Игорь Евгеньевич Суриков Полис, логос, космос мир глазами эллина
 Скачать 1.72 Mb.
|
Свобода и… неравенство«Свобода, равенство, братств о» – нам привычно, что со времен Великой Французской революции конца XVIII в. эти три слова стоят рядом. Если исключить из этой триады «братство» (риторический лозунг, вряд ли в нашем грешном мире в полной мере осуществимый на практике), то окажется, что две оставшиеся категории – «свобода» и «равенство» – в какой-то степени конфликтуют друг с другом. Общества Древнего Востока не знали свободы, но там было своеобразное равенство – равенство подданных перед лицом всесильного монарха, который мог казнить без суда и следствия в одинаковой мере последнего бедняка и первого вельможу. В античной Греции – всё наоборот: свобода получила высочайшее развитие, а вот равенства-то как раз мы в этой цивилизации не находим (впрочем, в человеческой истории существовало и существует более чем достаточно обществ, в которых нет ни свободы, ни равенства). Как же так? Ведь прекрасно известно, что граждане древнегреческих полисов были равны между собой в политическом отношении. Во всяком случае, в идеале: реальное равенство, вне зависимости от происхождения, богатства, общественного положения, было достигнуто лишь в наиболее демократических государствах Эллады, например, в Афинах. Между прочим, существовало две концепции равенства: «арифметическая» и «геометрическая», как их называли любившие математику греки. «Арифметическое равенство» – это действительное, полное равенство всех граждан. «Геометрическое равенство» – это совсем другое: равенство прав и обязанностей. Чем больше человек делает для полиса, тем выше должна быть его политическая роль. В рамках этой концепции, исходящей из того, что «неравные не должны быть равными», не может быть даже и речи о том, чтобы одинаковые права имели бедняк, который не в состоянии даже купить себе доспехи и встать в ряды гоплитов, и богач-аристократ, который в военную пору снарядил для государства целую триеру. Понятно, что идея «геометрического равенства» преобладала в олигархических полисах, а идея «арифметического равенства» – в демократических. Но главное даже не в этом. Необходимо подчеркнуть: равенство, отсутствие юридически разграниченных сословий и каст распространялось именно только на граждан. Остальные слои населения оно никак не затрагивало. Можно сказать, что гражданский коллектив по отношению к прочим жителям полиса был самой настоящей привилегированной кастой. Особенно ярко это видно в Спарте, где в сравнении с гражданами-спартиатами все другие лица были практически бесправными. Но и в демократических Афинах демократия не имела никакого отношения к женщинам, метэкам, не говоря уже о рабах. Античный мир был полем, где сосуществовали самые различные правовые положения, статусы, сословия. Это воспринималось как нечто вполне естественное: еще не возникло представления об абстрактном равенстве всех людей «от природы». Иная ситуация в те времена была и немыслимой. Ведь еще не прозвучала проповедь христианства, не раздались знаменитые слова апостола Павла: «Нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского; ибо все вы одно во Христе Иисусе»238. Итак, в полисном мире, мире неравенства, полномасштабная свобода была возможна лишь для членов гражданского коллектива. И это вполне закономерно, поскольку древнегреческая свобода была именно «свободой-в-полисе», в рамках полисных структур и законов. Это была свобода только для «своих», неграждане к ней не допускались. Свобода понималась не в привычном для нас смысле, как отсутствие тех или иных ограничений, а как принадлежность к общине. Такое восприятие свободы (можно назвать его позитивным, а не негативным, рождающимся через утверждение, а не через отрицание какого-либо факта), насколько можно судить, вообще характерно для архаичных обществ. Так, даже русское существительное «свобода» этимологически восходит к местоимению «свой». Изначально «быть свободным» означало – «быть своим в данном коллективе людей». Следует ли осуждать древних греков за то, что они не дали свободу всем – женщинам, рабам? Разумеется, нет; это означало бы слишком уж далеко отклониться от принципа историзма. Любую цивилизацию необходимо оценивать по ее достижениям, а не по ее недостаткам, по тому, что в ней было, а не по тому, чего в ней не было. Главное в античной Элладе – не