Михаил Эпштейн философия возможногомодальности в мышлении и культуре
 Скачать 1.85 Mb.
|
|
de dicto и de re. В первом случае речь идет о модальности высказывания, о выраженной в нем уверенности или неуверенности, во втором случае - о модусе самого события, которое может быть более или менее возможным. В двух следующих выражениях: "может быть, это уже произошло" и "это еще может произойти" - очевидна разность субъективного предположения и объективной возможности. Субъективная (познавательная, эпистемическая) и объективная (бытийная, алетическая) модальности не зависят друг от друга.[16] Субъективное сомнение может относиться к объективной действительности ("возможно, что в городе Н. произошла гроза"), и напротив, субъективная уверенность может относиться к объективной возможности ("несомненно, что в городе Н. может начаться гроза"). Теология призвана как можно строже различать эти две категории de dicto и de re, чтобы не смешивать божественное и человеческое, не подменять одно другим. [17] То, что наше знание из частичного становится полным, устраняет веру и надежду как категории субъективной модальности. Но поскольку вера и надежда причастны любви, они суть модусысамого бытия Бога, который есть Любовь. Любовь "всему верит, всему надеется" - значит, она не ограничивается действительным, она устремляется к пределам возможного/невозможного, она раскрывает бесконечную потенциальность в любимом существе, каковым для Бога являюсь я и каким для меня становится другой. Если Бог есть Любовь, значит, не только мы, люди, верим и надеемся, значит, сам Бог верит и надеется. И если вера упраздняется в достоверном познании человеком Бога, то может ли упраздниться любовь, от Бога исходящая и обращенная, в частности, к человеку? По словам митрополита Антония Сурожского, "каждый раз, когда человек вступает в мир, это акт Божественной веры в него: Бог в нас верит - и индивидуально, и 211 коллективно, во все человечество и в каждого из нас. И это замечательная мысль: Бог в нас верит, Бог надеется на все от нас".[18] Отсюда следует, что сам Бог есть любовь, вера и надежда - уже не как ограниченное знание о Нем, а как безграничность Его собственного бытия, Его неисчерпаемая возможность. Бог есть не только Любовь, но и "Бог Сильный", "Царь царей" и "Владыка владык". Среди атрибутов Бога едва ли не чаще всего упоминается именно могущество и лежащий в его основе предикат "мочь". Повсюду в Библии Он есть Тот, Который может - может мочь и может не мочь, может возможное и может невозможное. "Могуществом своим владычествует Он вечно" (Псалом 66 (65):7).[19] Один из труднейших вопросов теологии связан с особым характером участия Бога в земной жизни, а именно, с видимой редкостью или отсутствием Его прямого сверхъестественного вмешательства, что послужило основой для различных скептических движений, от деизма до атеизма. Если Бог всемогущ, если он властитель мироздания, то как проявляется его власть помимо (а) действия естественных законов, объяснение которых не нуждается в личной воле Творца, и (б) тех легендарных чудес, которые легко списать на счет фантазии и мифотворчества наших далеких предков? Чтобы ответить на этот вопрос, следует рассмотреть связь воз-мож-ности и мог- ущества, потенциальности ипотентности, или интенции и интенсивности. Это не чисто этимологическое, но существенное родство. Могучий - тот, кто может, для кого многое возможно. Мощь, сила исходят не из актуального, а из потенциального состояния бытия. Могущество - одно из тех реальных качеств, которые образуются нереализованной возможностью. По точному замечанию Славоя Жижека, "власть актуально проявляется только в облике потенциальной угрозы, т.е. поскольку она не наносит полного удара, но "держит себя прозапас"".[20] Только действуя извне наличного бытия, как иное по отношению к нему, как потенция или резерв, власть способна обнимать и держать все свое владение. Реализованная полнота возможностей уже не есть могущество, но есть ситуация внутри бытия, в которой тот, кто был могущим, опустошает свою мощь и сам становится точкой приложения других сил. Например, царь обладает властью казнить любого из своих подданных, но если бы он осуществил все возможности своего карающего могущества, он опустошил бы свое государство и перестал быть царем. Если бы некое тело стало одновременно двигаться во всех возможных направлениях, оно утратило бы и свойства тела, и свойства движения, т.