I общество, вышедшее из войны
 Скачать 1.35 Mb.
|
|
и ее неизбежных изъянов. «Болезненные», как их тогда называли, явления в жизни партии рассматривались массой коммунистов как результат «перерождения» отдельных деятелей партии, «не оправдавших» возложенного на них доверия. То, что партия, монопольно находящаяся у власти, неизбежно и постоянно будет встречаться с фактом «перерождения» своих членов, основной партийной массе, по-видимому, даже не приходило в голову. Само понятие многопартийности воспринималось на этом уровне как нечто чуждое, «буржуазное», «не наше». Принцип однопартийности закреплялся постоянным присутствием фигуры вождя. Сталин олицетворял собой коммунистическую партию. Любая другая гипотетическая партия неизбежно воспринималась бы как не-ста-линская, а значит, чужая, враждебная, потому что «не» в советском массовом сознании почти всегда было синонимом «анти». Не случайно целый ряд коммунистов предлагал закрепить сталинскую принадлежность коммунистической партии в ее названии (включить в название партии слово «сталинская» относится к числу наиболее часто встречавшихся предложений). Точно так же, как и рядовые коммунисты, воспринимали проблему коррупции в партии и партийные идеологи. Так, после выявления многочисленных фактов злоупотреблений во время проведения обмена денег в 1947 г., Управление по проверке партийных органов ЦК ВКП(б), прокомментировало их следующим образом: «Проведение денежной реформы показало, что некоторая часть руководящих партийных и советских работников оказалась политически и морально неустойчивой, а отдельные коммунисты скатились в болото мелкобуржуазного перерожденчества»110. Подобное совпадение оценок рядовых коммунистов и ответственных партийных работников свидетельствовало о наличии устойчивых стереотипов в сознании этой части общества, что же касается самих этих стереотипов, то именно они не в последнюю очередь создавали иллюзию единства партии. 4. Война и мир: внешняя политика глазами народа Помимо недовольства отдельными представителями власти для массовых политических настроений 40-х — начала 50-х гг. характерно наличие конкретных претензий и критика некоторых политических решений. Если судить по вопросам, которые чаще других звучали на лекциях и беседах — на предприятиях, в колхозах, в государственных учреждениях — много сомнений у населения вызывала такая акция советского правительства, как оказание продовольственной помощи другим странам, которую действи- 127 тельно было трудно понять, а тем более оправдать в условиях продовольственного кризиса внутри страны. Настроения недовольства политикой помощи зарубежным странам приобрели массовый характер в 1946— 1947 гг., в период наибольших затруднений на внутреннем продовольственном рынке и голода. Вот что говорили по этому поводу жители городов Свердловской области: «Что такое творится у нашего правительства — не поймешь? Хлеб отправляют за границу, а нас морят (голодом), держат на голодном пайке. Все государства будут кормить нашим хлебом, а сами все с голоду пропадем»; «Заключение с Болгарией, Югославией и другими странами договоров на поставку им зерна советским правительством сделано неверно, потому что в первую очередь необходимо накормить хлебом советский народ, а потом поставлять хлеб за границу»; «Эти сообщения (о продовольственной помощи другим странам. — Е.З.) только злят. Сами голодаем, а буржуям отдаем свой хлеб»111. Аналогичные настроения были отмечены и в других городах страны112. По этой же причине вызывал вопросы отказ советского руководства от участия в плане Маршалла113. Информация, хотя и весьма скудная, о жизни на Западе давала пищу для размышлений. Люди не могли понять, почему страна, больше других пострадавшая от войны, оказывает помощь населению стран — тоже разоренных войной, но все-таки не в такой степени, как их родина. Контраст уровней благосостояния в России и на Западе, особенно сравнение с побежденной Германией, не прибавляли оптимизма. Эти размышления, не находя конструктивного объяснения, чаще всего переключались в область эмоций и нередко провоцировали чувство «попранной справедливости». Отсюда — неудовлетворенность итогами войны и обида на бывших союзников, которые — не без помощи советской пропаганды — превращались в главных виновников не только ухудшения общего международного климата, но и становились ответственными за внутренние трудности. Подчас возникали сомнения, была ли минувшая война доведена «до победного конца», а иногда можно было услышать и следующее: «Плохо сделали, что после взятия Берлина не разгромили "союзников". Надо было бы спустить их в Ла-Манш. И сейчас Америка не бряцала бы оружием»114. Столь «простое» решение больших проблем — вполне в духе того времени. Точно так же, как и списывание своих трудностей на происки «враждебного окружения». Долговременная обработка умов приносила свои плоды, направляя народное недовольство в то русло, какое было нужно режиму. Чтобы психология «окруженной крепости» вновь, как в предвоенные годы, заработала и формировала соответствующее общественное мнение и поведение, обстановка холодной войны подходила как нельзя лучше. Общественное мнение было уже соответствующим образом подготовлено к восприятию военной угрозы, поэтому реакция населения на какой-либо сигнал о военной опасности прогнозировалась достаточно легко. Этим, по-видимому, и воспользовался Сталин в 1946 году, когда решил прокомментировать речь У.Черчилля в Фултоне. Во всей пропагандист- 128 ской кампании вокруг речи Черчилля именно Сталин сделал последний штрих: назвал выступление своего военного союзника призывом к войне против СССР115. Но случилось это не сразу. Первое сообщение о речи Черчилля в Фултоне появилось в «Правде» через два дня после этого события — 8 марта, all марта в той же газете было опубликовано подробное изложение выступления британского экс-премьера. Сразу же после этих публикаций в народе начали циркулировать слухи, о которых в ЦК ВКП(б) сообщали местные информаторы. Новосибирский обком партии докладывал, например, о таком факте: секретарь комсомольской организации одного из колхозов области, будучи в районном центре, услышала по радио о речи Черчилля и немедленно передала по телефону в свой колхоз, что Черчилль призывает к войне. В селе поднялась паника116. В городе Шахты Ростовской области распространился слух о том, что «сегодня—завтра начнется война, надо продавать радиоприемники, так как все равно их отберут»117. В городах Суздале, Судогде, Гусь-Хрустальном Владимирской области ходили слухи, что война, якобы, уже началась, и об этом объявит сессия Верховного Совета СССР118. Панические настроения в связи с угрозой новой войны были отмечены тогда во многих районах СССР. Слухи провоцировали соответствующее поведение: население бросилось в магазины, у прилавков немедленно выросли очереди, а цены на продукты в коммерческой торговле подскочили сразу в два-три раза119. После того, как население столь однозначно отреагировало на сообщения о речи Черчилля, со своими разъяснениями по этому вопросу выступил Сталин: 14 марта в «Правде» было опубликовано его интервью с корреспондентом газеты. Сталин фактически подтвердил опасения по поводу реальности военной угрозы, но заверил соотечественников, что организаторы похода против Советского Союза «будут биты так же, как были биты в прошлом»120. Последующая реакция населения была вполне показательной: вопрос о возможности новой войны активно обсуждался, но панические настроения пошли на убыль. Партийные информаторы докладывали, что после выступления Сталина панические слухи вообще рассеялись, но это было явным преувеличением. Сталин успокоил общественное мнение, но не снял проблему. Впрочем, он и не стремился ее снимать: народу отныне, как и в предвоенные годы, предстояло жить с ощущением военной опасности. А значит, не ждать скорых перемен к лучшему и не надеяться на быстрое наступление «жизни-сказки», о которой так мечталось во время минувшей войны. Пропаганда легко подхватила идею вождя, призывая людей к преодолению «временных трудностей» и требуя новых жертв во имя сохранения мира. Теперь подготовкой к войне народ объяснял самые разные решения правительства — будь то повышение пайковых цен («перед войной всегда цены повышают») или отмена карточной системы («чтобы народ лучше шел воевать»). Когда в 1946 г. были повышены цены на продукты питания, выдаваемые по карточкам, то люди не просто расценивали это собы- 129 тие как свидетельство подготовки к новой войне, но иногда домысливали, что война, якобы, уже началась. И такие слухи ходили не только в далеких колхозах, но и в Москве. «Я слыхал, — уверял, например, рабочий одного из московских заводов в 1946 г. — что война идет уже в Китае и в Греции, куда вмешались Америка и Англия. Не сегодня—завтра нападут и на Советский Союз»121. Под этим же углом зрения оценивались и внешнеполитические инициативы советского руководства. Секретарь ЦК ВКП(б) А.