I общество, вышедшее из войны

• Название: I общество, вышедшее из войны
• Анкор: Poslevoennoe_sovetskoe_obschestvo.doc
• Дата: 16.02.2018
• Размер: 1.35 Mb.
• Имя файла: Poslevoennoe_sovetskoe_obschestvo.doc
• Тип: Документы; #15607
• страница: 15 из 20

¹⁴³
враждебных нашей морали настроений аполитичности и безыдейности, а также наличие элементов морального разложения отдельных студентов, в том числе некоторых комсомольцев и комсомольских активистов»¹⁷⁷.

К фактам «морального разложения» были отнесены карточные игры, пьянство в общежитиях, более свободные, чем это предусматривала совет­ская мораль (т.е. не скрепленные брачными узами) отношения между сту­дентками и студентами. С этих же позиций были осуждены девушки из Института физкультуры, которые позволили себе загорать на стадионе в обнаженном виде, а для большего эпатажа публики при этом заявляли, что «им нечего стесняться своего красивого тела»¹⁷⁸.

Аполитичность ленинградских студентов, с точки зрения комиссии, за­ключалась в недостаточно серьезном отношении к изучению основ мар­ксизма-ленинизма и излишнем увлечении «профессионализмом». Одна студентка искусствоведческого факультета Института им. Репина заявила, что политико-экономические дисциплины вообще имеют для нее второ­степенное значение, а главное — это искусство. Столь же неодобрительно отнеслась комиссия из Москвы к позиции студента того же института (кстати, сталинского стипендиата), который не желал заниматься общест­венной деятельностью, а все свое время посвящал исключительно работе в творческой мастерской. Как прямой результат аполитичного отношения была раскритикована работа студента Криворуцкого, который представил эскиз скульптуры Белинского в обнаженном виде («стремясь таким обра­зом доказать духовную мощь в немощном теле»)¹⁷⁹. Не понравилась ко­миссии и работа студентки Селуяновой о жизни учащихся ремесленных училищ («эти ремесленники напоминают чеховского Ваньку, а не наших учеников»)¹⁸⁰.

Невнимание студентов к политическим дисциплинам не было исключи­тельно ленинградским феноменом. Аналогичные жалобы комсомольских работников поступали в ЦК ВЛКСМ и из вузов других городов. Эти сиг­налы обобщались в отчетах, подготовленных отделами ЦК комсомола. «В 3-м Медицинском институте, — говорилось в одном из отчетов, — В Ли­тературном институте и Институте им. Менделеева (г. Москва) некоторые студенты пренебрежительно относятся к лекциям на политические темы. В Литературном институте (...) на лекциях и семинарах основ марксизма-ленинизма студенты занимаются совершенно посторонними делами: пи­шут стихи, читают литературу и т.д.»¹⁸¹ Нелегко было привлечь студентов и к участию в общественной работе, а также различных внеучебных поли­тических мероприятиях. Чтобы обеспечить «явку», комитетам комсомола приходилось идти на разные ухищрения. Так, в ленинградском Институте кораблестроения была задержана выдача стипендии — до окончания соб­рания, посвященного теме советского патриотизма. А в общежитии Ин­ститута советской торговли г. Ленинграда по указанию председателя проф­кома перед началом общественных мероприятий для обеспечения присут­ствия на них студентов выключали свет в комнатах. Кроме того, студен -

144
там, проживающим в этом общежитии, не выдавали пальто в гардеробе, пока не закончится очередное мероприятие¹⁸².

Но самым главным «криминалом» в поведении студенчества считалась даже не аполитичность, а существование в среде студенчества «различных сомнительных группировок»¹⁸³. К такого рода группировкам, например, в Ленинграде были отнесены: «Искатели правды» и «Есенинцы» из госуни­верситета и даже группа из Горного института, называвшая себя «Общест­вом лодырей». Ни одна из названных группировок не носила политиче­ского характера, а тем более не ставила перед собой каких-либо политиче­ских целей. Они в общем даже и не скрывались и напоминали скорее да­же не группы, а неформальные студенческие сообщества (круг друзей).

«Искатели правды», студенты филологического факультета ЛГУ, зани­мались, например, тем, что собирались узким кругом для обсуждения раз­личных жизненных и литературных проблем, в том числе и весьма острых. Говорили о том, что Ахматова была неправильно подвергнута критике, что советские писатели не могут в своих произведениях открыто высказывать свою точку зрения, так как «над литературой довлеет партия»¹⁸⁴.

К аналогичным выводам пришли и участники литературного кружка из Ростовского госуниверситета, называвшие себя «настоященцами». Они по­лагали, что советская литература во многом ущербна, поскольку концен­трируется на положительном примере и в массе своей является невырази­тельной и бесцветной¹⁸⁵. Свой литературный кружок создали студенты Свердловского университета, Челябинского педагогического института. Обычно участники подобных кружков не только собирались для обсужде­ния разных, прежде всего литературных, проблем, но и выпускали свой рукописный альманах.

Это были своеобразные объединения молодежи по интересам, некото­рые из них были вообще «беспредметны», т.е. представляли собой некий постоянный круг друзей, собирающихся для совместного проведения досу­га. Как, например, студенты механико-математического факультета МГУ, объединившееся в «Тесное содружество». Когда о существовании «содру­жества» стало известно комитету комсомола факультета, оно получило ста-туе «тайной организации, занимавшейся антисоветской деятельностью»¹⁸⁰. Кроме того «организация» была квалифицирована как «националисти­ческая», поскольку состояла из студентов-евреев: на пороге был 1949 г., и борьба с космополитизмом набирала свои обороты.

Один из членов «Тесного содружества» А.Х.Лившиц пытался объяснить, что же представляло собой в действительности это объединение. Он писал: «Я никогда не считал и не считаю "тесное содружество" организацией. Отличительной чертой всякой организации, составляющей ее содержание, является целенаправленная деятельность. Единственной задачей "тесного содружества" являлась задача сохранения дружбы по окончании универси­тета. Таким образом, "тесное содружество" было не организацией, а ком­панией друзей (...). Эпитет "тайная" основывается на том, что на факуль­тете не знали о существовании "организации". И не могли знать, так как

145
"организации" не было»¹⁸⁷. Не подтвердились и все другие обвинения в «организованной антисоветской деятельности». Устава у «Тесного содру­жества» не было (хотя на комсомольском собрании, посвященном этому делу, говорилось о том, что «дух устава чувствовался», однако «дух» это еще не «устав»). «Членские взносы» членов «организации» при ближайшем рассмотрении оказались деньгами, собранными друзьями на подарки друг другу ко дню рождения и приобретение театральных билетов. Тем не ме­нее практически все члены «содружества» были исключены из партии или из комсомола — «за попытку создать группу, противостоящую комсомоль­ской организации, за распространение националистических настроений и слухов»¹⁸⁸.

