ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
Во время самых уединенных свиданий Эмиль не посмел бы вопросить ни малейшей ласки, ни даже показать вид, что желает их; а когда она соглашается опереться на его руку на гулянье, – милость, которой она не позволяет превратиться в право, – он едва осмеливается прижать эту руку в своей груди. Между тем, долго сдерживая себя, он осмелился однажды украдкой поце- ловать ее платье, и несколько раз был настолько счастлив, что она сквозь пальцы посмотрела на эту проделку. Раз, когда он хотел открыто позволять себе эту вольность, ей это не понрави- лось. Он упорствует, она раздражается, досада вырывает у нее несколько весьма колких слов; Эмиль не остается безответным; весь остаток дня проходит в ссоре в они расстаются весьма недовольные. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 227 Софье не по себе. Мать – ее поверенная; зачем ей скрывать от нее свое горе? Это ее первая размолвка; а размолвка, длившаяся целый час, такое важное дело! Она раскаивается в своей вине. Мать позволяет ей загладить ее, отец ей это приказывает. На следующий день, Эмиль встревоженный приезжает раньше обыкновенного. Софья присутствует при туалете своей матери, отец находится также в той же комнате: Эмиль входит почтительно, но с грустным видом. Как скоро отец и мать раскланялись с ним, Софья повора- чивается к нему и, подавая ему руку, спрашивает у него ласковым тоном, как его здоровье. Ясно, что эта хорошенькая ручка подается таким образом лишь для того, чтобы ее поцеловали: он берет ее и не целует. Софья, немного пристыженная, принимает ее назад так спокойно, как только может. Эмиль, не привыкший к женскому обхождению и не знающий, на что полезны капризы, не скоро забывает их и не так-то легко успокаивается. Отец Софья, видя ее замеша- тельство, довершает ее смущение насмешками. Бедная девушка, смущенная, униженная, не знает, что делать, и дала бы все в мире, чтобы осмелиться поплакать. Чем более удерживается она, тем более сжимается ей сердце; наконец, одна слеза скатывается, несмотря на все ее уси- лия. Эмиль видит эту слезу, бросается на колена пред ней, берет ее руку и целует несколько раз с увлечением. Ну, признаюсь, вы слишком добры, говорит отец, расхохотавшись; я не был бы так снисходителен к таким сумасшедшим девочкам и наказал бы уста, оскорбившие меня. Эмиль, ободренный этими словами, обращает умоляющий взгляд на мать и, ловя одобритель- ный знак, наклоняется, дрожа, к лицу Софьи, которая отворачивает голову и, желая спасти уста, надставляет розовую щеку. Что за поцелуй, не будь он получен на глазах матери! После этого примерного наказания, отец выходит по делу; мать высылает Софью под каким-то предлогом, затем обращается к Эмилю и говорит ему довольно серьёзным тоном: «Милостивый государь, я полагаю, что молодой человек с такими прекрасными качествами и столь хорошо воспитанный, как вы, не захочет заплатить бесчестием семьи за дружбу, кото- рая ему оказывается. Я не сурова и не жеманна; я знаю, что следует извинять резвой молодо- сти; и то, что я допустила на своих глазах, достаточно свидетельствует вам о характере моих мнений. Посоветуйтесь со своим другом о ваших обязанностях; он скажет вам, какая разница существует между шутками, освященными присутствием отца и матери, и вольностями, кото- рые позволяешь себе в их отсутствие, злоупотребляя их доверием и превращая в сети те самые ласки, которые на их глазах весьма невинны. Он скажет вам, милостивый государь, что дочь моя была виновата только в том, что не обратила внимания с первого же раза на вещи, которых она никогда не должна была допускать; он скажет вам, что все, что считают за ласку, стано- вится действительно ласкою и что недостойно честного человека злоупотреблять невинностью молодой девушки и похищать тайком те самые ласки, которые она может дозволить при всех. Всякий знает, что приличие дозволяет в публике; но неизвестно, на чем остановлен под при- крытием тайны тот, кто себя одного делает судьей своих прихотей». После этого справедливого выговора, который гораздо больше относился ко мне, чем к моему воспитаннику, эта разумная мать оставляет нас, возбудив во мне восторг своей ред- кой предусмотрительностью, заставляющей ее считать пустяками, если при ней поцелуют уста ее дочери, и пугаться, если осмелятся поцеловать ее платье тайком. Размышляя о безумии наших житейских правил, которые истинную скромность всегда приносят в жертву приличию, я понимаю, почему речи бывают тем целомудреннее, чем развращеннее сердца, а обращение тем строже, чем бесчестнее те, которые его держатся. Говоря по этому случаю с Эмилем об обязанностях, касательно которых я должен был бы раньше с ним поговорить, я прихожу к новой мысли, делающей, может быть, еще больше честя Софье, но тщательно утаиваемой мною от ей любовника, а именно: ясно, что эта мнимая гордость, в которой упрекают Софью, есть не более, как весьма разумная предосторожность, которою она ищет оградиться от самой себя. Имея несчастье сознавать в себе пылкий темпе- рамент, она страшится первой искры и отдаляет ее сколько может. Она строга не из гордо- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 228 сти, а из смирения. Она выказывает над Эмилем власть, которой боится не иметь над Софьей; при помощи одного она хочет победить другую. Будь она доверчивее, она была бы далеко не так горда. За исключением одного только этого пункта, нет в мире более сговорчивой и крот- кой девушки? кто терпеливее ее переносит оскорбление? кто так боится нанести его другому? у кого меньше претензий всякого рода? Софья не только не возгордилась от своей победы, но сделалась еще приветливее и менее требовательна со всеми, за исключением, быть может, одного того, кто произвел эту перемену. Чувство независимости не переполняет больше ее благородного сердца. Она скромно радуется победе, которая стоит ей свободы. У нее осанка не так непринужденна и речь застенчивее с тех пор, как она не может слышать слова о возлюбленном не покраснев; но довольство прогляды- вает сквозь ее замешательство и самая стыдливость эта не есть тяжелое чувство. Разница в ее поведении, в особенности, ощутительна в отношении к молодым искателям. С тех пор, как она их больше не боится, чрезмерная сдержанность ее с ними влиятельно ослабела. Так как выбор ее сделан, она не совестится быть любезной с посторонними; перестав быть разборчивой с тех пор, как перестала интересоваться имя, она находят их довольно милыми, как людей, которые всегда останутся для нее посторонними. Если б истинная любовь могла мириться с кокетством, я предположил бы даже некото- рые следы его в манере, с какою Софья обращается с ним в присутствии любимого ею чело- века. Подумаешь, что, не довольствуясь пылкой страстью, разжигаемой в нем ее обращением, в котором господствует смесь сдержанности и ласки, и не прочь раздражить эту страсть неко- торою долею беспокойства; подумаешь, что умышленно забавляя своих молодых гостей, она, с целью помучить Эмиля, выказывает всю прелесть игривости, которую не смеет проявлять в сношениях