при­мечательным можно считать и следующее высказывание: «Сейчас жить тяжело. Все обжираются, наедают животы, сидят и только Сталина об­манывают»⁸².

Представления о неких «темных силах», которые «обманывают Стали­на» не только указывали на устойчивость образа врага в народном созна­нии, но и демонстрировали субъективное восприятие единства народа и вождя. Выведение Сталина за скобки критики спасло не просто его имя, но и сам режим, этим именем одушевленный. Такова была реальность: для миллионов современников Сталин выступал в роли последней надежды, самой надежной опоры. Казалось, не будь Сталина, жизнь рухнула бы. И чем сложнее становилась ситуация внутри страны, тем больше в народном сознании укреплялась вера в особую роль вождя. Беспокойство о здоровье Сталина, которому в 1949 г. исполнилось 70 лет, постоянно присутствова­ло в вопросах, задаваемых людьми на лекциях, беседах, собраниях.

Почтительное отношение к Сталину, между тем, являлось не только фактом личных убеждений и личного выбора. Оно культивировалось всей советской идеологией и контролировалось соответствующими органами. Карались не только мнения и поступки, так или иначе направленные про­тив вождя, но и действия, которые такой цели вовсе не преследовали. Многие люди пострадали тогда «по недоразумению»: в «контрреволюцион­ной деятельности» мог быть обвинен редактор газеты, допустивший обыч­ную опечатку, или школьник, объектом шалости которого стал портрет во­ждя. Во время проведения партийного собрания на текстильном комбина­те города Иваново (Московской области) докладчик в своем выступлении сделал одну оговорку. Он сказал: «Товарищ Сталин является организато-

118
ром немецкого фашизма и японского милитаризма», пропустив слово «разгрома». Тогда все обошлось почти благополучно: за «антипартийное выражение по адресу вождя нашей партии товарища Сталина И.В.» допус­тивший ошибку докладчик получил только выговор по партийной линии⁸³. Однако сам случай показателен, поскольку хорошо характеризует атмосфе­ру времени, когда не только действительная критика, но и просто казусы, воспринимались властью как факторы, угрожающие ее стабильности. Вы­сказывать открыто свою точку зрения, если она противоречила официаль­но принятой, было рискованно — причем в ряде случаев не только для карьеры, но и для жизни. Тем не менее подобные мнения — пусть и еди­ничные — все же существовали, а официальные и добровольные доносчи­ки докладывали о них соответствующим инстанциям. .

В критических высказываниях дилемма мы—они разрешалась следую­щим образом: «Чего можно ждать хорошего, когда начальство и коммуни­сты все себе грабят? Поэтому и жить нам так трудно»⁸⁴; «Тогда жить будем хорошо, когда не будет этих правителей, они разорили всю Россию»⁸⁵; «Живут хорошо только те, кто работает в магазинах, да верхушка прави­тельства»⁸⁶. Кто-то обвинял во всех бедах советский строй: «Порядков не будет до тех пор, пока будет советская власть»⁸⁷. В деревне проблема виде­лась несколько по-иному: «Если бы не было проклятых колхозов, то наша жизнь была бы много лучше. При советской власти живется хорошо толь­ко коммунистам»⁸⁸. «Мне кажется, что там, где нет нашего правительства, нет колхозов, люди живут полной чашей, там всего много и все дешево. Где же появляются советская власть и колхозы, там все пропадает, все де­лается дорогим (...)», — эта мысль могла бы закончить импровизирован­ный обмен мнениями⁸⁹. В подобных высказываниях власть уже не без­лика — она имеет конкретных носителей, которые в свою очередь не ог­раничиваются кругом местного начальства. В качестве объектов критики здесь выступают «правительство» («правители»), «советская власть» (как система, т.е. на всех уровнях), «коммунисты».

Отношение населения к коммунистам как к носителям власти пред­ставляет собой важный момент в развитии массовых политических на­строений послевоенных лет. Если среди населения деревни в период войны и сразу после ее окончания самыми популярными были слухи о роспуске колхозов, то в качестве «сопутствующего» этому ходили раз­говоры о роспуске после войны и партии коммунистов — причем не только среди сельского населения⁹⁰. Часто в массовых представлениях ликвидация колхозной системы и роспуск коммунистической партии виделись как два взаимосвязанных мероприятия, которые должны были состояться чуть ли не одновременно. Чтобы понять подобное отноше­ние к коммунистам, необходимо представить себе положение партии в первые послевоенные годы.

