Михаил Эпштейн философия возможногомодальности в мышлении и культуре
 Скачать 1.85 Mb.
|
|
Предмет Науки Практика ----------------------------------------------------- --- Природа Естественные Техника Общество Социальные Политика Культура Гуманитарные ? Что по отношению к естественным наукам есть техника как преобразование природы, а по отношению к социальным наукам есть политика как преобразование общества, еще не определило своего статуса в отношении гуманитарных наук. И тем не менее они остро нуждаются в своем собственной технологии и в своей собственной политике - отсюда и постоянные попытки технологизировать или политизировать 159 гуманитарное мышление, пренебречь его возможностной спецификой ради выхода в практическое измерение. Философия возможного позволяет обосновать конструктивность гуманитарного мышления, не утрачивая его специфики, не технологизируя и не политизируя феномена культуры. Эту область потенциации культуры на основе ее гуманитарного исследования я бы назвал культуроникой. Культуроника - изобретательская деятельность в гуманитарной сфере, конструирование новых альтернатив в культуре, новых возможностей общения и познания, которые были бы специфичны для культуры и вместе с тем служили бы ее трансформации. Допустим, существует наука лингвистика - королева гуманитарных наук второй половины 20 века. Но почему именно вокруг слов и звуков, нарушающих тишину, происходит выделение и становление дисциплины, а не вокруг самой тишины, из которой выделяются ее объекты? Молчание задает языку границы его деятельности и ту форму, в которой он осмысленно расчленяет себя. Так возникает возможность альтернативной дисциплины - лингвистики молчания, или силентики (альтернативное название - сайлентология; можно назвать ее по-русски - "молчесловие"). Это наука о паузах, о формах умолчания и замалчивания, о "молках", единицах молчания, формирующих речь и определяющих глубину ее семантических переносов, метафорических сдвигов и фигуральных значений. Потенциация - это умножение мыслимых объектов путем создания их альтернатив, вариаций, соперничающих моделей. Рядом с каждой дисциплиной, теорией, понятием, термином живет его "тень", которая при иных условиях освещения могла бы выступить как самостоятельный, первичный объект сознания. Возможны цивилизации, где основной гуманитарной дисциплиной была бы силентика, а не лингвистика; где философия была бы наукой о единичном, а не всеобщем; где главой языческого пантеона был бы не Юпитер, бог неба и грозы, а Термин, бог рубежей и границ... Потенциация, в отличие от догматически и релятивистски понятого деконструкционизма, получившего в 1980-е - 1990-е гг. распространение в академических кругах, не просто расшатывает основание какой-то системы понятий, показывает ее зыбкость и относительность, оставляя читателя перед лицом иронического "ничто", - но развертывает ряд альтернатив для каждой теории и термина: не критикует их, а именно потенцирует, т.е. вводит в раздвигающийся ряд понятий, каждое их которых альтернативно другому, иначе трактует то же самое явление. Потенциация наук, искусств, жизненный стилей, теоретических моделей и т.д. - это процедура расширения каждого понятия путем его мультипликации, встраивания в виртуальные поля сознания. Логика, стоящая за потенциацией, не является ни индуктивной, ни дедуктивной, и, конечно же, она радикально отличается от редукции, которая сводит многоразличное к единому. В данном случае, наоборот, одно обнаруживает множественность, отличие от себя, раскладывается как ряд инаковостей. Такой логический прием можно назвать "абдукцией": этот термин был введен Чарлзом Пирсом для обозначения логики гипотетического мышления. Абдукция (abduction) - буквально "похищение", "умыкание" - это похищение понятия из того ряда, в котором оно закреплено традицией, и перенесение его в другие, множественные, расходящиеся ряды понятий. Скажем, у науки похищается ее предмет ("язык" у лингвистики, "древнее" у археологии), который становится предметом другой науки ("сайлентология", "археософия"). Или наука похищается у определенной предметной