с ним: но Софья слишком внимательна, слишком добра, слишком рассудительна, чтобы в самой деле мучить его. Злоупотреблять этим опасным стимулом не дают ей любовь и честность, заменяющие ей осмотрительность: она умет напугать и успокоить Эмиля именно тогда, когда надо, и если иногда заставляет тревожиться его, зато никогда не допускает опеча- лится. Простим беспокойство, причиняемое ею тому, кого она любит, ради боязни, заставля- ющей ее сомневаться в том, хорошо ли упрочена за ней победа. Но какое действие произведет эта маленькая уловка на Эмиля? будет ли он ревновать? или не будет? Вот что нужно обсудить; подобные отступления могут иметь место в моей книге, и мало удаляют меня от главного предмета. Выше я показал, каким образом в делах, касающихся вещей, которые зависят лишь от мнения, эта страсть проникает в сердце человека. Но в любви другое дело; ревность кажется тогда столь естественною, что трудно представить себе, чтоб она не внушалась самою при- родою; а пример животных, по-видимому, неоспоримо доказывает эту мысль. Разве мнение людей заставляет петухов рвать друг друга на клочки, а быков биться насмерть? Ненависть ко всему, что мешает и противодействует нашим наслаждениям, есть есте- ственное движение: это неоспоримо. До известной степени можно сказать то же самое и о желании исключительно обладать тем, что нам нравится. Но когда это желание, сделавшись страстью, превращается в ярость или в подозрительную и угрюмую прихоть, навиваемую рев- ностью, тогда иное дело: эта страсть может быть естественною и может ею не быть; нужно раз- бирать. Пример, взятый из жизни животных, обсуждается в «Рассуждении о неравенстве людей», и чем больше я думаю, тем рассуждение это кажется мне основательнее, так что я осмеливаюсь отослать к нему читателей. Я прибавлю только к разбору, сделанному в этом сочинении, что естественная ревность зависит в сильной степени от половых способностей, и когда эти спо- собности бывают или кажутся неограниченными, ревность достигает крайних пределов, ибо тогда самец, меряя свои права по своим потребностям, никогда не может смотреть на другого Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 229 самца иначе, как на несносного соперника. В таких породах самки принадлежат самцам лишь на правах победы и порождают между ними вечные битвы. Напротив, в породах, живущих парами, где совокупление порождает некоторую нрав- ственную связь, некто в роде брака, – самка, принадлежа по выбору самцу, которого она избрала, отказывает всякому другому; а самец, которому эта исключительная привязанность служит ручательством за верность самки, не так тревожится при виде других самцов и живет с ними в мире. В этих родах самец разделяет заботы о детенышах; и по одному из тех законов природы, которые нельзя созерцать без унижения, кажется, как будто самка, привязанностью своею к самцу, платит за его привязанность к детям. Рассматривая род человеческий в его первобытной простоте, легко видеть, по ограничен- ности способности самца и по умеренности его желаний, что ему назначено природою доволь- ствоваться одной самкой; это подтверждается численным равенством особей обоего пола, по крайней мере, в наших климатах, – равенством, которого далеко не существует в породах, где большая сила самцов собирает несколько самок вокруг одного самца. И хотя мужчина не сидит на яйцах, как голубь, и не имеет сосков, чтобы кормить детей, и, в этом отношения, подходит в классу четвероногих, но дети так долго остаются слабыми, что мать и они с трудом бы обо- шлись без привязанности отца и забот, которые являются ее следствием. Все наблюдения ведут, следовательно, к доказательству, что ревнивая ярость самцов в некоторых породах животных отнюдь не может служить свидетельством в пользу таких же про- явлений в человеке; и самое исключение, представляющееся в южных климатах, где установ- лено многоженство, лишь сильнее подтверждает принцип: от многочисленности жен являются насильственные предосторожности мужей, а чувство своей собственной слабости побуждает мужчину прибегать к насилию, чтобы обойти законы природы. В нашем обществе, где эти самые законы нарушаются в обратном, более отвратительном смысле, ревность имеет свое начало гораздо более в общественных страстях, нежели в пер- вобытном инстинкте. В большинстве любовных связей, любовник, правда, более ненавидит своих соперников, нежели любит свою любовницу. Если он боится разделять с кем-нибудь бла- госклонность ее, то это бывает только вследствие самолюбия, начало которого я указал; тще- славие страдает при этом гораздо более, нежели любовь. К тому же наши нелепые учреждения сделали женщин такими притворщицами () и так развили их страсти, что с трудом можно рас- считывать на их привязанность, наилучше доказанную, и что они не могут больше выказывать предпочтения, которое успокоило бы от боязни соперников. Что касается настоящей любви – то дело другое. Я показал в выше названном сочине- нии, что это чувство не так естественно, как думают; и что сеть большая разница между слад- кою привычкою, которая привязывает мужчину к его подруге, я тою необузданною пылкостью, которая заставляет его увлекаться мнимою привлекательностью предмета, который он видит не в настоящем его свете. Эта страсть, требующая исключительности и предпочтения, отличается от тщеславия только тем, что тщеславие, изъявляя неограниченные требования и ничего не давая взамен, всегда несправедливо; тогда как любовь, дающая то, чего требует, сама по себе есть чувство, в высшей степени справедливое. К тому же, чем требовательнее любовь, тем она доверчивее: то же очарование, которое ее производит, делает ее и сговорчивой. Если любовь подозрительна, зато уважение доверчиво; а в честном сердце любовь без уважения не может существовать, потому что каждый любит в любимом человеке те качества, которые наиболее уважает. Разъяснив все это, можно с достоверностью сказать, какого рода ревность будет возможна для Эмиля, ибо так как страсть эта имеет слабый зародыш в человеческом сердце, то прояв- ления ее определяются единственно лишь воспитанием. Эмиль, влюбленный и ревнивый, не будет ни сердитым, ни подозрительным, ни недоверчивым; он будет деликатен, чувствителен и боязлив; он будет скорее встревоженным, нежели раздраженным, он скорее постарается тро- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 230 нуть свою милую, нежели устрашить своего соперника; он удалит его, если может, как пре- пятствия, но не будет ненавидеть как врага; если же он возненавидит его, то не за дерзость оспаривание у него сердца, на которое он рассчитывает, а за действительную опасность поте- рять это сердце, в Эмиле не будет глупо страдать неуместная гордость за то, что осмеливаюсь заступать в борьбу с ним; понимая, что право предпочтения основывается единственно лишь на достоинстве и что честь заключается в успехе, он удвоит старания, чтобы понравиться, и вероятно успеет. Великодушная Софья, раздражив его любовь небольшою тревогою, сумеет успокоить ее и вознаградить его за эту тревогу; а соперников, которые