Михаил Эпштейн философия возможногомодальности в мышлении и культуре
 Скачать 1.85 Mb.
|
|
восстанавливает интерес к истине, но уже в составе более широкой категории интересного. Истина заново приобретает интерес именно как неожиданная и невероятная истина, не только отражение того, что есть, но и предвосхищение того, чего быть (почти) не может. 165 Достоинство любого писателя, в том числе теоретика- быть интересным, но это не значит - интересничать, то есть нарочно привлекать к себе интерес. Как правило, интересничанье быстро распознается и убивает интерес к себе, притупляет внимание и любопытство. Интересничанье - это интеллектуальное кокетство, т.е. спазма, "судорога" интересности, скоротечное израсходование ее ресурса, взрыв неожиданного, когда еще не успело оформиться само ожидание. Интересность создается на коротких отрезках текста, а текст в целом оказывается вялым и лишенным интриги. Часто приходится жертвовать интересом отдельного пассажа, чтобы создать некую инерцию ожидания и подтолнуть интерес к последующему неожиданному развитию (мысли или действия). Интерес книги может выявиться лишь в объеме ее целого, от первого до последнего слова, и может падать и подниматься на ее протяжении, достигая высшего напряжения в конце. Как ни странно, наиболее интересны те произведения, которые написаны не ради чистого интереса, а ради познания мира и человека, ради воплощения какой-то идеи, ради эмоционального самовыражения, ради создания оригинальных образов. В этом "диалектическая" особенность интереса, который тем вернее достигает своей цели, чем больше уклоняется от нее. В природу интересного входит его независимость от того или тех, кого оно может заинтересовать. Казалось бы, в само понятие "интереса" входит отнесенность к потребителю, перципиенту - быть интересным для кого-то. Но то, что по- настоящему интересует нас, интересно лишь постольку, поскольку не пытается нас заинтересовать - оно увлекает нас за собой, а не тащится покорно за нами. Заискивать перед публикой, доискиваться ее внимания - лучший способ ее проиграть, утратить ее интерес. Интересный человек, интересная книга наполнены собой и своим - но не до края, они могут еще забрать "на свой борт" и читателя и увести за собой. Есть такие талантливые люди, с которыми неинтересно, потому что они переполнены собой и не оставляют места ни для кого, кроме себя. Их интересность приближается к нулю, как и интересность совсем пустых людей, у которых ничего нет, которым некуда вести слушателя или читателя. С трагедией бедного человека, которому "некуда идти" (вспомним Мармеладова у Достоевского), сопоставима трагедия скучного человека, которому "некуда вести за собой". Есть люди как фонтан - из себя извергающие себя же, и люди как вата, из которых не выдавишь ни капли, и люди как губка - впитывающие и изливающие. Последние - самые интересные. Не фонтан и не вата, но губка - эмблема интересного. Интересное не только вовлекает нас в свое междубытие, но и само находит в нас место "между". Между мною и мною. Между моей данностью и моей возможностью. Потому-то интересное и интересно для нас, что оно опосредует нас с самими собой. Интересное - это то, чего нам не хватает, чтобы быть самими собой, или точнее, стать теми, кто мы есть. В человеке всегда есть расхождение между актуальным и потенциальным, между тем, что он есть, и тем, чем он может быть. Интересы человека и сходятся к той точке, где он может восполнить и превзойти себя. Притом потенциальное совсем не обязательно должно переходить в актуальное - важно сохранять и расширять эту зону потенциального, поскольку в известном смысле человек и есть то, чем он может быть, он реален в качестве нереализованной потенции, и само осуществление определенных возможностей нужно ему для того, чтобы расширить далее сам круг возможностей. Человека интересует то, что в чем он узнает возможность для себя быть иным, оставаясь собой. Даже поверхностные интересы имеют свою экзистенциальную сторону. Например, интересуясь атлетикой, человек испытывает возможность быть сильнее и быстрее себя самого. Интерес имеет самое глубокое участие 166 в самоопределении человека как потенциального существа, в его стремлении "быть целым миром". Интересов и больше, и меньше, чем индивидов, поскольку (1) один индивид имеет много интересов, и (2) один интерес разделяют много индивидов. В этом отношении интересы сходны с универсалиями и могут быть охарактеризованы как"универсалии-для- индивидов", в отличие от просто универсалий, или "универсалий-в-индивидах". Универсалия в обычном смысле этого слова объективно присуща индивиду (как человеку, так и вещи) и не зависит от его сознания и желания. Например, такие универсалии, как "нация", "класс", "темперамент", "мышление", "язык" (т.