I общество, вышедшее из войны

• Название: I общество, вышедшее из войны
• Анкор: Poslevoennoe_sovetskoe_obschestvo.doc
• Дата: 16.02.2018
• Размер: 1.35 Mb.
• Имя файла: Poslevoennoe_sovetskoe_obschestvo.doc
• Тип: Документы; #15607
• страница: 17 из 20

Часть IV

ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

1. «Вы — моя последняя надежда...»: практика работы с письмами граждан

В апреле 1952 г. в редакцию газеты «Социалистическое земледелие» пришло письмо. Одно из повседневной почты газеты.

«Просим разобрать наше письмо и направить его председателю Совета мини­стров СССР товарищу Сталину. Письмо это писали колхозники Кировской облас­ти Кикнурского района.

Вы, наверное, знаете положение в нашем районе, оно во всех колхозах очень и очень плохое. Колхозники на трудодни ничего не получают, а если и получают, то по нескольку грамм. В колхозе сеять нечего, семян нет, а из рабочей силы оста­лись одни старики, а молодые разбежались кто куда, и работать совсем некому, скот кормить нечем, кормов нет, и он гибнет.

Настроение у колхозников очень плохое. Те, которые еще остались, стремятся тоже куда-нибудь бежать, так как на трудодни уже несколько лет почти ничего не получают. Что было в хозяйстве, все прожили, все ждали что-нибудь лучшее, но из года в год на трудодни ничего не приходится.

Мы читаем газету, там пишут, что в некоторых колхозах живут хорошо, мы не знаем, правда это или врут, но мы хорошего ничего не видим и работаем даром и дожили до того, что дальше жить невозможно. Придется нам, наверное, бе­жать. Мы обращаемся в редакцию газеты с тем, чтобы выехали к нам в район и побывали у колхозников, посмотрели, как они живут и сообщили бы это все това­рищу Сталину и попросили бы его, чтобы оказали нам какую-нибудь помощь, хотя бы дали возможность получать на трудодни немного хлеба.

Неужели у нас в Советском Союзе все так живут, ведь посмотришь на служащих, они живут гораздо лучше, и мы не знаем, кто нам может помочь, мы обращаемся к Вам и просим Вас проверить, почему у нас создалось такое положение. Если Вы не поможете, мы не знаем, куда больше нам обращаться. Все говорят, что у нас в Советском Союзе живут хорошо, но мы хорошего ничего не видим.

Пусть приедет сам товарищ Сталин, посмотрит на нас, как мы живем и что едим. Он, наверное, там сидит и ничего о нас не думает и не видит, что здесь творится. Пусть приедет и проверит, может быть, кто этому делу вредит. Если Вы не поможете, неужели нам обращаться в Америку? Мы надеемся, что нашу просьбу Вы выполните.

Колхозники Кикнурского района Кировской области Смирнова, Деминцева, Ов­чинникова. 3 апреля 1952 г.»¹

171
Обычное письмо, какие сотнями и тысячами поступали в канцелярии советских учреждений, в редакции местных и центральных газет, в Совет по делам колхозов, наконец, на самый верх — в ЦК и лично Сталину. Мысли, просьбы и требования, высказанные в этих письмах, форма пода­чи жалоб и претензий, наконец, предлагаемые методы разрешения про­блем — все это с разных сторон характеризует особенности формирования и способы выражения общественного мнения в стране.

Приведенное выше письмо интересно уже тем, что оно весьма типоло-гично, т.е. может рассматриваться как своего рода образец одного из наи­более распространенных каналов выражения общественного мнения, практически единственного способа коммуникации между народом и выс­шей властью — с характерным набором претензий и стереотипов².

Письмо демонстрирует наличие устойчивых архетипов народного соз­нания, особенно тех из них, что характеризуют восприятие власти. Совет­ская ментальность впитала в себя расхожие стереотипы (образы) власти, которые существовали в массовом сознании на протяжении столетий. Не­трудно отметить, что в массовом сознании середины XX века присутству­ют главные признаки сакрализации власти. При этом властный спектр четко делится на власть верховную и местную. Местная власть не пользу­ется никаким доверием народа, поскольку «там правды не найдешь». Единственный источник правды и справедливости — власть верховная, причем обязательно персонифицированная: раньше апеллировали к царю, теперь к Сталину, или по крайней мере, его ближайшему окружению. В этих представлениях ясно различимы отголоски народного монархизма и утопи­ческих легенд о царе—«избавителе», единственном заступнике за народ³.

Письма вождям — такой же обязательный атрибут отношений между народом и властью в советское время, как и челобитные времен Москов­ского царства и прошения на «высочайшее имя» в Российской империи. В посланиях второй половины XX века звучат те же мотивы: о «добром ца­ре» и «злокозненных боярах», о «справедливых указах» и «неведении» го­сударя (от которого государевы слуги «прячут» информацию о бедствен­ном положении народа). Эти стереотипы, естественно, модифицированы, а нередко украшены необходимой коммунистической фразеологией, но суть их не изменилась. Даже вредительство («может быть, кто этому делу вре­дит») — не изобретение сталинской эпохи, но лишь новый перепев все того же мотива о происках «злых» сил, в роли которых могли выступать то ловкие царедворцы, то продажные чиновники, или, наконец, просто «чужаки».

«Пусть приедет сам товарищ Сталин и посмотрит» (в других письмах это могло быть «доверенное лицо» вождя, как правило, кто-либо из бли­жайшего окружения) — часто встречающаяся в письмах просьба—обраще­ние. Она вызвана с одной стороны убеждением, что Сталин «не знает» ис­тинного положения дел и поэтому должен во всем убедиться «своими гла­зами», а с другой стороны — недоверием народа к информации посредни­ков, которые «не заинтересованы» в том, чтобы Сталин был правильно информирован. Непосредственная апелляция к высшей власти, минуя раз-

172
личные посреднические звенья, — тоже дань архаичной традиции, восхо­дящая к народным представлениям о роли «добродетельного» государя. В этих представлениях государь стоит над законом, ему одному принадлежит право карать и миловать, он — гроза для чиновников и заступник, «спаси­тель» для простого народа. Отсюда распространенные в русском фолькло­ре обращения к государю типа «батюшка царь», «наш отец», «отец об­щий», «наш батюшко емператор» и др.⁴ Сталин использовал эту традицию патерналистского восприятия государственной власти, став для миллионов соотечественников «отцом народов», «любимым вождем и учителем».

