I общество, вышедшее из войны
 Скачать 1.35 Mb.
|
|
3. «Суды чести» — новая форма «воспитания» интеллигенции «Суды чести», организованные в 1947 г., в качестве своего прототипа имели офицерские суды чести, которые практиковались в российской императорской армии. Офицерские суды чести были направлены на укрепление дисциплины и повышение боеспособности армии. Новые «суды чести» призваны были бороться с инакомыслием в обществе и дисциплинировать государственный и партийный аппарат, т. е. использовались как форма контроля за умонастроениями и поведением интеллигенции и работников аппарата. Постановление о «судах чести», появившееся 28 марта 1947 г., по поручению Сталина готовилось секретарями ЦК ВКП(б) ААЖдановым, МАСусловым и А.А.Кузнецовым39. «Суды чести» были выборными органами, а их полномочия ограничивались вынесением обвиняемому общественного порицания или общественного выговора, а также возможностью передачи дела следственным органам. «Суды чести» избирались на основе голосования из сотрудников организации или учреждения, где они образовывались, сроком на один год. Во всех официальных материалах «суды чести» представлялись как «новая форма воспитания» советской интеллигенции, а главным грехом, в котором ЦК ВКП(б) уличал интеллигенцию, объявлялось «пресмыкательство перед заграницей». В стране был объявлен «крестовый поход» против «низкопоклонства перед Западом». Такова была реакция Сталина на настроения части интеллигенции, связанные с возможностью расширения международных контактов и либерализации внутреннего режима. Впервые мысль о «низкопоклонстве» прозвучала в постановлении ЦК ВКП(б) «О 187 журналах "Звезда" и "Ленинград". Однако широкий размах кампания борьбы с влиянием Запада приобретает только летом 1947 года, после появления закрытого письма ЦК ВКП(б) «О деле профессоров Клюевой и Роскина»40. Закрытое письмо ЦК констатировало «наличие среди некоторой части советской интеллигенции недостойных для наших людей низкопоклонства и раболепия перед иностранщиной и современной реакционной культурой буржуазного Запада»41. «Наука в России всегда страдала от этого преклонения перед иностранщиной, — звучала мысль в письме ЦК. — Неверие в силы русской науки приводило к тому, что научным открытиям русских ученых не придавалось значения, в силу чего крупнейшие открытия русских ученых передавались иностранцам или жульнически присваивались последними. Великие открытия Ломоносова в области химии были приписаны Лавуазье, изобретение радио великим русским ученым Поповым было присвоено итальянцем Маркони, было присвоено иностранцами изобретение электролампы русского ученого Яблочкова и т.д.»42 Чтобы избежать подобных фактов в дальнейшем, ЦК ВКП(б) намеревался усилить меры по «воспитанию» советской интеллигенции, которую предполагалось пропустить через «суды чести». Однако интеллигенцией дело не ограничилось, поскольку «суды чести» задумывались как органы с более широкими полномочиями. Эти полномочия постановлением ЦК ВКП(б) и Совета Министров СССР определялись следующим образом: «На суды чести возлагается рассмотрение антипатриотических, антигосударственных и антиобщественных поступков и действий, совершенных руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР и центральных ведомств, если эти поступки и действия не подлежат наказанию в уголовном порядке»43. Всего с апреля по октябрь 1947 г. «суды чести» были избраны в 82 министерствах и центральных ведомствах44. Первый «суд чести», как это и было задумано наверху, состоялся в министерстве здравоохранения СССР — над профессорами Клюевой и Рос-киным. Суд проходил три дня, с 5 по 7 июня 1947г. и вынес решение: за «антипатриотические и антигосударственные поступки» объявить профессорам Н.Г.Клюевой и Г.И.