ЖанЖак Руссо Эмиль, или о воспитании Мультимедийное издательство Стрельбицкого
 Скачать 1.71 Mb.
|
|
грустны, недовольны, не здоровы; пешеходы же всегда веселы, спокойны и довольны всем. Как радуется сердце, когда приближаешься к ночлегу! Каким вкусным кажется грубый обед! С каким удовольствием отдыхаешь за столом! Как хорошо спится на жесткой постели! Когда желаешь лишь добраться до места, то можно путешествовать в почтовой карете; но когда хочешь путешествовать, нужно идти пешком. Если, прежде нежели мы сделаем пятьдесят верст, тем способом, какой я имею в виду, Софья не будет забыта, то значит или я весьма неловок, или Эмиль уж чересчур не любопы- тен: трудно, чтобы при таких элементарных сведениях, ему не захотелось узнать еще больше. Любопытство развивается вместе со знанием; и он именно столько знает, сколько нужно, чтобы желать учиться. Между тем один предмет сменяется другим, а мы все подвигаемся вперед. Конец нашему путешествию не близкий: предлог найти не трудно; покидая Париж, нужно искать жену вдали от него. В один прекрасный день, проблуждав дольше обыкновенного по долинам, по горам, где не видно никакой дороги, мы сбились со своего пути. Беда невелика, все дороги хороши, лишь бы приводили куда-нибудь: а добраться куда-нибудь необходимо нужно, когда голоден. К сча- стью, мы встречаем крестьянина, который провожает нас в свою хижину; мы с большим аппе- титом едим его скудный обед. Видя, как мы устали и проголодались, он говорит нам: «если б Бог привел вас по ту сторону холма, вы встретили бы лучший прием… Вы нашли бы мирный дом… таких сострадательных людей… таких добрых людей!.. Сердце у них не добрее, чем у меня, но они богаче, хотя говорят, что прежде были еще богаче… Весь околоток пользуется их достатком». «Друг мой, – говорит Эмиль, – пойдемте в этот дом, хозяева которого благословляются соседями: я буду рад их видеть; может быть и они будут рады нас видеть. Я уверен, что они хорошо нас примут: если они сойдутся с нами, то и мы с ними сойдемся». Собрав точные указания о доме, мы отправляемся, блуждаем в лесу; сильный дождь застает нас в дороге; он задерживает нас, но не останавливает. Наконец мы находим дорогу и к вечеру приходим в указанный дом. В деревушке, окружающей его, один этот дом, хотя про- стой, имеет некоторую представительность. Мы входим, просим приютить нас. Вас приводят к хозяину, он расспрашивает нас, но вежливо: не говоря о цели нашего путешествия, мы говорим о цели, с какою дали крюк. В нем сохранилось от прежней богатой жизни уменье распознавать звание людей по их манерам; кто пожил в большом свете, тот редко ошибается на этот счет: по этому паспорту нас принимают. Нас отводят в комнату, маленькую, но чистую и удобную; в ней затопляют камин, мы находим белье, платье, все, что нужно. «Вот! – говорит Эмиль, изумленный, – можно поду- мать, что нас ожидали. Как был прав крестьянин! какая внимательность! какая доброта! и это относительно незнакомых людей! Мне кажется, что я перенесся во времена Гомера». «Пусть это трогает вас, – говорю я ему, – но не удивляет; везде, где чужестранцы редки, они радушно принимаются: ничто так не делает гостеприимным, как редкость гостей; только наплыв гостей уничтожает гостеприимство. Во времена. Гомера немного путешествовали, и путешествен- ники встречали всюду хороший прием. Мы, быть может, единственные путники, которых здесь видели в течение целого года». «Нужды нет, – возражает он, – похвально также и уменье обхо- диться без гостей, а все-таки всегда хорошо принимать их». Обсохнув и приведя в порядок свой костюм, мы присоединяемся к хозяину дома; он представляет нас своей жене; она принимает нас не только вежливо, но я радушно. Честь ее взглядов достается на долю Эмиля. Мать, в том наложении, в каком находится она, редко при- Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 219 нимает в свой дом мужчину его возраста без беспокойства или, по крайней мере, без любо- пытства. Для нас торопят ужином. Входя в столовую, мы видим пять приборов: мы рассаживаемся, остается один пустой прибор. Входить молодая особа, низко кланяется и скромно садится, не говоря ни слова. Эмиль, занятый своим голодом и своими ответами, кланяется ей, говорит и ест. Главная цель его путешествия так же далека от его мыслей, как сам он считает себя удаленным от конца путешествия. Разговор вертится на том, как путешественники сбились с пути. «Милостивый государь, – говорит хозяин дома, – вы кажетесь мне любезным и благо- разумным молодым человеком; и это наводит меня на мысль, что вы и ваш воспитатель при- были сюда, усталые и измокшие, как Телемак и Ментор на остров Калисо». Я