терпелись лишь с целью испытать его, не замедлят удалить. Но куда зашел я, незаметно для себя? О, Эмиль, что сталось с тобою? Могу ли я призвать в тебе моего воспитанника? Как низко увал ты! Где тот молодой человек, столь сурово воспи- танный, который презирал непогоду, обрекал тело на самые грубые работы, а душу покорял лишь законам благоразумия; недоступный предрассудкам, страстям, любивший одну истину, уступавший одному рассудку и зависевший лишь от самого себя? Теперь, изнежась в праздной жизни, он допускает женщин руководить собою; их забавы служат для него занятием, их воля – законом; молодая девушка держит его участь в своих руках; он ползает и склоняется пред ней; степенный Эмиль служит игрушкою ребенку! Так переменчивы положения в жизни: в каждом возрасте есть свои пружины, которые побуждают его действовать; но человек всегда остается одним и тем же. В десять лет над ним всесильны пирожки, в двадцать лет им управляет любимая женщина, в тридцать – удоволь- ствия, в сорок – честолюбие, в пятьдесят – скупость: лишь за мудростью не гоняется он. Счаст- лив тот, кто против воли руководится ею! Какое дело до руководителя, лишь бы прийти к цели? Если хотите, чтоб влияние хорошего воспитания сохранилось на всю жизнь, не бросайте в пору юности хороших привычек детства; а если ваш воспитанник вышел тем, чем он должен быть, сделайте так, чтобы он оставался таким же во все времена. Вот окончательное усовер- шенствование, которого ждет ваше дело. Вот почему особенно важно оставлять при молодых людях и их воспитателя. Воспитателей, и в особенности отцов, вводит в заблуждение мысль, что один образ жизни исключает другой, и что как скоро вырастешь, так немедленно нужно отказаться от всего, чем занимался, будучи ребенком. Будь это так, к чему бы тогда заботиться детском возрасте, если дурные и хорошие привычки этого возраста исчезают вместе с ним и если новый образ жизни необходимо влечет за собой новый образ мыслей? Подобно тому, как одни только сильные болезни производят перерывы в памяти, так одни только сильные страсти производят его в наших нравах. Хотя вкусы наши и наклонности изменяются, эта перемена, иногда довольно резкая, смягчается привычками. При смене наших наклонностей, также как и в ловком переливе цветов, искусный артист должен сделать пере- ход нечувствительным, соединить и смешать краски, и, чтобы ни одна не выдавалась слишком резко, он должен положить их несколько на всю свою работу. Это правило подтверждается опытом; невоздержные люди каждый день меняют привязанности, вкусы, чувства, и вместо постоянства в них является привычка к переменам; но человек, ведущий правильную жизнь, всегда возвращается к своим старым привычкам и даже в старости сохраняет любовь к развле- чениям, которые ему нравились в детстве. Если вы не допустите, чтобы, вступая в новый возраст, молодые люди почувствовали презрение к тому, который ему предшествовал, чтобы, перенимая новые привычки, они поки- нули старые, и если вы заставите их любить хорошие занятия, невзирая на то, в какое время они впервые приступили к ним, – тогда вы обеспечите свое дело и будете спокойны на их счет до конца их дней; ибо переворот, которого всего более следует опасаться, происходит в том возрасте, который вверен вашему надзору. Так как о нем всегда сожалеешь, то с трудом рас- стаешься впоследствии с любимыми привычками этой поры; тогда как, если они прервутся, к ним уже не возвращаешься во всю жизнь. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 231 Большинство привычек, которыми вы думаете наделить детей и молодых людей, бывает не настоящими привычками, потому что их прививают насильственно, а потому, держась их, против воли, юноши ждут лишь случая от них избавиться. Тюрьму не полюбишь ради того, что насильно в ней сидишь; привычки тут вместо того, чтобы уменьшить отвращение, усиливает его. Не таково положение Эмиля, который в детстве все исполнял не иначе как добровольно и с удовольствием, а потому, действуя таким же образом и тогда, когда вырастет, присоединяет власть привычки к сладости свободы. Деятельная жизнь, мускульная работа, упражнения, дви- жение сделались ему столь необходимыми, что он не смог бы от них отказаться без страдания. Принудить его вдруг к изнеженной и сидячей жизни значило бы заточить его, сковать, держать в насильственном и стесненном положении: я не сомневаюсь, что и характер его и здоровье равно пострадали бы в этом случае. Ему трудно дышать в закупоренной комнате; ему нужны воздух, движение, усталость. Даже у ног Софьи он не может удержаться, чтобы не взглядывать по временам одним глазом на поля и не желать гулять по ним с возлюбленной. Он, однако, сидит, когда нужно сидеть; но он тревожен, взволнован, он точно бьется в силках; он остается потому, что он скован. Итак, скажете вы, вот те потребности, которым я его подчинил, вот та зависимость, в которую я его поставил? Все это правда: я подчинил его званию человека. Эмиль любит Софью; но что прежде всего привязало его к ней? Чувствительность, доб- родетель, любовь к тому, что честно. Любя эту любовь в своей милой, разве сам он расстанется с этой любовью? На что, в свою очередь, сдалась Софья? Она сдалась на те чувства, которые свойственны сердцу ее милого: уважение к истинным благам, умеренность, простоту, велико- душное бескорыстие, презрение к роскоши и богатству. Итак, у Эмиля были эти добродетели раньше того, как любовь сделала их обязательными для него. В чем же изменился на самом деле Эмиль? У него явились новые причины оставаться самим собою; вот единственный пункт, в котором он отличается от прежнего Эмиля. Я не могу себе представить, чтобы тот, кто прочтет эту книгу с некоторым вниманием, мог подумать, что все подробности положения, в котором Эмиль находится, собрались вокруг него случайно. Разве случайно девушка, которая ему понравилась, отыскалась в глуши отда- ленного убежища, тогда как в городах есть столько милых девушек? Разве случайно встретился он с ней? Разве случайно сошлись они? Разве случайно не пришлось им жить в одной местно- сти? Разве случайно оказалось его убежище так далеко от нее? Разве случайно видит он Софью так редко и принужден покупать такою усталостью удовольствие видеть ее иногда? Он изне- живается, говорите вы. Напротив, он закаляется; нужно, чтобы он был таким сильным, каким я его сделал, чтобы устоять перед усталостью, какую Софья заставляет его переносить. Он живет за две мили от нее. Это расстояние – вот кузнечные мехи; им я накаливаю стрелы любви. Живи они рядом или приезжай он на свидание, сидя на мягких подушках покой- ной кареты, он, любил бы ее с комфортом, он любил бы ее как парижанин. Читатель, увольте меня от слов; если вы способны попинать йена, то легко проследите ион правила в частностях, какие я вам даю. Первые разы, как мы отправлялись к Софье, мы брали лошадей, чтобы поскорее доехать. Но при одной из следующих поездок Эмиль не хочет брать лошадей. «Почему? – спрашиваю я у него, – мы можем взять лакея, который будет за ними смотреть». «Ах, – говорит он, – неужели мы будем так обременять