Роскину общественный выговор45. Суд над медиками должен был стать своего рода образцом для проведения подобных судилищ во всех министерствах, научных учреждениях и даже в аппарате ЦК ВКП(б). Новая «воспитательная» кампания задумывалась с размахом. Согласно утвержденному наверху сценарию события должны были развиваться следующим образом: всем сотрудникам министерств и ведомств, научным работникам предстояло обсудить закрытое письмо ЦК «О деле профессоров Клюевой и Роскина», затем найти факты «преклонения перед иностранщиной» в собственных учреждениях, а виновных предать «суду чести». А дальше началось самое интересное. Собрания по обсуждению закрытого письма действительно состоялись практически во всех министерствах и ведомствах, во многих из них были даже найдены необходимые ЦК примеры «низкопоклонства». Если судить по отчетам о проведенных собраниях в научных организациях (прежде 188 всего в институтах и отделениях Академии Наук), то там в качестве главного «криминала» выступали факты использования советскими учеными иностранных источников и публикация своих работ на иностранных языках. Приведем одно из достаточно типичных обвинений (Отделение технических наук АН СССР): «В 1946 г. (...) выпущена книга В.В.Соколовского "Теория пластичности", которая содержит 22 страницы английского текста; предисловие автора на русском и английском языке, суммарное изложение каждой главы дано на английском языке и даже оглавление книги переведено на английский язык. Показательно, что автор книги В.В.Соколовский послал свой труд английскому ученому Фольк Одвисту; последний в ответ на эту любезность прислал Соколовскому свою брошюру на английском языке, причем в тексте этой брошюры и в сопроводительном письме, конечно, нет ни одного русского слова»46. Подобные обвинения могли бы показаться курьезом, но люди, уполномоченные контролировать развитие кампании борьбы с «низкопоклонством», относились к своей миссии более, чем серьезно: они внимательно просматривали научные журналы и подсчитывали количество страниц в них, опубликованных на иностранных языках, проверяли соотношение между ссылками на отечественных и зарубежных авторов. Недовольство ЦК ВКП(б), и в частности секретаря ЦК Кузнецова, вызвало решение группы советских физиологов во главе с академиком Л.А.Орбели делать свои доклады на Всемирном конгрессе физиологов в Лондоне на английском языке47. К фактам «преклонения перед иностранщиной» были также отнесены использование советскими учеными в своей работе достижений и опыта иностранных коллег, а также импортных сырья и материалов для экспериментов взамен отечественных. Не все, однако, соглашались с такой постановкой вопроса. «Использование достижений науки и техники других государств нельзя рассматривать как раболепие перед иностранщиной», — такова была мысль нескольких выступавших на собрании во Всероссийском союзе кооперации инвалидов48. А ученый, физик В.Л.Гинзбург на партийном собрании в Физическом институте им. П.Н.Лебедева объяснял, что советские ученые часто просто не имеют в своем распоряжении необходимой экспериментальной базы, прежде всего приборов, и поэтому вынуждены использовать зарубежную технику. «Чем крепче, чем шире и мощнее будет наша наука, тем меньше будет оснований для этого (т.е. для использования импортной экспериментальной базы. — Е.З.), — говорил ВЛ.Гинзбург. — Нужно учитывать науку других стран, относиться к ней с уважением. Но когда ты сам силен, ты раньше всего смотришь на самого себя, думаешь о себе, а не о других»49. Многие ученые поддержали идею о необходимости оперативного внедрения отечественных изобретений и открытий. Но в этом вопросе, — считал, например, академик С.И.Вавилов, — еще нужно достичь соглашения и понимания между учеными и производственниками, руководителями промышленности. «Хорошо известно, — говорил С.И.