119
3. «Орден меченосцев?»: положение в партии и настроения коммунистов

Перед войной партия насчитывала в своих рядах немногим более 4 млн человек, а к концу войны — уже более 6 миллионов⁹¹. Подобная статисти­ка создавала иллюзию, будто бы партия вышла из войны не только без по­терь, но и значительно выросла численно. Однако за показателями роста скрывалась несколько иная картина. С начала войны прием в ВКП(б) приобрел беспрецедентные темпы, а всего с 1941 по 1945 гг. в партию вступили почти 9 миллионов человек⁹². С учетом 4 миллионов коммуни­стов довоенного призыва получалось, что компартия за годы войны поте­ряла в целом более половины своего состава — 7 млн человек, т.е. воен­ные потери превысили численность партии в 1945 г.

Форсированный рост ВКП(б) в военные годы был обусловлен в первую очередь мобилизационной программой Сталина, призванной обеспечить концентрацию всех сил и возможностей на задаче выживания. «Комму­нисты, вперед!» — не просто лозунг военного времени, а повседневная практика, позволяющая командирам решать боевые задачи, руководству­ясь принципами партийного призыва. В отличие от воинского или дисци­плинарного устава эти принципы осуществлялись на основе добровольно­сти, а случаи вступления в партию из эгоистических, карьерных соображе­ний на фронте были все-таки исключением. Другие дело — в тылу или по­сле окончания войны. Здесь необходимо сделать принципиальную оговор­ку: и после войны люди вступали в партию коммунистов, руководствуясь самыми лучшими побуждениями, не желая для себя ни лишних благ, ни привилегий.

Вместе с тем принадлежность к партии действительно открывала воз­можность получения подобных привилегий: члену партии было значитель­но легче, чем беспартийному, продвинуться по служебной лестнице (на руководящие должности, как правило, назначали исключительно комму­нистов), для руководящих партийных работников существовала особая система снабжения («пайки») и социального обеспечения (медицинское обслуживание, организация отдыха, обеспечение квартирами и дачами и т.д.). Большинству рядовых коммунистов вся эта система привилегий была просто недоступна и в этом смысле они мало чем отличались от таких же простых своих соотечественников. Однако для тех членов партии, которые смогли закрепится во властных структурах — независимо от уровня слу­жебной иерархии — принадлежность к власти создавала условия и воз­можности не только для получения своей доли социальных привилегий и льгот, но и для разного рода служебных нарушений и злоупотреблений. Поэтому случаи вступления в партию из своекорыстных побуждений как до войны, так и после были не так уж и редки. Наличие в партии коррум­пированной прослойки подрывало авторитет этой организации, а вместе с ней и авторитет власти как таковой, поскольку в массовом сознании ком­мунисты выступали в качестве носителей власти. Партия чем дальше, тем
120
меньше соответствовала придуманному для нее Сталиным образу «ордена меченосцев».

Верховная власть пыталась бороться с коррупцией в партии; до войны эту функцию выполняли периодические чистки партии, а после того, как в 1939 г. чистки были официально отменены, от нежелательных членов пар­тийные организации стали избавляться путем исключений из ВКП(б).

Как свидетельствует статистика мотивов и причин исключений из пар­тии за послевоенный период, с 1945 по 1953 годы, наибольшее число ком­мунистов лишилось своих партийных билетов за должностные преступле­ния, коррупцию, хищения, так называемое «морально-бытовое разложе­ние», пьянство и хулиганство. За первых два послевоенных года — с 1 ию­ля 1945 по 1 июля 1947 г. — исключенные по этим причинам составили 37,8% от общего количества исключенных из ВКП(б) за этот период⁹³. На втором месте в статистике исключенных находились коммунисты, побы­вавшие на оккупированной территории во время войны (29,2% от общего количества исключенных из партии). За нарушение партийной и трудовой дисциплины были исключены из партии 9,3% всех исключенных в этот период; за срыв хозяйственно-политических кампаний, нарушение закон­ности, очковтирательство, а также как «не оправдавшие звание коммуни­ста» — 4,7%. Обращает на себя внимание тот факт, что политические об­винения были предъявлены тогда меньшинству исключенных: за измену родине исключены из партии 0,5% всего количества исключенных; за ан­тисоветскую агитацию, связь с чуждыми элементами, сокрытие социально­го происхождения — 1,6%.