е. тождественность и направленность. Возможное настолько шире сущего, что осуществление всего возможного означало бы гибель всего сущего, абсолютное ничто, а значит и невозможность осуществления возможного, т.е. его собственную гибель. Следует различать возможность первого порядка - то, что возможно вообще; и возможность второго порядка - то из возможного, что может осуществиться наряду и вместе с осуществлением других возможностей. Например, в прогнозе погоды для определенной местности могут быть указаны, как возможности первого порядка, дождь, туман и солнечная погода. Но очевидно, что в порядке осуществления солнечная погода исключает две другие возможности, а дождь и туман, скорее всего, исключают солнечную погоду, но не друг друга. По замечанию А. Н. Уайтхеда, "то, что реализовано в каком- либо событии опыта, неизбежно исключает необозримую совокупность иных возможностей. /.../ Этот принцип внутренней несовместимости имеет важное значение для нашей концепции природы Бога. Понятие невозможности, которую сам Бог не может преодолеть, в течение многих столетий было хорошо известно теологам".[21] Могущество держит открытыми все свои возможности первого порядка, 212 поскольку реализация одной из них закрывает и исключает другие, т.е. ведет к упадку могущества. Актуализация необходима лишь до такой степени, чтобы символически, "гомеопатически" обозначить стоящую за ней потенциальность. Властное состояние мудро и гибко сочетает максимум потенциальности с минимумом актуальности. Наибольший властитель держит свою власть "в запасе" именно потому, что его власть необъятна и, значит, осуществив одну из своих возможностей, он лишится других и перестанет быть всемогущим. Могущество Бога, как совокупность всех Его возможностей, столь велико и необъятно, что совершенно воплотиться может лишь в абсолютной немощи - в облике Христа. Вообще таков закон наибольшего могущества, если понимать его не в политическом, а в религиозном смысле: мощь свершается в немощи. Этим власть святого отличается от власти правителя, и этим же власть небесного царя отличается от власти земного. Человек веры может двигать горы, но именно поэтому не движет их. Не этой ли полнотой могущества, которое не убывает ни в чем, объясняется и редкое вмешательство Бога в земные дела? В этом же разгадка и скандально известного парадокса: Бог всемогущ и всеблаг. Одно свойство, кажется, противоречит другому - и вместе они противоречат неопровержимому существованию зла. Если Бог всеблаг, значит, Он не всемогущ: хочет, но не может устранить зло. Если Бог всемогущ, значит, Он не всеблаг: может, но не хочет устранить зло. На самом деле, противоречие не между всемогуществом и всеблагостью, а между понятием "все" и теми свойствами могущества и благости, которые по мере воплощения исключают друг друга. Чтобы оставаться "всем", эти способности не должны становиться чем-то. Одно дело - существование возможностей, и другое - возможности их осуществления. Бог может приблизить Землю к Солнцу и может удалить Землю от Солнца, но одна возможность исключает другую. Это напоминает известный схоластический вопрос: может ли Бог создать такую тяжесть, которую Он сам не мог бы поднять? Ответ: да, может, потому что невозможность поднять такую тяжесть будет проявлением его возможности не мочь. Ведь возможность не мочь расширяет круг возможностей, и если Бог может поднять любую тяжесть, то он может и противоположное - не мочь ее поднять? Если Бог обладает всеми возможностями субъектного порядка, значит, среди возможностей объектного порядка будет и невозможность. Если Бог может всё, значит, Он может и не мочь. Архимандрит Софроний (Сахаров, 1896-1993), один из самых авторитетных православных подвижников и писателей 20-го века, вспоминает об одном маленьком диалоге: " - Если бы у Вас была абсолютная власть, что бы Вы сделали с теми, которые Вам кажутся виновниками этого зла? /.../ - Если бы у меня была такая абсолютная власть, то я не мог бы двинуться: эта власть меня бы парализовала. И таким парализованным перед нами мы видим Христа Бога, Который сказал: "Не противься злому (Мф.5:39)..."