По-своему в массовых представлениях второй половины XX столетия отразился старый миф о некой «обетованной земле», «островке счастья», где жизнь устроена совсем по-другому и куда надо стремится в поисках лучшей доли. Сравнение своей жизни с той, о которой писали газеты, на­водило наивных людей на мысль, что в Советском Союзе действительно есть места, где «хорошо живут». Правда, со временем идеалистов, уверен­ных, что за порогом родного колхоза — стоит лишь вырваться оттуда — их обязательно ожидает лучшая доля, становилось все меньше: помимо офи­циально контролируемых всегда существовали неформальные каналы ком­муникации, которые опровергали информацию о зажиточной жизни в от­дельно взятом колхозе. Незыблемыми оставались только представления о том, что город живет лучше деревни, а «служащие» — лучше крестьян. Это убеждение определяло главное направление поисков и становилось стиму­лом для бегства из колхозов. А что касается «островков счастья», они оста­лись — но только в кадрах послевоенных кинолент — как невоплощенная мечта о «земле обетованной».

Письма вождям — это еще и последняя попытка вырваться из заколдо­ванного круга повседневности. «Вы — наша последняя надежда», «если Вы не поможете, никто нам не поможет» — такое обращение характерно для большинства писем-просьб, адресованных верховной власти. При этом со­держание просьб, как правило, совершенно непритязательно: люди проси­ли оплатить их труд (по закону), решить жилищные, семейные и другие вполне житейские проблемы, которые никак не причислить к разряду «го­сударственных». Впрочем, только на первый взгляд, если не считать, на­пример, что негласная продразверстка была государственной политикой (а отсюда и «пустой» трудодень), а всеобщее нормированное распределение товаров и услуг превращало местного чиновника в полновластного хозяи­на ситуации на потребительском рынке. Столкнувшись с произволом и бюрократизмом местных властей, люди шли со своими бедами наверх, на­деясь там найти управу на нерадивых чиновников. Некоторые сразу апел­лировали к верховной власти, Сталину, заранее убежденные в том, что на местах они не найдут понимания.

Верховная власть не только не пыталась сломать эту традицию, но и всячески стремилась соответствовать своей роли высшей инстанции спра- , ведливости, «заступницы» за простой народ. На поддержание этого имид­жа была направлена так называемая работа с письмами трудящихся. Среди

173
высоких государственных инстанций, куда чаще всего обращались гражда­не со своими проблемами, был Верховный Совет СССР, при котором су­ществовала специальная Приемная председателя Верховного Совета. По­вседневная работа с населением была одним из главных направлений дея­тельности этого во многом декоративного органа.

Обращения, поступающие в Приемную, разделялись на два потока: личный прием («ходоки») и письма. Основной поток обращений поступал по почте, соотношение между почтой и личным приемом в разные годы складывалось как 3,5:1 (в 1946 г.) и 1,6:1 (в 1948 г.), но в среднем в течение 1945-1951 гг. письменных обращений было примерно в 2-2,5 раза больше, чем на личном приеме⁵. Содержание ходатайств граждан и, в особенности, иерархия претензий, изложенных на личном приеме и переданных по поч­те, также имели свои отличия. Большинство полученных заявлений (по почте и на личном приеме) включались в итоговые статистические отчеты. Критерии систематизации и классификации обращений, используемые в них, не отличались четкостью, поэтому некоторые обращения по одному и тому же вопросу могли попадать в различные классификационные группы. Например, просьбы о предоставлении или обмене жилплощади могли быть отнесены как к жилищным вопросам, так и материально-бытовым. Если в письме содержалось несколько просьб, то в статистическую разра­ботку включалась только одна из них, по мнению обработчиков, наиболее важная. Тем не менее, несмотря на несовершенство статистического учета, эти итоговые данные дают общее представление о характере и содержании обращений граждан в Приемную Президиума Верховного Совета СССР.

Таблица № 1

Основные вопросы обращений граждан в Верховный Совет СССР, принятые по почте в 1945-1951 гг. (в процентах)

Вопросы 1945 г. 1946 г. 1947 г. 1948 г. 1949 г. 1950 г. 1951 г. Трудовые вопросы 19,5 20,2 15,9 12,4 12,0 21,9 28,6 Ходатайства военнослужащих 11,4 18,2 26,1 26,7 25,6 23,1 15,6 Судебно-следственные 10,2 7,9 6,5 7,8 8,8 9,7 12,0 вопросы Ходатайства об 10,1 8,9 12,6 11,3 16,0 не не отмене административной учиты- учиты- высылки вались вались Материально-бытовые 8,3 7,7 8,1 11,7 11,6 10,9 12,2 вопросы Колхозные вопросы 5,3 5,7 7,8 5,9 5,5 5,4 5,8 Пенсии и пособия 2,8 3,1 4,8 5,7 7,2 7,5 9,2 Налоги 1,6 1,6 1,5 5,8 5,6 5,7 5,9 Другие вопросы 30,8 26,7 16,7 12,7 7,7 15,8 10,7 Всего 100,0 100,0 100,0 100,0 100,0 100,0 100,0

Источник: Доклады о работе Приемной председателя Президиума Верховного Совета СССР за 1945-1951 гг. // ГА РФ. Ф. 7523. Он. 65. Д. 579, 583, 587, 592, 596, 602; Оп. 85. Д. 272.

Всего в 1945 г. канцелярией Приемной было зарегистрировано 208,2 тыс. писем, что составляло 73,5% всех обращений, поступивших в том году.

