Маккензен Л. Немецкий язык. Универсальный справочник. М., 1998. 592 с. Маккензен Л. Немецкий язык. Универсальный справочник. М., 1998. Маккензен Л. М15 Немецкий язык. Универсальный справочникПер с немецкого Е. Захарова

• Название: Маккензен Л. М15 Немецкий язык. Универсальный справочникПер с немецкого Е. Захарова
• Анкор: Маккензен Л. Немецкий язык. Универсальный справочник. М., 1998. 592 с.doc
• Дата: 29.12.2017
• Размер: 3.34 Mb.
• Имя файла: Маккензен Л. Немецкий язык. Универсальный справочник. М., 1998. .doc
• Тип: Документы; #13413
• Категория: Языки. Языкознание
• страница: 27 из 61

ПИСЬМЕННАЯ РЕЧЬ DAS SCHREIBEN

ФОРМА И СТИЛЬ, FORM UND STIL

"Ja, das Schreiben und das Lesen ist nie mein Fall gewesen", флегматично бахвалится свинопас Жупан в "Цыганском бароне". Сегодня вряд ли кто будет гор­диться этим. Не проходит и дня, чтобы мы не напи­сали по какому-нибудь поводу строчки. Сам процесс говорения по распространенному мнению - не велика премудрость, но как только человек берет в руки руч­ку или ныне, как правило, садятся за пишущую ма­шинку или компьютер, дело сразу застопоривается. И не случайно! Процесс писания и богов заставлял по­теть не только от усердия, но и погружаться в глубо­кие размышления. Тот, кто сначала обдумывает свою задачу, справляется с ней гораздо лучше.

С этой точки зрения мы настоятельно рекомендуем читателю внимательно изучить предлагаемую главу. Кто желает писать на "хорошем немецком", обязан полностью овладеть взаимосвязью между "формой", внешним обликом письменной работы, "содер­жанием", ядром высказывания, и "стилем", проявле­нием пишущим своей индивидуальности.

Что такое стиль? Was ist Stil?

Мы бродим по парку. Высокая, просто, со вкусом одетая дама проходит мимо нас. "Черт возьми! - гово­рит наш друг. - Стильная женщина!" Мы соглашаем­ся. Но что, собственно, он имел ввиду? Сказал бы он, будь женщиной: "Платье этой женщины стильное?" И одинаковы ли оба высказывания?

213

Мы сидим на стадионе. На гаревой дорожке бегу­ны разминаются перед забегом на 200-метровую дис­танцию. "Майер значительно улучшил свой стиль с прошлой осени", - говорит человек рядом со мной. Думаю, он прав. Но что он хотел этим сказать?

Во время туристической поездки нас привозят в старый замок. "Эта часть замка, - поясняет кастелян, - построена в стиле барокко. Мебель в этом зале вы­держана в стиле короля Людовика."

Моя жена читает книгу. "Как тебе роман?" - спраши­ваю я. "Ах, - отвечает она несколько протяжно, - сюжет довольно избитый. Но одно можно сказать определенно: у этого человека блестящий стиль!"

Дама - платье - спринтеры - архитектура - мебель -книга: у всех у них есть "стиль". Но в каждом случае мы подразумеваем нечто иное.

Stylus - Stil - Stiel

Слово "стиль" мы давным-давно заимствовали из латинского языка. В нем "Stylus" означает стиль (палочка для письма) или "стебель"; от него ведет происхождение и наше слово "Stiel". Уже в латинском языке слово означает также и слог, манеру письма; тогда можно было сказать в прямом смысле сказать, что кто-то пишет высоким или низким "stylum". Это значение слова переняли гуманисты 16-го столетия, которые пытались писать на латинском в соответст­вии с классическими образцами. Но уже Лютер вме­сто него говорил "Feder": "Der Teufel hat eine harte Feder". И мы, когда желаем выразиться поизящнее, говорим: "Mein Freund schreibt eine gute Feder". Таким образом, "Feder" и "Stiel" имеют близкое значение. Античная риторика, чье влияние проникло и в но­вейшие времена, требовала, чтобы каждая материя имела подобающую ей манеру изображения, имела свой "stylum". "Stil" означало нечто, в чем должны бы-

214

ли соединяться два предмета, один вещественый, ося­заемый, другой - из сферы духовной жизни. Этот по­стулат весьма важен для последующего развития по­нятия. Французский естествоиспытатель граф Бюффон в знаменитой речи в 1753 г. по поводу своего принятия в Академию сформулировал его так: "Lе style, - сказал он, - c'est l'homme meme" /"человек -это стиль"/. Не только материя, хотел он этим ска­зать, образует свой стиль, но и каждый человек на­столько своеобразен, что это проявляется и в его на­ружности. Вот это и есть "стиль". Затем в конце 18-го столетия словом завладела история искусств: с этих пор "стиль" означал уже не только манеру письма, но и целое направление в архитектуре, а поскольку вы­яснили, что "стиль" перекочевывает из эпохи в эпоху, то разделяющим ответственность за это объявили и так называемый "дух времени".