Подобные факты всегда характеризовались как единичные, не свойст­венные советской молодежи в целом, однако их появление в послевоен­ные годы было весьма симптоматично. Они, в частности, свидетельствова­ли о том, что молодежь, которой была отведена роль опоры режима (по­слевоенная молодежь — первое поколение, воспитанное от начала до кон­ца сталинской системой), становилась все менее управляемой. Это не зна­чит — оппозиционной. Опросы в молодежной среде показывали: боль­шинство молодых в качестве главного жизненного принципа отмечали же­лание принести наибольшую пользу родине, честно трудиться на благо отечества¹⁸⁹. В системе ценностей, которую с детства предстояло усвоить молодому поколению, Сталин, Партия, Родина составляли единое целое, неразделимую триаду. Но был опыт войны, который даже несмотря на все последующие усилия идеологии, все-таки отдал главный приоритет пат­риотическому чувству. И когда со временем «вирус сомнения» зародился в умах молодых, это чувство патриотизма как высшая ценность — если уж не подтолкнула кого-то в ряды борцов, то, во всяком случае, помешала стать циником.

Они начали с малого — с самостоятельного изучения школьных и ву­зовских программ, вне плана. Не удовлетворяли вузовские учебники — и они брались за изучение курса по монографиям. Не устраивала «рекомен­дованная» литература — и они обращались к писателям и поэтам, не то чтобы запрещенным, а тем, которых официальное советское литературове­дение причисляло к категории «второсортных». В истоках этого стремле­ния лежали отнюдь не политические мотивы. Молодые люди просто соби­рались в кругу близких товарищей для самостоятельного изучения литера­туры, философии, истории. Попытка уйти от школьных и вузовских штам­пов, навязанных оценок и дозволенных суждений перерастала из потреб­ности в способность самостоятельно мыслить, не оглядываясь на привыч­ные рамки «от и до». Естественный процесс познания переключался с во­просов литературы и философии на проблемы современной политики. Сначала все развивалось в легальных формах. Но пошли первые запре­ты — и заработала система конспирации.

В Челябинском педагогическом институте студенты выступили с ини­циативой организовать свой литературный альманах «Студент». Идея у ру-

146
ководства института не встретила понимания и альманах был запрещен. Тогда несколько студентов (О.Л.Плебейский, Г.Л.Сорокин, А.И.Левицкий, Б.Я.Брук) создали подпольный альманах, который назвали «Снежное ви­но»¹⁹⁰. Эстетическими принципами альманаха стали традиции русского символизма.

«...Для того, чтобы жить, человечество нуждается в опьянении вином романтики, в построении призрачного мира символов, — говорилось в од­ной из "программных" статей альманаха. — Может быть, вышеуказанное придется не по вкусу "трезвым" практикам—реалистам, усмехающимся при слове "мечта". Что же! Пусть усмехаются и роются в своей навозной куче, отыскивая в ней жемчужные зерна»¹⁹¹.

В альманахе было много подражательных стихов, но встречались и вполне оригинальные сочинения, в которых, по признанию цензоров, был виден незаурядный талант авторов¹⁹². Внимание следователей привлекли прежде всего стихи с политической подоплекой. Так, антисоветским было признано сочинение Германа Гриндина, который писал:

Укор тебе, железный век, С неумолимостью жестокой! Взгляни, как смотрит человек Глазами горечи стоокой. Старик, старик, старик седой! Я твой бы образ в бронзу вплавил, Тебя б с протянутой рукой Как память веку бы поставил!¹⁹³

За «старика с протянутой рукой», в котором поэт увидел символ века, он был обвинен в распространении антисоветских настроений.

Альманах «Снежное вино» ходил по рукам среди студентов пединститу­та. Авторы специально оставляли в каждом выпуске несколько пустых страниц — для отзывов читателей. Интересно, что среди отзывов звучало немало голосов оппонентов¹⁹⁴. Вот некоторые из них: «К черту вашу ро­мантику! (...) Вы думаете, что уйти от жизни в мечту очень смело. Это не смелость, а непонимание жизни»; «Вы очень красиво пишете о мечте и в то же время признаете, что это обман. Не походите ли Вы на страуса, ко­торый прячет голову от страха? Разница лишь в том, что страус думает, что он спрятался, а Вы и этого не думаете»; «Все авторы в альманахе выступа­ют не как романтики в полном смысле этого слова, а как индивидуалисты со своим черствым эгоизмом. Они думали, что мир уже приготовлен для них, ос­тается только пожинать плоды и плевать в потолок, не ведая того, что необхо­димо самому бороться за хорошую, красивую жизнь... А вы "грюстите"...»¹⁹⁵

Попытки возродить мотивы русского декадентства в то время не могли рассчитывать на сочувствие сколько-нибудь большой аудитории. Люди по­слевоенного мира еще жили надеждой, еще помнили вкус победы. Тем бо­лее трудно было ожидать, что это настроение авторов альманаха поддер­жит молодежь, которой вообще свойственно оптимистичное восприятие

147
жизни. Возможно, на общую тональность альманаха сильное воздействие оказали настроения одного из его самых талантливых авторов и инициато­ров — Освальда Плебейского, вернувшегося в 1944 г. с фронта инвалидом (ему тогда было 18 лет). Таким как он, изувеченным войной и еще очень молодым людям, порой казалось, что жизнь стремительно проходит мимо, и им в этой новой жизни нет места:

Жизнь-то конь, За ней с двумя ногами Только успевайте поспевать. Ну а я... безногий неудачник, Мне за вами не успеть, друзья!¹⁹⁶

Однако вовсе не «упаднические настроения», в чем обвиняли авторов альманаха другие студенты, стали главной причиной повышенного внима­ния к ним со стороны госбезопасности. Поэтический сборник выдержал два выпуска и был подготовлен третий, пока деятельностью студентов не заинтересовались специальные органы. Началось следствие, в ходе которо­го поэтические опыты студентов получили уже весьма однозначную оцен­ку. «Снежное вино» было квалифицировано как «нелегальное антисовет­ское общество», члены которого вели «контрреволюционную деятель­ность», замаскированную с помощью символических приемов¹⁹⁷. Верхов­ный Суд РСФСР приговорил студентов к разным срокам заключения по печально знаменитой 58-ой статье Уголовного Кодекса РСФСР, преду­сматривающей наказание за «контрреволюционные преступления»: «анти­советскую агитацию», создание «антисоветской организации», «террор», «измена родине»¹⁹⁸.