174
В 1951 г. почта Приемной составила уже 240,7 тыс. обращений (или 77,3%). Содержание основных вопросов этих обращений, как показывают данные таблицы 1, на протяжении всех первых послевоенных лет остава­лось практически без изменений. Первую группу претензий составляли трудовые вопросы (ходатайства об устройстве на работу, жалобы на уволь­нение, просьбы о разрешении вернуться на прежнее место работы и др.). Всего в 1945 г. было получено 36,9 тыс. заявлений по этим вопросам, в 1951 г. — 57,8 тыс. На втором месте по количеству обращений находились , ходатайства военнослужащих о демобилизации, устройстве на работу, уче­бу и т.д. (их количество увеличилось за тот же период с 21,5 до 31,1 тыс.). Судебно-следственные вопросы, главным образом ходатайства о снятии судимости или пересмотре судебных приговоров, а также близкие к ним по содержанию ходатайства об отмене административной высылки устой­чиво занимали третью строчку в рейтинге почтовых обращений. Всего в 1945 г. было зарегистрировано 19,3 тыс. заявлений по судебно-следствен-ным вопросам, в 1951 г. — 23,9 тыс.

В течение 1945-1951 гг. заметно увеличилось число ходатайств по во­просам назначения пенсий и пособий: с 5,2 тыс. до 18, 5 тыс. обращений в год, т.е. в 3 раза. Продолжало расти количество обращений по материаль­но-бытовым вопросам (материальной помощи, обеспечении одеждой, обу­вью, выдаче ссуд, о трудоустройстве инвалидов и т.д.) — с 15,7 тыс. в 1945 г. до 24,6 тыс. в 1951 г.

Обращает на себя внимание сравнительно небольшое по сравнению с другими количество обращений по так называемым колхозным вопросам, которые включали жалобы на изъятие земельных участков, скота, ходатай­ства о выдаче ссуд колхозникам, налоговую политику в деревне. Вопросы об уплате сельскохозяйственного налога и выполнения госпоставок в ста­тистических разработках то относились к категории «налоги», то учитыва­лись в графе «колхозные вопросы», что не дает четкого представления о действительном количестве обращений по этой проблеме. Вместе с тем ос­новное содержание ходатайств колхозников, что косвенно подтверждают и данные статистического учета Приемной, составляли прежде всего вопро­сы налогообложения. В 1945 г. по налоговым вопросам (в том числе воен­ному, подоходному и другим видам государственных налогов) в Приемную было направлено 3 тыс. заявлений по почте, в 1951 г. их количество воз­росло почти в 4 раза и составило 11,7 тыс. При этом надо учитывать, что большой поток жалоб колхозников по поводу налогов и госпоставок шел в Совет по делам колхозов, и это обстоятельство сказывалось на количестве подобных ходатайств, полученных Приемной Верховного Совета СССР.

По-другому распределялись обращения, с которыми граждане приходи­ли на личный прием (см. данные таблицы 2). Здесь трудовые вопросы на­ходились лишь на четвертом месте по количеству заявлений, общее коли­чество обращений по этим вопросам за 7 лет почти не изменилось и даже немного уменьшилось — с 6,9 тыс. в 1945 г. до 6,7 тыс. в 1951 г. Среди личных обращений лидировали ходатайства о помиловании и снятии суди-

175
мости. Верховный Совет СССР был последней инстанцией, где такого ро­да вопросы могли найти разрешение. Причем для большинства «ходоков» речь шла о жизни и судьбе близких людей, именно поэтому они добива­лись личного приема, не доверяя почте. Всего в 1945 г. с ходатайствами о помиловании и снятии судимости в приемную на личном приеме обрати­лось 11,2 тыс. граждан, в 1951 г. — почти 17 тысяч. На втором месте по частоте обращений стояли жилищные вопросы и связанные с ними ходатай­ства о прописке. Со своими жилищными проблемами в приемную обратились в 1945 г. 9 тыс. граждан, в 1951 г. — 5,4 тыс. Если количество обращений по общим жилищным вопросам за это время уменьшилось, то поток заявлений о прописке, напротив, существенно увеличился — с 7,3 до 16,3 тыс.

Таблица № 2

Основные вопросы личных обращений граждан в приемную председателя Президиума Верховного Совета СССР в 1945-1951 гг. (в процентах)

Вопросы 1945 г. 1946 г. 1947 г. 1948 г. 1949 г. 1950 г. 1951 г. Ходатайства о помиловании 20,0 27,3 30,7 36,2 42,1 36,3 28,4 и снятии судимости Жилищные вопросы 12,1 14,9 11,4 10,5 8,7 8,2 9,0 Ходатайства о прописке 9,7 9,0 14,4 19,8 20,1 21,5 27,3 Трудовые вопросы 9,2 9,8 6,0 5,1 4.7 6,9 11,3 Ходатайства о материаль- 5,6 12,3 13,9 8,2 6,9 6,0 6,2 ной помощи, обеспечении одеждой и обувью Другие вопросы 43,4 26,7 23,6 20,2 17,5 21,1 17,8 Всего 100,0 100,0 100,0 100,0 100,0 100,0 100,0

Источник: Доклады о работе Приемной председателя Президиума Верховного Совета СССР за 1945-1951 гг. // ГА РФ. Ф. 7523. Оп. 65. Д. 579, 583, 587, 592, 596, 602; Оп. 85. Д. 272.

Большинство граждан добивались личного приема у председателя Пре­зидиума Верховного Совета СССР (до 1946 г. на этом посту находился М.И.Калинин, потом его сменил Н.М.Шверник). Начиная с 1947 г. дан­ные о личном приеме у председателя стали включаться в итоговые отчеты о работе Приемной. Согласно этим отчетам, в 1947 г. на приеме у предсе­дателя Президиума Верховного Совета СССР побывали 4038 человек, в 1948 г. - 4472, в 1949 г. - 3375, в 1950 г. - 2769, в 1951 г. - 3444 челове­ка. Всего за год устраивалось от 37 до 41 личных приемов. Получается, что за один прием председатель должен был выслушать около 90 человек (в разные годы от 75 до 109 человек). При таком «конвейере» вникнуть в су­щество просьбы каждого, а тем более найти справедливое решение было просто невозможно. Тем более, как свидетельствуют очевидцы, никакого «личного» приема у главы Верховного Совета, как правило, вообще не было.

«Кухню» работы с гражданами раскрыл в своих мемуарах Ю.А.Королев, проработавший в Верховном Совете на разных должностях в течение 40 лет. Он пишет: «В отличие от "раннего" Калинина Президент Шверник ни поначалу, ни позднее просителей не принимал или принимал чрезвы­чайно редко. Беседовали с людьми, узнавали их беды и надежды хотя и

176
компетентные, но бесправные консультанты, референты, руководители Приемной»⁶.