это почтенное семейство. Вы видите, что они готовы всех кормить, людей и лошадей». «Правда, – возражаю я, – что в них есть благородное гостеприимство бед- ности. Богатые, скупые, при всей своей роскоши, принимают только своих друзей; но бедные принимают также и лошадей своих друзей». «Пойдемте пешком, – говорит он; – неужели вы не решитесь на это, вы, который так охотно разделяете утомительные удовольствия вашего питомца?» «Весьма охотно», – отвечаю я в ту же минуту. Подойдя к дому, мы встречаем мать и дочь. Мы неслись, как стрела. Эмиль весь в поту: дорогая ручка удостаивает провести платок Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 232 по его щекам. Много лошадей переведется в мире, прежде нежели мы пожелаем снова ездить на них. Однако довольно жестоко не иметь возможности никогда проведать вечеров вместе. Лето проходит, дни начинают уменьшаться. Несмотря на все наши возражения, нам никогда не поз- воляют возвращаться ночью; а когда мы приехали не с утра, то нужно почти тотчас по приезде уезжать обратно. Сожалея и беспокоясь о нас, мать находит, наконец, что хотя приличие и не позволяет нам кочевать в доме, но что можно приискать для нас ночлег на дереве! При этих словах, Эмиль хлопает в ладоши, трепещет от радости; а Софья, бессознательно, чаще целует свою мать в этот день. Мало-помалу сладость дружбы, бесцеремонность невинности устанавливаются и упро- чиваются между нами. В назначенные Софьей или ее матерью дни я являюсь обыкновенно с моим другом; иногда также я отпускаю его одного. Случается также, что я отправляюсь один без него; тогда он грустит, но не жалуется: и к чему послужили бы ему жалобы? Да притом он знает, что я иду не затем, чтобы повредить его делу. Впрочем, идем ли мы вместе, или порознь, понятно, что никакая погода нас не останавливает, и мы гордимся, если придем в таком виде, который заслуживает сострадания. К несчастью, Софья запрещает нам приходить в дурную погоду. Раз, когда он отправился один, и я ждал его лишь на следующий день, он является в тот же вечер, и я говорю ему, целуя его: «Как! дорогой Эмиль, ты возвратился к твоему другу!» Но место ответа на мои ласки он говорит мне с маленькой досадой: «не думайте, что я по своей воле вернулся так рано; я пришел против воли. Она захотела, чтобы я пришел; я пришел для нее, а не для вас». Тронутый этим простодушием, я снова целую его, говоря: «откровенная душа, искренний друг, не отнимай у меня того, что мне принадлежит. Если ты пришел для нее, то для меня ты это говоришь; твое возвращение ее дело; но откровенность твоя мое дело». Можно предоставить посторонним думать, что им угодно; но преступно допускать друга вме- нять нам в заслугу то, что мы сделали не для него. Такие порядки показывают, что мой молодой человек далеко не проводит всего своего времени с Софьей и не видится с нею столько, сколько ему хотелось бы. Ему дозволяют одно мл два посещения в неделю, не более, и посещения его, иногда длящиеся лишь несколько часов, редко продолжаются до следующего утра. Время его проходит то в ожидании свиданья с Софьей, то в воспоминаниях о нем; сами же свиданья и не часты, и не продолжительны. Даже в то время, которое он тратит на свои посещения, уходят большою частью на дорогу, а на само свиданье остается немного. Эти удовольствия, истинные, чистые, восхитительные, но более воображаемые, нежели действительные, усиливают его любовь, не изнеживая его сердца. В те дни, когда он ее не видит, он не ведет праздной и сидячей жизни: он бывает все тем же Эмилем, он нисколько не изменяется. Всего чаще, бегает он по окрестностям, занимается естественной историей; он наблюдает, исследует почвы, их произведения способ их возделы- вания; сравнивает работы, которые видят, с теми, которые он знает; он ищет причину заме- чаемой разницы; когда он считает другой способ обработки предпочтительнее местному, он излагает его земледельцам; если предлагает лучшее устройство сохи, то заставляет сделать ее по своим рисункам; он находит пласт мергеля и показывает им, на что годен мергель; часто он сам берется за работу; поселяне удивляются видя, что он успешнее обращается с орудиями, чем они сами, проводит борозды глубже и прямее их, сеет ровнее. Они не смеются над ним, как над ловким болтуном в деле земледелия; они видят, что оно действительно знакомо ему. Словом, его усердие и заботливость простираются на все, что может принести прямую и общую пользу, он даже не ограничивается этим. Он посещает дома крестьян, осведомляется об их положении, их семействе, о числе их детей, о количестве их земель, о качестве их произведе- ний, об их оборотах, их средствах, их повинностях, и долгах и проч. Деньгами он дает мало, зная, что они обыкновенно дурно употребляются; но он сам наблюдает за употреблением денег Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 233 и обращает их на пользу. Он снабжает крестьян работникам и часто платит за них поденщину. Одному он помогает подпереть или покрыть полуразвалившуюся избу; другому помогает рас- пахать землю, заброшенную по недостатку средств; третьего снабжает коровой, лошадью, вся- кого рода скотом, взамен того, которого он лишился: два соседа готовы начать тяжбу, он уго- варивает их, мирит их; заболевает крестьянин, он доставляет ему необходимые пособия, сам ухаживает за ним; 57 другого притесняет сильный сосед, Эмиль покровительствует притеснен- ного; бедные молодые люди нравятся друг другу, он содействует их браку; бедная женщина лишилась дорогого ребенка, он навещает, утешает ее; он не уходит сейчас по приходе; он не пренебрегает несчастными; он часто обедает у крестьян; которым помогает, он обедает и у тех, которые не нуждаются в нем, и, становясь для одних благодетелем, для других другом, не перестает быть их ровней. Словом, он лично своей особой приносит столько же добра, сколько и деньгами. Иногда он направляет свои прогулки в ту сторону, где находится счастливое убежище: он мог бы надеяться увидеть Софью украдкой, увидеть ее гуляющею, не будучи замеченным ею. Но Эмиль не знает обмана, он не умеет и не хочет хитрить. У него есть та милая деликатность, которая заставляет искать удовлетворения своему самолюбию в хорошем о себе мнении. Он строго держится карантина и никогда не подходит настолько близко, чтобы быть обязанным случаю тем, чем он хочет быть обязанным одной Софье. Зато он с удовольствием бродит по окрестностям, отыскивая следы своей милой, умиляясь над усталостью, которой она подверга- лась и, вспоминая прогулки, которые она делала из снисхождения к нему. Накануне тех дней, когда он должен с ней видеться, он отправляется на какую-нибудь соседнюю ферму и заказы- вает угощение для следующего дня. Прогулка как будто невзначай направляется в эту сторону; мы входим как бы случайно; там мы находим фрукты, пирожки, сливки. Лакомка Софья не остается равнодушной к такой внимательности и охотно пользуется нашей предусмотритель- ностью; на мою долю всегда приходится благодарность, хотя бы я не принимал никакого уча- стия в том, что навлекает ее; к этой детской уловке прибегает она