Если говорить об общих тенденциях в развитии молодежных кружков и групп, то здесь со временем определились два направления. Первое про­должало традицию самообразования — в духе «катакомбной культуры». «Никаких политических задач мы перед собой не ставили, да и политиче­ских концепций у нас не было, — вспоминает участник одного из таких "самообразовательных" кружков, впоследствии известный скульптор Э.Не­известный. — Я не был даже комсомольцем, а один из моих друзей был членом партии. Однако все мы понимали, что самообразовываться надо хорошо и что чтение, скажем Троцкого, или Святого Августина, или Ор-велла, или Бердяева наказуемо. Поэтому и нужна была конспирация (...). Еще до Самиздата мы частично доставали, а частично копировали весь круг "веховцев" (...). Кроме того, мы слушали доклады по теософии, по генетике, по тем дисциплинам, которые считались запретными в Совет­ском Союзе. Если бы нас власти спросили — занимаемся ли мы полити­кой, мы вынуждены были бы ответить искренне, что нет (,..)»¹⁹⁹.

Другие кружки и группы молодежи, особенно в течение 1948, 1949 гг., приобретали политическую направленность, в их деятельности усиливался политический акцент. Благодаря автобиографической повести А.Жигулина

148
«Черные камни» стала известна история Коммунистической партии моло­дежи (КПМ) — молодежной группы, созданной в 1947 г. в Воронеже. В Москве в конце 40-х — начале 50-х гг. действовали аналогичные кружки старшеклассников и студентов: «Армия революции» и Союз борьбы за де­ло революции (СБДР). Есть информация о работе молодежных кружков в Ленинграде, Челябинске, Свердловске, других городах России.

Что же представляли собой эти группы, которые в следственных мате­риалах квалифицировались как «антисоветские» и даже «террористи­ческие»? Начнем с возраста «террористов». Как правило, это были школь­ники старших классов, студенты, учащиеся техникумов, т.е. в основном молодежь от 16 до 20 лет. Иногда, правда, встречались и моложе. В Челя­бинске, например, была арестована группа подростков — учащихся 7-го класса, которые занимались тем, что писали, размножали от руки (печат­ными буквами — только на такую «конспирацию» хватило детской фанта­зии) и расклеивали на домах листовки с призывами к свержению прави­тельства²⁰⁰.

Обычно кружок или группа были очень немногочисленны — от 3 до 10 человек, редко больше. Исключение составляет воронежская КПМ, кото­рая насчитывала более 50 членов²⁰¹. Уже из названий перечисленных групп ясно, что это были объединения, основанные на марксистской, коммунистической платформе, хотя далеко не каждая группа имела доку­менты, которые с полным основанием можно было бы считать програм­мными. Речь шла скорее об общей ориентации. Самостоятельное изучение работ Маркса, Энгельса, Ленина, теории социализма, с одной стороны, наблюдение за реальной жизнью — с другой, стали главным источником сомнения, побудительным мотивом к действию. «Да, мы были мальчишки 17-18 лет, — вспоминает А.Жигулин. — И были страшные годы — 1946-й, 1947-й. Люди пухли от голода и умирали не только в селах и деревнях, но и в городах, разбитых войною, таких, как Воронеж. Они ходили толпа­ми — опухшие матери с опухшими от голода малыми детьми. Просили милостыню, как водится на великой Руси, Христа ради. Но дать им было нечего: сами голодали. Умиравших довольно быстро увозили. И все внеш­не было довольно прилично (...). Да, мы пережили тот страшный голод. И отвратительно было в это время читать газетные статьи о счастливой жиз­ни советских людей (...). Вот от чего дрогнули наши сердца. Вот почему захотелось нам, чтобы все были сыты, одеты, чтобы не было лжи, чтобы радостные очерки в газетах совпали с действительностью»²⁰².

Пропаганда контрастировала с реальностью — и молодежь стала искать объяснения этих контрастов в теории. Тогда и возникла идея — «нас об­манули!»: сталинский режим на деле означает вовсе не то, за что он себя выдает. Дальнейшие интерпретации этой позиции могли быть различны­ми, но конкретная цель — борьба против режима—«оборотня» — была опять одна, как были общими позитивные принципы — верность социали­стическому выбору, демократии, коммунистическим идеалами.

149
В программе московского Союза борьбы за дело революции существую­щая в стране ситуация определялась как ничего общего не имеющая с идеями коммунизма, диктатура Сталина — как бонапартистская, внутрен­няя политика была названа тиранией, внешняя — противостоянием двух империалистических систем. «Общенародная собственность как таковая в СССР отсутствует, — говорилось в программе СБДР, — а есть государст­венный капитализм, при котором государство в лице правящей верхушки выступает как коллективный эксплуататор»²⁰³. Антисталинскую направлен­ность имела программа Коммунистической партии молодежи (Воронеж), в которой осуждалась практика «обожествления» вождя (Понятие «культ лич­ности» появится много позднее)²⁰⁴. Участники аналогичной группы в Че­лябинске приняли воззвание «Манифест идейной коммунистической мо­лодежи», в котором говорилось о перерождении коммунистической партии в партию буржуазного типа, о бюрократическом перерождении советского правительства, его неспособности руководить страной, об отсутствии де­мократии в СССР²⁰⁵.

По-разному формулировали молодежные группы свои конечные цели. Для КПМ это было «построение коммунистического общества во всем ми­ре»²⁰⁶. Челябинцы объединились для «борьбы против существующего со­ветского строя». Но это не значит, что они исповедовали насилие, террор как способ достижения поставленной задачи. Напротив, как правило, ме­тоды террора отрицались участниками групп в принципе, как безнравст­венные, в первую очередь, и политически неэффективные. Поэтому их главным методом стал метод разъяснения и убеждения. Члены молодеж­ных групп мечтали о том времени, когда по мере развития движения и по мере «прозрения» людей за ними будет большинство²⁰⁷.

«Мы не ставили целью союза насильственное свержение сталинского строя, — рассказывала одна из участниц СБДР С.Печуро, — а считали первой задачей разъяснение как можно большему количеству людей, что их жестоко обманули, что "это" — хорошо обставленная контрреволюция»²⁰⁸.

Обвинение в предательстве тогда, после войны было, пожалуй, самым страшным. Поэтому идея «предательства интересов революции» и связан­ное с ней стремление «восстановить справедливость» — это не только кон­структивный принцип, позволяющий рассматривать деятельность разроз­ненных и малочисленных групп как определенное явление, но и своего рода эмоциональный символ, выдвигающий на первый план чувство, а не разум. Могло ли быть иначе — у семнадцатилетних? В тех первых порывах к справедливости, освобождению от окружающей лжи вообще много ро­мантичного. Конспиративные встречи, псевдонимы, тайные проверки для вновь принятых членов организаций — наверное, можно было бы все это назвать еще полуигрой. Если бы не то обстоятельство, что мера наказания была более чем «настоящей», чудовищно несовместимой со степенью со­деянного.

Участники московского Союза борьбы за дело революции (СБДР) были приговорены: к высшей мере наказания (расстрелу) 3 человека, к 25 и 10

150
годам лишения свободы — соответственно 10 и 3 человека. Среди членов Марксистской рабочей партии (Ленинград) были осуждены к высшей мере наказания (3 человека), 25 годам лишения свободы (7 человек), 10 годам лишения свободы (2 человека) и три человека получили по одному году лишения свободы за «недоносительство». Аналогичные приговоры были вынесены в отношении других участников и членов молодежных групп.