У попавших на так называемый личный прием было тем не менее боль­ше шансов добиться удовлетворения своего ходатайства. Так, в 1948 г. из 4472 ходатайств было удовлетворено 1167 (или 26% от всех поданных на личном приеме заявлений), отклонено — 124 (2,7%), а остальные направ­лены в различные инстанции — на разрешение. Однако и здесь существо­вал свой сценарий рассмотрения жалоб и заявлений граждан.

«Не так легко было подобрать просителей, жалобы которых можно бы­ло бы сразу удовлетворить, — вспоминает Ю.А.Королев. — Для начала от­бирали из общей массы ходатаев небольшое количество людей. Смотрели их жалобы, созванивались с различными инстанциями. Выясняли: есть ли возможность положительного решения? Потом в дело включался заведую­щий Приемной, он просеивал и этих немногих отобранных. Наконец, ко­гда становилось ясно, чье дело можно решить, просителя приводили к де­журному заместителю Председателя. Тот на глазах благодарного просителя звонил в организацию, от которой зависело решение вопроса, или, что ча­ще, руководству той области, откуда приехал горемыка, с категорическим приказом немедленно решить его проблему. Были случаи, когда вопрос решался прямо тут же, за столом высокого руководителя. Да еще выдава­лась тирада о бюрократах «там на местах», об издевательстве над совет­ским человеком и т.д. Так создавался (подчеркиваю: сознательно) миф о справедливых и душевных руководителях (особенно в Москве!) и негод­ных, бесчеловечных начальниках и исполнителях где-то там, внизу»⁷.

Кроме того так формировалось общественное мнение о высшей власти, которая единственная может разом решить все проблемы, а «ходоки», по­лучившие удовлетворение своей просьбы, разносили весть о «справедливо­сти» и «всемогуществе» московской власти по всей стране. Неудивительно, что страна продолжала тянуться в Москву — «за правдой». Как действовал этот механизм на микроуровне, затрагивая конкретные человеческие судь­бы, лучше всего проследить на «живых» примерах из практики работы ор­ганов власти тех лет.

28 октября 1949 г. на личный прием Н.М.Швернику пришла супруже­ская пара. Он — на костылях, инвалид войны, совсем еще молодой чело­век, 25 лет. Жена — еще моложе. Пришли они в Приемную с просьбой, может быть, не совсем обычной. Молодая женщина была беременна и хо­тела сделать аборт, но на это требовалось специальное разрешение. Совет­ским законодательством аборты были запрещены, разрешались лишь в ис­ключительных случаях — «по медицинским показаниям». У женщины, пришедшей на прием к Швернику, был именно такой исключительный случай, хотя и вовсе не «медицинский».

Дело в том, что молодые супруги были женаты три года, но до сих пор не имели возможности жить вместе. Он ночевал в общежитии при фабри­ке им. Воровского, где работал, она жила вместе с мачехой и ее замужни-

177
ми дочерьми в 18-метровой комнате. Днем мачеха сидела с их полутораго­довалым сыном, за это молодая женщина платила ей 200 руб. в месяц из своего 500-рублевого заработка. Однако оставлять ребенка на ночь мачеха не позволяла, поэтому каждый вечер его приходилось носить к отцу в об­щежитие. О том, чтобы супругам поселиться вместе, не могло быть и речи: родственники жены категорически возражали против его прописки в сво­ей комнате. Перспектив на получении своего жилья у молодой семьи не было никаких. А тут еще вторая беременность. Сначала они обратились в райисполком, где стояли в очереди на получение комнаты, но получили отказ. И тогда пошли в Приемную Президиума Верховного Совета, где, как слышали, «людям помогают».

Их приняли, поговорили, а уже через несколько дней было готово за­ключение комиссии, которая обследовала жилищные условия этой семьи. Комиссия признала, что молодая семья действительно остро нуждается в помощи⁸. И такая помощь была оказана. Нет, им не выделили комнату. Молодой женщине разрешили, «в порядке исключения», сделать аборт. По «личному указанию товарища Шверника Н.М.»⁹

Так Президент, пусть и номинальный, принял участие в судьбе «про­стого человека». Однако, не каждая женщина с аналогичной проблемой могла дойти до Президента страны. Медицинская статистика фиксировала рост количества криминальных абортов, главной причиной которых, по мнению министра здравоохранения Г.Митирева, были все те «неудовле­творительные материально-бытовые условия»¹⁰. Законодательно эта про­блема была решена лишь в 1955 г., когда был принят указ, отменяю­щий постановление ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 г. о запреще­нии абортов.

Основным методом работы с заявлениями граждан, как показывает опыт Приемной председателя Верховного Совета СССР, а также других центральных учреждений, было направление ходатайства или жалобы в другие инстанции, чаще по ведомственной принадлежности или месту жи­тельства заявителя. Нередко жалоба попадала таким образом в руки тех, на кого проситель жаловался. Но иногда случалось иначе, и продвижение хо­датайства или жалобы осуществлялось уже в ином направлении, порой по­падая на самый верх.

Так случилось, например, с письмом колхозницы В.М.Евдокимовой, которая в августе 1946 г. обратилась в редакцию газеты «Социалистическое земледелие». Речь в письме шла о произволе местных чиновников в Пет­ровском районе Ставропольского края, организовавших в селах района не­сколько показательных судебных процессов над колхозниками, не выпол­нившими госпоставки, а также замеченными в краже колхозного зерна.

«Вот проходил суд в селе Константиновке, — рассказывала В.М.Евдо­кимова. — Судили за покражу зерна. Сначала суд проходил нормально. Вся судебная часть была выпивши, но мало. Осудили за зерно одного мальчика. Дальше начали судить женщину за то, что она не платила моло-копоставку. (...) Ей присудили штраф 600 руб. и начать выноску молока.

178
Бедная женщина, она так была взволнованна, подошла к судье и сказала: "Платить я не буду, идите, забирайте корову, а я подушу детей и сама по­вешусь". У нее муж погиб на фронте, сын в рядах РККА и у нее еще пяте­ро детей, она и жила этим молоком.