то, что в ней далеко не все еще были свободны, а то, что в ней уже были свободные, впервые в истории человечества. * * *Пожалуй, именно на примере «женского вопроса» будет уместно рассмотреть границы древнегреческой идеи равенства239. Даже самая радикальная демократия в Элладе была в полном смысле слова «демократией для мужчин». Перед нами по ходу изложения прошло уже немало ярких личностей – политиков, полководцев, мыслителей, деятелей искусства и литературы… И нетрудно заметить, что практически все имена, до сих пор появлявшиеся в изложении (да и дальше будет точно так же), принадлежат мужчинам. Едва ли не единственным исключением была Аспасия – но ее известность носила скорее скандальный оттенок. Отчего же такое пренебрежение проблемами женского пола? Это – не наша сознательная воля, а отражение действительного порядка вещей, имевшего место в классической Греции. Положение женщин, в том числе и женщин-гражданок, было приниженным. Они не имели ровным счетом никаких политических прав: не могли участвовать в работе народного собрания, ни в каких выборах. Единственной формой общественной жизни, открытой для них, оставались религиозные праздники. В сущности, лишены были женщины и всех остальных гражданских прав: они не могли даже владеть имуществом. Скудна содержанием, скучна была жизнь афинянки. Муж, встав утром и позавтракав, покидал жилище, а возвращался лишь к вечеру. Ведь грек-мужчина вел жизнь в высшей степени общественную, проводил целый день на улицах и площадях своего города. Там он участвовал в работе органов власти, узнавал последние новости, общался с друзьями… А жена его все это время была замкнута в пространстве дома. Ее занятиями были прядение и ткачество, ведение хозяйства, присмотр за домашними рабами и рабынями, воспитание малолетних детей. Позволялось разве что побывать в гостях у подруги, да и то не часто, к тому же обязательно под присмотром кого-нибудь из слуг. Даже на рынок за покупками женщины (во всяком случае, из состоятельных семей) не ходили: это считалось мужским делом. «Жизнь женщин до старости скрывалась от посторонних глаз. Предполагалось, что женщина из приличного семейства может впервые выйти из дома, лишь достигнув того возраста, когда встречный поинтересуется тем, чья это мать, а не тем, чья это жена», – остроумно замечает современный ученый240. Законодательство Солона о погребениях, принятое в Афинах еще в начале VI в. до н. э., запрещало участвовать в погребальных обрядах женщинам моложе 60 лет, не считая близких родственниц241. Причины таких ограничений становятся ясны из перипетий одного афинского судебного процесса, известного из речи оратора Лисия242. Некто Эратосфен увидел молодую, недавно вышедшую замуж женщину, шедшую в процессии на похоронах ее свекрови, и затем соблазнил эту афинянку. Муж, узнав об этом, убил любовника жены. Кстати, по афинским законам такое убийство – если оно совершалось «на месте преступления» – было неподсудным: считалось, что муж таким образом удовлетворяет свое оскорбленное чувство собственника. Итак, достаточно было одного появления молодой дамы «на людях», чтобы почти немедленно произошел адюльтер. Тут нужно еще помнить о горячем южном темпераменте греков. В результате в балканском регионе, в том числе у южных славян, подобные обычаи изоляции женщин существовали вплоть до недавнего времени; где-нибудь в сельской местности, наверное, они живы и по сей день. Возникает даже некоторое противоречие между этим затворничеством представительниц «слабого пола» и отмеченной выше возможностью их участия в религиозных праздниках. Можем объяснить это противоречие только тем, что «праздничное пространство» воспринималось как сущностно отличное от пространства повседневности, и в нем действовали свои законы243. В трактате «Домострой», посвященном ведению домашнего хозяйства, писатель IV в. до н. э. Ксенофонт пишет, отражая господствовавшее в его время мнение: «Природу обоих полов с самого рождения, мне кажется, бог приспособил: природу женщины для домашних трудов и забот, а природу мужчины – для внешних… Женщине приличнее сидеть дома, чем находиться вне его, а мужчине более стыдно сидеть дома, чем заботиться о внешних делах»244. Древнегреческий жилой дом делился на две половины: мужскую (андрон ) и женскую (гинекей ). Если к мужу приходили друзья и по этому поводу устраивалась веселая пирушка (симпосий ), супруга в ней не участвовала. Она оставалась на своей половине, в гинекее, в то время как глава семьи кутил с гостями в обществе музыкантов и танцовщиц. Не исключено, что афинянам было просто неинтересно в компании своих законных жен. Сами-то они были политически развитыми и всесторонне образованными людьми. Могли и поспорить на философские темы, и посостязаться в произнесении речей, и почитать наизусть большие куски из произведений великих поэтов… А женщины ничем этим похвастаться отнюдь не могли. Если мальчиков в семь лет отправляли учиться в школу, то девочки практически никакого образования вообще не получали. Они жили в гинекее под присмотром матери вплоть до замужества и перехода в новый дом. В большинстве своем женщины не были даже грамотны. Несомненно, играл свою роль и такой фактор, как большая разница в возрасте между вступающими в брак. В том же «Домострое» Ксенофонта главный герой – образцовый крестьянин Исхомах – вспоминает о своей жене: «Когда она пришла ко мне, ей не было еще и пятнадцати лет, а до этого она жила под строгим присмотром, чтобы возможно меньше видеть, меньше слышать, меньше говорить»245. И столь ранние браки для девушек являлись нормой. А что касается мужчины, самым подходящим временем для вступления в брак считалось достижение тридцатилетия. Понятно, что при таких условиях семья строилась на заведомо неравных основах. Муж был уже вполне взрослым, самостоятельным человеком, а жена – совсем юной, не имеющей еще ровно никакого жизненного опыта. И она с самого начала привыкала смотреть на супруга «снизу вверх». Кстати, при заключении брака мнение невесты не имело никакого значения. Всё за нее решали родители; именно с ними и договаривался жених, с ними вел все дела, связанные со сватовством. А свою будущую спутницу жизни он зачастую впервые видел только на свадьбе. Как о некой сенсации, рассказывали афиняне о поступке одного из граждан, экстравагантного богача-аристократа по имени Каллий, который смело пошел наперекор устоявшимся традициям. Он имел трех дочерей и – сообщает Геродот – «когда дочери достигли брачного возраста, он роскошно одарил их и позволил каждой выбрать себе среди афинян мужа, какого она сама хотела, и тому отдал ее»246. Обычно же браки в таких условиях заключались не по любви, а по расчету. Это подчеркивалось тем, что за невестой всегда давалось приданое – крупная сумма денег или какое-нибудь имущество. О неравенстве сторон в браке ярко свидетельствуют способы его расторжения. Развод считался делом вполне допустимым, но очень многое зависело от того, кто был его инициатором. Если муж хотел развестись с женой, он просто отсылал ее обратно к родителям и возвращал приданое; никаких формальностей не требовалось. Но если развод происходил по инициативе женщины, ей нужно было пройти через сложную юридическую процедуру, подавать ходатайства в различные инстанции и т. п. Если в семье были дети, то при разводе они в любом случае оставались с отцом. Вот одна интересная история, связанная с разводом. Политический деятель и полководец Алкивиад, о котором говорили, что «никто не мог сравниться с ним ни в пороках, ни в добродетелях» (выражение римского историка Корнелия Непота247), женился на знатной девушке Гиппарете из богатейшей семьи (кстати, праправнучке только что упоминавшегося Каллия) и получил с ней огромное приданое. Брак оказался несчастливым. Гиппарета, удрученная полным отсутствием внимания со стороны мужа, его постоянными изменами, в конце концов покинула Алкивиада, вернулась в родительский дом и решила подать на развод. «Письмо о разводе супруга должна была подать архонту не через второе лицо, а собственноручно, – рассказывает Плутарх, – и когда, повинуясь закону, она уже подавала прошение, явился Алкивиад, внезапно схватил ее и понес через всю площадь домой, причем никто не посмел вступиться и вырвать женщину из его рук… Примененное им насилие никто не счел ни противозаконным, ни бесчеловечным: по-видимому, закон для того и приводит в общественное место женщину, покидающую своего супруга, чтобы предоставить последнему возможность вступить с ней в переговоры и попытаться удержать ее»248. В жене грек видел не столько возлюбленную, сколько хранительницу домашнего очага и мать законных наследников. Вот как говорится об этом в одной из речей Демосфена. Слова, которые сейчас будут процитированы, многим из наших