"Стильная женщина", "бегун улучшил свой стиль", "замок построен в барочном стиле", "у писателя бле­стящий стиль", "это не в твоем стиле" - всюду мы ви­дим взаимосвязь между внешней формой и человеком или временем, отражающим эту форму. "Le style c'est l'homme meme!" Что же, стилю нельзя выучиться? И да и нет. У каждого человека своя манера подать себя: он говорит громко или тихо, тщеславен или скромен, дисциплинирован или разгильдяй. По почерку чело­века можно заключить о его душевном складе; но мы можем улучшить наш почерк, отказаться от въевшей­ся в нас дурной манеры письма. Мы приучаем наших детей к скромности; мы сами пытаемся освободиться от привычек, которые раздражают других. Но разве не стоит тогда несколько исправить и наше письмо, наш стиль? Уже здесь мы догадываемся, что стремление к "изящному стилю" потребует не только чисто механи­ческого улучшения формы; это касается всего челове-

215

ка в целом. Это связано с тем, что речь и письмо яв­ляются двумя сторонами одного процесса (ср. со с.); язык снимает покрова, желает того говорящий или нет, с его мыслей, и нет ничего более ложного и вво­дящего в заблуждение, чем утверждение Талейрана, будто язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли. Поэтому мы скорее согласимся с Шо­пенгауэром, который как-то назвал стиль "физиономией духа": "Он (язык) более бесспорен, чем само тело".

Мы пишем, как умеем; когда мы оформляем наши мысли, мы приобретаем определенный стиль. Это оз­начает, что выработка стиля нечто большее, чем про­сто усвоение формальных языковых правил; тот, кто работает над стилем, работает над собой.

Как развить чувство стиля? - Wie lernt man Stilempfinden?

Я раскрываю старинную книгу и читаю: "Die Herzogin schritt nun, nach dieser unverhofft glücklichen Beseitigung der ersten Interessen, zur Erfüllung ihrer zweiten Regentenpflicht, nämlich wegen der Mörder ihres Gemahls, deren man im Park eine ganze Schar wahrgenommen haben wollte, Untersuchungen anzustellen, und prüfte zu diesem Zwecke selbst, mit Herrn Godwin von Herrthal, ihrem Kanzler, den Pfeil, der seinem Leben ein Ende gemacht hatte."

Это безукоризненно построенное предложение. Но нам, современным людям, оно кажется слишком длинным, слишком пространным, со слишком слож­ными периодами. Мы уже так не напишем и, получи кто из нас письмо с такими оборотами, мы бы не знали, что и подумать об авторе подобного пассажа. А предложение, между прочим, принадлежит перу Ген­риха фон Клейста и взято из его новеллы "Поединок".

216

То было совсем иное время. Тогда они писали и ду­мали медленнее нас; у них было больше свободного времени, чтобы предаваться отделке мельчайших де­талей, изящному переплетению придаточных предло­жений, изящному нанизыванию слов. В наше время пишут отрывистей; предложение должно, чтобы по­нравиться, быть энергичным и доступным обозрению. У каждой эпохи свой "стиль", свое собственное пони­мание того, как выглядят "добротно" скроенные пред­ложения и как должны располагаться слова.

Стиль нашего времени отражается в средствах мас­совой коммуникации, в газетах, журналах, в радио- и теленовостях, и уже давно мы научились разбираться в "добросовестных" и "плохих" газетах и передачах - в тех, которые следят за своим стилем, и в тех, которые на него не обращают никакого внимания. При этом появляется возможность для развития и своего собст­венного стиля. Например, можно ежедневно попы­таться с точки зрения языка разобрать с карандашом в руках одну или две газетных статьи или передачи: записывать удачные обороты, помечать новые и по­нравившиеся слова, а также проанализировать, как бы могло быть построено то или иное предложение или не целесообразнее ли одно слово заменить дру­гим. Так оттачиваются детали и шлифуется собствен­ный стиль.

Но этим все не ограничивается. Нужно много и разборчиво читать. Хорошее чтение совершенствует стиль. Разумеется, бессмысленно, как бы мы ни це­нили писателя, пытаться слепо подражать ему. Инди­видуальный стиль не допускает - мы уже говорили об этом - имитации; цель всех усилий - прилежанием и абсолютной сосредоточенностью добиться индивиду­ального стиля.