Подобные акции власти старались не афишировать. Поэтому для боль­шинства непосвященных судьба участников антисталинских молодежных групп оставалась неизвестной, так же, как и само существование этих групп. Этого нельзя сказать о других представителях ион-конформистско­го движения в среде советской молодежи, которые были на самом виду. Более того — их сознательно выставляли на публичное обозрение и столь же публичное осуждение. Сделать это было не трудно, поскольку те нику­да не прятались и даже демонстративно бросались в глаза. Речь идет о стилягах.

Стиляга. Это понятие вошло в общественный лексикон в конце 40-х годов²⁰⁹. Совсем недавно закончилась война. Общество, вышедшее из этой войны, перестроилось на марше, но по-прежнему продолжало жить на «казарменном положении» — с унифицированными правилами, привычка­ми и даже вкусами. И тут обнаружилось, что казарменный режим устраи­вает далеко не всех, и в этом, казалось бы, монолитном обществе есть лю­ди, которые хотят жить по-своему, иметь свой стиль жизни и свое собст­венное пространство для самовыражения. Они не покушались на основы основ, даже позволяли себе быть абсолютно аполитичными (один из принципов «стиля»). «Стиль» нашел свое выражение в молодежной моде и музыкальных пристрастиях.

Комплект «стильной» одежды для молодого человека конца 40-х — на­чала 50-х годов состоял из нескольких необходимых атрибутов: пиджака с широкими плечами, яркого галстука с экзотическим рисунком («пожар в джунглях»), брюк, зауженных к низу, ботинок с приваренным каучуком («на манной каше»), широкополой шляпы. Все это практически невозмож­но было купить, надо было «достать» или изготовить самостоятельно (бо­тинки на толстой подошве были, как правило, исключительно плодом та­кой самодеятельности). Волосы законами «стиля» предписывалось носить длиннее, чем это было принято у обычных граждан — с набриолиненным «коком» на макушке.

В музыке стиляги поклонялись джазу, на официальном советском языке еще с подачи М.Горького именуемом не иначе как «музыкой толстых». После разгромных постановлений ЦК ВКП(б) о музыке и начатой борьбы с «низкопоклонством» джаз в СССР был запрещен. Но записи джазовых исполнителей все равно ходили по рукам — сначала в виде трофейных грампластинок, позднее в форме «скелетной коллекции», т.е. изготовлен­ных полулегальным способом записей музыки на рентгеновских снимках (отсюда выражения «джаз на ребрах» или «джаз на костях»).

151
Одной из главных сфер демонстрации «стиля» были танцевальные вече­ра, где так же, как и везде в Советском Союзе, действовал режим регла­ментации. «Это была странная смесь концлагеря с первым балом Наташи Ростовой», — вспоминает свои впечатления от школьных вечеров "закон­ченный стиляга", ставший впоследствии известным джазменом Алексей Козлов. — Танцы, утвержденные районным отделом народного образова­ния — РОНО, были из прошлого века: падекатр, падепатинер, падеграс, краковяк, мазурка, полонез, полька, вальс. Фокстрот и танго были не то чтобы запрещены, но не рекомендованы. Их разрешали иногда заводить один раз за вечер. И то не всегда... При этом смотрели. Чтобы никаких там попыток танцевать фокстрот "стилем" не было. Как только кто-ни­будь из учеников делал что-то не так, в радиорубку срочно подавался знак, пластинку снимали и дальше уже ничего, кроме бальных танцев, не стави­ли»²¹⁰. Однако, несмотря на все строгости, всегда находилась пара-другая, которая выходила на середину и начинала танцевать «стилем» (или, как говорили сами стиляги, «бацать стилем»). Подобные показательные высту­пления далеко не всегда сходили с рук: стиляг «прорабатывали» на комсо­мольских собраниях, а иногда просто исключали из комсомола и из учеб­ных заведений.

Почему непохожий на советский стандарт стиль одежды и особенности поведения некоторых молодых людей вызывали столь неадекватную, на первый взгляд, реакцию официальных организаций? Какую опасность могли представлять стиляги для власти? Очень точно ответил на этот во­прос Виктор Славкин: «Власть сразу и безошибочно уловила угрозу. И увидела она ее в том, что новизна, которую предлагали стиляги, была не на уровне идей, а на уровне быта. Стиляги первыми бросили вызов суконному прокисшему сталинскому быту, этому незатейливому сталинскому стилю, для которого само-то слово "стиль" неприменимо. Но в этом бесцветном жиденьком вареве повседневной жизни и заключался один из секретов прочности нашего государства. Населением в униформе легче руководить, чем людьми в разноцветных пиджаках» (выделено мной. — Е.З.)²¹¹.

Стиляги не стремились внедриться в устоявшийся порядок вещей и тем более перестроить его, они создавали свой мир, существующий как бы от­дельно, закрытый для посторонних и живущий своей собственной жиз­нью. Они собирались в своем кругу, слушали свою музыку, разговаривали на своем языке. В Москве у них даже было свое место — так называемый Бродвей, или просто Брод, участок улицы Горького (ныне Тверской) от Пушкинской площади до Охотного ряда. Прогуляться по Броду — таков был один из главных способов досуга столичных стиляг: форма демонстра­ции своей принадлежности к особому кругу, место, где поддерживались старые и завязывались новые контакты, шел обмен информацией²¹².

Не каждый мог позволить себе стать стилягой. Для того, чтобы одевать­ся «стильно», нужны были средства, и немалые. Молодому человеку из средней рабочей семьи такой уровень жизни был просто недоступен. По иронии судьбы стилягами часто становились дети тех, кто по долгу службы

152
должен был заботиться о воспитании молодежи в соответствии с канонами советской идеологии и морали — дети партийных и советских чиновников. Поэтому в тот начальный период ряды стиляг в значительной степени по­полнялись за счет представителей «золотой молодежи». Только в середине 50-х годов состав участников этого течения, как представляется, становит­ся более демократичным²¹³.

Известная элитарность стиляжничества облегчала властям проведение кампании по дискредитации всего нон-конформистского течения в моло­дежной среде: то, что недоступно большинству, легко представить как не-наше, а не-наше — значит чуждое, враждебное. Так стиляги попадали в ряды отщепенцев и антиобщественных элементов, становились героями карикатур и фельетонов.

Первый фельетон о стилягах Д.Беляева вышел с подзаголовком: «типы, уходящие в прошлое». На самом деле появление стиляг и вообще людей, бросающих вызов унифицированному быту, означало новое для советской действительности явление. Стиляги стали носителями молодежной суб­культуры, какими впоследствии станут хиппи, а позднее панки. И в этом смысле Россия вполне будет вписываться в развитие мировых социокуль­турных процессов, хотя в отличие от западного мира эти процессы в на­шей стране так и не выйдут до конца из «подполья» вплоть до конца 80-х годов. И не только по вине властей. Общество, воспитанное на лозунге «кто не с нами — тот против нас», тоже слишком медленно расставалось с привычкой к единообразию.