е. способность мыслить и говорить) не могут считаться интересами. Но "чтение","наука", "искусство", "политика", "спорт" могут считаться универсалиями-для-индивидов, и следовательно, интересами. Интересы - это динамическое качества, которые, в отличие от универсалий, не охватывают наличное бытие индивидов, но образуют область потенциального, т.е. задаются и "потенцируются" самими их обладателями. Показательно, что "интересность" может выступать как синоним беременности. "Женщина в интересном положении". Интересно то, что она одна - но их уже двое: в ней угадывается другая жизнь, погруженность в себя и возможность выхода из себя. Интерес - это форма потенциальности, своеобразная "беременность", когда человек вынашивает в себе другого, когда его "я" раздваивается, чтобы обнаружить иное в самом себе. Интересность - это то свойство, которое скрепляет миры действительного и возможного, "очевидное" и "невероятное", не позволяя им оторваться друг от друга. Как только один момент начинает резко преобладать над другим, например, старательно доказывается легко доказуемое (очевидное) или провозглашается и не доказывается трудно доказуемое (невероятное), интерес утрачивается, переходя в скуку согласия или досаду неверия. [1] John Horgan. The End of Science: Facing the Limits of Knowledge in the Twilight of the Scientific Age. New York: Broadway Books, 1997, p. 252. [2] Впрочем, еще Шопенгауэр рассматривал интересное как категорию воления и противопоставлял ее прекрасному как категории представления. "...Интересною называем мы драму или эпическое стихотворение тогда, когда события и поступки, о которых они повествуют, побуждают нас к участию в них, событиях, - участию, которое совершенно подобно испытываемому нами при действительных событиях, где замешана наша собственная личность. /.../ ...Слово "интересно" служит для обозначения всего, что приобретает сочувствие индивидуальной воли, quod nostra interest. В этом ясно проявляется различие между прекрасным и интересным: первое относится к познанию, и притом к самому чистому; второе воздействует на волю". Шопенгауэр. Об интересном, в его кн. Об интересном, М., "Олимп", 1997, сс. 402, 403. [3] Жиль Делез, Феликс Гваттари. Что такое философия? цит. изд., сс. 108, 178 (в перевод внесены небольшие стилистические изменения). [4] Исследование, даже тривиальное по своим результатам, может быть интересным, если оно развертывается в неожиданной области, если нетривиально выбран сам предмет исследования. Есть много факторов "невероятности", включенных в игру мышления, начиная с выбора темы и определения терминов и кончая обоснованием главного тезиса. 167 ----------------------------------------------------------------------------------------------------- 14. Малые метафизики. Единичное В третью, "конструктивную" эпоху философия, обратившись от истинности и полезности к критерию интересности, отчасти вернется к тем своим метафизическим основаниям, которые пыталась столь радикально разрушить эпоха критики и активизма. Пусть Платон и Аристотель, Декарт и Спиноза, Бэкон и Лейбниц строили свои системы на достаточно шатком фундаменте метафизического знания, но зато они обладали огромным запасом метафизического воображения. Разумеется, метафизика, уже пережившая свою смерть, не может возродиться в догматическом своем качестве, когда она прямо отождествляла свои принципы с реальностью и распространяла их на мироздание в целом. Новая метафизика не может не учесть всех результатов предыдущей критической эпохи, осмеявшей наивность первой метафизики. Новая метафизика, или гипер-метафизика, есть совокупность возможных метафизик, постоянно играющих между собой, предъявляющих все новые "первоначала" как знак растущего различия между метафизиками. "Гипер" - это такой эксцесс качества (в данном случае - метафизичности), который одновременно означает его трансгрессию. В отличие от приставок "сверх" или "супер", "гипер" означает не просто сильную, а чрезмерную степень качества (что выступает в таких словах, как "гипертония", "гипертрофия", "гиперинфляция", "гипербола"...): переступая свою меру, оно переходит в собственную противоположность. Вот почему "гипер"- уместное обозначение таких явлений, которые обнаруживают предельное усиление и одновременно преодоление и исчерпание данного качества. "Гипер-метафизика"- это преодоление метафизичности на путяхее преизбыточности. В круг играющих метафизик вступают все новые, небывалые и немыслимые метафизики, само построение которых включает "если бы". Возможна ведь метафизика не только самых общих понятий, типа духа и материи, но и менее общих и даже совсем частных понятий: метафизика сада, метафизика дерева, метафизика кухни... Любое слово или понятие может стать первотолчком очередной метафизики, обосновывающей движение и саморазличение понятий в рамках данного тождества. По сути, наличие слова в языке уже есть то минимальное тождество, готовая универсалия, из которой может порождаться малая метафизика. (Слово есть знак того, что все предметы, им обозначаемые, в каком-то отношении тождественны друг другу). Например, исходным метафизическим понятием может быть "волос", как наименьший осязаемый промежуток вещей (метафизика "тонкости"), или "стол", как опора надпочвенного бытия человека в среде письменности и культуры (метафизика "основания"), или "зонтик", как складной и движущийся кров одинокого человека под открытым небом (метафизика "крова"), и т.