Вавилов, — что в большинстве случаев советские работы внедряются только после того, как 189 становится известно, что аналогичное сделано где-либо за границей. После этого начинают внедрять, торопятся, переходят к скоростным методам»50. Подобные факты свидетельствуют о том, что ученые пытались уйти, насколько это было возможно, от необходимости искать в своих рядах людей, совершивших «антипатриотические и антигосударственные поступки» и привлечь внимание властей к действительным проблемам и нуждам науки. Однако так происходило далеко не во всех научных учреждениях, и нередко партийные собрания по обсуждению закрытого письма ЦК превращались в сведение личных счетов. По-разному реагировали участники партийных собраний на сам факт «суда чести» над Клюевой и Роскиным и по-разному выражали свое отношение к решению суда. В научных учреждениях обсуждение этого вопроса прошло в основном в русле ритуального одобрения, без лишних эмоций. В некоторых же министерствах и ведомствах характер обсуждение скорее напоминал реакцию уличной толпы. В партийном собрании в Министерстве торговли СССР после ознакомления собравшихся с приговором «суда чести» в отношении профессоров-медиков, в зале раздавались реплики: «Мало!», «Выговор? Только?!», «Безобразие какое! Надо дать им лет по двадцать заключения — пусть работают. Как они могли обмануть товарища Сталина?»51. Мысль о том, что Клюевой и Роскину «мало дали» звучала и на других партийных собраниях52. Как и полагалось по задуманному сценарию, в некоторых министерствах и научных учреждениях сразу после обсуждения закрытого письма приступили к выборам «судов чести», а вслед за этим состоялось несколько «судебных процессов». В начале октября 1947 г. заседал «суд чести» в Главном управлении гидрометеорологической службы, на котором в качестве обвиняемых выступали начальник Управления Е.К.Федоров, заместитель начальника заграничной службы Л.Г.Соболев и директор Научно-исследовательского института земного магнетизма Н.В.Пушков. Все они обвинялись в «культивировании низкопоклонства и угодничества перед иностранцами», чем «нанесли серьезный ущерб советскому государству»53. Конкретные претензии в адрес Федорова заключались в том, что якобы, с его разрешения «работники заграничного отдела управления передавали иностранным разведчикам литературу и специально составленные справки по гидрометеорологическому режиму отдельных районов СССР», а также другую информацию, которая по мнению «суда чести», содержала государственную тайну54. Таким образом, обвинение выглядело более, чем серьезным и могло было быть подведено под соответствующую статью Уголовного кодекса. Однако, до этого так же, как и в случае с Клюевой и Роскиным, дело не дошло. «Суд чести» объявил Федорову и Соболеву общественный выговор, Пушкову — общественное порицание; все они лишились своих постов. Тем не менее по сравнению с содержанием обвинений это было относительно «мягкое» наказание: «суды чести» таким образом выполняли возложенную на них «воспитательную» функцию. Вместе с тем, не везде кампания по выборам «судов чести» прошла так, как она задумывалась партийными идеологами. В Министерстве 190 авиационной промышленности «суд чести» выбирать не стали, поскольку министр М.В.Хруничев и руководители парторганизации министерства считали, что у них нет дел, которые находятся в компетенции «судов чести»55. Аналогичным путем пошли руководители министерств геологии, вооружения, связи, электропромышленности и Глав-севморпути. Другие заняли выжидательную позицию. В Министерстве рыбной промышленности восточных районов «суд чести» был создан, но к работе не приступал, поскольку его председатель (заместитель министра Стариков) высказывался в следующем духе: «Мы подождем, пока накопится опыт работы судов чести у других министерств»56. Такое поведение руководителей центральных ведомств не могло не настораживать главных инициаторов кампании по «воспитанию» интеллигенции. «Мне кажется, — говорил на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) Кузнецов, — что в реализации закрытого письма ЦК мы встречаем сопротивление. Хочется признавать это или не хочется, но это факт: мы встречаем сопротивление и со стороны партийных руководителей на местах, и со стороны хозяйственных руководителей. То, что товарищи не хотят организовывать суд чести, означает, что они сопротивляются той новой форме воспитания интеллигенции, которую установил ЦК»57. Министры авиационной и электропромышленности вместе с секретарями парторганизаций этих министерств были вызваны в ЦК для необходимых объяснений. Министры явились на заседание Оргбюро ЦК с отчетами, и эти отчеты сами по себе представляют довольно примечательные документы. В отчете Хруничева, например, который должен был докладывать о проделанной работе в связи с обсуждением в министерстве «закрытого письма» ЦК, содержались исключительно общие фразы типа: «проводится работа по воспитанию и ликвидации раболепия и низкопоклонства...», «принят ряд мер по наведению должного порядка сохранности государственной тайны...», «проведена работа по подъему и выращиванию молодых кадров» и т.