затем, чтобы ей ловчее было выразить свою благодарность Эмилю. По поводу пирожков, я говорю с Эмилем о его прежних бегах. Осведомляются, что это за бега: я объясняю, поднимается смех; спрашивают у него, умеет ли он и теперь бегать. «Лучше, чем когда-либо», – отвечает он. Собираются двое или трое молодых людей из окрестностей; назначают приз, и для большего сходства со старинными играми, кладут пирожок на то место, до которого следует добежать. Все наготове: отец подает знак, ударяя в ладоши. Проворный Эмиль рассекает воздух и находится уже у цели, в то время как три пентюха еще только что сдвинулись с места. Среди шума победы, Софья осмеливается вызвать победителя и хвалится, что бегает так же хорошо, как и он. Он не отказывается вступить с нею в состязание; и пока она приготовля- ется к бегу, приподнимает с двух сторон свою юбку, и, больше желая показать Эмилю стройную ногу, чем победить его в этом состязании, оглядывает, достаточно ли коротка ее юбка, Эмиль что-то шепчет матери; она улыбается и кивает в знак согласия. Тогда он становится рядом со своей соперницей; и едва подан знак, как она пускается бежать, и летит, как птица. Женщины не созданы для беганья; если они бегут, то для того, чтобы их нагнали. Бега- нье не есть единственная вещь, в которой они неловки, но это единственная, в которой они неграциозны: локти, которые они подают назад и прижимают к бокам, придают им смешной вид, а высокие каблуки придают им сходство с кузнечиками. 57 Руссо прибавляет: «Ухаживать за больным крестьянином не значит давать ему слабительное, лекарства и присылать к нему доктора. Эти бедные люди нуждаются вовсе не в этом; когда бывают больны, им нужна лучшая и более обильная пища. Поститесь сами, когда у вас бывает лихорадка, но когда ей больные крестьяне, давайте им говядину и вино; почти все их болезни происходят от бедности и истощения, наилучшая для них микстура находится в вашем погребе, а аптекарем их должен быть сам мясник. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 234 Эмиль, не воображая, чтобы Софья бегала лучше другой женщины, не трогается с места и смотрит с насмешливою улыбкой, как она бежит. Но Софья легка и носит маленькие каблуки, она не нуждается в ухищрениях, чтобы показать, что у нее маленькая ножка; она опережает его с такою быстротой, что для того, чтобы догнать эту новую Атланту, не приходится терять ни минуты. Итак, он в свою очередь пускается бежать, подобный орлу, готовящемуся опуститься на свою добычу; он преследует ее, бежит по ее пятам, настигает ее, наконец, запыхавшуюся, тихонько охватывает ее левой рукой и приподнимает, как перышко. К этим различным занятиям присоединяется занятие ремеслом, которому мы научились. По крайней мере, раз в неделю и во все те дни, когда дурная погода не позволяет нам бродить по полям, мы с Эмилем ходим работать в какую-нибудь мастерскую. Мы работаем там не для вида, не так, как люди, стоящие выше по состоянию, но как хорошие и настоящие работники. Отец Софьи, приходя к нам, застает нас раз за работою, и с восхищением передает о том, что видел, жене и дочери. Можно себя представить, с каким удовольствием слушает эти слова Софья. Ей хотелось бы застать нас за работой. Меня расспрашивают и, узнав, когда именно у нас рабочий день, мать и дочь берут коляску и являются в город. Входя в мастерскую, Софья видит на противоположном конце молодого человека в блузе, с небрежно подвязанными волосами и так занятого своим делом, что он не замечает ее; она останавливается и делает знак матери. Эмиль, с долотом в одной руке и колотушкой в дру- гой, оканчивает выдолб; затем перепиливает доску и берет одну часть ее, чтобы отполировать. Такое зрелище не возбуждает смеха Софьи; оно трогает ее, оно почтенно. Женщина, прекло- нись пред твоим главою; он работает для тебя, он зарабатывает твой хлеб, он кормит тебя: вот мужчина. Пока они внимательно наблюдают за ним, я замечаю их; дергаю Эмиля за рукав; он обо- рачивается, видит их, бросает своя инструменты и кидается к ним с радостным криком. Успо- коившись после первых радостных порывов, он усаживает гостей, а сам опять принимается за работу. Но Софье не сидится на одном месте; она с живостью вскакивает, ходит по мастер- ской, рассматривает инструменты, трогает отполированные доски, поднимает с пола стружки, смотрит и говорит, что это ремесло ей нравится, потому что опрятно. Шалунья пробует даже подражать Эмилю. Своею слабой и белой ручкой она проводит стругом по доске; струг сколь- зит, но не починает доски. Поговорив с нами несколько времени, не отрывая нас от работы, мать говорит дочери: «поедем», и спрашивает Эмиля: не хотите ли и вы ехать с нами? Он отвечает ей грустным тоном: «я нанялся, – спросите у мастера». Спрашивают у мастера, может ли он обойтись без нас. Он отвечает, что нет. «У меня есть, – говорить он, – спешная работа, которую нужно сдать послезавтра. Рассчитывая на этих господ, я отказал работникам, которые приходили нани- маться; если эти уйдут от меня, я не знаю, где взять других, и не буду в состоянии сдать работу в обещанный день». Мать ничего не возражает, а Эмиль опускает голову и говорит: «вы ясно видите, что мне следует остаться». Затем дамы оставляют нас и уезжают. Эмиль провожает их до дверей, следит, пока можно, за ними и молча садится за работу. Дорогою, обиженная мать говорит своей дочери о странности такого поступка. «Как! – говорит она, – разве так трудно было удовлетворить мастера? неужели этот тороватый молодой человек не умеет давать деньги когда следует?» «О маменька, – говорит Софья, – сохрани Бог, чтобы Эмиль придавал такое значение деньгам; чтобы он пользовался ими как средством для уклонения от личного обязательства и безнаказанного нарушения своего и чужого слова! Я знаю, что он легко вознаградил бы работника за небольшой убыток, который бы нанесло ему его отсутствие; но вместе с тем он поработил бы свою душу богатству, привык бы опираться на него, вместо исполнения своих обязанностей! привык бы думать, что платой можно отделаться от всего. У Эмиля другой образ мыслей, и я надеюсь, что не буду причиной перемены в его Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 235 образе мыслей. Неужели вы думаете, что ему легко было оставаться? Маменька, не сомневай- тесь; он остался для меня, я хорошо это видела по его глазам». Софья высокомерна, взыскательна; она лучше хочет, чтобы ее вовсе не любили, нежели слабо любили. В ней есть благородная гордость, внушаемая сознанием собственного достоин- ства, которое уважает себя и, требует от других такого же уважения. Она пренебрегла бы серд- цем, которое не придавало бы настоящей цены ее сердцу, которое не любило бы ее столько же за ее добродетели, как и за ее прелести. Но она отвернулась бы от влюблённого, для которого бы не существовало другого закона, кроме ее воли: она хочет властвовать над человеком, не искажая его. Но ревнивая до крайности, когда дело коснется ее собственных прав, Софья внимательно следит за тем, с какою строгостью уважает их Эмиль, с каким усердием он исполняет ее жела- ния, с какою ловкостью