д. Каждое слово содержит в себе значение, которое может оказаться центральным для определенной метафизики, как "разум" оказался центральным для метафизики Гегеля. Конечно, размах таких метафизик вряд ли будет вселенским, они охватят ограниченный круг производных малого первопонятия. Так, в метафизику "опоры", помимо центрального понятия стола, войдут предметы, пребывающие в том же смысловом поле: разные плоскости и уровни, являющие собственно человеческую опору, такие, как стул, кресло, диван, и те предметы, которые опираются на плоскость стола и служат 168 застольному общению и работе: посуда, книга, бумага, лампа... Речь идет о компактных, камерных метафизиках, многообразие которых обнаруживает различие, действующее между ними, - но не превращает само это различие, diffеrance, в предмет большой (анти)метафизики. Малые метафизики не являются метафизиками в собственном смысле, поскольку не содержат утверждения о сверхчувственных, неизменных и всеобъемлющих началах бытия. Они строятся как метафизический жест, снимающий свою метафизичность именно тем, что предлагает ее в качестве жеста. Метафизика здесь демонстрирует только свою возможность, которая включает возможность иных метафизик. Каждый дискурс, производимый такой малой метафизикой, может быть взят в кавычки, поскольку он есть лишь знак иного сознания, порождаемый принципиальным различием сознаний. И тем не менее кавычки, как правило, только предполагаются, но не используются в этих гиперметафизиках, поскольку иное здесь не есть реально существующий иной, "цитируемый" автор, а есть иное самого философского сознания, которое движется в формах иного, отличает себя от себя в форме иных сознаний. В данном случае уместной была бы постановка одиночных кавычек, при входе в текст, но не на выходе из него, поскольку текст, якобы созданный иным сознанием, не замыкается в это иное, не отождествляется ни с каким другим автором, но продолжает двигаться в формах непрерывного саморазличения, из которого нет выхода, нет возврата к прямой авторской речи. Обычные, парные кавычки предполагают герметизацию чужой речи, своего рода камеру заключения (отсюда и пенитенциарный оттенок выражения "заключать в кавычки"). Между тем чужесть речи не есть изолированный факт внутри однородного нарратива мысли, а есть непрерывный процесс очуждения, искривления языкового пространства, в котором мысль инополагается самой себе. Последовательность таких искривлений-очуждений можно было бы обозначить (в местах особенно сильных нажимов-загибов) вводящими кавычками, которые никогда не получают противокавычек. Цитаты не закрываются, поскольку процесс цитации, искривления, замещения субъекта речи никогда не прерывается. Речь загибается в себя и переворачивается, как лента Мебиуса, - из кривизны нет выхода. Если большая, "ньютоновская" метафизика создает иллюзию однородности мыслительного пространства, то малые метафизики не только миниатюзируют, но и релятивизируют, а значит и "по-эйнштейновски" искривляют языковое пространство. Метафизика волоса или зонтика не может создаваться умом, который знает себя владыкой или учредителем всего мироздания, - но лишь умом волосоподобного человечка или подзонтичной королевы, Новой Мелузины (см. ниже), чей голос раздается из того же ларца-дворца, который она держит у себя на коленях. Итак, метафизика получает приставку"гипер", дискурс получает кавычки с одной стороны... Нужна ли тогда вообще метафизика и ее дискурс, говорящий совсем не то, или не совсем то, с чем могло бы отождествлять себя философское сознание? Но философское сознание вообще не говорит ничего, с чем оно могло бы себя полностью отождествлять. Все, что оно говорит, есть иное по отношению к самому сознанию, есть полузакавыченные цитаты из иных, виртуальных мыслителей, которые принадлежат различающей деятельности самого сознания. Мышление создает мыслимости, отличные от самого мышления, и каждая мыслимость содержит в себе иного мыслителя, иной метафизический голос. Если мышление, например, говорит, что мир происходит от воды, то это есть голос одного из мыслителей, возникающих из той же возможности