области и переносится на другую (так Мишель Фуко создал "археологию знания", хотя собственно археология имеет дело с материальной культурой). Абдукция чем-то перекликается с метафорой, 160 перенесением значения по сходству; но это не поэтический, а логический прием, основанный на расширительной работе с теоретическим понятием, которое "номадически" к перемещается по разным концептуальным полям, пересекает границы дисциплин и методологий. Потенциация продолжает работу деконструкции по "рассеянию" смыслов, но переводит эту работу из критического в конструктивный план и может быть оксиморонно названа "позитивной деконструкцией". Сам инициатор деконструкции предостерегал против ее использования как орудия критики, в результате чего одно, более "правильное" истолкование текста противопоставляется другому и происходит не столько рассеивание, сколько прореживание смыслов. Но термин "деконструкция" имел свою судьбу, свою логику негативности, как признает и сам Жак Деррида: "...Гораздо труднее избавиться от негативной внешности /термина "деконструкция" - М.Э./; так было и так есть. ...Вот почему это слово, по крайней мере само по себе /вне контекста - М. Э./, никогда не казалось мне удовлетворительным..."[8] Как показал анализ в предыдущих главах книги, не только слово, но и идея деконструкции имеет наклонность к критицизму. В своем практическом применении деконструкция выступила именно как процесс "расплетения, разложения, расслоения" структур, хотя исходной установкой, по словам Деррида, была "не негативная операция. Было необходимо не разрушать, а скорее понять, как "построен "ансамбль" - реконструировать его с этой целью".[9] На основе такого определения деконструкции можно дать контрастное определение потенциации: это реконструкция возможностей, заключенных в данном культурном ансамбле, с целью построения альтернативных ансамблей. Деконструкция устанавливает в тексте "неопределимость значений", тогда как конструктивное преобразование этого метода состояло бы в работе с "беспредельными значимостями", откуда и вырастают новые ансамбли культуры.[10] [1] Georges Bataille. The Accursed Share, Trans. by Robert Hurley. New York: Zone Books, 1993, vol. 2 (The History of Eroticism), pp. 111, 112. [2] Сам Батай признает, что "в объятии объектом желания всегда выступает полнота бытия, так же, как она выступает объектом религии или искусства, - полнота, в которой мы теряем себя, поскольку принимаем себя за отдельное существо..." (ibid., p. 116). Значит, религия и искусство выступают как формы желания, предмет которых - полнота бытия. [3] Как замечает Ольга Вайнштейн в связи с анализом французской генетической критики, "легкость семиотических переключений, богатство выбора по оси синтагматики и парадигматики, бесконечная игра означающих, мерцание все новых "следов" превращают "гипертекст" в идеальную модель культурной памяти, которая хранит в своих глубинах всевозможные потенциальные комбинации знаков". О. Вайнштейн. Удовольствие от гипертекста (Генетическая критика во Франции), "Новое литературное обозрение", # 13, 1995, с. 388. 161 [4] Сергей Бочаров. Проблема реального и возможного сюжета ("Евгений Онегин"), в сб. Генезис художественного произведения: Материалы советско-французского коллоквиума, М., изд. ИМЛИ АН СССР, 1986, сс. 144, 145. [5] Gary Saul Morson. Narrative and Freedom: the Shadows of Time. New Haven: Yale University Press, 1994, pp. 118, 119. Три композиционных приема игры с повествовательным временем называются, соответственно, "foreshadowing," "backshadowing" и "sideshadowing". [6] Ibid., p. 224. [7] Седьмые тыняновские чтения. Материалы для обсуждения. Тыняновские сборники, вып. 9. Рига-Москва, 1995-1996, сс. 24-25. [8] Letter to a Japanese Friend, in: A Derrida Reader. Between the Blinds, ed. cit., p. 272. [9] Ibid., p. 272. [10] Один из опытов потенциации - моя работа над электронной "Книгой книг", собранием альтернативных гуманитарных дисциплин и теорий. См. М. Эпштейн. Книга, ждущая авторов. "Иностранная литература". #5, 1999, сс. 217-228; его же, Из тоталитарной эпохи - в виртуальную: Введение в Книгу книг. "Континент", #102, 1999, сс. 355-366. Другой сетевой проект " Дар слова. Проективный лексикон русского языка " (с апреля 2000 г.) - это опыт потенциации лексико-морфологической системы современного русского языка, развития корневой системы, создания альтернативных моделей словообразования. http://www.emory.edu/INTELNET/dar0.html http://www.russ.ru/krug/20021104_dar.html ----------------------------------------------------------------------------------------------------- 13. Критерий интересного Было бы, конечно, непозволительной роскошью, точнее, бедностью вседозволенности утверждать, что в области методологии всё возможно, поскольку возможное - это и есть критерий методологии. Необходимо ввести ограничительный фактор, который позволял бы соотносить возможное с другой модальной категорией - необходимого. Именно напряжение между этими двумя модальностями и придает исследованию существенный интерес, держит в напряжении ум читателя. Поиск методологии, выходящей за пределы деконструкции, приводит нас к понятию интересного - важнейшей комплексной категории, охватывающий практически все явления культуры. Среди оценочных эпитетов, применяемых в наше время к произведениям литературы и искусства, науки и философии, "интересный" - едва ли не самый частотный и устойчивый. Если в прежние эпохи ценились такие качества произведения, как истинность и красота, полезность и поучительность, общественная значимость и прогрессивность, то в 20-ом веке, и особенно к его концу, именно оценка 162 произведения как "интересного" служит почти ритуальным вступлением ко всем его дальнейшим оценкам, в том числе критическим. Если произведение не представляет интереса, то и разбор его лишен мотивации. Еще до того как мы пускаемся в разбор произведения с какой-то специальной точки зрения, мы говорим, что это произведение представляет определенный интерес - и тем самым побуждает нас к анализу. Более того, понятие "интересного" не только служит введением в дискуссию о предмете, но часто выступает и как заключение и увенчание дискуссии."Несмотря на отмеченные недостатки, эта статья интересна тем, что..." "Указанные достоинства произведения позволяют объяснить тот интерес, который оно вызвало у читателей". "Интересность" - это исходное, интуитивно постигаемое качество произведения и одновременно конечный синтез всех его рациональных определений. В ряде случаев, разумеется, произведение рассматривается как лишенное внутреннего интереса- и именно поэтому представляющее некоторый "внешний" интерес для характеристики читательских вкусов, книжного рынка, издательской политики, и т. д. Например, бездарная книга стихов или безграмотное учебное пособие могут представлять интерес как симптом каких-то общественных процессов и тенденций. Таким образом, необходимо провести разграничение между собственно интересным произведением - и произведением как элементом какой-то интересной ситуации. В последнем случае часто используется выражение "представляет интерес как..." Произведение, само по себе мало интересное, может представлять интерес как "выражение упадка читательских вкусов", как "свидетельство кризиса писательского дарования" и т.п. Бывают интересные люди и книги - и бывают интересные ситуации, элементом которых становятся неинтересные люди и книги. Категорию интересного оспаривают на том основании, что она является субъективной. "Одних интересует одно, других - другое. Интересное всегда интересно- для-кого-то". Но то же самое можно сказать и о "прекрасном", и о "добром", однако мало кто оспаривает необходимость эстетики и этики как наук о прекрасном и добром. То, что интересует меня в одном, а другого в другом, интересует нас в каком-то общем смысле, который и подлежит выявлению. Вопрос не в том, что интересно для разных людей, а что такое само интересное, что значит "интересовать" и "быть интересным". Если одного интересует хоккей, а другого футбол, одного философия, а другого литература, одного Гегель, а другого Ницше, то все они находят для себя что-то интересное в разных явлениях: и вот само это явление интересного