А.Кузнецов докладывал Сталину, что после публикации материалов о совещании представителей ряда компартий (сентябрь 1947 г.) в Польше «при обсуждении материалов совещания (...) высказываются опасения по поводу возможности возникновения в ближайшее время новой мировой войны»122. Конкретные вопросы, заданные при обсуждении материалов совещания, звучали следующим образом: «Правительства Америки и Англии всегда выступали против распространения коммунизма. Не приведет ли это объединение компартий к новой войне?»; «Американцы и англичане прекрасно понимают, что совещание созвано по инициативе ЦК ВКП(б). Не может ли это осложнить отношения между СССР и Америкой и ускорить третью мировую войну?»; «Принимает ли наше правительство меры по обеспечению продовольственных запасов на случай войны?»123 Даже кампания по сбору подписей под Стокгольмским воззванием за запрещение атомного оружия в 1950 г. вызвала в народе старые опасения о возможности военного конфликта. В данном случае роль детонатора подобных настроений сыграл факгор совпадения двух событий: распространение Стокгольмского воззвания совпало с началом войны между Северной и Южной Кореей. Обкомы партии докладывали в ЦК о том, что кампанию по сбору подписей сильно осложняют разные слухи и домыслы, которые циркулируют среди населения. Так, на одном из заводов в Бурят-Монголии рабочие рассуждали: «Сейчас у нас по СССР отбирают подписи в защиту мира, но война между СССР и Америкой будет. Америка оккупирует советскую территорию, тогда американцы будут расстреливать всех, кто ставит свои подписи»124. Правда, подобные крайние мнения были все-таки исключением, гораздо более распространенными можно считать общие опасения, что, если где-то поблизости началась война, она вряд ли минует границы СССР. Во Владивостоке летом 1950 г. ходили слухи о том, что на Сахалине и Курильских островах, якобы, уже высадились американские войска125. В связи с этим у части населения Сахалина возникли эвакуационные настроения126. Из магазинов Приморского края стали исчезать товары первой необходимости (спички, соль, мыло, керосин и др.): население создавало запасы на случай военных действий127. Характерно, что подобное поведение было свойственно не только жителям регионов СССР, территориально близких к корейскому театру военных действий. В некоторых районах Подмосковья летом 1950 г. наблюдались большие очереди у продовольственных магазинов. В городе Загорске, например, только за один день 130 30 июня соли было продано 12200 кг, в то время, как раньше, продавали в среднем в день не более 250 кг; в тот же день мыла было продано 12190 кусков — в 10 раз больше, чем обычно128. В городе Владимире продажа соли за последние пять дней июля увеличилась в 8 раз, мыла и спичек — в 4,5 раза129. Люди, поступая подобным образом, попадали под влияние общих настроений, общественного мнения; их действия диктовались не столько соображениями целесообразности, сколько инстинктом самосохранения. Тем более, что никаких официальных заявлений, четко проясняющих советскую позицию в корейском вопросе и ситуацию в Корее, первоначально сделано не было. Именно отсутствие полной официальной информации стало причиной возникновения слухов и кривотолков. Несмотря на официальную позицию нейтралитета Советского Союза в корейском конфликте и тщательно скрываемый факт советской военной помощи Северной Корее, общественное мнение по-своему решало вопрос о том, что на официальном языке именовалось «интернациональной солидарностью». Идея помощи Северной Корее, независимо от позиции верховной власти, родилась снизу: во время собраний чаще всего поступали предложения об организации сбора средств в фонд