современников могут показаться глубоко циничными и шокирующими. «Гетер мы заводим ради наслаждения, наложниц – ради ежедневных телесных потребностей, тогда как жен мы берем для того, чтобы иметь от них законных детей, а также для того, чтобы иметь в доме верного стража своего имущества»249. Из этого сообщения видно, что афинянин мог обзавестись, помимо законной жены, еще и рабыней-наложницей. Кроме того, здесь мы впервые встречаемся с гетерами , и о них тоже необходимо сказать подробнее. Гетеры были женщинами легкого поведения, но греки искали в общении с ними не столько чисто сексуальных утех (как раз их они со значительно меньшими расходами вполне могли получить и в семье или, в крайнем случае, взяв наложницу, а гетеры требовали за свои услуги немалую плату), сколько интеллектуального удовольствия. В отличие от женщин-гражданок, которые были совершенно неразвитыми в духовном плане (безусловно, не по своей вине), гетеры (обычно они являлись уроженками других городов и принадлежали в Афинах к сословию метэков) как раз получали вполне достойное образование. Они могли поддержать беседу о литературных, философских или даже политических предметах, обладали хорошими манерами, да и в целом кругозор их был весьма широк. Поведение гетеры было в куда меньшей степени, чем поведение гражданки, сковано традиционными стереотипами и предрассудками. Не удивительно, что многие граждане предпочитали общество гетер обществу своих жен. Некоторые из афинских гетер оставили заметный след в истории. Именно гетерой по основному роду своих занятий была знаменитая Аспасия, подруга Перикла. В IV в. до н. э. славилась красотой и скандальным образом жизни гетера Фрина, неоднократно служившая моделью для лучших скульпторов и живописцев. Несколько позже гетера Таида (Таис) была близка к Александру Македонскому и участвовала в его великом походе на Персидскую державу. * * *…В целом отношение греков к женщинам очень хорошо отразилось в строке из стихотворения одного античного поэта: «И с ними плохо, и без них никак нельзя!». Женщину воспринимали как неизбежное зло. Не случайно известный миф о Пандоре, рассказанный Гесиодом250, гласил: именно через женщину в мир пришли все беды и несчастья. Виновницей величайшего бедствия – Троянской войны – тоже была женщина (Елена). В V в. до н. э. бытовала точка зрения, согласно которой весь многовековой конфликт между миром Запада и миром Востока начался из-за серии похищений женщин. Эта точка зрения отразилась в самом начале труда Геродота251; «отец истории» при этом резонерски замечает: «Ясно ведь, что женщин не похитили бы, если бы те сами того не хотели». Женщина для греков – существо, принадлежащее скорее к миру Хаоса, чем к упорядоченному мужскому Космосу. Она – игрушка страстей и эмоций, которые решительно преобладают у нее над разумом, между тем как в норме, по мнению греков, все должно быть наоборот. Женщина в чем-то даже сродни дикому животному, которое нужно укрощать, приручать. И это не метафора. Уже знакомый нам Исхомах (герой произведения Ксенофонта) вспоминает: его жена спустя некоторое время после замужества «привыкла ко мне и была ручной, так что можно было говорить с ней»252. Обратим внимание на сам способ выражения, на лексику: ведь так обычно выражаются именно о животных. Не приходится сомневаться в том, что юная супруга Исхомаха, скорее всего, впервые в своей жизни оказавшаяся один на один с чужим, раньше незнакомым ей мужчиной, действительно первое время «дичилась». Точно так же вели себя и все ее сверстницы. В тесной связи с вышеописанным отношением к женщинам находилось широкое распространение в античной Греции гомосексуализма. Обычно в научно-популярных книгах об этом стыдливо умалчивают. Однако гомосексуализм был абсолютно повсеместным и повседневным компонентом всего образа бытия. Практически каждый мужчина в молодости, до вступления в брак, имел гомосексуальный опыт, который на последующих этапах его жизни сохранялся, но совмещался с гетеросексуальным. Гомосексуальные отношения обычно имели формы эротически и романтически окрашенной дружбы между юношей и зрелым мужем. Последний всячески ухаживал за своим возлюбленным, старался вызвать у него ответное чувство, дарил дорогие подарки и пр. По отношению же к женщине подобный романтизм считался совершенно неуместным: ее просто «брали». И дело здесь не только в том, что возможности такого