угадывает их, с какою поспешностью является в указанную минуту: она хочет, чтобы он и не запаздывал, и не опережал назначенной минуты. Опережать назна- ченный срок значат предпочитать себя ей; опаздывать значит пренебрегать ею. Влюбленные наши стремятся к желанной минуте; думают, что уже близки к ней: все сомненья Софьи исчезли, но мои зарождаются. Любовники еще не так близки к цели, как думают: каждому свой черед. Раз утром, я вхожу в комнату Эмиля, который уже два дня как не видался с Софьей, с письмом в руке, и говорю пристально глядя на него: «что бы ты сделал, если б тебе сказали, что Софья умерла?» Он громко вскрикивает, встает, всплеснув руками и, не говоря ни слова, смотрит на меня блуждающими глазами. Отвечайте же, продолжаю я с тем же спокойствием. Тогда, раздраженный же им хладнокровием, он, подходит, с гневом во взоре, и, с угрожающим почти видом, говорит: «Что бы я сделал? не знаю; но я знаю только то, что в жизнь свою не увидел бы того, кто бы мне это сообщил». «Успокойся, – говорю я, улыбаясь, – она жива, здорова, думает о тебе, и вас ждет сегодня вечером. Но пойдем прогуляемся и потолкуем». Страсть, которая поглощает его, не допускает предаваться, как прежде, чисто рассудоч- ным разговорам, нужно воспользоваться этою самою страстью, чтобы возбудить в нем участье и внимание к моим наставлениям. Вот этого я и достиг своим страшным предисловием; теперь я уверен, что он будет меня слушать. «Нужно быть счастливым, – дорогой Эмиль, – вот цель всякого существа, одаренного чувствительностью; вот главное желание, вложенное в нас природою и единственное, которое никогда нас не покидает. Но в чем заключается счастье? Кому знакомо оно? Каждый ищет его, и никто не находить. Вся жизнь наша проходить в погоне за счастьем, и мы умираем, не испытав его. Молодой друг мой, когда ври рождении твоей я взял тебя на руки и, призывая верховное существо в свидетели обязательства, которое я осмелился взять на себя, я посвятил свою жизнь счастью твоей жизни, знал ли я сам, на что решался? Нет: я знал только, что, делая тебя счастливым, я мог быть уверен и в своем собственном счастье. Добиваясь счастья для тебя, я делал его общим для нас обоих. Пока мы не знаем, что нам следует делать, мудрость заключается в том, чтобы оставаться в бездействии. Вот из всех учений то, в котором наиболее нуждается человек, и то, которому он наименее умеет следовать. Искать счастья не узнав, где оно, значат рисковать разойтись с ним, значит подвергаться стольким же противным шансам, сколько есть дорог, на которых можно заблудиться. Но не все умеют оставаться в бездействии. При той тревоге, в которой постоянно держит нас стремление к счастью, мы лучше согласны ошибаться, преследуя его, нежели бездействовать не искать его; я раз, покинув то положение, в котором мы могли бы узнать счастье, мы не умеем снова возвратиться к нему. Я был в подобном же неведении, но старался избегнуть подобной ошибки. Заботясь о тебе, я решился не делать ни одного лишнего шага и помешать тебе его сделать. Я держался Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 236 природного пути, выжидая, чтобы природа указала мне путь в счастью. Оказалось, что это и был настоящий путь и что я бессознательно шел по нему. Ты сумеешь страдать и умереть; ты сумеешь повиноваться закону необходимости в физи- ческих страданиях: но ты еще не наложил закона желаниям твоего сердца; а все тревоги нашей жизни рождаются не столько от потребностей ваших, сколько от наших привязанностей. Жела- ния наши обширны, а сила почти ничтожна. Человек чрез свои желании связан с тысячью вещей, а сам по себе ни с чем не связан, даже не связан со своей жизнью; чем больше у него привязанностей, тем больше страданий. Все мимолетно на земле: все, что мы любим, рано или поздно ускользнет от нас, а мы дорожим им, как будто бы оно должно было длиться вечно. Как! ужас при одном намеке на смерть Софьи! Разве ты рассчитывал, что она будет жить вечно? Разве не умирают в ее годы? Она должна умереть, дитя мое, и быть может раньше тебя. Кто знает даже, жива ли она в настоящую минуту? природа подчинила тебя лишь одной смерти; ты же подчиняешь себя двум смертям; ты поставил себя в такое положение, что можешь умереть два раза. Каким же жалким становишься ты, подчиняясь беспорядочным страстям своим! Оса- ждаемый вечными лишениями, вечными потерями, вечными опасениями, ты даже не будешь наслаждаться тем, что тебе останется. Боязнь всего лишиться не даст тебе ничем пользоваться; вследствие слепого повиновения страстям, ты никогда не будешь в состоянии их удовлетво- рять. Ты вечно будешь гоняться и покоем, и он будет бегать тебя; ты будешь несчастным, и станешь злым. Да и как не сделаться злым не имея другого закона, кроме своих необуздан- ных желаний? Если ты не можешь переносить невольных лишений, то как же подчинишься ты добровольным? Как же сумеешь склонность принести в жертву долгу и противиться сердцу, повинуясь разуму? Когда ты не хочешь видеть того, кто известят тебя о смерти твоей милой, то как посмотришь ты на того, кто захочет отнять ее у тебя живою, на того, кто осмелится сказать тебе: она умерла для тебя, добродетель разлучает тебя с ней? Ты хочешь жить с ней, не смотря им на что; нужды нет, будет ли Софья замужем или нет, будешь ли ты свободным или нет, будет ли она тебя любить или ненавидеть, отдадут ли тебе ее или нет, ты хочешь иметь ее, ты хочешь обладать ею, во что бы то ни стало. Скажи же мне, пред каким преступлением оста- навливается тот, у которого нет иного закона, кроме желаний его сердца и который не умеет бороться ни с каким желанием. Дитя мое, без мужества нет счастья, а без борьбы – добродетели. Слово добродетель про- исходит от силы; сила – вот начало всякой добродетели. Добродетель есть достояние существа, слабого, по природе, но сильного по воле; в этом одном заключается заслуга праведного чело- века; и хотя мы называем Бога добрым, но не зовем его добродетельным, потому что ему не нужно усилия, чтобы поступать хорошо. Чтобы объяснить тебе его слово, которым так злоупо- требляют, я ждал, пока ты будешь в состояния меня понять. Пока добродетель легко достается, нет необходимости ее знать. Эта необходимость является, когда пробуждаются страсти: она уже наступила для тебя. Воспитывая тебя во всей природной простоте, вместо того, чтобы проповедовать тебе трудные обязанности, я оградил тебя от пороков, делающих эти обязанности трудными; я сде- лал ложь для тебя не столько отвратительною, сколько бесполезною; я не столько учил тебя воздавать каждому должное, сколько заботиться о себе саном; я сделал тебя скорее добрым, чем добродетельным. Но тот, кто добр, остается добрым лишь до тех пор, пока ему это приятно: доброта не выдерживает и гибнет при столкновении с людскими страстями; человек, который только добр, добр лишь для одного себя. Кого же можно назвать добродетельным человеком? Того, кто умеет побеждать свои при- вязанности; ибо тогда он следует внушениям разума и совести; исполняет свой долг, уважает закон, и ничто не может его заставить нарушить этот закон. Доселе