В мае 1946 г. ЦК ВКП(б) организовал выборочную проверку решений бюро областных и краевых комитетов партии, а также ЦК компартий со­юзных республик, разбирающих проступки и злоупотребления со стороны районных ответственных работников (т.е. представителей местных органов власти). В результате проверки было установлено, что с 1 июля 1945 г. по 1 мая 1946 г. по 90 областям, краям и республикам СССР, по неполным данным, к партийной ответственности было привлечено 4080 районных работников. Среди них — 1256 партийных работников (в том числе 1062 секретаря райкомов), 1156 работников районных исполнительных комите­тов советов, 728 сотрудников правоохранительных органов (МГБ, МВД, суда и прокуратуры) и 940 хозяйственных работников⁹⁴. Из 4080 районных работников, получивших взыскания по партийной линии, 1158 были впо­следствии сняты с должности, из них 978 человек исключены из партии. В качестве наиболее распространенных проступков, послуживших причиной для наложения партийных взысканий и исключений из партии, называ­лись следующие: 1) нарушение советских законов, извращение директив партии и правительства (получившие взыскания по этой причине состави­ли 71,2% от всех проштрафившихся районных работников); 2) пьянство и бытовое разложение (14,5%); 3) самоснабжение, незаконные поборы в колхозах (9,2%); 4) обман государства, очковтирательство (5,1%).

121
Интересно проследить зависимость между служебным положением от­ветственных лиц и характером злоупотреблений и нарушений, за которые были получены взыскания. Так, партийные и советские работники чаще других районных руководителей получали взыскания за «нарушение совет­ских законов и извращение директив партии и правительства»: на их долю приходилось соответственно 31,1% и 29,8% от всех получивших взыскания по. этой линии. «Многие районные работники чинят произвол в отноше­нии крестьян, допускают голое администрирование при проведении сель­скохозяйственных кампаний, запугивают колхозников, штрафуют их, про­изводят у них обыски и т.д. В отдельных колхозах (...) представители рай­онных организаций допускали избиения колхозников, причем подобные безобразия в ряде случаев не пресекаются партийными органами и органа­ми прокуратуры», — свидетельствовал итоговый документ, подготовлен­ный в ЦК ВКП(б)⁹⁵.

За самоснабжение и незаконные поборы в колхозах чаще других при­влекались к партийной ответственности работники районных исполни­тельных комитетов местных советов (они составили 35,4% от всех полу­чивших взыскания по этой линии) и хозяйственные работники (29%), т.е. лица, служебное положение которых предоставляло больше возможностей для подобных злоупотреблений. По этой же причине на долю хозяйствен­ников и работников райисполкомов приходилось больше всего взысканий по причине обмана государства и очковтирательства (соответственно 36,8% и 29,2%). Что касается пьянства и так называемого «морально-быто­вого разложения», под которым часто понималось все то же пьянство, эти проступки — если судить по статистике взысканий — больше других со­вершали сотрудники МГБ, МВД, суда и прокуратуры: на их долю при­шлось 36,7% от всех районных работников, получивших партийные взы­скания по этой линии.

Разумеется, подобная статистика была относительной, т.е. она не всегда отражала реальное содержание правонарушений, допускаемых представи­телями местных органов власти. Иногда последние выступали в роли «коз­лов отпущения», отвечающих не столько за собственные проступки, сколь­ко за просчеты общей политики. Так, указание ЦК ВКП(б) о недопуще­нии администрирования по отношению к рядовым колхозникам, для мест­ных руководителей часто превращалось в благое пожелание, поскольку в своей практической работе они должны были действовать прежде всего в соответствии с другим указанием ЦК относительно выполнения государст­венного плана, обязательств по хлебозаготовкам, уплаты сельскохозяйст­венного налога и других повинностей. В случае невыполнения обяза­тельств перед государством секретарь райкома подлежал партийному взы­сканию почти в обязательном порядке, тогда как информация об админи­стрировании с его стороны ради выполнения очередной директивы ЦК не всегда доходила до вышестоящих инстанций, а если и доходила, то по­следние не всегда спешили выступать с карательными санкциями. Поэто­му произвол местных работников становился обычным явлением.