Потом суд был назначен в колхозе им. Сараева. Начало суда было на­мечено на шесть часов, но он начался в девять. (...) Прокурор дошел до Советской улицы и повалился от пьянки. Его подобрала жена одного ком­байнера, который подлежал суду. А защитник прошел от него примерно метров 50 и повалился в грязь. (...) Суд начался. Прокурора и защитника не было. Защитник пришел, когда шел суд, и еле-еле дошел до стола...»¹¹

Этот «пьяный суд» судил четырех молодых трактористов, один из кото­рых был братом женщины, написавшей письмо в газету. Колхозники на трудодень в колхозе ничего не получали, и чтобы как-то прокормить се­мьи, ребята пошли на воровство зерна с колхозного поля. Суд осудил дво­их из них на два года лишения свободы, двое других получили по одному году исправительно-трудовых работ по месту жительства.

Редактор газеты посчитал, что факты, изложенные в письме колхозни­цы, заслуживают внимания ЦК ВКП(б) и переслал его на имя секретаря ЦК А.А.Жданова. 14 августа 1946 г. заявление колхозницы Евдокимовой разбирал Секретариат ЦК ВКП(б), который поручил Ставропольскому крайкому партии проверить ситуацию на месте и о принятых мерах доло­жить в ЦК¹².

Комиссия крайкома пришла к выводу, что «хищение зерна трактори­стом Евдокимовым действительно было вызвано крайне тяжелым матери­альным положением семьи его матери»¹³. Отец Евдокимова погиб на фронте, он, 19-летний, был единственным трудоспособным членом семьи, на иждивении которого находились больная мать и еще пятеро малолет­них братьев и сестер. Колхоз задолжал ему по трудодням 1044 кг зерна, а украдено было 50 кг на четверых. Кстати, через три дня, после того, как ребят осудили, колхоз выделил семье Евдокимова, в которой не осталось ни одного трудоспособного, 230 кг зерна. «Если бы эта выдача зерна по­следовала значительно раньше, то, безусловно, преступление со стороны Евдокимова было бы предотвращено», — таков был вывод комиссии¹⁴.

В результате проверки подтвердились факты пьянства членов суда, все они были привлечены к ответственности, лишились своих должностей. Колхознице, которая отказывалась сдавать молоко в счет обязательной по­ставки, возвратили конфискованную корову. А дело о краже зерна было направлено в Верховный Суд РСФСР для пересмотра. Верховный Суд 16 ноября направил в Секретариат ЦК ВКП(б) записку, в которой сообща­лось, что приговор в отношении Евдокимова и других отменен, дело на­правлено на новое рассмотрение. Рассматривать дело предстояло все тому же суду, только в «новом составе». До суда мера пресечения для всех уча­стников дела была оставлена прежняя — содержание под стражей¹⁵. О том, чем в конечном счете это дело закончилось, информации нет. В Сек­ретариате ЦК оно было снято с контроля.

179
Помимо обращений в официальные инстанции много писем приходило в адрес отдельных государственных деятелей. К ним обращались как к де­путатам Верховного Совета или как к государственным лицам, курирую­щим определенную отрасль: промышленность, сельское хозяйство, культу­ру и т.д. Депутатские обращения по своему характеру и содержанию были, как правило аналогичны тем, что поступали в Приемную Верховного Со­вета: преобладали просьбы о помощи в решении жилищной проблемы, по­лучении пенсий и пособий, устройстве на работу или учебу и т.д. Письма более общего характера, а тем более поднимающие вопросы государствен­ного значения, в этой почте встречались не так уж часто, они скорее теря­лись в общем потоке, нежели определяли его лицо.

Одно из таких не совсем типичных писем пришло весной 1949 г. в сек­ретариат А.А.Андреева, возглавлявшего Совет по делам колхозов. Писал ему некто Александр Забелкин, проходивший действительную военную службу на флоте, а раньше работавший в одном из колхозов Ярославской области. Автор письма, опираясь на собственные наблюдения и факты из писем своих односельчан, постарался представить своему адресату реаль­ную картину того бедственного положения, в котором оказалась россий­ская деревня: отсутствие машинного парка и жалкое состояние тягловой силы вообще, непосильные налоги, которые не дают встать колхозам на ноги, «нищий» трудодень, и, как следствие, массовое бегство из колхозов.

Чтобы не быть заподозренным в антисоветских настроениях, автор письма оговаривался, что он «был и будет до конца русским и советским», и что единственная цель его обращения — это стремление принести «больше пользы государству»¹⁶. В этом письме нет никаких обвинений личного характера или претензий к конкретным лицам (это отличает пись­мо от «сигналов»—доносов), но есть попытка проанализировать ситуацию в целом — в русле государственной политики по отношению к деревне. По традиции А.3абелкин объясняет недостатки этой политики «неосве­домленностью» власти, прежде всего московской, об истинном положении дел в колхозах. Его не смущает, что именно эти «неосведомленные» люди и принимают главные решения, определяющие политику государства в об­ласти сельского хозяйства. Он только просит, чтобы «правительство пошло навстречу» колхозникам, «т.е. какими-либо мероприятиями сверху была бы дана возможность встать колхозам на здоровые ноги — чтобы они были таки­ми, какими хотел бы их видеть наш дорогой Иосиф Виссарионович»¹⁷.

Это письмо было взято на контроль в секретариате Андреева, а Яро­славский обком партии обязывался проверить изложенные в письме факты на месте. Обком посчитал своим долгом проинформировать о письме ко­мандование части, где служил А.3абелкин. Начались неприятности: автора письма обвинили в том, что он якобы ведет среди матросов «вредную аги­тацию» о плохом состоянии «некоторых колхозов» и поставили вопрос о его «благонадежности»¹⁸. Тогда А.3абелкин написал Андрееву второе пись­мо, в котором описал создавшуюся ситуацию. Андреев отреагировал свое­образно. Он направил письмо заместителю командующего Военно-мор-

180
скими силами по политчасти с просьбой проверить, не является ли осуж­дение поступка А.3абелкина командованием «попыткой запретить обра­щаться в центральные партийные и советские организации»¹⁹. Сигналы, подобные письму Забелкина, были одним из способов контроля централь­ного аппарата за работой подведомственных звеньев, поэтому такие сигна­лы поощрялись. Впрочем, поощрялись не только бескорыстные сигналы, но откровенное доносительство²⁰.