д.58 Что касается доклада министра электропромышленности И.Кабакова, то он вообще ограничился перечислением новых технологий и изобретений, которые предполагалось внедрить в ближайшее время59. Ни в том, ни в другом докладе не было названо ни одной фамилии, ни одного кандидата, дело которого могло быть рассмотрено в «суде чести». Подобная позиция министров не могла не насторожить партийных идеологов, которые непосредственно отвечали за развитие этой кампании. В течение октября—ноября 1947 г. ЦК организовал ряд проверок хода реализации закрытого письма и работы «судов чести». Только после такого нажима дело, наконец, сдвинулось. В ноябре 1947 г. в Министерстве высшего образования СССР состоялся «суд чести» над профессором Сельскохозяйственной Академии им. Тимирязева А.Р.Жебра-ком, известным советским генетиком, сторонником Н.И.Вавилова и одним из самых решительных оппонентов Т.Д.Лысенко. Поводом к обвинению Жебрака в «антипатриотических поступках» послужила публи- 191 кация его статьи «Советская биология» в американском журнале «Science» в 1945 г., в которой ученый отстаивал позиции вавиловской школы генетики и критиковал взгляды Лысенко. В 1947 г. сторонники Лысенко свели с ним счеты: «суд чести» объявил Жебраку общественный выговор. Академик Н.П.Дубинин, вызванный в суд в качестве свидетеля, пытался защищать обвиняемого, но безуспешно60. «Министерства преодолели пассивность (...) и от обсуждений встали на путь практической работы в этой области, — подводила итог одна из проверок. — Суды чести в министерствах выведены из пассивного состоя" ния»61. С момента принятия закрытого письма ЦК прошло четыре месяца. Однако, тот первый «сбой» не прошел бесследно. Власти впервые после войны столкнулись с проявлением «непослушания» — и что особенно примечательно — внутри такого социального слоя, который считался абсолютно лояльным. Попытка организовать поход против инакомыслия в среде интеллигенции и госслужащих, опираясь на внутреннюю поддержку этого слоя, не принесла желаемого эффекта: «суды чести» были непопулярны. Это во многом решило их дальнейшую судьбу. Постановлением Совета Министров СССР и ЦК ВКП(б) от 7 июля 1948 г. полномочия «судов чести» были продлены еще на один год. По истечении этого срока они больше не переизбирались. Сталин, по-видимому, утратил интерес к этой форме «воспитательной работы». Однако именно «суды чести» вместе с другими идеологическими кампаниями 40-х годов подготовили почву для перехода от превентивных мер борьбы с общественным инакомыслием к политике репрессий. 4. «Творческие» дискуссии как форма работы с общественным мнением Свою лепту в формирование атмосферы идеологического диктата внесли и «творческие дискуссии» конца 40-х — начала 50-х гт. Первая такая дискуссия была организована по вопросам философии. Ее объектом стал учебник Г.Ф.Александрова «История западноевропейской философии», незадолго до этого, в 1946 г., отмеченный Сталинской премией (сам Александров возглавлял главный идеологический штаб страны — Управление пропаганды и агитации ЦК). В декабре 1946 г. в адрес учебника Г.Ф.Александрова сделал серьезные замечания Сталин. Трудно сказать, попала книга в руки Сталина случайно или здесь имел место умысел, но в последующих кампаниях «замечания Сталина» станут уже необходимым атрибутом организации дискуссий. В случае с учебником Александрова по замечаниям Сталина было решено провести дискуссию, которая и состоялась в январе 1947 года. Но философы, не обладавшие еще опытом проведения подобных кампаний, видимо, не оценили фактора политического значения, который наверху придавался философской дискуссии. ЦК остался недоволен и назначил повторную дискуссию, для которой уже был разработан специальный сценарий, а во главе всего предприятия встал секретарь ЦК А.