мышления, из которой возникают и 169 другие мыслители, производящие мир от огня или от абсолютной идеи. В действительности находятся люди, отождествляющие себя с одной из возможностей мышления, - и тогда у них появляются имена: Фалес, Гераклит, Гегель; и тогда их тексты заключаются в полные, двойные кавычки, как принадлежащие реальным авторам. Мышление в сослагательной модальности начинает с кавычек, поскольку предполагает иного мыслителя, но не заканчивает кавычками, поскольку не обязывает его иметь существование и имя за пределами самой мыслимости. Все, что говорится, говорится кем-то другим, но у этого другого не так уж много шансов появиться на свет, предъявить претензии на сказанное, поскольку этот другой есть возможность самого мышления. Мышление не может обнаружить себя иначе, как в предположении иных мыслителей, с которыми оно никогда не сможет вполне отождествиться и от которых никогда не сможет отмежеваться. Вот почему мышление не может обойтись без кавычек и вместе с тем не может замкнуться полной парой кавычек: мыслитель всегда другой по отношению к мышлению, но это другое и есть само мышление как "полагание иного". Прежняя наша формулировка "философия есть мышление о мыслимом" теперь требует уточнения. Мыслимое не есть просто возможность мышления, но возможность, полагающая нечто иное, чем само мышление, полагающая некое тождество,"начало", с которым может отождествлять себя тот или иной мыслитель. Но, конечно, возможных мыслителей, конструируемых нашим мышлением, гораздо больше, чем реальных, и горизонт новой, посткритической философии охватывает все возможные мыслимости, не зависимые от реального существования тех или иных мыслителей. Возможность, полагаемая мышлением, не зависит от чьей-то готовности или неготовности ее воплотить. Без гиперметафизик, этих полузакавыченных дискурсов, не могла бы состояться сама игра различия, порождающая мир инаковостей, мир предполагаемых тождеств. Разбивая пространство большой метафизики на участки малых метафизик, мы лишаем метафизику ее привилегированного места, но сохраняем поле метафизических возможностей, необходимое для игры самого различия. Мышление, работающее в режиме малых метафизик, мы также можем назвать микрометафизикой.[1] По мере того как мир становится больше, каждая вещь в нем умаляется, переходит в разряд "микро". Такова онтологическая судьба любой материальной или идеальной единичности в расширяющейся вселенной. Об этом законе аллегорически поведал И. В. Гете в своей притче "Новая Мелузина", о красавице- принцессе из рода карликов. "Так как ничто в мире не вечно и все некогда великое обречено убавиться и умалиться, то и мы со времен сотворения мира все умаляемся и убавляемся в росте, больше же всех прочих - королевская семья, первой подвергшаяся этой участи из-за чистоты своей крови".[2] Такая же судьба - умаление - постигает и метафизические категории самых чистых, "королевских" кровей: "идея", "субстанция", "причинность". Мы живем под знаком "красного смещения", в разгоняющемся космосе и усложняющейся культуре, релятивистским следствием чего является миниатюризация каждого предмета и понятия; соответственно возникают новые формы постижения этой малости. Теодор Адорно обозначил этот сдвиг масштаба как переход от метафизики к микрологии: "Эпоха Просвещения не оставляет практически ничего от метафизического содержания истины... То, что отступает, становится меньше и меньше, как в гетевской притче о ларце Новой Мелузины, обозначающем предел. Отступающее становится все менее и менее значительным; вот почему в критике познания, как и в философии истории, метафизика переходит в микрологию. Микрология - место, где метафизика находит 170 убежище от тотальности. Никакой абсолют не может быть выражен иначе как в темах и категориях имманентности, хотя имманентность не следует обожествлять ни в ее условности, ни как тотальность".[3] Дело не только в релятивистском умалении каждой вещи, но и в более пристальном зрении метафизики, которая начинает различать детали мироздания, прежде скрытые за общими категориями. Вещь в ее отдельности, несводимости к общей категории, выступает как единица новой, посткритической метафизики. Подобно науке, которая углубляется в строение микромира и ищет неделимых, квантовых оснований вещества, так и метафизика отправляется на поиск минимальных различительных единиц смысла. Здесь уже недостаточно говорить о микрологии, об обращении метафизики к малому, - речь идет именно об элементарных возбуждениях смысловых полей, о том, что смысл, как и энергия, может излучаться и поглощаться лишь отдельными и неделимыми порциями, квантами. Поэтому, используя уже сложившуюся идиому "квантовая физика", можно было бы назвать новую область философии, ее сдвиг в смысловой микромир, |