Что касается автора письма, то он остался вполне удовлетворенным. С ним беседовал некий «капитан второго ранга», посланный, как считал За-белкин, от Андреева. «Я на практике убедился, — писал он своему адреса­ту в последнем письме, — что вы уделяете такое внимание голосу "ма­ленького человека". Это возможно только у нас, в стране победившего со­циализма»²¹.

На подобную реакцию со стороны «маленького человека» и была рас­считана так называемая работа с письмами трудящихся.

2. Народ, власть, интеллигенция

Власть всегда считала интеллигенцию зеркалом общественного мнения и с помощью интеллектуалов формировала это мнение в свою пользу. На деле роль советской интеллигенции в процессе отражения и создания об­щественного мнения была более сложной, чем это виделось вождям. Зер­кало часто оказывалось «кривым», если интеллигенция выступала «от име­ни народа», но говорила лишь то, что желали услышать вожди. А случалось и так, что несмотря на все усилия властей по воспитанию верной и предан­ной интеллигенции, в этой среде вдруг зарождался вирус непослушания, а вместе с ним и вольнодумства — как это было сразу после войны.

На последнем этапе войны расширились контакты советских ученых и деятелей культуры со своими западными коллегами. Литераторы, казалось, могли вздохнуть более свободно: в начале 1946 г. было отменено постанов­ление Секретариата ЦК ВКП(б) от 2 декабря 1943 г. «О контроле над ли­тературно-художественными журналами». Однако, в действительности ос­лабления идеологического контроля так и не произошло, и надежды ин­теллигенции на либерализацию внутреннего режима, расширение свободы творчества оказались очередной иллюзией.

В июне 1946 г. вышел первый номер газеты «Культура и жизнь» (орган Управления пропаганды и агитации ЦК), которая призвана была отныне задавать тон в культурной политике. Острословы немедленно переимено­вали новое издание, заменив нейтральный союз и на двусмысленный или («Культура или жизнь»). Иногда газету называли еще проще — «Александ­ровский централ», по имени тогдашнего главы ведомства пропаганды. В этой газете спустя полтора месяца было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"», принятое 14 августа 1946 г.²²

Вопросы культурной политики, в том числе и положение дел в «тол­стых» журналах, обсуждались на заседании Политбюро ЦК 13 апреля 1946 г.

181
Выступавший на том заседании Сталин назвал худшим из толстых журна­лов «Новый мир», а на второе место среди «штрафников» поставил ленин­градскую «Звезду»²³. О журнале «Ленинград» в негативном ключе тогда во­обще не упоминалось. И все-таки в дальнейшем под огонь критики попа­ли именно ленинградские журналы, тогда как московский «Новый мир» остался в стороне от готовящегося постановления. Этот, только на первый взгляд случайный, выбор, как считает, например, Д.Л.Бабиченко, опреде­лили отнюдь не литературные пристрастия партийного руководства, а фактор личного соперничества в ближайшем окружении Сталина, между Ждановым и его «ленинградской группой», с одной стороны, и Маленко­вым — с другой.

Что касается самого Сталина, то ему, по-видимому, было не так важно, кто конкретно окажется в роли «козлов отпущения»: постановление о жур­налах принималось с дальним прицелом. Это решение по сути положило начало кампании по умиротворению интеллигенции, которая продолжа­лась все послевоенные годы, вплоть до смерти Сталина. Главными героя­ми, а точнее «антигероями» постановления «О журналах "Звезда" и "Ле­нинград" стали Анна Ахматова и Михаил Зощенко — авторы во всех отно­шениях разные, но обвиненные в одних и тех же грехах, главным образом в «аполитичности» и «безыдейности». Такие обвинения были подобны «волчьему билету» и означали фактически запрет на публичную профес­сиональную деятельность. Во всяком случае, издательства и журналы для Ахматовой и Зощенко оказались закрытыми. Примечательно, что объекта­ми идеологической травли были выбраны не просто ленинградские литера­торы, но люди, чьи имена стояли в первом ряду отечественной литературы. То, что подобный выбор возводился в принцип, подтвердили все последую­щие кампании — в музыке, кинематографии, науке. Сергей Эйзенштейн, Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев... Список можно продолжить.

Вслед за постановлениями о журналах в том же 1946 г. появились два других — «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучше­нию» и «О кинофильме "Большая жизнь"», выдержанные в духе первого решения. Постановление о музыке, осуждающее так называемое формали­стическое направление в музыкальной культуре, было издано позднее — в феврале 1948 г. Примечательно, что все эти решения, принимаемые по, казалось бы, специальным вопросам, выносились на широкое, почти что всенародное, обсуждение. Кампании проводились с размахом. Поэтому после обнародования постановления ЦК ВКП(б) «Об опере "Великая дружба" В.Мурадели» рабочий Ярославского завода искусственной подош­вы мог сделать такое заявление: «Композиторы не правы, когда считают, что мы, рабочие не доросли до того, чтобы слушать оперную музыку и по­нимать ее. Мы любим музыку и понимаем ее, (...) но многие музыкальные произведения нам непонятны в силу их антинародности»²⁴. А рабочие Ле­нинграда во время обсуждения этого постановления осуждали композито­ров Прокофьева, Шостаковича, Мурадели за то, что их музыка (...) якобы сродни американскому джазу (хотя, поскольку джаз тогда был под запре-

182
том, мало кто знал, что представляет собой эта музыка, просто само слово «джаз» было символом чего-то неправильного, «не-нашего», а следователь­но порочного).

Так рассуждала непросвещенная публика. Однако, и в профессиональ­ной аудитории можно было услышать не менее категоричные суждения. «Отдельные работники искусств, студенты музыкальных учебных заведе­ний, — говорилось в докладной записке, составленной в аппарате ЦК ВКП(б), — высказывают пожелания о запрещении исполнения произведе­ний Прокофьева, Хачатуряна, Шебалина и других композиторов-формали­стов. Группа студентов Московской консерватории высказалась за то, что­бы отказаться от симфонической музыки, а центр тяжести перенести на народное творчество. «Да здравствует хор Пятницкого, — говорят они, а прочую музыку — долой!»²⁵ Даже в ЦК подобные высказывания были рас­ценены как «крайности», вместе с тем само возникновение столь агрес­сивных и невежественных взглядов — независимо от того, какой аудито­рии они принадлежали — весьма характерная черта времени.