вижу, как моло- дая особа краснеет до ушей, опускает глаза на тарелку, не смея вымолвить ни словечка. Мать, замечающая ее замешательство, делает знак отцу, и тот переменяет разговор. Говоря о своем убежище, он нечувствительно переходит к рассказу о событиях, которые забросили его сюда; о несчастьях своей жизни, о верности своей супруги, об утешениях, которые они встретили в своем союзе, о мирной и спокойной жизни, которую они ведут в этом убежище, – но все не говорит ни слова о молодой особе. Эмиль, взволнованный, растроганный, перестает есть и слушает. Простодушная живость молодого человека восхищает всех; но молодой девушке, тронутой больше, чем кто-либо, этим доказательством его доброго сердца, кажется, что она видит Телемака, растроганного несчастиями Филоктета. Она украдкой взглядывает на него, желая лучше рассмотреть его лицо; она ничего не видит в нем, что противоречило бы этому сравнению. Его непринужденный вид свободен, но не высокомерен; манеры живы, но не вет- рены; чувствительность делает его взгляд мягче, физиономию трогательнее. Мать, которая с самого начала ужина не переставала наблюдать за Софьей, замечает в ней замешательство и усылает ее за чем-то. Минуту спустя, молодая девушка возвращается, не вполне успокоенная, так что волнение ее становится явным для всех. Мать говорит ей кротко: «Софья, успокойся; перестань оплакивать несчастья своих родителей». Ты служишь им утеше- нием и не должна живее их самих принимать к сердцу их несчастья. При имени Софья Эмиль вздрогнул. Пораженный этим дорогим именем, он внезапно пробуждается и бросает жадный взгляд на ту, которая осмеливается носить это имя. Софья, о Софья! ты ли это, тебя ли ищет мое сердце? тебя ли любит мое сердце! Он наблюдает за ней, смотрит на нее с некоторым страхом и недоверием. Пред ним не то именно лицо, которое он себе создал; он не знает, лучше ли оно или хуже. Он научает всякую черту, следит за каждым движением, каждым жестом; он на все находит тысячу неясных толкований; он дал бы пол- жизни, чтобы она промолвила одно слово. Он смотрит на меня, беспокойный и смущенный; глаза его делают мне разом сто вопросов, сто упреков. Он как будто говорит мне с каждым взглядом: руководите мною, пока есть время; если мое сердце отдастся и обманется, я во всю жизнь не утешусь. Эмиль менее чем кто бы то ни было, умеет притворяться. Где же ему скрыть такое силь- ное волнение, которого он еще никогда в жизни не испытывал – от четырех зрителей, которые наблюдают за ним и из которых самый, по-видимому, рассеянный на деле внимательнее всех. Его тревога не ускользает от проницательных взоров Софьи; его взоры, впрочем, дают ей знать, что она причина этой тревоги, она видит, что эта тревога еще не любовь; но что за дело? он занимается ею, а этого достаточно; она будет очень несчастна, если это пройдет ему даром. Несмотря на этот скромный вид и опущенные глаза, нежное сердце ее радостно бьется и говорит ей, что Телемак найден. В трактатах о воспитании нам предлагают длинные, педантические и бесполезные раз- глагольствования о химерических обязанностях детей; а ни слова не говорят о самой важной и самой трудной части всего воспитания, а именно кризисе, служащем переходом от детства к возмужалости. Если я сказал, как следует поступать, то сказанное мною полезно, и меня Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 220 нисколько не смущает мысль, что я написал роман. Роман, описывающий человеческую при- роду, прекрасный роман. Моя ли вина, если его можно встретить лишь в этом сочинении? Такова должна была быть история рода человеческого. Вы, развращающие его, вы делаете мою книгу романом. Другое соображение, подкрепляющее первое, заключается в том, что здесь дело идет не о молодом человеке, которым с детства владеет страх, жадность, зависть, гордость и все страсти, служащие орудием при дюжинных воспитаниях; что здесь идет дело о молодом человеке, у которого это не только первая любовь, но и вообще первая страсть; что от этой страсти, един- ственной, быть может, которую он ощутит во всю свою жизнь, зависит окончательный склад, который примет его характер. Направление его мыслей, чувств, вкусов, законченное прочною страстью, приобретет твердость, которая не позволит ему больше меняться. Понятно, что для меня с Эмилем ночь, наступающая за подобным вечером, не вся про- ходят во сне. Поутру, я не сомневаюсь, что Эмиль постарается получше принарядиться своим плохим дорожным платьем. Он действительно так и поступает; но меня потешает поспешность, с какою он наряжается в хозяйское белье. Я проникаю в это мысль; я с удовольствием читаю в ней, что он хлопочет