помощи северокорейской армии и населению Северной Кореи. Подобные предложения заставали врасплох партийных организаторов, не имевших на этот счет никаких инструкций130. Слухи о возможности новой войны в первые послевоенные годы распространялись не только среди «простого народа». Даже представители образованных слоев общества, случалось, думали аналогичным образом: им казалось, например, что идеологический поворот 1946-1948 гг., проходивший под знаком борьбы против западного влияния, объясняется перегруппировкой сил перед началом нового противостояния мировых держав131. Мысли о возможности нового военного конфликта в сознании людей были тесно связаны с пережитым во время войны прошедшей. Война вообще выстроила своеобразную систему ценностей в советском обществе. Зденек Млынарж, один из лидеров «Пражской весны», в конце 40-х — начале 50-х годов учившийся в Московском университете, вспоминал впоследствии об одной характерной особенности мышления русских, связанной с пережитым во время войны: «Основой всего было убеждение, что ценой огромных жертв, принесенных в годы войны. Советский Союз решил судьбу человечества, а потому все другие государства обязаны относиться к нему с особым уважением. Любую критику Советского Союза эти люди воспринимали как оскорбление памяти погибших. В этом они оказывались заодно с правительством, как бы критически они не относились к властям в других вопросах»132. Героическое восприятие войны стало достоянием общественных умонастроений несколько позднее, сразу же после войны эйфория победы быстро сменилась осознанием величины утрат. Война осталась в памяти народа как величайшее бедствие. Под влиянием опыта пережитого в общественном сознании стал постепенно трансформироваться образ «жизни— 131 сказки», которая должна была наступить после войны. Желания людей становились все более непритязательными, а мечты военных лет о том, что после войны «всего будет много» и наступит счастливая жизнь, начали приземляться, девальвироваться. Набор благ, составляющий для большинства современников «предел мечтаний» оскудел настолько, что стабильная зарплата, дающая возможность прокормить себя и семью, постоянное жилье (пусть даже комната в коммунальной квартире) уже считались подарком судьбы, настоящим счастьем. Психологическую подоплеку подобной трансформации представлений о счастье описал еще З.Фрейд: «...под давлением угрожающих людям страданий, их требования счастья становятся более умеренными; так же, как и сам принцип наслаждения трансформируется под влиянием внешнего мира в более скромный принцип реальности, так и человек, когда ему удается избежать несчастья, превозмочь страдания, когда вообще задача уклонения от страдания оттесняет на второй план задачу получения наслаждения»133. Восприятие счастья как отсутствие не-счастья формировало у людей, переживших бедствия военного времени, особое отношение к жизни и ее проблемам. Отсюда слова—заклинание — «только бы не было войны» — и «прощение» властям всех непопулярных решений, если они оправдывались стремлением избежать нового военного столкновения. Это настроение народа активно использовалось властью и работавшей на власть пропагандой: из недавних союзников формировался образ врага, агрессивные намерения которого, якобы, мешают осуществить социальные программы и оказать в полной мере помощь пострадавшему от войны народу. Миф о враждебном окружении дополнялся мифом о наличии «пятой колонны» внутри страны: тогда негативная энергия переключалась на «врагов» внутренних. Иллюзия совместного противостояния внешним и внутренним врагам работала на идею единства народа и власти. Эта иллюзия, даже несмотря на наличие массовых критических настроений, не позволила этим настроениям перерасти в открытый конфликт между народом и властью. Вместе с тем подобную позицию властей нельзя все же считать исключительно пропагандистским трюком или примером ловкой манипуляции общественными умонастроениями. Психология враждебного окружения была частью советской ментальное™, характерной чертой мышления не только народа, но и вождей. Обстановка холодной войны, изменившая международный климат и опрокинувшая надежды на мирное сотрудничество между военными