Вынося такие, казалось бы требующие элементарного профессионализ­ма, вопросы на «всенародное обсуждение» власти преследовали несколько целей. Во-первых, предоставляя народу возможность высказаться вслух «невзирая на авторитеты» (не случайно в качестве объектов критики выби­рались известные имена), организаторы подобных кампаний «выпускали пар», давая выход негативным эмоциям. Во-вторых, у рядового граждани­на таким образом возникало ощущение своей «сопричастности» большой политике, поскольку обсуждалось, как правило, решение, принятое вер­ховной властью. Тем самым человек получал иллюзию соучастия в процес­се принятия этого решения, пускай даже на деле все сводилось к фор­мальному его одобрению.

Наконец, «голос народа» использовался властью как инструмент воз­действия на умонастроения интеллигенции, которая сознательно перево­дилась в оппозицию народу. Власть долго приучала рядовых граждан смот­реть на интеллигенцию как на слой образованных людей, весь смысл дея­тельности которых заключается в «служении народу» (в данном случае был элементарно вульгаризирован один из традиционных нравственных прин­ципов самоидентификации русской интеллигенции). Поэтому в массовой реакции на те или иные решения, касающиеся людей искусства, науки, литературы и т.д., всегда присутствует взгляд обывателя с его потребитель­ским отношением к интеллигенции. Этот взгляд легко узнаваем по вос­клицаниям типа «народ не понимает!», «это народу не нужно!» с непре­менным требованием к деятелям культуры творить так, чтобы это было понятно массам.

В этом смысле интересный материал для анализа может дать почта Все­союзного радио. Например, в течение 1952 г. на Всесоюзное радио посту­пало в среднем ежемесячно 15 тысяч писем от слушателей, причем если в августе пришло немногим более 9 тысяч откликов, то в декабре — уже 28 тысяч²⁶. По различным редакциям декабрьская почта распределилась еле-

183
дующим образом: Главная редакция политического вещания получила 2,6 тыс. откликов (или 9,3% всей почты месяца), Главная редакция музы­кального вещания — 12,6 тыс. откликов (45%), Главная редакция радиове­щания для детей — 11,2 тыс. (40%), Главная редакция литературно-драма­тического вещания — 1,4 тыс. (5%), остальные 0,7% распределились по разным отделам²⁷. По другим месяцам картина выглядела аналогичным образом: большая часть корреспонденции — от 40 до 60% — была посвя­щена тем или иным музыкальным программам, политическое вещание в этом смысле находилось в рядах аутсайдеров.

Что касается откликов на программы, которые готовились Главной ре­дакцией политического вещания, то здесь интерес слушателей вызывали прежде всего передачи, посвященные вопросам развития науки и техники, а также сельского хозяйства. На эти программы приходило в среднем в 3-4 раза больше откликов, чем, например, в редакцию последних известий или новостей международной жизни.

Политические программы отражали официальный взгляд на те или иные события внутренней и международной жизни, поэтому их традици­онно принимали «к сведению», без каких бы то ни было комментариев. Другое дело музыкальные или литературные программы — здесь авторитет власти давил меньше, и люди чувствовали себя несравненно более свобод­ными в высказывании своих впечатлений от услышанного. Вопрос о про­фессиональной компетентности в большинстве откликов, включенных в сводки (первичный материал не сохранился), вообще не ставился. Да и за­чем, если каждый усвоил, что «искусство должно принадлежать народу», а значит, народ имеет полное право судить о качестве и содержании предла­гаемого ему искусства.

Больше всего от слушателей доставалось классической музыке. «Мы просим Вас хоть немного уважать простой народ, — писал радиослушатель из Краснодара. — Ведь радио имеет весь народ Советского Союза и боль­шинство простонародья, которое в симфонии очень мало разбирается, а большинство и совсем ее не понимает. Просим Вас больше передавать простых, хороших песен, постановок из драмтеатра, советы врачам, агро­номам. А то без конца "Иван Сусанин" да "Иван Сусанин" — больше не­чего слушать»²⁸. Идею «облегчения» музыкального репертуара поддержива­ли многие слушатели. «Копаться в мозгах, напрягать себя, думать, что и как хотел высказать композитор тех времен. Поймите! То было время пе­реживаний, а теперь пришел с работы — хочется услышать прекрасную музы­ку наших композиторов. (...) Меньше увлекайтесь Обуховой. Давайте Бунчи-кова, Нечаева и других. Нам нужен отдых, веселые, радостные песни нашего хорошего времени», — так выступал радиослушатель из города Жданова²⁹.

«Сегодня прослушал в третий раз концерт для скрипки Хачатуряна, — писал на радио некто Князев из Москвы. — Что в нем хорошего? Так сум-бур-бурум какой-то звуков. (...) Под такую дребедень плясать только ново­гвинейцам на их островах. Я не имею музыкального образования, но я

184
имею душу и прекрасно разбираюсь, что хорошо, что плохо»³⁰. Другие бы­ли не столь уверены в своей компетентности. «Мы очень ценим и любим нашу русскую классическую музыку, оперную музыку, но, к великому огорчению, мы очень часто ее не понимаем, тем более по радио», — чита­ем строки коллективного письма колхозников из Краснодарского края, кото­рые писали, что выражают «не только свое мнение, но и мнение колхозников соседних колхозов». — Мы любим песни советских композиторов и из времен Отечественной войны, (...) песни о великих стройках коммунизма, о нашем товарище Сталине, старинные революционные песни»³¹.

Встречались, правда, значительно реже отклики любителей классиче­ской музыки. Одни из них, как, например, радиослушатель Павлов из Бе­жецка, говорили, что советскому народу не нужны «оперетки с графами, баронами и прочей дребеденью» и требовали заменить Штрауса на Чай­ковского³². Другие в качестве классической музыки признавали только русскую музыку — в духе борьбы с «низкопоклонством».