[22] В образе Сына Божия чрезвычайно мощно высказалась именно эта способность Бога не мочь, мощь немощи, добровольный паралич абсолютной власти. Для Бога все возможно, но невозможное кроется в самой природе возможностей: то, что возможно в первом порядке, невозможно во втором. Бог может уничтожить любое зло, но зло не может быть вообще уничтожено, потому что тогда были бы уничтожены и возможности блага, которое лишь постольку благо, поскольку отличает себя от зла и противостоит ему. Если будет уничтожено зло страдания, то с ним будут уничтожены и блага терпения и 213 мужества. Если будет уничтожено зло похоти, то с ним будут уничтожены и блага воздержания и целомудрия. Поэтому Бог всемогущ настолько, чтобы остаться всеблагим, и всеблаг настолько, чтобы быть всемогущим, и зло возникает в разделении этих способностей, ограничивающих друг друга постольку, поскольку сам Бог безграничен. Именно потому, что Бог и всемогущ, и всеблаг, зло существует. Существование зла не противоречит, а прямо вытекает из сочетания все-благости и все-могущества, которые ограничивают друг друга настолько, чтобы одно оставляло возможность для другого и чтобы "все-" могло оставаться Всем. Теперь можно понять и то, почему присутствие Бога все менее ощущается в мире, т.е. возрастает в своей немощи. Потенциация бытия всегда опережает актуализацию возникающих потенций. В каждом акте, которым реализуется предыдущая потенция, рождается множество новых потенций. Вот почему в истории мира Божественное (а не только человеческое) все более переходит в область потенциального, все менее актуализирует себя в актах богооткровения и боговоплощения. Так текст из потенциального состояния переходит в актуальное через серию черновиков - но последний, наиболее совершенный вариант как раз и отличается от предыдущих тем, что содержит наибольшую потенцию своих будущих прочтений и толкований. Присутствие автора в книге обнаруживается не через продолжение актов письма, не через добавления, поправки, новых эпилоги и послесловия, а через абсолютную завершенность, а значит, и открытость самого текста. Открытость для наших, "читательских" толкований, которым уже не требуется дополнительных авторских разъяснений. [1] В этой работе мы ограничимся только вопросами иудео-христианской теологии. [2] Антология мировой философии, в 4 тт., цит. изд., т. 1, ч. 2, с. 609. [3] Разумеется, не того атеизма, который разрушает церкви и уничтожает верующих, если эта оговорка сегодня еще может понадобиться. [4] Паскаль, Мысли, # 237. [5] С. Л. Франк. Реальность и человек. Метафизика человеческого бытия. Париж, YMCA- Press, 1956, с. 316. [6] Saint Thomas Aquinas. The Summa Theologica. Great Books of the Western World, v. 17. Chicago: Encyclopaedia Britannica, Inc., University of Chicago, 1990, p. 13. [7] Цитируется по Тертуллиану. Dictionary of Quotations. London and Glasgow: Collins, 1980, p.161. [8] Ibid., p. 428. [9] Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы. Полн. собр. соч. в 30 тт., т. 14, Л., "Наука", 1976, с. 238. [10] Dictionary of Quotations, ed. cit., p. 440. 214 [11] "Три вещи необходимы для спасения человека: знать, во что он должен верить; знать, чего он должен желать; знать, что он должен делать." Фома Аквинский, "Два предписания милосердия". Цит. по John Bartlett. Familiar Quotations. Boston, Toronto: Little, Brown and Co., 1955, p. 75. [12] Karl Barth. The Word of God and the Word of Man. Great Books of the Western World, ed. cit., v. 55, 1990, p. 509. [13] Ibid., p. 516. [14] Сёрен Кьеркегор. Болезнь к смерти, в его кн. Страх и трепет. М., "Республика", 1993, сс. 272, 275, 276. [15] Платон. Пир, в его кн. Сочинения в трех томах, т. 2., М., "Мысль", 1970, сс. 129, 132. [16] Подробнее об этих модальностях и их соотношении см. в Приложении. [17] Такая подмена происходит, в частности, в пантеизме. Знаменательно, что пантеист Спиноза, для которого Бог совпадает со всем сущим, полагал, что "возможное" существует только в субъективной модальности, как признак недостаточного знания. Если же знание становится полным, то и "возможное" исчезает, ему нет места в самом мире, где все события полностью детерминированы. Убедительную критику такого субъективистского понимания модальности как обратной стороны спинозовского объективизма см. у Сартра: Jean-Paul Sartre. Being and Nothingness. An Essay on Phenomenological Ontology, ed. cit., pp. 96-97. [18] Из беседы "Христианство сегодня", в кн. Митрополит Антоний Сурожский. О встрече. С.