В движении за свой «стиль» в послевоенные годы была еще одна важ­ная составляющая. Назовем ее условно западной, а еще точнее американ­ской ориентацией. Среди стиляг выделились «штатники», т.е. люди, стре­мящиеся одеваться по американской моде и слушать главным образом американский джаз. С джазом все более или менее понятно, но что каса­ется «американского» стиля в одежде, то с этим было сложнее. И дело здесь не только в принципиальном отсутствии единой «американской», «итальянской», «французской» и какой угодно другой «национальной» мо­ды. Молодые люди, стремящиеся подражать американскому образу жизни, не только никогда не видели Америки, они просто не могли даже предста­вить себе жизнь в этой стране более или менее адекватно: после прекра­щения выпуска в Советском Союзе журнала «Америка» и ограничения хо­ждения иностранной литературы вообще единственным источником ин­формации о жизни на Западе становились советские масс-медиа. В стране набирала обороты антиамериканская пропаганда, цель которой заключа­лась в создании как можно более непривлекательного образа США в со­ветском массовом сознании.

Отчасти это удалось. Но одновременно в обществе, и прежде всего в среде молодежи, возникла обратная реакция. Антиреклама американского образа жизни (как это и следовало ожидать) породила интерес к объекту столь пристальной критики. Повинуясь инстинкту противоречия, молодые люди объявили «своим» то, что официальная пропаганда отторгала как

153
безусловно «чужое». И они придумали «свою» Америку и «своих» амери­канцев, и подражали уже этому выдуманному образу и выдуманному миру. Только в 1957 г. повзрослевшие стиляги на Московском фестивале моло­дежи могли впервые увидеть «живых» американцев — других, не похожих не только на героев советских карикатур времен разгара холодной войны, но и на носителей воображаемого «американского» стиля. Пройдет еще несколько лет, пока советские руководители и идеологи перестанут вос­принимать западный, главным образом американский, образ жизни как абсолютное зло. И где-то в начале 70-х Василий Аксенов произнесет одну знаменательную фразу: «Двадцать лет им понадобилось, чтобы понять, что кока-кола — это просто лимонад, и ничего больше»²¹⁴.

6. «Надо что-то делать»: ожидания интеллигенции и идеи-одиночки

В массовых политических настроениях первых послевоенных лет отра­зился широкий спектр общественных чувств, эмоций и ожиданий. Одни принимали ситуацию такой, как она есть, другие — принять не могли и критиковали всех — от конкретных личностей до системы в целом. Но и тех и других объединяло одно — отсутствие конструктивных идей, превра­щающих ожидания и надежды в программу конкретных действий. Функ­ция генератора идей традиционно отдавалась верховной власти, которая, как многим казалось, после войны должна выступить с программой преоб­разования страны. Однако не все разделяли позицию «маленького челове­ка», участь которого — ждать команды сверху. Находились люди, готовые шагнуть власти навстречу и поделиться своими идеями, размышлениями, планами. Это только спустя несколько лет стало очевидным, что Сталин вовсе не собирается менять свою политическую стратегию, а сразу после окончания войны интеллектуальная часть общества еще жила иллюзией либерализации. И иногда даже находила подтверждения своим ожида­ниям.

В 1946 году закончила работу комиссия по подготовке проекта новой Конституции СССР. В проекте, выдержанном в общем и целом в рамках довоенной политической доктрины, вместе с тем содержался ряд прогрес­сивных положений — особенно в плане развития прав и свобод личности, демократических начал в общественной жизни. Признавая государствен­ную собственность господствующей формой собственности в СССР, про­ект Конституции допускал существование мелкого частного хозяйства кре­стьян и кустарей, «основанное на личном труде и исключающее эксплуа­тацию чужого труда»²¹⁵. В предложениях и откликах на проект Конститу­ции (он был разослан специальным порядком в республики и наркоматы) звучали идеи о необходимости децентрализации экономической жизни, предоставлении больших хозяйственных прав на места и непосредственно наркоматам. Поступали предложения о ликвидации специальных судов во­енного времени (прежде всего, так называемых «линейных судов» на

154
транспорте), а также военных трибуналов²¹⁶. И хотя подобные предложе­ния были отнесены редакционной комиссией к категории нецелесообраз­ных (причина: излишняя детализация проекта), их выдвижение можно считать вполне симптоматичным.

Аналогичные по направленности идеи высказывались и в ходе обсужде­ния проекта Программы ВКП(б), работа над которым завершилась в 1947 году. Эти идеи концентрировались в предложениях по расширению внут­рипартийной демократии, освобождению партии от функций хозяйствен­ного управления, разработке принципов ротации кадров и др. Поскольку ни проект Конституции СССР, ни проект Программы ВКП(б) не были опубликованы и обсуждение их велось в относительно узком кругу ответ­ственных работников, появление именно в этой среде достаточно либе­ральных по тому времени идей свидетельствует о новых настроениях части советских руководителей.

Правда, во многом это были действительно новые люди, пришедшие на свои посты перед войной, во время войны или год-два спустя после побе­ды. Условия военного времени диктовали особую кадровую политику — со ставкой на людей смелых, инициативных и, главное, высокопрофессио­нальных. Их знания, опыт, способность к риску создавали благоприятную почву для развития и вполне радикальных настроений. И если подобные настроения еще недостаточно фиксируют официальные документы, то ма­териалы частного характера (переписка, разговоры) могут раскрыть немало интересного и необычного.

О чем думали, чем делились между собой люди, волею судьбы ближе других своих соотечественников стоявшие к власти? Что тревожило их мысли — особенно тогда, в первый послевоенный год?

28 декабря 1946 года оперативной техникой министерства госбезопасно­сти был «подслушан» разговор двух генералов — В.Гордова и Ф.Рыбаль-ченко — на квартире одного из них. Перед нами — не просто диалог. Пе­ред нами — смертный приговор. Цена откровения.

Рыбальченко: Вот жизнь настала — ложись и умирай! Не дай бог еще неурожай будет. Гордое: А откуда урожай — нужно же посеять для этого. Рыбальченко: Озимый хлеб пропал, конечно. Вот Сталин ехал поездом, не­ужели он в окно не смотрел? Как все жизнью недовольны, прямо все в от­крытую говорят, в поездах, везде прямо говорят. Гордое: Эх! Сейчас все построено на взятках, подхалимстве (...) Рыбальченко: Да, все построено на взятках. А посмотрите, что делается кругом, — голод неимоверный, все недовольны. «Что газеты — это сплошной обман» — вот так все говорят... Нет самого необходимого. Буквально нищими стали (...) Я вот удивляюсь, неужели Сталин не видит, как люди живут? Гордое: Он все видит, все зна­ет. Рыбальченко: Или он так запутался, что не знает, как выпутаться?! Гор­дое: За что браться, Филипп? Ну что делать?.. Рыбальченко: (...) Надо, по-моему, начинать с писанины, бомбардировать хозяина. Гордое: Что с писа­нины — не пропустят же (...) Рыбальченко: (...) Нет, мне все-таки кажется, что долго такого положения не просуществует, какой-то порядок будет (...)