ухаживания, скажем, за своей будущей женой просто не существовало: девушки жили затворницами, и жених впервые видел невесту если не на свадьбе, то уж, во всяком случае, не раньше, чем на смотринах. Важнее другое: считалось, что однополая любовь, любовь между мужчинами (имевшая, помимо прочего, еще и образовательно-воспитательный оттенок) в принципе выше и достойнее, чем любовь к противоположному полу. Нужно отметить и еще один парадокс. Как ни странно, особенно приниженным положение женщин было в самых демократических полисах – таких, как классические Афины. Там, где у власти стояла аристократия, у представительниц «прекрасного пола» было хоть чуть-чуть, но все-таки побольше возможностей проявить себя в общественной жизни253. Особенно ярким контрастом Афинам выступала в данном аспекте Спарта. В этом жестком, военизированном полисе, где элементы радикальной демократии практически отсутствовали, женщина пользовалась несравненно большей свободой. Спартанцы в высшей степени уважали своих жен и матерей (а порой – даже дочерей), во всем прислушивались к их голосу. Некоторые греческие авторы считали даже, что реальная власть в спартанском государстве находится в руках женщин, а не мужчин. Вот перед нами одна из этих спартанок – Горго, дочь царя Клеомена I, правившего в конце VI – начале V в. до н. э. Уже когда она была девочкой, отец принимал во внимание ее мнение. Однажды в Спарту прибыл посол из Милета Аристагор с просьбой о военной помощи. Спартанцы ответили отказом. Тогда посол стал предлагать Клеомену взятку. Царь заколебался, но тут присутствовавшая при разговоре Горго воскликнула: «Отец! Чужеземец подкупит тебя, если ты не уйдешь!». «Клеомен обрадовался совету дочери и ушел в другой покой, а Аристагору, ничего не добившись, пришлось покинуть Спарту», – пишет Геродот254. Царевне было тогда всего лишь восемь или девять лет. Впоследствии Горго стала женой брата своего отца – Леонида, следующего спартанского царя, того самого, который героически погиб при Фермопилах. Она всегда оставалась одной из самых влиятельных женщин в Спарте. Как-то ее спросили: «Почему вы, спартанки, единственные из женщин командуете мужами?» – «Потому, что мы единственные и рожаем мужей», – ответила Горго. Этот эпизод передал Плутарх255. Совсем иначе было в Афинах. Чем демократичнее полис – тем сильнее в нем проявлялось «засилье мужчин». Участие афинянок в политической жизни, их сколько-нибудь равноправное положение было затруднено практически до полной невозможности не только и, может быть, даже не столько отсутствием у них гражданских прав, сколько консерватизмом общественного мнения. Любые попытки женщин как-то заявить о себе встречали самое решительное осуждение, в том числе, не приходится сомневаться, и со стороны других представительниц этого пола. Даже великий Перикл, при всей широте его кругозора, в этом вопросе придерживался вполне традиционных, общепринятых взглядов. Вот его слова, приведенные историком Фукидидом: «Та женщина заслуживает величайшего уважения, о которой меньше всего говорят среди мужчин, в порицание или в похвалу»256. Кстати, по иронии судьбы, тогдашняя жена самого Перикла – Аспасия – ни в малейшей мере не удовлетворяла этому требованию. Ее имя было у всех на устах. Но Аспасия не была афинянкой… А для афинских гражданок главным жизненным правилом должно было стать – жить как можно более незаметно. Впрочем, в своем подавляющем большинстве они воспринимали это как должное, довольствовались существующим положением вещей и не добивались большего. * * *В 392 г. до н. э. драматург Аристофан написал и поставил на театральной сцене комедию «Женщины в народном собрании». Напомним ее сюжет: в один прекрасный день женщины решают, что их мужья плохо управляют государством и что им самим необходимо взять власть в свои руки. Переодевшись мужчинами, подвязав искусственные бороды, они приходят в афинское народное собрание, составляют большинство при голосовании и выносят решение: «Бразды правленья предоставить женщинам»257. В чем, собственно, соль аристофановского юмора? Выше уже говорилось о том, что для афинских комедий классической эпохи были характерны сказочно-фантастические сюжеты. Комедиографы изображали в своих пьесах то, чего не может быть. И в эту категорию абсолютно невозможного, наряду с полетом на небо на навозном жуке и с постройкой птичьего города, входит также