интересует нас. В данном случае мы совершаем простейшую феноменологическую редукцию, вынося за скобки субъектные и объектные факторы, кого и почему интересует то, а не другое, и сосредотачиваясь на самом феномене интересного, который один и тот же для всех, кто бы чем ни интересовался. Игра между двумя полюсами одной модальности, возможным и невозможным, переход наименее возможного в наиболее возможное - вот что составляет феномен интересного. Так, интересность научной работы или теории обратно пропорциональна вероятности ее тезиса и прямо пропорциональна достоверности аргумента. Самая интересная теория - та, что наиболее последовательно и неопровержимо доказывает то, что наименее вероятно. Например, вероятность того, что человек воскреснет после смерти, исключительно мала, и теория, которая убедительно доказала бы возможность воскресения, была бы в высшей степени интересна. Вероятность, что старец Федор Кузмич - это император Александр 1, достаточно мала, и веские исторические доказательства в пользу этого тезиса были бы исключительно интересны. 163 По мере того, как вероятность тезиса растет, а достоверность аргумента падает, теория становится менее интересной. Наименее интересны теории: (1) либо доказывающие самоочевидный тезис,(2) либо приводящие шаткие доказательства неочевидного тезиса, (3) либо, что хуже всего, неосновательные в доказательстве очевидных вещей. Таким образом, интересность теории зависит не только от ее достоверности, но и от малой вероятности того, что она объясняет и доказывает. Интересность - это соотношение, образуемое дробью, в числителе которой стоит достоверность доказательства, а в знаменателе - вероятность доказуемого. Интересность растет по мере увеличения числителя и уменьшения знаменателя. Чем менее вероятен тезис и чем более достоверен аргумент, тем интереснее научная идея. Этот же двоякий критерий интересности можно распространить и на литературное произведение. Интересен такой ход событий, который воспринимается, с одной стороны, как неизбежный, с другой - как непредсказуемый. Как и в научной теории, логика и последовательность художественного действия сочетается с его неожиданностью и парадоксальностью. Вот почему известное изречение Вольтера: "все жанры хороши, кроме скучного", применимы и к научным жанрам и методам. Скучность метода - это не только его неспособность увлечь исследователя и читателя, но и признак его научной слабости, малосодержательности, когда выводы исследования повторяют его посылки и не содержат ничего неожиданного, удивляющего. Параметры интересности задаются сходно для книги, для личности, для ситуации. Неинтересная книга, которая вышла в престижном издательстве или пользуется массовым успехом, создает парадокс, которым и определяется интерес данной ситуации. Как и в случае с интересной теорией или интересным романом, перед нами вероятностная пирамида, на вершине которой находится крайне маловероятное событие, а в основании - достоверный факт, что такое событие произошло вопреки своей невероятности. Понятие "интерес" происходит от латинского "inter-esse", т.е. буквально означает "быть между, в промежутке". И в самом деле, интересно то, что находится в промежутке двух крайностей - между порядком и свободой, между достоверностью и невероятностью, между логикой и парадоксом, между системой и случаем. Стоит чему-то одному взять верх, оттеснить другое - и интерес тотчас же пропадает, заменяясь сухим уважением или вялым безразличием. Нас интересует не просто странность или безумие, но такое безумие, в котором есть своя система - и такая идея, в которой, при рациональном зерне, есть что-то безумное, выходящее за границы здравого смысла. Перефразируя Нильса Бора, можно бы сказать: "Эта идея недостаточно безумна, чтобы быть интересной". Понятие "интересное" часто употребляется в современной науке, обозначая такое свойство теории, которое делает ее интеллектуально привлекательной. Физик Фримэн Дайсон (Freeman Dyson) развивает принцип "максимального разнообразия", согласно которому "законы природы и начальные условия таковы, чтобы сделать вселенную как можно более интересной."