сделать необходимыми обратную присылку вещей – обмены, которые помогли бы ему завязать сношения и дали бы право прислать в дом и самому опять приехать. Я ожидал, что Софья со своей стороны, несколько принарядится, но я ошибся. Это грубее кокетство хорошо с теми, кому желаешь лишь понравится. Кокетство истинной любви утон- ченнее; у него другие виды. Софья одета еще проще вчерашнего, и даже небрежнее, хотя все с тою же рачительною опрятностью. Я только потому не вижу кокетства в этой небрежности, что вижу в ней притворство. Софья хорошо знает, что более изысканный наряд – то же изъяснение в любви; но она не знает, что более небрежный наряд есть такое же изъяснение в любви, он показывает, что не довольствуются тем, чтобы понравиться нарядом, но желают также понра- виться своей особой. Да и какое дело любимому человеку до наряда, лишь бы он видел, что им занимаются? Уже уверенная в своей власти, Софья не ограничивается желанием поразить своими прелестями взоры Эмиля, она хочет, чтобы сердце его искало их; ей уже недостаточно, чтобы он их видел, она хочет, чтобы он их предполагал. Разве ему мало того, что он видел, чтобы отгадать остальное? Нужно думать, что во время наших ночных переговоров, Софьи и ее мать тоже не оста- вались молчаливыми; и там были вырваны признания, получены наставления. На другой день все собираются вполне настроенные. Нет еще двенадцати часов, как свиделись наши молодые люди; они еще не сказали друг другу ни слова, а уже видно, что они понимают друг друга. Обхождение их друг с другом не свободно; в нем сказывается замешательство, застенчивость; они не говорят друг с другом; опущенные глаза их как будто избегают друг друга, а это самое есть уже знак, что они понимают друг друга: они избегают друг друга, но сообща; они уже чувствуют потребность в тайне, не сказав еще друг другу и слова. Уезжая, мы просим позволе- ния самим привезти вещи, которые увозим. Уста Эмиля испрашивают это позволение у отца, у матери, между тем как его беспокойные взоры, обращенные на дочь, гораздо убедительнее просят этого позволения у нее. Софья ничего не говорит, не делает никакого знака, как будто ничего не видит, не слышит; но краснеет, а этот румянец гораздо красноречивее ответа ее родителей. Нам позволяют возвратиться, но не уговаривают остаться. Такое поведение прилично; можно приютить путников, у которых нет ночлега, но неприлично любимому человеку ноче- вать в одном доме со своей милой. Едва оставили мы этот дом, как у Эмиля уже рождается мысль поселиться в окрестно- стях: ближайшая хижина кажется ему уже слишком отдаленною; он желал бы ночевать во рвах замка. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 221 Я приближаюсь к концу моего поприща; я уже вижу его вдали. Все великие затрудне- ния побеждены, великие препятствия преодолены, ничего трудного больше не предстоит мне, лишь бы не испортить своего дела поспешностью развязки. При неизвестности, покрывающей человеческую жизнь, будем в особенности набегать ложной предусмотрительности, побужда- ющей приносить настоящее в жертву будущему; часто это значит приносить в жертву то, что есть, тому, чего не будет. Сделаем человека счастливым во все возрасты, из боязни, чтобы он не умер, не отведав счастья. Между тем, если есть время для наслажденья жизнью, так это разу- меется последняя пора юности, когда телесные и душевные способности наиболее окрепли и когда человеку, находящемуся на половине своего пути, оба конца, дающие чувствовать крат- кость этого пути, кажутся наиболее отдаленными. Если неосмотрительная молодежь ошиба- ется, там не в том, что хочет наслаждаться, а в том, что ищет наслаждения там, где его нет, и, готовя себе несчастное будущее, не умеет даже пользоваться настоящею минутою. Взгляните на моего двадцатилетнего Эмиля, хорошо сложенного, правильно развитого и умственно и телесно, сильного, здорового, веселого, ловкого, крепкого, рассудительного, разумного, доброго, человечного, исполненного нравственности, вкуса, любящего прекрасное, делающего добро, изъятого от власти жестоких страстей, не подчиненного игу мнения, но повинующегося закону разума, и послушного голосу дружбы, обладающего всеми полезными и многими приятными талантами, мало заботящегося о богатстве, ибо руки его обеспечивает его существование, и что бы ни случилось не боящегося оставаться без хлеба. Вот теперь он в упоении от своей новой страсти: сердце его раскрывается первым ощущением любви, сладкая очарование создает для него новый мир радостей и наслаждений, он любит милый предмет, который еще милее по характеру, чем по наружности; он надеется, он ждёт взаимности, кото- рый