А.Жданов. 192 В ходе дискуссии автор учебника был обвинен в «объективизме», в том, что он связал возникновение марксизма с предшествующей философской мыслью (в том числе и «буржуазной», в чем и состоял, собственно, «криминал»). И, естественно, некоторая дань автора достижениям западноевропейской философии расценивалась в духе новых веяний как проявление «низкопоклонства перед Западом». Нет необходимости пересказывать содержание дискуссии: не эта сторона дела была тогда решающей62. Главный смысл дискуссии вокруг учебника Александрова сводился к тому, что тогда была фактически отработана стандартная модель организации борьбы с инакомыслием и насаждением идеологического монизма. Форма дискуссии представлялась очень удобной — из-за своего внешнего демократизма и соответствия популярным лозунгам критики и самокритики. Внешне привлекательная оболочка сыграла роль политической ширмы, за которой разыгрывалось действие обратного свойства, где, как справедливо заметил философ Ю.Фурманов, «сила аргументов подменялась аргументом силы»63. Место признанных авторитетов классической философии предстояло занять новому «корифею» (что и было сделано), а сама философская мысль была отнесена к ведению Центрального Комитета партии, который помимо прочего становился руководящим центром общественных наук. Ученым отводилась роль комментаторов и популяризаторов решений, принятых «теоретическим штабом» страны. Кто ошибался, должен был публично «покаяться», что также соответствовало дискуссионному сценарию. На содержательном уровне это выглядело примерно следующим образом: «Я вполне сознаю, — писал в июле 1947 года Александров Сталину и Жданову, — что не поправь меня Центральный Комитет по теоретическим вопросам, мало пользы было бы от меня как профессионального философа для партии. (...) Философская дискуссия, и особенно глубокое, сильное выступление товарища Жданова, зарядили философских работников огромной большевистский страстью, вызвали у всех у нас рвение, искреннее стремление покончить со старыми приемами, навыками в научной, публицистической и организаторской работе (...)»64 На этом уровне замысел Жданова (и Сталина), можно сказать, удался совершенно: философы сделали «правильные» выводы. Предстояло теперь отработать механизм трансляции принятых решений, т.е. направить дискуссию вниз — для проработки и извлечения политических уроков. И это оказалось самым сложным — не только потому, что в силу абстрактности поднятых дискуссией проблем ее трудно было «привязать» к чему-либо конкретному (к проблемам производства, например), но и, прежде всего, в силу отсутствия профессионалов—«трансляторов». Поход против инакомыслия был уязвимым именно в этом, решающем звене: люди, которым предстояло доводить политические решения до народа, сплошь и рядом оказывались некомпетентными, а то и просто элементарно неинформированными. С этим фактом столкнулись уполномоченные ЦК ВКП(б), выезжающие с проверками состояния политико-пропагандистской работы на местах. Как свидетельствуют их докладные записки, немалая часть партийных аги- 193 таторов и пропагандистов (причем не только рядовых, но и руководителей отделов пропаганды и агитации райкомов) не имели элементарного представления о том, какие решения принимаются наверху, не знали, что происходит в стране, в мире. Приведем ответы на вопросы уполномоченных ЦК некоторых работников райкомов. Беседа первая: «1. Что читаете из политической литературы? — Первый том товарища Сталина.
Беседа вторая: «1. Читали Вы доклад т. Жданова о журналах "Звезда" и "Ленинград"? — Нет, этого доклада я не читал.
На уровне рядовых агитаторов дело обстояло еще хуже: «1. Назовите высший орган власти в СССР. — Рабочий класс, ЦК? РКК? ВКП(б)?