Редко раздавались голоса истинных ценителей классики, не разделяю­щих музыку по национальному признаку. Но они были. «Вашу передачу шопеновской музыки слушал с большим удовольствием, — писал радио­слушатель Шаров из Ленинграда. — У нас слишком мало дают Шопена, Бетховена, Баха. Почему это так? Мне кажется, что каждый день должен быть специальный час такой музыки. (...) В такой час хотелось бы слушать и музыку наших великих русских композиторов Чайковского, Глинки, Му­соргского в фортепианном исполнении»³³.

В том, что народ предпочитал Бунчикова и Нечаева Бетховену и Му­соргскому, нет ничего удивительного. Сама постановка вопроса «или— или» здесь вообще вряд ли корректна, поскольку речь идет о массовой культуре, имеющей носителя с «заранее заданными свойствами» и соот­ветствующей системой предпочтений. В откликах радиослушателей приме­чательно другое — сам тон высказываний большинства писем, категорич­ный и безапелляционный, не оставляющий места для доводов оппонента. И если кто-то брал на себя смелость выступать только от имени «колхозов района», то другие охотно видели себя в роли «голоса народа».

Этот «голос народа» время от времени власть использовала как «воспи­тательное» средство в своих отношениях с интеллигенцией. Тех же, кто по каким-либо причинам не поддавался «воспитанию», наказывали. Так было всегда, и в этом смысле послевоенный опыт как будто не являлся исклю­чением. Но это только на первый взгляд. Вступая на привычный путь «воспитательной работы», Сталин не мог не учитывать, что объект воспи­тания все-таки изменился, и молодые интеллектуалы, прошедшие войну, отличаются от своих сверстников довоенного времени. Кроме того, так называемые «чуждые» взгляды после войны получили массового носителя: потенциально это были все, кто побывал по ту сторону государственной границы. В этих условиях откровенный и массовый террор — по образцу 1937 года — был врядли возможен. Речь шла скорее о профилактической работе, о такой политике, которая могла бы дисциплинировать общество,

185
заставить его отречься от иллюзий 1945 года. В общество должен был вер­нуться страх, несколько утраченный за годы войны. При этом достаточно было не повторять практику 30-х годов, а лишь напомнить о временах «большого террора».

Уже в начале 1947 г. в публичных речах советских лидеров все настой­чивее звучали мотивы, напоминающие о временах «большого террора» 30-х годов³⁴. Цитировались письма ЦК ВКП(б) 1935 и 1936 гг., появившиеся в связи с убийством СМ. Кирова и призывающие к бдительности против «происков врагов»³⁵, вспоминалась речь Сталина на февральско-мартов-ском пленуме партии 1937 г., послужившем отправной точкой для органи­зации «большого террора». «Товарищ Сталин говорил, что буржуазные го­сударства (...) постоянно засылают друг другу массу шпионов. Поэтому нет основания полагать, что к нам засылают шпионов меньше. Наоборот, бур­жуазные государства к нам засылают шпионов в два-три раза больше, чем в любую буржуазную державу», — в таком духе рассуждал в сентябре 1947 г. секретарь ЦК А.А.Кузнецов³⁶. Казалось, что война шпиономании и поиска «вредителей» снова вот-вот захлестнет страну: машина МГБ всегда была наготове. И все-таки сороковые годы не стали точной копией три­дцатых, репрессии послевоенных лет не пошли, например, по пути боль­ших показательных процессов, как в 30-е годы. И этому факту тоже есть свое объяснение.

Процессы конца 20-х и 30-х годов носили политический характер, Ста­лин боролся с реальной оппозицией своей абсолютной власти — сторон­никами Троцкого, Бухарина, разного рода «уклонистами» — и в этой борь­бе победил. Самые сильные конкуренты были уничтожены физически, их сподвижники либо закончили жизнь в лагерях, либо вернулись из мест за­ключения старыми больными людьми. Политических противников такого уровня после войны у Сталина не было. Кроме того необходимо учитывать и то обстоятельство, что у сталинского режима, который уже к концу 30-х гг. сформировался окончательно, в арсенале было гораздо больше средств борьбы с угрожающими его стабильности факторами, чем у того же режи­ма, пока он находился в процессе становления. Власть не утратила своих карательных функций, но формы, содержание, масштабы террора измени­лись. Можно сказать, что в послевоенный период сам террор стал более адекватен своей психосоциальной природе.

Исследуя сущность террора на примере политики царского правитель­ства, русский психолог Л.Н.Войтоловский писал: «...Добиваясь победы над противником, царское правительство прежде всего стремилось парализо­вать во враждебных ему общественных группах способность к повышенной и соборной (коллективной) отзывчивости. В этом вся подавляющая сила террора и репрессий. Ибо цель всякого классового террора отнюдь не в мести и не в изъятии одиночек. Задача террора — оглушить коллективную чувствительность врага, посеять в его рядах, асоциальность, вычеркнуть из арсенала его политических средств способность повышенно откликаться на явления общественной жизни (выделено мной. — Е.З.)»³⁷.

186
«Оглушение коллективной чувствительности» есть не что иное как па­рализация способности критически осмысливать и оценивать ситуацию. А значит, и способности к инакомыслию как таковому. Вошедший в силу диктаторский режим способен бороться с оппозицией не только на стадии действия, но и на уровне мысли, настроения, чувства, т.е. на стадии заро­ждения противоборствующей силы, когда она — эта сила — возможно, са­ма еще не осознает свою оппозиционность. Методы открытого полити­ческого террора по-прежнему используются, но уже отчасти по инерции, а, в основном, для создания необходимого «фона устрашения», нагнетания атмосферы страха и общей подозрительности.

Между тем, основная роль постепенно отводится идеологическим кам­паниям, т.е. кампаниям борьбы с инакомыслием, которые выполняют од­новременно известную «профилактическую» функцию³⁸. Механизмы орга­низации этих кампаний, хотя и заимствуют многое из внешней атрибутики показательных политических процессов, все-таки отличаются достаточным своеобразием выбора средств и методик. Частично эти механизмы стали отрабатываться еще в 30-е годы, но главная стадия их становления прихо­дится уже на послевоенный период. О начале новой идеологической кам­пании заявили уже постановления 1946 г. Следующим шагом в этом на­правлении стали «суды чести».