ты был лишь наружно сво- боден, ты пользовался шаткою свободою раба, которому ничего не приказывают. Теперь будь Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 237 свободен в действительности; научись владеть собою; покори собственное сердце, Эмиль, и ты будешь добродетельным. Итак, вот новое ученье, предстоящее тебе, и это ученье тяжелее первого; потому что природа избавляет нас от страданий, которые она насылает, или учит нас переносить их; но она ничего не говорит нам относительно тех, которым мы сами причиною, она предоставляет нас самим себе; она оставляет нас на жертву страстям, и мы падаем под бременем пустых горестей, да еще гордимся слезами, которых должны были бы краснеть. Не жди от меня длинных нравоучений, я скажу тебе только одно, а оно обнимает все другие. Будь человеком, ограничь свое сердце тесными пределами твоего назначения. Изучай и познай эти границы: как бы ни были они тесны, человек не бывает несчастным, пока дер- жится их; несчастным бывает он тогда, когда захочет из них выйти; несчастным бывает тогда, когда, увлекаясь безумными желаниями, ставит в твою возможных вещей то, что невозможно; несчастным бывает он, когда забывает свое назначение, как человека, и создает себе вообра- жаемое, а кончает все-таки тем, что возвращается к истинному. Единственные блага, хищение которых чувствительно, суть те, получить которые считаешь себя вправе. Очевидная невоз- можность получить их делает к ним равнодушных; безнадежные желания не могут существо- вать. Нищего не мучит желание быть королем; король захочет быть богом лишь тогда, когда вообразит, что он не человек. Заблуждения; которые порождаются гордостью, вот источник величайших наших бед, но созерцание человеческого ничтожества всегда делает мудреца умеренным. Он знает свое место, он не волнуется желанием покинуть его; он не тратит бесполезно сил, желая насла- ждаться тем, чего сохранить не может; а употребляя все свои силы на то, чтобы наилучшим образом пользоваться тем, что имеет, он становится действительно могущественнее и богаче, сообразно тому, насколько желания его ограниченнее наших. Будучи существом смертным и недолговечным, стану ли я заключать вечные связи, здесь на земле, где все изменяется, все проходит и откуда я сам исчезну завтра? О Эмиль, о мой сын! что останется мне, когда я тебя потеряю? а между тем мне необходимо приучаться к мысли потери тебя, потому что кто знает, когда тебя отнимут у меня? Итак, если ты хочешь жить счастливо и разумно, то привязывайся сердцем лишь к той красоте, которая не погибнет: пусть назначение твое служит уздою твоим желаниям, пусть долг будет для тебя важнее твоих наклонностей; подчини закону необходимый нравственный мир; учись терять то, что может быть отнято у тебя; учись все покидать, когда того требует добродетель, учись становиться выше событий; отторгать свое сердце не уязвленных; учись быть мужественным в несчастии, дабы не быть несчастным, – твердым в исполнении долга, дабы никогда не сделаться преступным. Тогда судьба не помешает тебе быть счастливым, а страсти – быт разумным. Тогда ты найдешь в обладании даже непрочными благами наслажде- ние, которого ничто не будет в состоянии лишить тебя; ты будешь обладать ими, а они тобою нет, и ты почувствуешь, что человек, у которого нет прочных благ, наслаждается лишь тем, что умеет терять. Правда, ты не будешь знать очарований, порождаемых мнимыми удовольстви- ями; но ты не будешь также ощущать и горестей, которые являются плодом их. Ты много выиг- раешь от такого обмена, потому что горести эти часты и существенны, а удовольствия редки и пусты. Восторжествовав над столькими лживыми мнениями, ты, сверх того, восторжествуешь и над тем мнением, которое придает такую большую цену жизни. Ты спокойно проведешь свою жизнь и без боязни окончишь ее; ты расстанешься с нею как со всем остальным. Пусть другие с ужасом думают, покидая ее, что перестают существовать; поняв ее ничтожество, ты будешь считать, что начинаешь ее. Смерть – конец жизни злого, и начало жизни праведного». Эмиль слушает меня с вниманием, смешанным с беспокойством, Он боится, чтобы это вступление не вело к какому-нибудь зловещему заключению. Он предчувствует, что, указы- вая ему на необходимость упражнения силы душевной, я хочу подчинить его этому тяжелому Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 238 упражнению; подобно раненному, который содрогается при приближении хирурга, ему уже кажется, что он чувствует болезненное, но спасительное прикосновение в ране – руки, которая не допускает ее разлагаться. Растерянный, смущенный, желая поскорее узнать, к чему клонится моя речь, вместо ответа он задает мне вопросы, но с боязнью. Что нужно делать? говорит он мне почти с тре- петом и не смея поднять глаз. «Что нужно делать?» – возражаю я твердым голосом; – нужно расстаться с Софьей». «Что вы говорите? – восклицает он вспыльчиво, – расстаться с Софьей! расстаться с ней, обмануть ее, сделаться изменником, обманщиком, клятвопреступником!» «Как! – возражаю я, перебивая его, – Эмиль боится, что я научу его заслуживать подобные названия?» «Нет, – продолжает он с тем же пылом, – ни вы и никто другой; я сумею, помимо вашей воли, сберечь ваше дело; я сумею не заслужить их». Я ждал этой первой вспышки; я даю ей успокоиться, не волнуясь. Хорош бы я был, если бы у меня не было умеренности, которую я проповедую! Эмиль слишком хорошо меня знает, чтобы считать меня, способным потребовать от него чего-либо дурного, а он хорошо знает, что поступил бы дурно, расставшись с Софьей, в том смысле, который он придает этому слову. Итак, он ждет, чтобы я объяснился. Тогда я снова начинаю свою речь. «Неужели ты думаешь, дорогой Эмиль, что человек, в каком бы то ни было положении, может быть счастливее, чем ты был в продолжение этих трех месяцев? Если ты так думаешь, то разуверься. Не вкусив удовольствий жизни, ты исчерпал все ее счастье. Выше того, что ты чувствовал, нечего нет. Чувственные удовольствия мимолетны; обычное состояние сердца всегда при них теряет. Ты больше наслаждался надеждой, нежели когда-либо и будешь насла- ждаться действительностью. Воображение, которое украшает то, чего желаешь, охладевает при обладании. Все, что связано с человеком, носит на себе отпечаток его недолговечности, всему наступает конец, все проходит в человеческой жизни; а если б состояние, делающее нас счаст- ливыми, длилось беспрерывно, привычка наслаждаться им лишила бы его всякой прелести. Если ничто не изменяется извне, изменяется наше сердце; счастье повидает нас, или мы поки- даем его. Время, которого ты не замечал, текло, пока длился твой бред. Лето кончается, наступает зима. Если б мы и могли продолжать наши поездки в это суровое время года, нам этого никогда не дозволил бы. Нужно, значит, помимо нашей воли, изменить образ жизни; настоящий не может длиться далее. Я читаю в твоих нетерпеливых взорах, что это затруднение нисколько не затрудняет тебя: признание Софьи и твои собственные желания внушают тебе легкий способ укрыться от снега и не быть принужденным ездить, чтобы