[1] Как только жизнь становится скучной, уравновешенной, происходит нечто непредвиденное: кометы ударяются о землю, наступает новый ледниковый период, разыгрываются войны, изобретаются компьютеры... Наибольшее разнообразие ведет к стрессу в жизни и интересу в познании. Специалисты по теории хаоса часто употребляют "интересный" в значении "сложный", "нелинейный", не поддающийся упрощению и предсказанию. "Интересное" как категория сравнительно недавно вызвала интерес философии, причем часто в полемических целях заостряется ее нетрадиционность.[2] Постмодерные 164 философы Жиль Делёз и Феликс Гваттари резко противопоставляют "интересное" знанию и истине как устаревшим эпистемам. "Философия состоит не в знании и вдохновляется не истиной, а такими категориями, как Интересное, Примечательное или Значительное, которыми и определяется удача или неудача. /.../ Одни только профессора могут, да и то не всегда, писать на полях "неверно", у читателей же скорее вызывает сомнение значительность и интересность, то есть новизна того, что им предлагается читать. /.../...Даже отталкивающий концепт обязан быть интересным. Когда Ницше создал концепт "нечистой совести", он мог усматривать в этом самую отвратительную вещь на свете и тем не менее восклицал: вот тут-то человек становится интересен!.../.../ ...Мысль как таковая производит нечто интересное, стоит ей получить доступ к бесконечному движению, освобождающему ее от истины как предполагаемой парадигмы, и вновь обрести имманентную творческую потенцию".[3] Итак, интересное, по Делёзу и Гваттари, это альтернатива познанию истины и поиску согласия. Интересно то, что отталкивает и отвращает; интересно то, что не соответствует действительности; интересно все, что нарушает положительную конвенцию знания, противостоит как свидетельствам фактов, так и вкусам зрителей. Такая концепция интересного, которая связывает его только с "мощью творения", на мой взгляд, чересчур романтична - и так же однобока, как рационалистическая концепция истины. Интересное образуется именно в раздвоении и совмещении двух критериев, а не исключении одного другим. Романтическое интересно, поскольку оно обнаруживает свою рациональную сторону, и наоборот. Эдгар По или Х. Л. Борхес - интереснeйшие писатели именно потому, что у них тайна поддается рационалистической расшифровке, но и сама расшифровка не утрачивает, а усиливает чувство какой-то еще более объемлющей, непроницаемой тайны. Мысль, которая заведомо противится фактам и презирает их, столь же скучна, как и мысль, которая плоско опирается на факты. Интересное - то, что ловит тебя в ловушку, заманивает, захлопывает и позволяет "быть между": между двух взаимно исключающих и равно необходимых качеств предмета. Интересно быть между тезисом и антитезисом, когда и синтез между ними невозможен, и конфликт исчерпан, и победа того или другого исключена... Интересность - это зависание между, в точке наибольшей интеллектуальной опасности, наименьшей предсказуемости: между системой и безумием, между истиной и ересью, между тривиальностью и абсурдом, между фактом и фантазией. Таким образом, истинность, правильность и верность теории (а это, кстати, три различных свойства) суть необходимые, но недостаточные условия ее интересности. Теория истинна, когда она соответствует внешним фактам; правильна, когда она внутренне непротиворечива; верна, когда она подтверждается проверками и экспериментами... Но интересна она только в том случае, если предметом обоснования в ней является малоочевидное.[4] Чем менее вероятен тезис в начале и чем более он достоверен в итоге, тем более захватывающим является путь теории, тем больше в нее вложено интеллектуального напряжения. Интересное исследование - это приключение мысли, которая то и дело теряет точку опоры, сбивается с прямого пути, попадает в неловкие положения, переступает границы мыслимого. Если постструктурализм, в лице Фуко, Делеза и Гваттари и других теоретиков, считает истину устаревшей эпистемой и отказывает ей в каком-либо концептуальном статусе, то следующая эпоха мышления |