217

Тот, кто любит Вильгельма Раабе, не захочет копи­ровать его стиль: для этого поэт слишком своеобра­зен, стиль его часто слишком непостижимый и всегда многослойный; например, его юмор рождается из по­строения предложений, манеры расставлять и подби­рать слова. Читатель наслаждается этим; но воспроиз­вести подобное невозможно. Аналогично и с другими писателями, пишущими намеренно необычно: они не годятся в наставники по стилистике. Поэтому тем, кто пошел в школу мастеров немецкой прозы, хоро­шими советчиками будут великие историки (Ранке, Онкен, Майнеке), политики (Бисмарк), философы (Зибург и его коллеги), великие путешественники (А.Э. Йоханн, Гржимек). При этом необходимо опа­саться односторонности; один "учитель" может ис­правлять корректировать другого и вовлекать в свое поле воздействия. Существуют два старых золотых правила: "читай как можно меньше плохих книг!" И второе: "читай хорошие книги до тех пор, пока они доставляют тебе радость!"

Тема с тремя вариациями - Ein Thema mit drei Variationen

Философ и педагог 18-го в. Фридрих Георг Сульцер однажды сказал, что существует столько оттенков сти­лей, сколько людских физиономий. Но признаками хорошей манеры письма являются "хорошая, благо­нравная сущность; соответствие характера содержанию; эстетическая сила; ясность, непринужденность, опре­деленность, привлекательность; единообразие манеры письма; благозвучие и чистота выражений." Это кате­гории, над которыми в дальнейшем многим из нас еще следует потрудиться.

Прежде всего нам хотелось бы проверить, как в раз­личных формах отражаются различные виды изложения

218

(иными словами, стили письма). Для этой цели мы возьмем отрывок из художественной литературы и за­махнемся на то, чтобы изменять его, варьировать, пыта­ясь по-иному передать сюжет, "фабулу" отрывка: "тема с вариациями", говоря языком музыки.

Тема: одна история (Das Thema: Eine Geschichte).

B своем знаменитом календаре "Рейнский друг дома" Йохан Петер Хебель в 1809 г. рассказывает такую ис­торию:

"Ein einfältiger Mensch in Mailand wollte sein Haus verkaufen. Damit er nun um so eher davon los werden möchte, brach er einen großen Stein aus demselben heraus, trug ihn auf den großen Marktplatz, wo viel Verkehr und Handel getrieben wird, und setzte sich damit unter die Verkäufer. Wenn nun ein Mann kam und fragt ihn: "Was habt Ihr denn feil?", so sagt er: Mein zweistöckiges Haus in der Kapuzinergasse. Wenn Ihr Lust habt - hier ist ein Muster!"

Коротенькая история, но с каким искусством она изложена! Четыре предложения - не больше - образу­ют прекрасно выстроенное, но подвижное единство. Обращает на себя внимание простота изложения. Первое предложение знакомит с героем истории и его намерением. Затем в построенном многочисленными уступами предложении кратко, но живо и пластично отражена тема рассказа. Следует разговор с покупате­лем, который также состоит из двух частей: короткого вопроса и простодушного ответа. А затем кульмина­ционный пункт - лаконичное заключительное пред­ложение (соль рассказа). Этим завершается история; читатель может оторваться от книги и посмеяться вволю. Если мы пожелаем пересказать историю, нам вряд ли это удастся так же хорошо. Естественно, кое-что мы сформулируем уже по-другому: теперь уже не говорят "von etwas loswerden", по возможности поста-

219

раемся избежать местоимения "derselbe", а также уже не употребительно выражение "der Verkehr getrieben". Это все речевая манера ушедшей эпохи, которая не меняет сути.

Вариант первый: письмо (Erste Variante: Ein Brief)

Вообразим, что мы живем в Милане; то, что расска­зывает Хебель, произошло у нас на глазах, и теперь мы решили описать все это в письме к другу. Тогда эта история могла бы выглядеть так:

 

Lieber Freund!

Nun bin ich also in Mailand und erlebe viel Schönes und auch Merkwürdiges. Wer die Augen aufmacht, kann manches beobachten, und Du weisst ja, daß ich gern rundherum gucke. Das sah ich doch gestern, hier auf dem recht verkehrsreichen Markt, einen Mann mitten unter den anderen Händlern, der scheinbar nichts zu verkaufen hatte. Vor ihm lag ein ziemlich großer Stein, der so aussah, als wäre er aus einer Mauer herausbrochen. Ich sah ihn eine Weile zu; er sprach manchmal ein paar Worte mit einem der Kauflustigen, die zwischen den Reihen auf-und abgingen. Schliesslich trat ich an ihn heran und fragte ihn, womit er handele. "Ich möchte", sagte er, "mein zweistöckiges Haus in der Kapuzinergasse verkaufen. Wenn Sie sich dafür interessieren (und dabei zeigte er auf den Steinbrocken), so sieht es aus!"