Эти документы в силу своей выразительности не нуждаются в каких-либо дополнительных комментариях. Хотя в то время они, вероятно, были подробно проанализированы, потому что ЦК принимает ряд мер в целях исправления создавшейся ситуации. Первым делом взялись за укрепление системы партийных школ и курсов. В 1947 г. в стране насчитывалось всего около 60 тыс. политшкол, в них обучалось 800 тыс. человек. Всего за год количество школ увеличилось до 122 тыс., а число обучающихся в них превысило 1,5 млн человек. Также в два раза увеличилось число кружков, изучающих историю партии — с 45,5 тыс. в 1947 г. до 88 тыс. в 1948 г., соответственно выросло количество посещающих эти кружки — с 846 тыс. до 1,2 млн человек68. Одновременно с мерами, направленными на укрепление идеологического фронта подготовленными кадрами, охранительная политика была распространена на различные сферы науки и культуры. В августе 1948 г. 194 сессия ВАСХНИЛ завершила долголетнюю дискуссию биологов, в мае— августе 1950 г. прошла дискуссия по проблемам языкознания, а в конце 1951 г. — по проблемам политэкономии социализма. Все эти дискуссии, как и философская, развивались по отработанному сценарию и были организованы сверху. Однако приписывать их полностью инициативе властей все же нельзя. Действительность была сложнее, а оттого драматичнее: организуя эти дискуссии, власти использовали и реальные тенденции, реальные стремления, существующие в духовной жизни послевоенных лет. Потребность широкого обсуждения проблем, рожденных войной, и вопросов послевоенного бытия тревожила интеллигенцию. Общественному мнению нужна была трибуна, чтобы обсудить эти наболевшие вопросы: профессиональная дискуссия была вполне подходящим поводом для реализации такой потребности, не случайно почти все «отраслевые» дискуссии охватывали более широкий круг проблем, чем предусматривал первоначальный предмет обсуждения. Одним из первых эту «странность» профессиональных дискуссий отметил К.Симонов. Когда он подводил итоги дискуссии по проблемам литературной критики 1948 г., он вынужден был признать, что содержание дискуссии определяла не столько «критика критики», сколько более общий анализ литературного процесса и общественной жизни в целом69. Осмысление подобных проблем могло придать «отраслевым» дискуссиям совсем нежелательный для организаторов поворот. Чтобы этого не произошло, дискуссии нуждались в прикрытии мощным авторитетом, который взял бы на себя функцию главного арбитра. Ход старый и апробированный: еще в 30-е годы Сталин громил своих противников, используя авторитет «ленинского курса», истинность которого не могла быть подвергнута сомнению. Похожую позицию заняли Лысенко и его сторонники, выбрав для защиты своих позиций имя известного русского биолога И.В.Мичурина. Однако ссылки на мичуринское учение, удобные для демонстрации патриотизма в условиях борьбы с «низкопоклонством», не могли служить достаточно надежным щитом от научных доводов оппонентов. Для создания такого рода щита необходим был авторитет, чье мнение обсуждению не подлежит, поскольку всегда является «единственно правильным». В огромной стране таким мнением обладал только один человек — Сталин. Логика функционирования абсолютной власти предопределила дальнейший ход событий: у Сталина не было иного пути, как сделаться «великим философом», «великим экономистом», «великим языковедом» и т.д. Поскольку механизмы борьбы с инакомыслием в качестве опорной конструкции предполагали высший авторитет, авторитет должен был произнести свое Слово. Слово авторитета становилось поворотным моментом дискуссии: вмешательство Сталина предопределило победу лысенковцев над генетиками в биологической дискуссии, дало «нужное» направление экономической дискуссии и дискуссии по проблемам языкознания. Это не значит, что до этого времени Сталин стоял в стороне от дискуссий, он скорее находился в положении наблюдателя и внимательно следил 195 за ходом событий. В дискуссии о языке статья грузинского филолога А.С.