чувствует себя достойным. Первая склонность их явилась вследствие сродства душ, под влиянием честных чувств: эта склонность должна быть прочна. Он доверчиво, разумно даже, передается самому сладкому восторгу, без боязни, без сожаления, без угрызения совести, не ощущая иной тревоги, кроме той, которая неразлучна с чувством счастья. Чего недостает для его счастья? Взгляните, поищите, подумайте, чего ему еще нужно, и что можно бы приладить к тому, что у него есть. Для него соединились все блага, которые можно получить разом; приба- вить к ним нового невозможно без ущерба другим, он счастлив, сколько может быть счастлив человек. Мне ли торопить развязкой такой сладкой участи? Мне ли нарушать такое чистое бла- женство? Вся прелесть жизни заключается в том, что он вкушает. Что могу я дать ему взамен того, чего лишу. Даже довершая его счастья, я лишу его самой большой прелести. Ожидание этого высшего счастья гораздо приятнее, чем получение? Добрый Эмиль, люби и будь любим! Наслаждайся подольше, прежде чем обладать, наслаждайся зараз и любовью и невинностью, устроить себе рай на земле, в ожидании другого рая: я не стану торопить развязку этого счаст- ливого времени твоей жизни, я буду поддерживать его очарование, я продлю его возможно дольше. Увы! Конец неизбежен и близок, но я постараюсь, по крайней мере, чтобы она всегда жила в твоей памяти, и чтобы ты никогда не раскаялся в том, что наслаждался им. Эмиль не забыл, что у нас есть вещи, которые следует возвратить. Как только они готовы, мы садимся на лошадей и скачен во весь дух: на этот раз, уезжая, он уже желал бы быть на месте. Когда сердце раскрывается для страстей, оно раскрывается также и для скуки жизнью. Если я не потерял своего времени, то не вся жизнь его будет проходить таким образом. К несчастью дорога дает много поворотов. Мы заблудились; он первый замечает это и, не выказывая нетерпения, не жалуясь, сосредоточивает все свое внимание на том, чтобы отыс- кать дорогу; он долго плутает, прежде нежели попадает на настоящую дорогу, и все с тем же хладнокровием. Для вас он не кажется важным, но для меня, знающего его вспыльчивый нрав, это весьма важно: я вижу в этом плод заботливости, с какою я с самого детства старался его приучить к неизбежным случайностям. Ж. Руссо. «Эмиль, или о воспитании» 222 Наконец мы приезжаем. Нас принимают гораздо проще и любезнее, чем в первый раз; мы уже старые знакомые. Эмиль и Софья кланяются друг другу с некоторым замешательством, и все еще не говорят друг с другом: что могут они смазать друг другу в нашем присутствии? Разговор, которого они желают, не требует свидетелей. Мы идем гулять в сад; в саду этом есть огород, разбитый весьма толково; вместо парка – фруктовый сад, наполненный большими и прекрасными фруктовыми деревьями всех родов и пересекаемый в нескольких направлениях хорошенькими ручейками и клумбами, полными цветов. «Какое прекрасное место! – вскри- кивает Эмиль, занятый своим Гомером и постоянно приходящий в восторг; – мне кажется, что я вяжу сад Алкинов». Дочь желала бы знать, кто такой Алкинов, и мать спрашивает об этом. «Алкиной, – говорю я, – был король Корциры, которые сад, описанный Гомером, порицается людьми с изящным вкусом, за свою простоту и отсутствие украшений. 56 У этого Алкинея была прекрасная дочь, которая накануне того, как один иностранец был принят у ее отца, подумала, что вскоре у нее будет муж. Софья, смущенная, краснеет, опускает глаза, закусив губы; трудно представить себе, как она сконфужена. Отец, которому хочется усилить ее смущение, вступа- ется и говорит, что молодая принцесса сама ходила мыть свое белье на речку. Как вы думаете, стала ли бы она пренебрегать грязными салфетками и боялась ли бы дотрагиваться до них говоря, что они пахнут салом? Софья, задетая заживо, забывает свою природную застенчи- вость и с живостью оправдывается. Ведь отцу ее очень хорошо известно, что для всего мелкого белья не было бы другой прачки, кроме нее, если б ей это дозволили. Но я, признаюсь, отчасти благодарен матери Софьи за то, что она не допустила ее портить мылом хорошенькие ручки, которые Эмилю придется так часто целовать. Вступив в разговор, она украдкой взглядывает на меня с беспокойством, над которым я не могу не посмеяться, прочтя в ее сердце тревогу, побуждающую ее говорить. Отец ее имеет жестокость подхватить эту опрометчивую выходку и спрашивает у нее с насмешливым тоном, с какой стати она говорит здесь о себе и что есть у нее общего с дочерью Алкиной. Пристыженная и дрожащая, она не осмеливается больше вымолвить ни слова, не смеет ни на кого глядеть. Прелестная девушка, поздно притворяться; |