Ist das nicht ein nettes Erlebnis? Man weiss nicht, ob diese Menschen mehr einfältig als durchtrieben oder mehr träge als töricht sind. Und so ist es hier auf Schritt und Tritt.

Schade, daß Du nicht hier bist!

Viele herzliche Grüsse!

Dein Paul

220

История изменена в меру необходимости. Форма письма требует введения и заключительной части; точка зрения пишущего письмо непосредственней по отношению к происходящему, чем рассказчика, а по­тому принуждает его к более обстоятельному описа­нию. Рассказчик может соотнести свое повествование со временем события; тот, кто сам стоял на рыночной площади, должен связать воедино то, что знает рас­сказчик, с тем, что он видит. Он переживает то, что другому уже известно. Этим его сообщение словно раскладывается по полочкам; оно получается более подробным. Кульминационная точка подчеркивается еще раз; само собой напрашивается общее замечание, так сказать, резюме наблюдений. Четыре предложения Хебеля, опуская приветствие и окончание письма, разрастаются до тринадцати. Специфическая форма письма наложила отпечаток на стиль оригинала.

Вариант второй: свидетельское показание (Zweite Variante: Bericht).

Может случиться так, что происшествие в Милане привлекло внимание поли­ции; странный продавец домов был задержан, а наш путешествующий друг приглашен в качестве свидете­ля. Теперь в полицейском участке он дает свои пока­зания:

 

Bei einem Spaziergang über den Markt beobachtete ich unter den Verkäufern einen Mann, der hinter einem Mauerstein saß und scheinbar nichts tat. Ich fragte ihn, ob er zu den Händlern gehöre und was verkaufe. Er bejahte meine Frage und erklärte, er biete sein zweistöckiges Haus in der Kapuzinergasse feil, und für etwaige Interessanten habe er den Stein als Muster mitgenommen.

 

И вновь происшествие звучит совеем по-иному. Тринадцать предложений письма здесь опять сведены

221

к четырем, и тем не менее у них почти нет никакого сходства с предложениями Хебеля. Свидетельское по­казание ограничивается фактами; оно воспроизводит только то, что увидел наблюдатель, скупо и избегая любых индивидуальных замечаний или впечатлений. Эпизод встречи объясняется и описывается сухо; по­мимо него интересен лишь разговор. Он не передан дословно. Оттого в пересказе нет места для обыгры­вания кульминации, всей комичности происшедшего; соль ситуации практически утрачена. Здесь предмет интереса - сам человек, а не соль происшествия.

Вариант третий: запись в дневнике (Dritte Variante: Ein Tagebucheintrag).

Теперь наш путешественник воз­вращается в свой отель; наступил вечер, и он прини­мается записывать увиденное за день в свой дневник. Путешественник ограничивается тем, что события своего путешествия фиксирует тезисно. Он записыва­ет, что делал с утра, а затем продолжает:

"Mittags über den Markt geschlendert. Bemerkte unter den Händler einen Mann mit einem Mauerstein: er wollte sein Haus verkaufen, der Stein sollte als Muster dienen".

Здесь все событие втиснуто в два предложения. Их достаточно, чтобы позже, если память не удержит, напомнить об этом случае. Место и герой происшест­вия упомянуты насколько возможно коротко, соль происшествия обозначена с внешней стороны. Нет ни одного лишнего слова. История спрессована до ин­формации; она предназначена лишь для восстановле­ния события в памяти. Понятие "эстетической силы" Сульца (ср. с с.) в данном случае неприменимо. Но обязательно должны присутствовать четкость, лег­кость и конкретность.

В зависимости от того, пишем ли мы рассказ, ста­тью письмо или информацию, мы должны выбирать между различными стилистическими формами. У ка-

222

ждого жанра свой уровень. Если в ходе написания мы сменили стиль, то произойдет его сбой.

Сущность стилистического уровня. - Stilebene

Неверно полагать, будто любой пишущий уже от природы обладает собственным стилем, который под­ходит на все случаи жизни. Так, высказывание, что человек - это стиль - становится непонятным. Скорее, каждый конкретный случай писания содержит в себе свой стиль: предмет, о котором я пишу, и цель, с ко­торой я пишу, обусловливают мою стилистическую форму. Тот, кто по словам Лессинга "возвышенно" описывает блох - плохой писатель.