союзниками, активно «работала» на закрепление этой психологии. Гонка вооружений была не блефом, но реальностью, с которой приходилось считаться и соответствующим образом корректировать планы послевоенного восстановления. Не следует забывать и о последствиях психологического шока, который испытал Сталин в момент нападения Германии на СССР: он не мог допустить снова оказаться «не готовым» в случае нового военного конфликта (даже если допустить, что возможность такого конфликта существовала только в его воображении). Это 132 объясняет, почему советское руководство в своих послевоенных планах уделяло большое значение развитию оборонной промышленности. Советская экономика и после войны была в значительной степени милитаризована. По данным Н.Симонова, занимающегося историей военно-промышленного комплекса СССР, в 1950 г. удельный вес расходов советских военных организаций (по министерствам вооруженных сил, госбезопасности и внутренних дел) в национальном доходе страны составил 14,2%. С учетом бюджетных дотаций министерствам авиационной, оборонной и судостроительной промышленности, а также затрат на создание и развитие атомного проекта получается, что военные расходы отнимали до четверти национального дохода страны134. После войны многие военные производства переключились на выпуск мирной, гражданской продукции. В течение 1946-1950 гг. темпы роста военно-промышленной продукции упали не только относительно периода войны, но и довоенного 1940 года135. Однако этого оказалось недостаточным, чтобы удовлетворить даже текущие, совсем непритязательные потребности населения, тем более, что в планах советского руководства уже на 1953-1955 гг. предусматривалось новое существенное увеличение расходов на развитие оборонного комплекса136. Включившись в работу международных организаций по обеспечению мира, советское руководство тем не менее было далеко от пацифистской идеологии и скорее использовало влияние этих организаций для укрепления своего международного авторитета, чем заботилось о действительном запрещении атомного оружия, а тем более о всеобщем разоружении. Однако, пропагандистская кампания в защиту мира, развернутая в СССР, не только вводила в заблуждение мировое сообщество, но и дезориентировала собственных граждан. Они, как показала практика, к проблеме мира относились более чем серьезно. И в этом отношении сказывалось не только и даже не столько влияние идеологии, сколько опыт много пережившего и сильно пострадавшего от войны народа. Пришлось идеологическим инстанциям, прежде всего отделу пропаганды ЦК ВКП(б), вводить кампанию борьбы за мир в строго очерченные идеологические берега. Что же беспокоило партийных идеологов? В сентябре 1952 г. отдел пропаганды ЦК направил секретарю ЦК МЛ.Суслову записку, в которой говорилось: «За последнее время в ряде центральных газет и журналов, и особенно в местных газетах допускаются серьезные недостатки и ошибки в освещении вопросов борьбы за мир. Всесторонняя и глубокая пропаганда борьбы за мир (...) нередко подменяется в печати публикацией поверхностных материалов, изобилующих пацифистскими рассуждениями»137. Газеты и журналы слишком много места уделяли изображению белого голубя — символа мира, что, по мнению Агитпропа, не отражало «активного характера кампании за мир». Что требовалось от органов массовой информации? Писать об агрессивных планах империализма, клеймить американских и английских империалистов как «поджигателей войны», призывать советских людей к бдительности. А вместо этого — Голубь ми- 133 pa. За распространение «пацифистских настроений» досталось не только вполне серьезным изданиям, таким, как газеты «Труд» и «Известия». Под огонь критики попал тогда даже детский журнал «Дружные ребята» — за то, что опубликовал на своих страницах стихотворение Вероники Тушновой «Голубь мира». Безобидное, доброе стихотворение было названо «порочным в своей основе» за излишний, как показалось цензору, сентиментализм138. Не обошли вниманием и редакцию журнала «Крокодил», которая «дошла в этом деле до того, что в номере, посвященном Дню Советской Армии поместила на обложке безоружного бойца Советской Армии с белым голубком в руках». Голубь вместо оружия — это действительно