122
Факты злоупотребления служебным положением со стороны некоторых ответственных работников и местных руководителей, их грубое обращение с людьми, стремление жить с «размахом» в то время, как другие еле-еле сводили концы с концами — все это не могло не вызывать недовольства окружающих. Чтобы недовольство поведением отдельных представителей власти не переросло в недовольство властью как таковой, вышестоящее руководство время от времени применяло штрафные санкции по отноше­нию к лицам, вызывающим общественное раздражение. Это был один из способов снятия социальной напряженности и нейтрализации обществен­ного недовольства, который активно использовался режимом для блокиро­вания нежелательного социального поведения.

В то же время верховная власть была обеспокоена не только фактами «разложения» партийного чиновничества, но и распространением среди коммунистов известного вольномыслия: иллюзии либерализации и выне­сенный из войны дух свободы оказались «заразительны» и для членов пар­тии, которые были просто частью общества. Речь не шла о формировании подобия внутрипартийной фронды, просто появлялись люди, позволяю­щие себе нарушать общепринятые нормы корпоративной морали (на язы­ке идеологии это означало идти против «линии партии»). Причем, в роли нарушителей часто выступали вполне правоверные коммунисты, даже по­рой не осознающие факт своего отступничества.

В январе 1948 г. на Новосибирском авиационном заводе им. Чкалова проходила обычная партийная конференция. На этой конференции высту­пил парторг одного из цехов Рылов и произнес, как потом выяснилось, «крамольную» речь. Заявил же он следующее: «Тот, кто общается с рабо­чими, с низовыми работниками и прислушивается к ним, тот может услы­шать разговоры, когда люди даже шлют проклятия, потому что нет хлеба, нет того, другого. Все говорят, что в этом виноваты ЦК партии и другие. Спрашивается, кто же дал право руководителям и лично парткому распус­тить наших руководителей завода, за счет которых многие непонимающие рабочие без всякого умысла с такими излияниями относятся к руководите­лям партии, к товарищу Сталину, когда на деле доказаны великие заслуги товарища Сталина перед народом»⁹⁶.

Выступавший вовсе не хотел обвинить в чем-либо верховную власть, даже напротив, стремился подчеркнуть «великие заслуги товарища Стали­на перед всем народом», однако, упоминание в контексте ответственности за послевоенные трудности «ЦК партии и других», немедленно вызвало среди присутствующих ответную реакцию. После выступления Рылова в президиум конференции стали поступать записки от делегатов, которые спешили откреститься от прозвучавших подозрений в адрес ЦК и требова­ли наказать «клеветника». Пришлось Рылову выступать еще раз и оправ­дываться, что он высказывал не свое мнение, а передавал содержание ус­лышанных им разговоров между-рабочими. «Безусловно, я считаю, что часть людей, которые говорили такие слова, являются враждебными», — подытожил незадачливый оратор. Объяснение, однако, не помогло: Рыло-

123
ва лишили делегатского мандата, а парторганизации цеха было предложе­но обсудить его поведение на специальном собрании.

На этом собрании Рылов выступал уже по сути с политическим заявле­нием и одновременно покаянной речью: «Я хотел сказать, что среди здо­рового коллектива рабочих и служащих на заводе есть враждебные элемен­ты, которые высказываются против наших руководителей партии и прави­тельства. (...) Моя вина в том, что я не принял меры к людям, от которых это слышал. (...) Я не мог оценить своего выступления, но после того, как стало ясно, что я оклеветал рабочий класс, мне было очень неприятно...»⁹⁷ Партийное собрание освободило его от обязанностей секретаря парторга­низации, о дальнейших оргвыводах ничего неизвестно.