Стилистический уровень и стилистический сбой - Stilebene und Stilbruch

Любое размышление по поводу стиля начинается с того, что задаются вопросом: на каком стилистиче­ском уровне расположен предмет, который я собира­юсь описывать, и какую стилистическую плоскость требует цель, с которой я пишу? Существует огром­ный диапазон возможностей определения соответст­вующего стилистического уровня. Собираюсь ли я писать

темпераментно или спокойно,

бойко и живо или сухо и деловито,

живописно и разнообразно или просто и скупо,

патетически-возвышенно или буднично и просто

- то даже эти приведенные -антонимические пары уже представляют совершенно различные возможно­сти. Один и тот же объект, обрисованный с чувством, деловито или с иронией, демонстрирует читателю различное к нему отношение.

Если я ошибусь в выборе стиля, то могу оказаться смешным, вызову неверную реакцию, выстрелю мимо цели. Это несоответствие между материалом, замыс-

223

лом и формой явится коварной стилистической ошибкой. Другая разновидность ошибок еще хуже: она подстерегает меня, если я при написании текста с выбранного стиля изложения вдруг собьюсь на дру­гой, например, начну патетически и затем перескочу на сухое деловитое изложение, или цветистый стиль внезапно поменяю на скупой канцелярский. Правда, с помощью подобного приема можно эффектно дос­тичь специальной цели (Гейне мастерски пользовался сменами стилей); но этим приемом нужно владеть и применять его абсолютно осознанно!

Впечатления о Риме четверых деятелей культуры

Мы попытались одно и то же событие передать в различных стилистических формах и увидели, как сильно изменялось все, когда описание подчинялось разным целям. А сейчас мы подойдем к проблеме с иной стороны.

Город Рим оказался для многих северных художни­ков волнующим переживанием, нередко важной вехой в их творчестве. Ясно, что в описании такого огром­ного события отражается сущность художника, и в этих впечатлениях в чистом и возвышенном духе мы обнаруживаем его подлинный стиль.

Романтик (Der Romantiker).

Романтик (Der Romantiker). В своих воспоминаниях художник Людвиг Рихтер (1803-1884) так описывает свое первое утро в Риме:

"Welch glückseliges Erwachen brachte der Morgen! Ich muße mich einige Augenblicke besinnen, ob ich wirklich wach sei oder vielleicht nur träume, ich wäre in Rom. Aber es war kein Traum! Und so sprang ich mit einem Satze aus dem Bette und lief zum Fenster, um mir den augenblicklichsten Beweis Tatsache zu verschaffen.

Es war noch ziemlich früh. Die Via Condotta lag still und menschenleer im kühlen Morgenschatten; aber am Ausgange derselben leuchtete bereits im goldenen Glänze

224

der Sonne der Pincio mit der Kirche Trinita dei Monti über der spanischen Treppe. Ich kleidete mich rasch an, und das Herz pochte gewaltig in ahnungsvoller Erwartung der Dinge, die da kommen sollten."

Взволнованное, эмоциональное описание. Оно так непосредственно обращено к нам, что у нас создается впечатление, будто мы становимся свидетелями этого "des glücklichen Erwachens." Как же это происходит? Художник берет три момента: мгновение между сном и пробуждением, первый взгляд из окна и процесс торопливого одевания. Эти три фразы связаны между собой стремительным движением, с которым они сле­дуют друг за другом: блаженное нетерпение пробуж­дающегося человека счастливым образом контрасти­рует с утренним покоем городского пейзажа, кото­рый, кажется, только и ждет своего счастливого раз­рушителя, чтобы тот смог участвовать в его жизни. Прыжок из постели, быстрое одевание, взволнованно бьющееся сердце - признаки ритма, в котором вскоре начнет пульсировать весь Рим. Этому ритму соответ­ствуют и усиливающие эпитеты (пробуждение "glückselig", подтверждение того, что автор в Риме "augenscheinlichst", ожидание "ahnungsvoll"); они отте­няют контраст, рождаемый тишиной улиц и возбуж­денным состоянием художника: улицы пустынны, те­нисты и наполнены ожиданием восходящего солнца. Так, каждый абзац дышит подобающим ему настрое­нием; волнение художника и безмятежная тишина го­родских улиц составляют антитезу друг другу, и это не смешение стилей: два образа переживаемого сплавля­ются в единое целое, и читатель сопереживает сча­стью автора.

Это темпераментное, живое и эмоционально на­сыщенное описание; широта изображения, точность описания делают его в известной степени приятным.

225

Подобное событие мы могли бы представить себе и в спокойном, деловитом, сухом и спокойном изложе­нии. Тогда оно воздействовало бы на нас иначе. Но в данном случае совершенно невозможно представить себе мешанину стилей, когда описание начинается широко и свободно, а потом вдруг превратилось бы в сухое и деловитое сообщение. Это сбило бы читателя с толку, и он так и не понял бы, какие чувства пере­полняли автора, изображавшего свои впечатления.