155
Эта политика к чему-нибудь приведет. В колхозах подбирают хлеб под ме­телку. Ничего не оставляют, даже посевного материала. Гордое: Почему, интересно, русские катятся по такой плоскости? Рыбальченко: Потому что мы развернули такую политику, что никто не хочет работать. Надо прямо сказать, что все колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца. Гордое: Где же правда? Рыбальченко: Думают, Сталин кончится — и колхозы кон­чатся (...) Гордое: Но народ молчит, боится. Рыбальченко: И никаких пер­спектив, полная изоляция. Гордое: Никак мы не можем осуществить лозунга: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (...) Все пошло насмарку. Рыбальченко: Да, не вышло ничего. Гордое: Вышло бы, если все это своевременно сделать. Нам нужно было иметь настоящую демократию. Рыбальченко: Именно, чис­тую, настоящую демократию, чтобы постепенно все это сделать. А то все раз­рушается, все смешалось — земля, лошади, люди (...)²¹⁷

Суд состоялся только в августе 1950-го. По обвинению в измене Роди­не, и антисоветской деятельности генералы В.Гордов и Ф.Рыбальченко были расстреляны. Виновными они себя не признали.

Осознание критичности положения, в котором пребывает страна, по­требность в действии, направленном на изменение этого положения, со­мнения в способности правительства, в том числе и самого Сталина, осу­ществить необходимые перемены — все это приводило умы в состояние беспокойства, проверяя прежние убеждения на прочность, веру — на ис­тинность. «После победы началось отрезвление, — вспоминает свои ощу­щения этих лет историк А.Я.Гуревич. — Фашизм был повержен, но в стра­не происходили такие вещи, которые не вмещались в голове. Постепенно и мне стал делаться очевиден колоссальный разрыв между словами и дела­ми, между действительной природой системы и ее официальной "упаков­кой". Поэтому когда я слышу от людей, которые в те годы были взрослы­ми, о том, что им "раскрыли глаза" только разоблачения сталинских пре­ступлений на XX съезде КПСС, я пожимаю плечами. Либо эти люди лгут другим и самим себе, либо ими была выбрана позиция страуса, — вы­ход вполне объяснимый в тех условиях, но едва делающий честь их памя­ти, уму и способности суждения. Иллюзии могли сохраняться у части об­щества, но тот, кто не хотел быть слепым, не мог не видеть еще и до 1956 года, что наше общество идет "не туда". В те годы казалось именно так: произошло отклонение от правильного пути»²¹⁸.

Что касается позиции властей относительно возможных перемен, то на основе доступных в настоящее время для исследования документов нет оснований полагать, что в ближайшем окружении Сталина существовали серьезные разногласия по принципиальным вопросам формирования об­щей политической стратегии. Наверху тогда шла довольно жесткая борьба, но ее содержание определял главным образом фактор личного соперниче­ства, но не политические разногласия. Поэтому любые радикальные, и да­же просто либеральные идеи не только не встречали у властей понимания, но и вызывали активное противодействие. А такого рода идеи существова­ли. Примечательно, что наиболее конструктивные новые идеи, появив-

156
шиеся в первые послевоенные годы, касались проблем перестройки эко­номической политики. Центральный Комитет ВКП(6) получил не одно письмо с интересными, подчас новаторскими мыслями на этот счет.

Среди них есть один документ 1946 года — рукопись «Послевоенная отечественная экономика», принадлежащая С.Д.Александеру (беспартий­ному, работавшему бухгалтером на одном из предприятий Московской об­ласти). Суть его предложений сводилась к следующему: 1) преобразование государственных предприятий в акционерные или паевые товарищества, в которых держателями акций выступают сами рабочие и служащие, а управляет полномочный выборный совет акционеров; 2) децентрализация снабжения предприятий сырьем и материалами; 3) отмена системы госу­дарственных заготовок сельскохозяйственной продукции, предоставление колхозам и совхозам права свободной продажи на рынке; 4) реформа де­нежной системы с учетом золотого паритета; 5) ликвидация государствен­ной торговли и передача ее функций торговым кооперативам и паевым то­вариществам^{2 ! 9}.

Идеи С.Д.Александера могли бы найти единомышленников. «Рукописи о послевоенном развитии хозяйства СССР продолжают поступать в наши журналы и исследовательские институты, — констатировалось в одном из докладов, прочитанных в Институте марксизма-ленинизма в феврале 1946 г. — В рукописях делаются предложения ввести конкуренцию между нашими предприятиями, создать акционерные общества в нашей стране, незамедлительно отменить систему госпоставок, развивать частную торгов­лю, где был бы священным принцип свободных цен, и т.п.»²²⁰ Эти идеи можно рассматривать в качестве основ новой экономической модели, по­строенной на принципах рынка и частичного разгосударствления эконо­мики, весьма смелой и прогрессивной для того времени. Правда, им так и не суждено было быть реализованными: признанные «вредными», они бы­ли просто списаны в «архив».

Подобная участь была уготована всем новым идеям и предложениям — какой бы сферы жизни они ни касались — если эти идеи покушались на главные постулаты сталинской доктрины: государственную собственность, централизованный контроль, недопущение усиления влияния частного ин­тереса и т.д. В октябре 1948 г. председатель Совета колхозов А.А.Андреев получил анонимное письмо, подписанное от имени «группы руководите­лей колхозов Кировской области». В письме анализировалось бедственное положение, в котором оказалась российская деревня в послевоенные годы, а в заключение предлагалось принять срочные меры по выводу сельского хозяйства из кризиса... Здесь же была предложена конкретная программа действий, которая содержала шесть позиций: «1) Уменьшить хлебопостав­ки, гарнцевый сбор и натуроплату за работу МТС для северных районов СССР. 2) Повысить уровень жизни колхозников. Оставить колхознику по­требное количество хлеба. Заинтересовать производителя хлеба и не остав­лять его голодным. 3) Меньше продавать хлеба за границу. Кормить досы­та свой народ. Наш народ золотой, терпеливый, он многое перенес, надо

157
лучше о нем заботиться. 4) Уменьшить налоговое бремя с народа за счет сокращения дорогостоящего административно-управленческого аппарата, что даст дополнительные миллиарды средств государству. За счет сокра­щения аппарата укрепить низовые советские органы и колхозы полноцен­ными кадрами, сняв с них опеку в виде ненужных уполномоченных. 5) Объявить призыв рабочих в деревню для укрепления колхозов. 6) Укре­пить демократизм в стране на деле, а не на словах. Периодически отчиты­ваться перед народом, знать его нужды (...)»²²¹

Эти предложения не выглядят столь радикальными, как идеи по пере­стройке самой экономической модели, и даже в известном смысле отдают дань прошлому, о чем свидетельствует например, обращение к практике конца 20-х гг. (направление в колхозы рабочих—«25-тысячников»). Но и они представлялись достаточно «крамольными»: не случайно реальная по­литика в деревне, как показал последующий опыт строилась на прямо противоположных принципах. Что касается перспектив реализации про­грессивных идей, то в данном случае многое зависело от степени их кон­фронтации с господствующей экономической и идеологической доктри­ной. Шанс был, но лишь у тех, кто придерживался теории «малых шагов», постепенных изменений. Свобода маневра и здесь была очень ограничен­ной, но это еще не значит, что она отсутствовала совсем.