переход власти к женщинам. Такое могло случиться только в воображении Аристофана; зрители, хохотавшие над его шутками, не могли допустить даже и возможности, чтобы в реальной жизни женщины получили хоть какую-то долю участия в управлении полисом. Кстати, так называемые «женские» комедии Аристофана (помимо «Женщин в народном собрании» к ним относятся еще «Лисистрата» и «Женщины на празднике Фесмофорий») – это именно те литературные памятники, которые особенно хорошо и полно выражают гендерное мироощущение среднего афинянина классической эпохи (научный термин гендер означает пол как социальную и культурную категорию). И пусть даже в рамках гротескной, шутовской картины мира, создаваемой в произведениях комического жанра V в. до н. э. Как изображаются Аристофаном женщины? В однозначно непривлекательном виде, как существа лживые, похотливые, склонные к пьянству. Приведем опять же типичную цитату. В комедии «Женщины на празднике Фесмофорий» персонаж Мнесилох, переодевшись в женскую одежду и проникнув в компанию афинских гражданок, так характеризует «собственный» пол: …Отдаемся мы, Когда другого нет, погонщикам, рабам… …Возбужденные излишеством ночным, Принуждены чеснок жевать мы поутру, Чтоб муж, вернувшись с караула к нам домой, Не заподозрил нас ни в чем дурном… …Женщина одна взяла красивый плащ, Чтоб мужу показать при свете утреннем, И, им укрыв, любовника спровадила. Другая женщина родами десять дней Всё мучилась, нигде ребенка не купив, А муж по городу всё бегал и искал Лекарство, чтоб жене ускорить роды им. Ребенка принесла старуха им в горшке… …Берем мы обруч для прически, Вино из бочки тянем мы по этой трубке… Мы сводням мясо раздаем во время Апатурий, Потом на кошку говорим… Сказать ли вам, как топором жена убила мужа? Другая зельем извела, ума его лишила. В Ахарнах женщина одна под ванной… отца зарыла. А ты с рабынею своей ребенком поменялась: Взяла ты сына у нее, а ей дала девчонку258. Перед нами, таким образом, набор расхожих, даже банальных обвинений. Но как реагируют на них сами аристофановские женщины (ведь всё происходит в их присутствии)? Они не пытаются отрицать, опровергать слова Мнесилоха как возводимую на них напраслину. Они возмущены только его откровенностью: Говорит такие вещи Так открыто, так бесстыдно! Этой дерзости не ждали Мы в своем кругу никак259. При этом Аристофана никак нельзя назвать каким-то мрачным женоненавистником. Совсем наоборот: как ни парадоксально, в целом женщины в его произведениях выступают в более благоприятном свете, чем у многих других античных авторов. Такие героини аристофановских комедий, как Лисистрата или Праксагора, относятся к числу самых симпатичных женских образов во всей древнегреческой литературе. Но при этом комедиограф, чтобы найти успех у зрителей, должен был своими пьесами отвечать их ожиданиям, представлять перед ними то, что они предполагали увидеть и услышать, то есть те же аксиомы гендерного опыта общины. А аксиомы эти вполне однозначны: Сознаться надо, по натуре женщины бесстыдны, И нет зловреднее созданий, кроме тех же женщин260. Эта фраза вложена в уста женского хора! Правда, позже в комедии женщины пробуют оправдаться от клеветнических обвинений, но их оправдания звучат не слишком убедительно: Все и каждый чернят, унижают наш пол, все о нас говорят много злого. Ведь повсюду твердят, что мы сеем кругом только зло в человеческом роде, Что исходит от нас и вражда, и война, и восстанья, и распри, и горе. Допускаем: мы – зло, мы действительно зло, но зачем бы тогда вам жениться? Для чего запрещать выйти нам со двора или просто стоять у окошка? Для чего бы стеречь так старательно вам ваших жен, это зло, эту язву? …У мужей мы таскаем, но скромно: Много-много мешочек муки украдем, да и то возмещаем немедля. Из числа же мужчин очень крупных хапуг Указать мы могли бы не мало261. В отношении к женщине типичного грека, насколько можно судить, сосуществовали и боролись две эмоции: настороженное чувство собственника и инстинктивная боязнь, доходящая порой до отторжения и прорывающаяся, например, в таких строках поэта конца VII в. до н. э. Семонида Аморгского: женщины …И были бедствием и будут для мужей. Да, это зло из зол, что женщиной зовут, Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее — Хозяин от жены без меры терпит зло. И дня не проведет спокойно, без тревог, Кто с женщиной судьбу свою соединил262. * * *В