Классик (Der Klassiker)

Классик (Der Klassiker). Еще более знаменитый гость в Риме описал свои впечатления в другом клю­че. Иоганн Вольфганг фон Гете 10 ноября 1786г. пи­шет:

"Ich lebe nun hier mit einer Klarheit und Ruhe, von der ich lange kein Gefühl hatte. Meine Übung, alle Dinge, wie sie sind, zu sehen und abzulesen, meine Treue, das Auge Licht sein zu lassen, meine völlige Entäußerung von allen Prätentionen kommen mir einmal wieder recht zu statten und machen mich im stillen höchst glücklich. Alle Tage ein neuer merkwürdiger Gegenstand, täglich frische, große, seltsame Bilder und ein Ganzes, das man sich lange denkt und träumt, nie mit der Einbildungskraft erreicht.

Heute war ich bei der Pyramide des Cestius und abends auf dem Palatin, oben auf den Ruinen der Kaiserpaläste, die wie Felswände dastehn. Hiervon läßt sich nun freilich nichts überliefern!

Wahrlich, es gibt hier nichts Kleines, wenn auch wohl hier und da etwas Scheltenswertes und Abgeschmacktes; doch auch ein solches hat Teil an der allgemeinen Großheit genommen."

Эмоциональность тоже не чужда этому стилю; но она подавлена рефлексией, которая стерла грани со­бытия. Ясность и покой, навеянные поэту Вечным городом, дышат в каждом предложении. Они излуча­ют необыкновенное тепло; движение их размеренно и

226

плавно и соответствует его внимательному взгляду. И эти предложения наполнены счастьем; но это не опь­яняющее счастье пестроты пространства, сплавляю­щего в себе сновидения и пробуждение, а изящество упорядоченных "seltsame Bilder", воспринятых и пере­работанных осмысленно. Там, где впечатления начи­нают преобладать, уста наблюдателя смыкаются, словно у него не находится слов, равнозначных по силе его переживаниям. Пристально оглядывается он вокруг себя и видит и "Scheltenswerte und Abgeschmackte", но не порицает это, а воспринимает как неотъемлемую часть целого. Скупые украшения рождают редкие кульминационные пункты; ни разу они не становятся вычурными. Стилистическая плос­кость безмятежности, свидетельствующая о владении своими чувствами, ни разу не покинута; пафосности и чрезмерной восторженности избегают, но подбор значимых и редких слов придает тем не менее целому оттенок возвышенности, соразмерной предмету опи­сания.

Иногда возникает мысль, что то, о чем повествует Гете, могло бы быть изложено в другой стилистиче­ской плоскости, несколько эмоциональнее, или более пышно, патетично.

А теперь поэт недавнего прошлого (Ein Dichter der jüngerer Vergangenheit)!

После воспоминаний Рихтера и дневника Гете в качестве третьего образца впечатле­ний от Рима мы приведем письмо писателя нашего столетия. Бернт фон Хайслер писал 13 января 1939 г.:

"Den ersten vollen römischen Tag habe ich hinter mir und fange an zu glauben, daß ich nicht ganz ohne Sinn und Gewinn hier sein werde. Heimweh, das habe ich entdeckt, kann nur zwischen Zimmerwänden an mich heran; mein Gewinn aber hat einen Balkon, von dem ich auf das ganze Rom hinunterschaue und den ganzen

227

Himmel spüre. Gestern nachmittag habe ich noch nicht viel gemacht, nur meine Sachen ausgeräumt und ein paar Schritte den Monte Pincio entlang getan. Am Abend war ein heftiges Gewitter, dafür heut morgen der Himmel klar und die Luft kühl und süß. Ich war morgens auf dem Forum, nachmittags mit T.s. auf einer Fahrt in der Stadt, wo uns der Zufall zuerst in eine kleine Kirche, S. Prassede, führte. In der Seitenkapelle, die dem heiligen Zeno gewidmet ist, sind sehr schöne Mosaiken, besonders die am Gewölbe. Vier Bogen laufen zur Mitte zusammen. Inmitten ist ein Medallion mit einem Christuskopf. Auf den Bögen selbst die Engel, die das Medallion tragen. "Nono sekolo", sagte der Priester, ein winziger Mann, nicht grösser als ein Kind, mit einem klugen Gesicht. Er schlug dann den Vorhang von einem Glaskasten zurück, da war ein Stück Säule zu sehen, an der Christus gegeißelt worden ist. Die T.s. hatten noch einen Freund mit, den Grafen R., der sagte zu mir: "In das Säulenstück ist soviel Glauben hineingeglaubt worden - wenn es noch tausend Jahre da steht, dann wird es zuletzt wahr, das Christus an dieser Säule geschlagen wurde."