Война открыла дверь законам здравого смысла, действие которых сти­мулировало принятие практических решений. Например, как это было сделано в отношении биологической науки. Как известно, после пораже­ния сторонников академика Н.И.Вавилова и утверждения позиций акаде­мика Т.Д.Лысенко в стране было фактически приостановлено развитие ге­нетических исследований. Положение начало меняться лишь к концу вой­ны. Как свидетельствуют архивные изыскания историка В.Д.Есакова²²², именно в этот период положение Лысенко становится все более неустой­чивым. «Дело было не только в том, что его брат перешел на сторону ок­купантов и после войны остался на Западе, — пишет В.Д.Есаков, — и да­же не в том, что к руководству Академией Наук СССР пришел С.И.Вави­лов — брат Н.И.Вавилова. Важнейшее значение имело упрочение между­народного сотрудничества, как закономерное продолжение военного и по­литического взаимодействия великих держав в рамках антигитлеровской коалиции»²²³. Используя эти объективные обстоятельства, один из после­дователей Вавилова — академик А.Р.Жебрак, пытался сразу после войны восстановить утраченные позиции генетики. Вероятно, его усилия встре­тили понимание у руководителей партии, потому что Жебрак был назна­чен заведующим отделом Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Что же касается Лысенко, то само пребывание его в президиуме Академии Наук в связи с приближением новых выборов находилось под вопросом: внутри президиума АН по отношению к Лысенко сложилась влиятельная оппозиция. Поэтому начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф.Александров вынужден был специально обратиться к В.М.Мо-лотову и Г.М.Маленкову с просьбой дать необходимые указания членам

158
президиума АН и провести серьезную работу с академиками, чтобы канди­датура Лысенко на выборах получила нужное большинство голосов²²⁴.

Лысенко был избран на новый срок, но его власть в биологической науке потеряла свой абсолют: президиум АН в 1946 году вошел в прави­тельство с предложением об организации нового Института генетики и цитологии (наряду с существовавшим лысенковским Институтом генети­ки), а в ходе выборов в состав Академии Наук (ноябрь-декабрь 1946 г.) членом-корреспондентом АН СССР был избран сторонник Вавилова Н.П.Дубинин. Постепенно начинало меняться общее настроение ученых-генетиков: в ЦК ВКП(б) и редакции специальных журналов шли статьи и письма с критикой Лысенко и его программы. Информируя ЦК о настрое­ниях научной общественности, заведующий отделом науки ЦК С.Г.Суво­ров в докладной записке на имя А.А.Жданова писал: «Многие биологи за­являют, что они фактически лишены возможности обсуждать важные во­просы биологии и защищать теоретические позиции в науке, против кото­рых выступает в печати Лысенко, что создалась монополия одного направ­ления в биологии. Ученые отмечают, что в силу этого создается видимость официального одобрения теоретических взглядов т. Лысенко в области биологии (...). Полагаю, что обсуждение спорных биологических вопросов в специальной печати было бы полезно для развития науки»²²⁵.

Активизация интеллектуальных сил в послевоенный период была замет­на не только в науке. Идея диалога, широкого обсуждения насущных про­блем — не только специальных, но и более широких — владела умами. Та часть интеллектуалов, которая еще не разуверилась в способности власти осуществить долгожданные перемены и в то же время не принадлежала к числу «прикормленных» режимом, готова была считать себя мобилизован­ной. Но мобилизованной по-особому. Отношения между властью и этой частью интеллигенции не строились по принципу «большой сделки» («Big Deal» — по терминологии В.Данхэм)²²⁶. Суть этих отношений заключалась в ином, и ее выразил поэт, фронтовик Д.Самойлов: «Мы считали поэзию делом гражданским. Гражданственность по нашему убеждению, состояла в служении политическим задачам, в целесообразность которых мы верили. (...) Но считали, что принимая на себя гражданскую миссию, вправе рас­считывать на откровенность власти (...). Нам нужно было разъяснение смысла и целесообразности ее решений. Мы решительно не хотели быть бездумными исполнителями, эдакими "чего изволите". Готовы были стать посредниками между властью и народом. Извечная мечта российских идеалистов»²²⁷. Свою позицию, или даже способ общения Д.Самойлов и его единомышленники определяли как «откровенный марксизм», а свои отношения с властью видели как откровенный диалог. «Я хочу писать для умных секретарей обкомов», — делился в кругу друзей поэт Б.Слуцкий²²⁸. Готовность к служению (но не прислуживанию) была характерной чертой послевоенного поколения интеллектуалов и одной из причин последую­щих разочарований и прозрений. «Поколение в целом неверно оценило возможность борьбы за права человека в рамках сложившегося государст-

159
ва, — напишет об этом Д.Самойлов. — Воспитанное в обстановке своево­лия власти, оно считало, что слишком многое зависит от персоналий, от мыслительного уровня и доброй воли людей, стоящих у власти. Многим рисовались в мечтах "умные" секретари обкомов и честные руководители ведомств, готовые прислушаться к голосу общественной критики»²²⁹. Од­нако осознание собственных заблуждений придет несколько позднее, сра­зу после окончания войны еще многие находились в плену иллюзий.