могло быть расценено только однозначно — как «потеря бдительности». Через Агитпроп всем редакторам было дано указание соответствующим образом пересмотреть практику публикации материалов о мире и больше внимания уделять «повышению бдительности в связи с угрозой войны»139. «Угроза войны» всегда была сильным козырем в руках советской пропаганды, позволяющим манипулировать общественным мнением, и в случае проявления общественного недовольства всегда главную ответственность списать на «происки империализма». Отдать такой козырь Сталин, конечно, не мог. Иначе пришлось бы отвечать за «временные трудности», за послевоенный террор в стране, за голод 1946-1947 гг., за ущемление прав собственных и иностранных граждан и за многое другое, что уже нельзя было бы списать на «угрозу войны». Несмотря на предупреждения Агитпропа, публикация «идеологически невыдержанных» материалов продолжалась. Если центральные издания еще удавалось держать под контролем, то местная печать позволяла себе время от времени некоторые вольности. Например, республиканская газета «Марийская правда» 1 января 1953 г. опубликовала рассказ «Вахта мира». Газетный материал, в котором речь шла о трактористах, привлек внимание цензоров следующим пассажем: «...Вася всю дорогу думал о том, как хорошо было бы на лобовом стекле машины изобразить белого голубя — символ мира» или сделать железных голубей к тракторам («в строгом ряду стояли тракторы, готовые к работе, с большими, сверкающими на радиаторах голубями...»)140. Понятно, что рассказ был раскритикован за то, что «воспитывает читателя в пацифистском духе»141. Критиковали местную печать и за то, что она в своих материалах на тему мира допускает курьезные публикации, как это сделала, например, калининская областная газета «Пролетарская правда». В одном из октябрьских номеров 1951 г., посвященном сбору подписей под Обращением Всемирного Совета Мира о заключении Пакта Мира между пятью великими державами, газета поместила интервью со сторожем фермы, который поделился такими воспоминаниями: «Две войны отвоевал я — германскую и гражданскую. С заморскими войсками встречался. Не знаю, что это за нация такая на советскую республику тогда напала: у солдат той нации морда круглая, а глаза маленькие»142. В записке отдела пропаганды и агитации 134 ЦК ВКП(б) эта публикация была приведена как пример «безответственного отношения к освещению вопросов борьбы за мир», поскольку в ней «советские люди выглядят безграмотными»143. Другой характерной особенностью кампании в защиту мира было то, что параллельно ей развивалась противоположно направленная идеологическая кампания, призванная оградить советских граждан от западного влияния. Если совместная борьба за мир предполагала расширение международных контактов, то борьба против западного влияния, напротив, требовала их свертывания. Поэтому в международных организациях и на международных форумах Советский Союз представлял узкий круг доверенных лиц, советским же гражданам оставалось бороться за мир исключительно «на своей территории». Любые контакты с Западом не только не поощрялись, но и могли стоить человеку карьеры, а иногда повлечь за собой и более серьезные последствия. Сокращались даже контролируемые каналы международных контактов. Так, в мае 1950 г. ЦК ВЛКСМ выступил с инициативой о резком уменьшении объема переписки советской молодежи с зарубежными сверстниками, которая осуществлялась через Антифашистский Комитет советской молодежи. Эта переписка возникла во время войны, и поток писем, проходящий через комитет год от года возрастал: в 1947 г. поступило 3 190 писем из-за рубежа, в 1949 — 5 811, а за четыре месяца 1950 г. — 17 000 писем144. Большая часть этих писем приходила из стран Восточной Европы (так называемых стран народной демократии). Вся полученная корреспонденция в Антифашистском комитете регистрировалась, проходила цензуру, переводилась на русский язык и направлялась в комсомольские организации, которые распределяли ее между комсомольцами. Ответы поступали снова в Антифашистский комитет, где снова цензурировались и переводились на соответствующий язык. Такая переписка растягивалась на несколько месяцев и, естественно, теряла свою актуальность. |