Этот пример наглядно демонстрирует, как действовал механизм «вы-кручивния рук», который являлся одной из составляющих формирования настроений, соответствующих корпоративной (внутрипартийной) морали. Несмотря на постоянные призывы к развитию критики и самокритики, потолок этой критики всегда был четко обозначен, вожди были неподсуд­ны — по крайней мере до тех пор, пока Сталин был заинтересован в их неподсудности. На самом высоком уровне решение — казнить или мило­вать — могло исходить только от него. Рядовым членам партии оставалось только принять предложенные правила игры. Впрочем, и внутри этих, до­вольно жестких правил, существовало пространство для самовыражения. Это со всей очевидностью продемонстрировало обсуждение коммунистами материалов XIX съезда партии.

Вопрос о созыве очередного съезда в партийных массах активно обсуж­дался все послевоенные годы. Последний съезд партии, восемнадцатый, проводился в 1939 г. Во время войны вопросов о следующем партийном съезде, по понятным причинам, не возникало, но уже с 1945 г. они посто­янно присутствуют в сводках вопросов, задаваемых аудиторией партийных собраний и более широкой публикой.

В оттягивании очередного съезда часть коммунистов видела нарушение принципов партийной демократии и обращалась с соответствующими пре­тензиями в свои партийные комитеты. Но партийное руководство на мес­тах не могло дать никаких разъяснений на этот счет. XIX съезд партии со­стоялся только в октябре 1952 г. (т.е. спустя 13 лет после предыдущего). Но даже после того, как было официально объявлено о сроках созыва съезда, коммунисты продолжали интересоваться, чем был вызван столь большой перерыв. С этим вопросом обращались не только в местные парторганизации, но и в центральные газеты, в ЦК ВКП(б). Писали Ста­лину.

«Откровенно пишу, — такими словами начиналось одно из писем, ад­ресованных Сталину. — ...Примите мой поклон, мои извинения за причи­ненное Вам беспокойство и отнятое драгоценное время. От всего сердца, от всей моей жизни желаю Вам, дорогой и любимый вождь народов всего мира, здоровья и бесконечно долгих лет жизни»⁹⁸. А вслед за этой необхо­димой преамбулой главное: «...Прошу дать ответ на вопрос: почему так

124
долго не созывался XIX съезд ВКП(б)? Если допущена несущественная ошибка, то в ней надо признаться, хотя бы вскользь. Безусловно, в годы Отечественной войны не было необходимости собирать съезд партии. По­сле окончания войны очередной съезд партии собирается с большим опо­зданием (...) и этим самым нарушена демократичность. (...) Вы, члены и кандидаты ЦК должны были объяснить рядовым членам партии, (...) что XIX съезд ВКП(б) переносится на неопределенный период потому-то и потому-то. Тем самым не было бы места «не могу знать» и «не знаю» и не распространялись бы никому не нужные, кроме как врагам народа, вред­ные слухи, будто съезд этот последний при товарище Сталине, что он ста­реет и т.п.»⁹⁹

Автор письма предлагал и свой вариант объяснений: сначала война, по­том «занимались усиленно, не покладая рук, залечиванием ран, реоргани­зацией промышленности и т.д.». Обращает на себя внимание даже не со­держание этих объяснений, а признание того, что, в той или иной форме, они должны были прозвучать от лица высшей партийной власти. Но для чего? — Чтобы «хотя бы внешне, по форме, такое оттягивание очередного съезда не выглядело как нарушение Устава ВКП(б), как нарушение демо­кратии»¹⁰⁰. Подобная мысль — о сохранении ритуальной стороны партий­ной демократии — свойственна не только этому письму: рядовые комму­нисты требовали от верхов соблюдения принятых правил игры, т.е. поряд­ка, называемого (не по сути, но по традиции) внутрипартийной демокра­тией.

Вопрос о демократии в партии был одним из самых популярных в ходе предсъездовских обсуждений. Не случайно в центре дискуссии оказался тогда проект нового устава партии, тот документ, который регламентирует поведение каждого коммуниста. Главный смысл изменений, которые ЦК предлагал внести (и которые действительно были внесены) в устав, заклю­чался в усилении контроля партийных органов над рядовыми членами партии: если, например, раньше коммунист «имел право», то теперь он «был обязан» сообщать о всех недостатках в работе любых лиц, а сокрытие правды объявлялось «преступлением перед партией»¹⁰¹.