«Как я помню, и в конце войны, и сразу после нее, и в сорок шестом году, — вспоминал писатель К.Симонов, — довольно широким кругам ин­теллигенции (...) казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации — (...) послабления, большей простоты и легкости общения с интеллигенцией — хотя бы тех стран, вместе с которыми мы воевали против общего противника (...). В общем, существовала атмосфера некой идеологически радужности (,..)»²³⁰

Так думали тогда многие, даже самые осторожные. В ноябре 1945 г. главный редактор журнала "Октябрь" Ф.И.Панферов направил в ЦК ВКП(б) записку, в которой изложил свои взгляды на будущие принципы работы журнала и литературной политики вообще. Эти взгляды были оформлены как «Положение о журнале "Октябрь". «Товарищ Сталин не раз в беседах говорил нам: "Литература — дело тонкое", "не администри­руйте писателя", "относитесь к писателю бережно", "поймите, что писа­тель иногда видит дальше нас, политиков" (...). Вот это и должно лечь в основу стиля работы журнала "Октябрь", — говорилось в Положении о журнале. — (...) В нашей действительности бывают, если можно так на­звать, и "ошибки" что-ль. Они идут не от злого умысла (...). Разве кто хо­тел, чтобы фашисты вступили на нашу землю и дошли до Сталинграда? Объяснение некоторых, что это было "планомерно", что это просто "из­матывание врага" — наивно. И если писатель будет писать про Отечест­венную войну и отбросит отступление Красной армии, начав только с по­бедоносного наступления, он не сможет показать всей героики нашей страны. Нам не нужна литература сладенькая, "утешительная": мы страна большой, красивой правды и привыкли всему прямо смотреть в глаза. (...) На страницах журнала "Октябрь" следует организовать трибуну "Писатель и критика", где начать обсуждение всех острых литературных вопросов, дав возможность писателям и критикам высказываться во весь голос и не лупить писателя или критика в хвост и гриву, если он даже выскажет и ошибочное. Писателю и поэту надо помогать в его творчестве, но не навя­зывать ему своих суждений. Писателю и поэту надо предоставить большую самостоятельность и пусть он сам отвечает за свое произведение перед партией и народом»²³¹.

Впоследствии эти идеи нашли свое отражение в статье Панферова «О черепках и черепушках», опубликованной в пятой книжке журнала «Ок­тябрь» за 1946 г. Статья вызвала тогда критику со стороны Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Его руководитель Г.Ф.Александров в докладной записке, адресованной секретарям ЦК Г.М.Маленкову и

160

А.А.Жданову, отмечал, что «...основное место в статье занимают вредные и ошибочные рассуждения», а сама она «является ничем иным, как скрытой попыткой подвергнуть критике партийное руководство художественной литературой»²³². Однако несмотря на критику, а также ответную, явно за­казную, разгромную статью в «Правде», идеи редактора «Октября» находи­ли отклик и понимание среди коллег.

В 1946 г. в журнале «Знамя» появилась повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Бывший сапер, полковой инженер, демобилизован­ный из армии по ранению, поведал читателям о «своей войне». Книга то­гда поразила фронтовиков, — вспоминает Георгий Бакланов: «Чем, собст­венно, она поражала? Да тем, что все в ней — правда, все так, как было. Мы узнавали в ней (...) самих себя, какими мы тогда были и какими в мирной, окружавшей нас жизни быть уже нельзя. К этому "нельзя" мы трудно привыкали, жизнь заставляла привыкать»²³³. В этом же году увиде­ла свет повесть Веры Пановой «Спутники», тоже о войне «как она есть» — без выдуманной героики, без ложного пафоса, о войне как о «трудной ра­боте». Эти книги стали первыми, намекающими на рождение новой по­слевоенной литературы. И на годы последними: другим прорваться так и не удалось. И хотя эти книги Пановой и Некрасова получили одобрение самого Сталина, не они определяли лицо литературы первых послевоен­ных лет. Литературным символом времени стал скорее «Кавалер Золотой Звезды» (герой одноименного романа С.Бабаевского) — носитель нового мифа о минувшей войне, в котором не было места «окопной правде».

Размышляли о своих проблемах писатели, пытаясь разрешить вечный вопрос о правде жизни и правде искусства (позднее эти мысли найдут вы­ход в литературной дискуссии 1948 года). Искали новые тенденции в ду­ховной жизни послевоенных лет кинематографисты. «В 20-х и 30-х годах мы создавали много картин о советских людях, — говорил на совещании в ЦК в апреле 1946 года известный советский кинорежиссер И.А.Пырьев. — Содержание этих людей, их внутренний мир для нас был понятен (...), а сейчас, делая картины или смотря картины своих товарищей, думается, что наши люди 1945—1946 годов во многом старше по своему душевному миру, чем люди 30-х годов. Получается, (...) что мы где-то потеряли дух нового советского человека, мы все еще находимся в 30-х годах»²³⁴.

Мысль о духовном взрослении человека, прошедшего через опыт вой­ны, заслуживает особого внимания, поскольку в ней — ключ к разгадке многих послевоенных проблем. Та жажда перемен, которая охватила стра­ну после победы, питалась вполне естественным импульсом: общество, выросшее из прежних «одежд», требовало новых форм организации своей жизни. Отсюда — стремление к раскрепощению — мысли, духа, действий. Пока еще очень робкое, но кто знает, как могло пойти дело дальше, если бы те первые импульсы не были тогда погашены.

Диалога интеллигенции с властью не получилось.

Сразу после окончания войны верховная власть так и не выступила с программой, которая могла бы служить подтверждением послепобедных

161
ожиданий народа. Несмотря на это, люди продолжали надеяться на луч­шее. Ожидательно-выжидательная установка стала господствующей в об­щественной атмосфере первых послевоенных лет. Потенциал возможных перемен складывался на том этапе скорее из предчувствий и набора не слишком притязательных требований, нежели из готовых к реализации идей. Эти идеи имели хождение в послевоенном обществе, но они не по­лучили массового социального носителя. Что же касается массовых крити­ческих настроений, то они, как правило, отражали недовольство лишь от­дельными сторонами практической жизни людей и не успели оформиться в программные требования.

Общим для массовых настроений и идей—одиночек была их зависи­мость от поведения властей: верховная власть, и прежде всего сам Сталин рассматривались как главные инициаторы ожидаемых перемен. Сталин же не собирался отступать, по крайней мере в принципиальных вопросах, от своей довоенной политической доктрины. Если со стороны верховной власти и могли быть допущены какие-либо трансформации прежнего кур­са, то все в тех же рамках старой системы политических, идеологических и экономических координат. Используя кредит доверия народа и ситуацию приоритетности восстановительных задач, власти откладывали принятие решений, способных заложить основы будущей модернизации. Вместо курса на обновление общества народу было предложено объяснение типа «временных трудностей», которые оправдывались то сложностью восста­новления страны после колоссальных разрушений, то происками «враж­дебного окружения». Ход удался: настроения людей, несмотря на наличие недовольства, более тяготели к согласию «еще потерпеть», т.е. к осознан­ному пониманию реальных сложностей послевоенной обстановки. Так произошло совпадение интересов: нежелание кардинальных перемен со стороны власти и готовность народа с этими переменами «повременить».

Общественный консенсус был достигнут. Но он не мог быть долговре­менным, поскольку сама идея «временных трудностей» предполагала ис­черпание этих трудностей. Рано или поздно должен был приблизиться критический момент, связанный с исчерпанием объективной обусловлен­ности периода выжидания. Как показало дальнейшее развитие ситуации, Сталин не стал дожидаться, когда общество подойдет к этой критической черте: энергия недовольства была переключена на поиски очередных вра­гов — внешних и внутренних.

Примечания

1. Подробнее об этом см.: Fletcher W. The Russian Orthodex Church Underground.