Итак, письмо: медленно, на ощупь автор из тесно­ты комнаты пробирается в глубь своих переживаний. "Балкон" - спасительное слово; с балкона он обозре­вает все небо и весь город. И только тогда плавно бе­рет начало его рассказ: первый шаг - ранний вечер, гроза, ясное утро, пешая прогулка. А во время нее яр­кое событие, достойное упоминания в письме: посе­щение маленькой церкви. И здесь описана лишь не­большая деталь, важная для писателя. Затем следует -кульминация описания беседа подле реликвии, с ко­торой священник благоговейно снимает покрова и комментирует ее посетителям кротко и возвышенно. Как живописна эта сцена: маленький, умный свя-

228

щенник-сопровождающий, разглядывающие путеше­ственники - тихая группа вокруг столпа-реликвии.

А напоследок - отточенная фраза графа, ради нее все и рассказывается! На этом замечании композици­онно акцентируется весь отрывок; в неспешном нача­ле и продвижении вперед отыскивается тема, которая настраивает читателя и подготавливает его к кульми­нации. Это само собой вытекает из будничности по­вествуемого в первых строках письма; незаметно стиль становится все красочней; прохлада и сладость воздуха подготавливают последующие строки. Они ведут нас в стилистически спокойное русло; их скорее наполняет радость, чем темперамент; экономия выра­зительных средств, но гармоничное тепло выдает внутреннюю сопричастность рассказчика. Пафосность отсутствует полностью; настолько возвышен предмет описания, что о его величии можно догадаться лишь по тихой, просветленной взволнованности писателя. Все настроено на эту тональность.

Автор совершенно незаметно для читателя подчи­няет его своему обаянию.

И, наконец, писательница наших дней (Und zuletzt eine Dichterin aus unsern Tagen)!

Мария-Луиза Кашвиц в своих записках "Города и страны" (1974) пишет:

"Roma, Via Vittoria 3, sesto piano, also über den Dächern und vom eigenen Dach aus die römische Stadtlandschaft mit ihren steilen Hängen, ihren Mulden und Schluchten, alles moosig und ocker, und die Türme und Kirchenfassaden mitten drin. Vom Kaminzimmer der nahe Blick auf die Höfe, die kleinen Terrassen, Balkone, darüber der grüne Himmel der Piazza del Popolo, im kleinen Ostfenster die Loggiavon Santa Cecilia, wo die Trompeter üben. Sonne vom Morgen bis zum Nachmittag in den beiden Straßenzimmern, und wer sich da ein wenig aus dem Fenster beugt, sieht Trinit dei Monti, Quirinal,

229

Sankt Peter und die schmalen Zypressen, die Oleanderbüsche davor. Der doppelte Espresso und das Cometto, vom Barjungen heraufgebracht am Morgen, und gefrühstückt auf dem breiten Bett, wo schon die Schreibmaschine steht und das Telefon. Mutter und Tochter und die Telefonstimmen, die alle die Tochter angehen und nuova consonanza, die neue Musik. Constanza arbeitet am Vormittag, ich gegen Abend, wenn sie zu ihren Sprachkursen aufgebrochen ist, mit dem Bus oder zu Fuß durch die Pestluft, den Corso hinunter. Um zweiundzwanzig Uhr, wenn sie zurück ist, erst dann wird zu Abend gegessen, einen Apfel, ein Stückchen Käse, ein Glas Castelliwein. Oder üppig im Restaurant gegenüber, in das einer schweigenden Übereinkunft zufolge Freunde nicht mitgenommen werden und in dem man Landsleute niemals trifft. Da sitzen wir beieinander und verderben uns den Appetit mit ländlichem, schwarzgebranntem Gebäck, und sehen uns in die Augen, wie geht es dir, wirklich, wirklich du weinst doch nicht, nein, ich weine nicht."

Поначалу это звучит как нанизывание каких-то те­зисов без глаголов, без предложений. Но все это бы­стро сгущается, уплотняется, и пока читатель полага­ет, что его еще ведут по квартире, перед ним неожи­данно возникает Рим, сначала фрагментарно, затем дается более широкая панорама, Рим как впечатления писательницы, переплетаемые с ее личной жизнью. Этот сплав превращает маленькие кусочки прозы в жемчужины: читатель видит не только обе стороны, обитаемое жилище и величественный город; он видит все выпукло, может все словно пощупать руками, как до него это могли сделать другие, как и та, что опи­сывает все это сквозь дымку прошлого, с мягкой гру­стью безвозвратно отошедшего. Так писательница вплетает в эти строки свою судьбу, лаконично и поч­ти теми же вспомогательными средствами, что и при

230

перечислении, нанизывании впечатлений - но как при этом возрастает ощущение полноты жизни, и мы тоже оказываемся захваченными им.