Чикобавы, направленная против теории Н.Я.Марра70, была написана непосредственно по поручению Сталина — чем было положено начало всей дискуссии. Состояние научной общественности на тот момент, думается, хорошо передает письмо филолога Л.Ф.Денисовой в редакцию «Правды» (эта газета опубликовала статью Чикобавы). «Среди языковедов царит небывалое брожение умов, — писала Л.Ф.Денисова. — Одни — главным образом старые враги Марра — говорят: "Ну и слава богу, что наконец-то и на Марра нашелся настоящий критик". Другие прямо заявляют, что теперь они "поворачиваются на 180 градусов", хотя недавно еще эти товарищи были ярыми марровцами. (...) Третьи боятся высказать свои убеждения, опасаясь, что за Чикобавой стоит мнение более авторитетных товарищей, поэтому как бы им не попасть впросак. (...) Если бы редакция "Правды" могла каким-то образом рассеять эти опасения, убедить товарищей в том, что дискуссия носит действительно открытый характер и за ней не последуют возможные неприятности, то это послужило бы стимулом к настоящему развертыванию дискуссии»71. В 1950 г. (когда началась дискуссия о языке) многие стали уже осторожнее в высказывании оценок и суждений: годы идеологического террора не прошли бесследно. Во всяком случае опасения «неприятностей» нельзя отнести к категории беспочвенных. И еще немаловажная деталь: весь ход дискуссии по проблемам языкознания убеждает, что людей уже приучили ждать высшего мнения, сверяя по нему свое собственное. Высшее мнение прозвучало, когда в июне—августе 1950 года в «Правде» появились три статьи Сталина, посвященные этой дискуссии. А вслед за ними — цепная реакция со стороны отказывающихся и открещивающихся от своих взглядов марристов. «Правда» получала уже не письма, а срочные телеграммы: «В мою дискуссионную статью прошу внести срочные коррективы следующего содержания: в любом классовом обществе язык является не классовым, а общенародным. Остальное остается в силе»; «Прошу не публиковать мою статью по вопросам дискуссии и возвратить обратно»; «После статьи товарища Сталина отказываюсь от основных положений своей статьи, прошу ее не публиковать»; «Прошу задержать мою статью "За полный разгром идеалистов и метафизиков в языкознании" (...) Считаю эту статью ошибочной и вредной»; «После гениальной статьи тов.Сталина необходимость опубликования моей статьи отпадает»; «Статью к лингвистической дискуссии не печатайте. На днях высылаю новую»72. На примере дискуссии о языке можно проследить, насколько эффективно действовал механизм социальной демагогии, особенно если во главе дела становился Сталин. Вера в Слово Вождя превращала людей в пленников фразы — и таких были не единицы. «Иосиф Виссарионович! — обращался к Сталину студент филологического факультета МГУ. — Ваше выступление по вопросам советского языкознания явилось для меня самым значительным событием за последние пять лет в области науки. (...) Оно заставит творчески мыслить, а не жить начетнически стрижкой клас- 196 сиков марксизма на цитаты. (...) То, что Вы всегда в курсе всех дел нашей страны — это вдохновляет. (...) Желаю Вам здоровья, здоровья и здоровья. А успехи с Вами у нас всегда будут»73. С этим письмом перекликается другое, написанное студенткой филологического факультета ЛГУ: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Вы научили нас любить правду больше жизни. Мы выросли в обществе, которое построено и развивается под Вашим руководством. Мы воспитывались по Вашим книгам и статьям. Мы научились верить Вам, Иосиф Виссарионович, больше, чем себе. Каждое Ваше слово мы чтим, как святыню»74. Но это — лишь предисловие. Главное в том, что некоторые моменты сталинской статьи по вопросам языковедческой дискуссии вызвали у студентки трудности в понимании — чисто профессионального свойства. В строчках письма чувствуется смущение автора за свою «непонятливость», но все-таки она решилась написать: «Хочу не просто верить Вам, хочу быть убежденной (...) в справедливости каждого Вашего слова»75. Само Слово Вождя не подвергается сомнению, но