видеться с Софьей. Способ конечно удобен; но с наступлением весны снег тает, а брак остается; нужно обсудит его с точки зрения всех времен года. Ты хочешь жениться на Софье, а нет еще пяти месяцев, как ты с ней знаком! Ты хочешь жениться на ней не потому, что она к тебе подходит, а потому, что она тебе нравится: как будто бы любовь никогда не ошибалась в выборе и как будто бы те, которые начали с любви, никогда не кончали ненавистью! Она добродетельна, я это знаю; но разве этого достаточно? разве для того, чтобы подходить друг к другу, достаточно быть честными людьми? Я сомне- ваюсь не в добродетели ее, а в ее характере. Разве характер женщины выказывается в один день? Знаешь ли ты, в скольких положениях нужно видеть ее, чтобы основательно узнать ее нрав? Разве четырехмесячная привязанность может ручаться за целую жизнь? Быть может два месяца отсутствия заставят ее забыть тебя; быть может, другой ждет лишь твоего удаления, чтобы изгладить тебя из ее сердца; быть может, по возвращении, ты найдешь ее столь не рав- нодушною, сколько до сих пор находил чувствительной. Чувства не зависят от принципов; она может остаться вполне честною и перестать тебя любить. Она будет постоянна и верна, я расположен так думать; но кто тебе ручается за нее, а ей за тебя, когда вы не испытали друг Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 239 друга? Будете ли вы ждать для этого испытания, чтобы оно сделалось бесполезным? Будете ли вы ждать для знакомства, чтобы вам нельзя было более расстаться? Софье нет еще восемнадцати лет, тебе едва стукнуло двадцать два года; это пора любви, но не брака. Хорош отец и хороша мать семейства! Эх, подождите, по крайней мере, времени, когда вы сами перестанете быть детьми, и тогда уже воспитывайте их. Знаешь ли ты, скольким молодым особам преждевременно перенесенный труд беременности ослабил телосложение, разрушил здоровье, сократил жизнь? Знаешь ли ты, сколько детей остались изнеможенными и слабыми, благодаря тому, что питались в теле недостаточно развитом? Когда мать и ребенок растут одновременно, и вещество, необходимое для роста каждого из них, делится на двух, то ни тот, ни другой не получают того, что им назначала природа: могут ли оба не страдать от этого? Или я плохо знаю Эмиля, или он лучше захочет позднее иметь жену и детей, но крепких, нежели удовлетворить свое нетерпение в ущерб их жизни и здоровью. Поговорим о тебе. Мечтая о звании супруга и отца, хорошо ли размыслил ты об их обя- занностях? Становясь отцом семейства, ты станешь членом государства. А что значит быть членом государства? знаешь ли ты? Ты изучил обязанности человека; но знаешь ли ты об обя- занностях гражданина? Знаешь ли, что такое правительство, законы, отечество? Знаешь ли ты, на каких условиях дозволяется тебе жить и за кого ты должен умереть? Ты думаешь, что узнал все, а сам ничего еще не знаешь. Прежде нежели занять место в общественном строе, познакомься с ним, узнай, какое место ты можешь в нем занять. Эмиль, нужно расстаться с Софьей; я не говорю: покинуть ее; если бы ты был на это способен, то она была бы слишком счастлива, избегнув брака с тобой: нужно расстаться с ней, чтобы возвратиться достойным ее. Не воображай, что ты уже достоин ее. Ох, как много еще остается тебе сделать! Ступай вымолвить этот благородный труд; ступай учиться переносить разлуку; ступай зарабатывать награду за верность, дабы, по своем возвращении, ты мог хоть чем-нибудь похвалиться перед ней и требовать ее руки, не как милости, а как награды». Но привыкший еще бороться с самим собою, не привыкший желать одного, а хотеть дру- гого, молодой человек не сдается; он сопротивляется, спорит. Зачем будет он отказываться от ожидающего его счастья? Не значит ли это пренебрегать рукою, которая ему предложена, если он будет медлить принять ее? Зачем нужно удаляться от нее, чтобы научиться тому, что он должен знать? Да если б это и было необходимо, то почему бы ему не доказать ей нераз- рывными узами верность его возвращения? Пусть будет он ее супругом, и он готов следовать за мною; пусть будут они соединены, и он без боязни оставит ее… Соединиться с тем, чтобы расстаться, дорогой Эмиль! Какое противоречие! Прекрасно, если влюбленный может жить без своей милой; но муж никогда не должен оставлять без нужды своей жены. Чтобы излечить тебя от сомнений, я вижу, что отсрочка должна быть невольная: нужно, чтобы ты мог сказать Софье, что ты расстаешься с нею поневоле. Ну так, будь покоен; и так как ты не хочешь пови- новаться рассудку, то признай другого господина. Ты не забыл договора, который заключил со мною. Эмиль, нужно расстаться с Софьей, я так хочу». При этом слове он опускает голову, умолкает, думает с минуту и потом, посмотрев на меня с твердостью, говорит мне: «Когда мы уезжаем?» «Чрез неделю, – говорю я; – нужно при- готовит Софью к этому отъезду. Женщины слабее, их нужно щадить; и так как эта разлука не составляет для нее такого долга, как для вас, то ей позволено перенести ее с меньшим муже- ством. Гордая Софья, со своей стороны, старается перенести с достоинством неожиданный удар, поразивший ее. Она старается казаться равнодушной; но так как ее не поддерживает, как Эмиля, честь борьбы и победы, то твердость ее не так велика. Она плачет, стонет невольно, и страх быть забытой усиливает горесть разлуки. Она плачет не при милом, не ему выказывает она свои опасения; она скорее задохнулась бы, нежели дала бы волю хоть одному вздоху в его присутствии: я выслушиваю ее жалобы, вижу ее слезы, меня выбирает она в поверенные. Жен- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 240 щины ловки и умеют притворяться, – чем сильнее ропщет она втайне на мою тиранию, тем внимательнее угождает мне: она чувствует, что судьба ее в моих рунах. Я утешаю ее, успокаиваю, ручаюсь ей за ее милого или, вернее, ее супруга: пусть сохранит она ему такую же верность, как и он ей, и чрез два года он будет ее супругом, клянусь в том. Она настолько уважает меня, что не может подумать, что я ее обманываю. Я ручаюсь пред ними за них обоих. Их сердца, их добродетель, моя честность, доверие их родителей – все успокаивает их. Но разум бессилен над малодушием. Они разлучаются так, как бы никогда не должны были свидеться. Какая разница в поведении двух влюбленных! Эмиль необузданный, страстный, вне себя, кричит, обливает слезами руки отца, матери, дочери, обнимает, рыдая, всю домашнюю при- слугу, и тысячу раз повторяет одно и то же с беспорядочностью, которая показалась бы забав- ною во всяком другом случае. Софья, угрюмая, бледная, с потухшими глазами, мрачными взорами остается покойной, ни слова не говорит, не плачет, никого не видит, ни даже самого Эмиля. Напрасно берет он ее за руки, сжимает ее в объятиях; она остается неподвижною, нечувствительною к его слезам, ласкам, ко всем его поступкам; он уже уехал для нее. Насколько трогательнее такое зрелище, нежели докучливые жалобы и шумные сожаления ее милого! Он видит это, чувствует, это разрывает ему сердце; я с трудом увожу его: оставь я его еще на минуту, и он больше не захотел бы уехать. |