древнегреческой литературе нам встречаются различные образы женщин. И верные, преданные, самоотверженные жены – как Андромаха в «Илиаде», верная поддержка и опора своего Гектора, или Пенелопа в «Одиссее», двадцать лет непоколебимо ждущая супруга с Троянской войны, и менее известная Алкестида (Алкеста), охотно соглашающаяся даже умереть за собственного мужа Адмета… Есть и жены-чудовища, злодейки, совершающие самые немыслимые преступления, убийцы собственных детей, мужей, родителей, бесстыдные совратительницы, коварные обманщицы – как Медея, Клитемнестра, Федра в произведениях классической афинской трагедии. Но вот чего мы до довольно позднего времени, до начала эпохи эллинизма почти не встречаем в этой литературе (а она, надо полагать, отражала реальную жизнь) – так это романтической любви мужчины к женщине. Сразу оговорим: романтическую любовь как таковую греки полисной эпохи знали, но это, как уже отмечалось выше, была не любовь мужчины к женщине, а любовь мужчины к мужчине. Но как же – возразят нам? А Анакреонт? А Сапфо – первая женщина-поэтесса в мировой истории? Ведь все знают, что главная тема их стихов – любовь. Да, среди широчайшего спектра тем древнегреческой лирической поэзии есть и любовная лирика. Хотя, кстати, в греческой античности она занимает не столь большое место, как в последующие времена. У эллинов все-таки преобладает лирика политическая, философская, нравоучительная… Но главное даже не в этом. Скажем несколько слов о творчестве только что упомянутых поэтов. Анакреонт (VI в. до н. э.) действительно писал в основном о любви. Но сам образ любви у него несколько снижен. Поэзия Анакреонта легкомысленна, шутлива; в ней мы не найдем глубоких чувств. Оговорим, что в ниже цитируемом фрагменте слово «лесбиянка» употреблено в своем изначальном значении, то есть это всего лишь девушка с острова Лесбос. Бросил шар свой пурпуровый Златовласый Эрот в меня И зовет позабавиться С девой пестрообутой. Но, смеяся презрительно Над седой головой моей, Лесбиянка прекрасная На другого глазеет263. Совсем другое дело – Сапфо, жившая несколько раньше (в конце VII в. до н. э.), кстати, как раз на Лесбосе. Ее тема – любовь-страсть, любовь, буквально испепеляющая человека, ни на минуту не дающая ему покоя… Но чья это любовь и к кому? Приведем полностью (правда, конец не сохранился) самое, пожалуй, знаменитое стихотворение Сапфо: Богу равным кажется мне по счастью Человек, который так близко-близко Пред тобой сидит, твой звучащий нежно Слушает голос И прелестный смех. У меня при этом Перестало сразу бы сердце биться: Лишь тебя увижу – уж я не в силах Вымолвить слова. Но немеет тотчас язык, под кожей Быстро легкий жар пробегает, смотрят, Ничего не видя, глаза, в ушах же Звон непрерывный. По́том жарким я обливаюсь, дрожью Члены все охвачены, зеленее Становлюсь травы, и вот-вот как будто С жизнью прощусь я. Но терпи, терпи: чересчур далёко Всё зашло…264 С огромной наблюдательностью и талантом описаны все «симптомы любовной болезни». Однако, если пристальнее всмотреться в процитированные строки, нетрудно заметить, что поэтесса описывает свою любовь к девушке. И нельзя сказать, что она перевоплощается в этом стихотворении в образ мужчины; нет, подобные поэтические приемы в ту эпоху были еще неизвестны, да к тому же в оригинале относящиеся к первому лицу прилагательные стоят в женском роде. Именно таковы же и остальные стихотворения Сапфо. …Приходит Нынче всё далекая мне на память Анактория. Девы поступь милая, блеском взоров Озаренный лик мне дороже всяких Колесниц лидийских и конеборцев, В бронях блестящих265. Правда, писала Сапфо и свадебные песни. Вот, например, отрывок (упоминаемый в нем Гименей – божество свадьбы у эллинов): Эй, потолок поднимайте, — О Гименей! — Выше, плотники, выше! О Гименей! — Входит жених, подобный Аресу, Выше самых высоких мужей!266 Но тут мы должны вспомнить, что в Элладе рассматриваемого периода любовь и брак четко отделялись друг от друга. Сапфо возглавляла у себя в городе что-то вроде «института благородных девиц», если употреблять более или менее понятные нам выражения. В ее «пансионе» находились на воспитании юные девушки, которых она, естественно, должна была готовить к супружеской жизни. Но замужество замужеством, а пока до него было далеко – поэтесса и ее воспитанницы предавались женской дружбе с несомненным эротическим оттенком. Сама