Устав фактически узаконивал доносительство как норму партийной жизни, и это вызывало у части коммунистов естественный протест. Чтобы не допустить массового распространения доносительства, коммунисты предлагали, например, предусмотреть ответственность за необоснованную критику и прямую клевету. Было предложение внести в устав пункт такого содержания: «...Каждый коммунист несет ответственность за необъектив­ную тенденциозную критику, за извращение лозунга самокритики и пре­вращение его в орудие травли партийных организаций»¹⁰². С этим предло­жением перекликалось и другое: «...Подчеркнуть строгую ответственность каждого члена и кандидата партии за клевету. Клеветников следует исклю­чать из партии, как людей, наносящих огромный вред партии и народу»¹⁰³.

Но встречались и совершенно противоположные суждения. Один из участников обсуждения предлагал, например, дополнить пункт устава о

125
критике и самокритике следующим положением: «Каждый член партии обязан сообщать в любой форме, устной или письменной, о всех недостат­ках и злоупотреблениях, (...) вплоть до ЦК партии. Тот, кто уклоняется от этих обязанностей, (...) должен строго наказываться»¹⁰⁴. Некоторые потен­циальные доносчики шли еще дальше, требуя для себя гарантий: «Чле­ны и кандидаты партии, сообщающие вышестоящим парторганам о не­достатках, не могут впоследствии преследоваться, даже если поданное ими заявление подтвердилось только частично, не полностью (выделено мной. - Е.3.)»^т.

Одни требовали запретить коммунистам выступать с анонимными обра­щениями («анонимное письмо — это не метод и не стиль честного челове­ка»¹⁰⁶), другие, напротив, полагали, что «фамилия критикующего остается для критикуемого в тайне, а разглашение фамилии критикующего наказы­вается в партийном порядке»¹⁰⁷.

Мнения участников дискуссии разделились: часть из них выступала за расширение прав коммунистов, за развитие внутрипартийных свобод, дру­гая же часть ратовала за усиление контроля и регламентирования поведе­ния каждого члена партии. Последние иногда договаривались и до введе­ния строгого регламента личной жизни коммуниста. Предлагалось допол­нить партийный устав, например, таким пунктом: «Член партии обязан постоянно проявлять самообладание и самодисциплину в личной жизни, во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, максимальную серь­езность и ответственность в деле строительства подлинно социалисти­ческой семьи»¹⁰⁸. «Человек, ведущий безалаберный образ жизни, — читаем уже другое письмо, — подобен безродному космополиту. Сегодня ему не дорога своя семья, а завтра ему будет не дорога родина. Человек, который не верен своей семье, которым руководят похотливые, животные чувства, а не долг перед своей семьей, может завтра забыть свой долг и перед ро­диной. (...) Устав должен обязывать коммуниста держать себя в определен­ных рамках и в семье, и в быту»¹⁰⁹.

Личная жизнь коммуниста никогда не была абсолютно свободна от партийного влияния. Партийные собрания разбирали случаи супружеской неверности, пьянства и другие бытовые проблемы. Даже выбор спутницы (или спутника) жизни человек часто делал с учетом идеологического мо­мента («не рекомендовалось» заключать брак с человеком, «неблагополуч­ным» с точки зрения происхождения, имеющим родственников за грани­цей, позднее «нежелательным» для коммунистов стал считаться брачный союз с лицом еврейской национальности). Но это была обычная практика, а не регламентированная норма партийной жизни. Введение подобного регламента вызывало протест даже у тех, кто был не прочь позаботиться о нравственной чистоте партийных рядов. Однако предпочитал делать это не столь грубо и прямолинейно.

Популярной среди участников обсуждения подготовительных материа­лов к съезду была идея чистки партии, причем в качестве формы чистки чаще всего предлагался обмен партийных документов: годы террора не

126
прошли бесследно, и, понимая необходимость избавить партию от корруп­ционеров и просто недобросовестных людей, коммунисты выбирали все-таки менее болезненные формы «самоочищения».

Любопытно, что ни в одной из итоговых сводок замечаний и предложе­ний по уставу и другим материалам, не встречается сведений об обсужде­нии проблемы однопартийности