слепая вера в его истинность, как свидетельствует это письмо, где-то на уровне подсознания ощущается как недостаточная. Помимо веры нужна убежденность, основанная на знании: а это уже переход с эмоционального на рациональный уровень. Процитированное письмо студентки — лишь единичная иллюстрация подобного сдвига, и у нас нет доказательств, что этот процесс носил хоть сколько- нибудь массовый характер. История дискуссионных кампаний продемонстрировала не только силу правящего режима в смысле обработки умов граждан, силу социальной демагогии, но и выявила его слабости, в качестве одной из которых выступала, например, способность доводить любое решение до абсурда. И тогда уже шахтеры обязаны были заниматься обсуждением проблем генетики, а колхозники — изучать статьи Сталина по проблемам языка. У Ф.Абрамова в романе «Пути-перепутья» есть эпизод, в котором главный герой — председатель колхоза Лукашин — попадает на одно из «разъяснительных» совещаний в районе по вопросам языкознания: «Все теперь были заняты изучением этих трудов (работ Сталина. — Е.З.). Они появились в "Правде" как раз в сенокос (...). И вот вызвали на районное совещание (...). Зал был забит до отказа, некуда сесть (...). А Фокин хоть по бумажке читал, но читал зажигающе (...). Последние слова докладчика Лукашин расслышал с трудом — они потонули в шквале аплодисментов, — да ему теперь было и не до них. Хотелось поскорее в парткабинет, хотелось самому своими глазами почитать. Прочитал. Посмотрел в окно — там шел дождь, посмотрел на Сталина в мундире генералиссимуса и начал читать снова: раз это программа партии и народа на ближайшие годы, то должен он хоть что-то понять в этой программе. Несколько успокоился Лукашин после того, как поговорил с Подрезо-вым. Подрезов словами не играл. И на его вопрос, какие же выводы из трудов товарища Сталина по языку нужно сделать практикам, скажем им, председателям колхозов, ответил прямо: "Вкалывать"»76. 197 Помимо организации «всенародного обсуждения» кампании 40-50-х годов испытывали и другие существенные трудности: как и любые решения административного типа, рассчитанные на контроль и силовое давление сверху, они требовали больших затрат, — тем более, что каждое новое решение обрастало дополнительными. Увеличилась нагрузка на центральный аппарат: ЦК определял, какие книги советские люди должны читать, какие фильмы смотреть, какие грампластинки слушать77. Из массовых библиотек и книготорговой сети изымались книги, которые, по мнению цензуры, не представляли «научной и литературной ценности» и были «засорены фамилиями, цитатами из статей и статьями врагов народа»78. Подготавливались специальные списки такого рода «запрещенной» литературы, которые утверждались ЦК ВКП(б). Наряду со списками «запрещенной» литературы составлялись «черные списки» на театральные пьесы, подлежащие снятию с репертуара. Постановлением Совета Министров СССР от 28 августа 1951 г. функции контроля над произведениями искусства возлагались на органы цензуры. Чуть позднее появились списки запрещенных грампластинок79. В июле 1952 г. Президиум Совета Министров СССР подготовил проект постановления об укреплении местных органов цензуры, который предусматривал увеличение штата районных цензоров (в местных органах Глав-лита), а также введение должности освобожденных цензоров вместо работающих по совместительству80. Нагрузка на органы цензуры росла, с мест шли предложения о необходимости увеличить зарплату цензорам в связи с увеличением объема работы. Высказывались даже мнения о целесообразности перевода органов цензуры в ведение Министерства государственной безопасности СССР81. Последнее предложение не было принято, но появление этого и подобных ему суждений отнюдь не случайно: они показывают, в каком направлении в последние годы жизни Сталина эволюционировала внутренняя политика руководства страны. Помимо проведения идеологических кампаний и усиления контроля за умонастроениями режим все чаще прибегал к откровенно репрессивной практике. |