Четыре отрывка с впечатлениями - четыре стиля. Они воздействуют на читателя, поскольку стилистически выдержаны до конца. Улыбка Хайслера в воспоминани­ях Рихтера была бы также неуместна и чужеродна, как отстраненность Гете или меланхолические реминисцен­ции Кашвиц. Различные темпераменты, различные по­будительные мотивы и цели.

Рассказ, дневник, письмо и воспоминания уже подразумевают свой стиль; они не могут быть смеша­ны. И тем не менее эмоциональность и пафос, воз­вышенность и потребность в украшении, теплота и деловитость, приглушенный голос и громкие восторги находят в них свою нишу воздействия, которые опре­деляются не только композицией пишущего, но и са­мой темой.

Тождества стилей как вспомогательное средство. - Stilgleichungen als Hilfsmittel

Квартет тождества стилей, который был рассмотрен выше, мы можем легко расширить. Стиль также мо­жет быть:

пластичным или музыкальным

(plastisch oder musikalisch);

плавным или рваным (glattoderrauh);

внутренне напряженным или раскрепощенным

(spannungsreich oder spannungsarm);

однозначным или полифоничным

(eindeutig oder vieldeutig).

В соответствии с этим стиль Людвига Рихтера можно определить как пластичный, плавный, напря­женный и однозначный; стиль Гете мы назвали бы пластичным, плавным, раскованным и полифонич-

231

ным; Хайслер подает некоторые строки в пластичном, плавном, раскованном и однозначном стиле; Кашвиц музыкальна, скорбна - неровна, а оттого полна тай­ного напряжения и многозначности - таинственна.

Иногда автор манерой письма пытается выразить свое отношение к описываемому явлению. Тогда воз­никают другие стилистические тождественные пары. Можно писать

приподнято или сниженно (steigerndodermindernd);

конкретизировано или абстрактно;

(bestimmt oder flau);

деловито или шутливо (sachgemäß oder spielerisch).

Стиль эпохи гениев, если судить по "Вертеру" Гете или "Разбойникам" Шиллера, весьма склонен к при­поднятости; Вильгельм Раабе предпочитает стилисти­чески грациозную игру; тот, кто пишет размашисто, не должен одновременно писать конкретизировано: возможно, именно эта широта письма позволяет ему выразить "вяло", туманно то, что он задумал.

Гиперболизировать или приземлять стиль следует там, где предусматривается совершенно определенное, однозначное акцентирование. Если в сухо составлен­ном отчете ударения расставлены слишком четко, да­же игриво, то они достигают совсем противополож­ного эффекта тому, к которому вы стремились. Заме­чание о погоде выглядит достовернее всего, когда оно конкретно: "Das Wetter war gestern gut". Когда вместо этого пишут: "Das Wetter war ganz herrlich", то выска­зывание вследствие его окрашенности пока еще не утрачивает своего правдоподобия, но следует поду­мать, соответствует ли это окрашенное высказывание контексту. "Wir machten gestern einen Ausflug zu dritt. Wir brachen bei Sonnenaufgang auf. Das Wetter war herrlich" /Вчера мы совершили прогулку втроем. Мы отправились на восходе солнца. Погода была восхити-

232

тельной"/. Или (приподнято): "Wir machten gestern einen prächtigen Ausflug. Als die Sonne eben aufging, brachen wir in bester Stimmung auf. Das Wetter war ganz unbeschreiblich herrlich." /"Вчера мы совершили заме­чательную прогулку. В прекрасном расположении ду­ха мы отправились, как только взошло солнце. Пого­да была необыкновенно прелестной"/. Или наоборот (приземленно): "Gestern machten wir wieder einen Ausflug, diesmal nach Königstein. Das Wetter war gut." /" Вчера мы опять совершили прогулку, на этот раз Кенигштайн. Погода была хорошей"/. Чем конкретней должно быть высказывание, тем более деловито сле­дует его оформить и тем меньше торжественных или сниженных по значению слов должно найти в нем место. Если же они будут превалировать, то стиль окажется "вялым". Если же их столкнуть с деловым, сухим стилистическим уровнем, то возникнет кон­фликт стилей.

Какие уроки мы извлекаем из этих размышлений? Тот, кто намеревается что-то писать, овладевает мате­риалом, на котором он собирается писать; а тем, как он излагает, преследует определенную, поставленную перед собой, цель. Согласованием этих обоих факто­ров достигается стилистическая плоскость, в которой он и обязан оперировать. Чем определеннее стремя­щийся к ней очерчивает ее, приступая к работе, тем увереннее воплощает он свои замыслы. Если автор выдерживает тональность, принятую им вначале, то, что он поверяет бумаге, самобытно. Это и есть одна из тайн "добротного" стиля.