Сапфо, насколько известно, тоже имела мужа и дочь. Но рассказ о том, будто бы она уже в зрелом возрасте влюбилась в красавца-юношу и, не добившись взаимности, покончила с собой, несомненно, представляет позднейшую выдумку. Равным образом, очевидно, сочинена «задним числом» и якобы имевшая место поэтическая «дуэль» между Сапфо и лириком Алкеем, ее земляком. Алкей пишет поэтессе, что он хотел бы с ней поговорить, но ему мешает стыд. Сапфо же холодно отвечает, что о хороших вещах со стыдом не говорят. Здесь, наверное, уместно сказать несколько слов о самом понятии Эроса в древнегреческой цивилизации. Поэты уделяют ему большое место, но прежде всего не как индивидуальной любви, а как одному из главных принципов мироздания. У Гесиода в «Теогонии» читаем, что одним из первых среди божеств появился …между вечными всеми богами прекраснейший – Эрос Сладкоистомный – у всех он богов и людей земнородных Душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает267. Кстати, как правильнее – «Эрос» или «Эрот», как мы встречали выше, в переводе из Анакреонта? Оказывается, верны оба варианта. И вообще это не два разных греческих существительных, а одно, начальная форма которого – эрос , а корень – эрот- . В древнегреческом языке бывает, что корень слова проявляется в начальной форме в несколько измененном виде. Вот параллельный и очень схожий пример: «свет» по-гречески будет фос , а корень слова – фот- . В результате в словах, заимствованных из греческого в современные языки, в том числе и в русский, может встретиться как элемент «фос-», так и элемент «фот-». Например, фосфор («светоносный»), но фотография («светопись»). Наверное, сразу нужно оговорить во избежание возможных недоразумений: у античных эллинов, разумеется, еще не было фотографии. Равно как не было у них и телефонов, микроскопов и других подобного рода устройств. Почему же эти входящие в современную интернациональную лексику слова – греческого происхождения? А это действительно так: если переводить дословно, телефон – «далекий голос», микроскоп – «мелкое зрение» и т. д. Все эти слова искусственно сочинены учеными, изобретавшими соответствующие приборы. И составлены из корней именно древнегреческого языка. Такова уж была традиция, сложившаяся в Европе Нового времени. Так поступали из уважения к античной науке, предвосхитившей последующую европейскую. Но вернемся к «эросу». Слово это означает любовь – но не всякую. В русском языке «любовь» практически не имеет синонимов. В древнегреческом же существовал целый ряд существительных, выражавших это понятие, но не вполне совпадавших по значению: каждое имело свой особый оттенок. Так, «эрос» – любовь как страстное влечение. А существовали еще филия – любовь-привязанность, не столь бурная, но более прочная и постоянная, похожая на дружбу; сторге – любовь-уважение, например, к родителям; гимерос – легкая влюбленность, ни к чему особо не обязывающая; потос – любовь-тоска к чему-то, чего не имеешь, чувство даже более интенсивное, чем «эрос». Позже остальных становится широко употребительным слово агапе , означавшее любовь духовную. Именно этот термин приняло на вооружение возникшее христианство, когда потребовалось выразить совершенно новое чувство – христианскую любовь людей к Богу и Бога к людям, а также любовь к ближнему. Когда мы в русских переводах Нового Завета встречаем упоминания любви (например, «Бог есть любовь»), будем уверены, что в оригинале стоит именно «агапе», а не «эрос» и не какое-нибудь другое слово. И все эти довольно различные между собой чувства, перечисленные в предыдущем абзаце, на русском языке приходится передавать одинаково – «любовь». Вообще возникают немалые трудности при переводе с языка более богатого по словарному запасу на более бедный. При этом русский – еще один из самых богатых лексически языков мира; он изобилует синонимами, отражающими тонкие оттенки понятий. Но с древнегреческим в этом отношении даже и наш язык сравниться не может. Отметим еще, что в древнегреческом языке особенно обширная и разветвленная синонимика связана, помимо любви, еще с несколькими сферами бытия. А именно – с понятиями «говорить», «видеть» и «познавать». Такие экскурсы в тематику, казалось бы, чисто лингвистическую на самом деле тоже способны много сказать о мировоззрении и мироощущении античных эллинов, о том, что для них было особенно важно в жизни. |