-Петербург, Сатис, 1994, с. 62. [19] Ср. также: "Господь царствует; Он облечен величием, облечен Господь могуществом... ... Паче шума вод многих, сильных волн морских, силен в вышних Господь" (Пс., 93(92):1, 4). [20] Slavoj Zizek. Tarrying with the Negative: Kant, Hegel, and the Critique of Ideology, ed. cit., p. 159. [21] А. Н. Уайтхед. Приключения идей (гл. 19, Приключение), в его кн. Избранные работы по философии, цит. изд., с. 682. [22] Архимандрит Софроний. Письма в Россию. Эссекс-Москва, изд-во Братства святителя Тихона, 1997, с. 39. ----------------------------------------------------------------------------------------------------- ЗАКЛЮЧЕНИЕ Читатель в конце концов может задать вопрос: а не есть ли перед ним еще один вариант метафизики - метафизика возможного, как некоего первоначала, из которого 215 исходят все другие начала, в том числе реальность сущего? На этот вопрос следует ответить: и да, и нет. Да, перед читателем еще один вариант возможной метафизики, но сама эта метафизика подчеркивает свой возможностный характер, полагает рядом с собой другие философские возможности, учреждает множественность метафизик как самый радикальный способ устранения властного зламетафизики при сохранении и развитии ее творческого потенциала. Принять данную метафизику возможного - значит принять ее как возможность построения других метафизик. Если философия возможного, изложенная в этой книге, и представляет какую-либо ценность, то лишь как одна из возможных философий, как обоснование возможностного характера самой философии. Она не исключает возможности и даже необходимости других философских систем или антисистемных построений. Пожалуй, единственное ее отличие в том, что она переносит на себя тот же модальный критерий, который применяет к другим. Если философия утрачивает свое модальное самосознание, она легко приходит к заключению о своей всеобщности, всеобязательности, что трудно согласуется с допущением других философий. Философия возможного предлагается для того, чтобы в ее присутствии, в поле ее вопрошания и предположения, могли формироваться совершенно другие, альтернативные ей философии. Успех данной философии для автора обусловлен не тем, сколько она вызовет согласия, а тем, сколько она вызовет разногласия, сколько иных философских позиций может образоваться вокруг нее, сколько она вызовет к жизни новых философских возможностей.[1] Особенность нашего подхода состоит в том, что во-первых, модальные понятия, выработанные философией, применяются к языку самой философии, шире, к методологии гуманитарного мышления; и, во-вторых, модальность рассматривается в ее временном, а не чисто логическом измерении, как процесс смены основных модальностей в истории мышления. Иными словами, философия воспринимается через призму модальности, а модальность - через призму истории. Эта модализация философии и историзация модальности и суть два основных нововведения в постановку традиционных для философии проблем действительного, необходимого и возможного. Что же мы обнаружили в итоге всех размышлений? Не повторяя ранее сделанных специальных выводов,постараемся в этом заключении передать их простейший духовно- практический смысл. В нашем существовании постоянно происходит процесс, обратный тому, который обычно называется реализацией. Всякому понятно, что такое реализация: это когда какой-то замысел, или план, или идея, вообще говоря, мыслимость, получает воплощение - на бумаге, в граните, в металле, в словах, в поведении, во взаимоотношениях с другими людьми. Вся история человечества проникнута стремлением к реализации наиболее привлекательных и полезных возможностей. При этом часто из виду упускается обратный процесс: сама реальность переходит в состояние возможности. Она становится все более условной, из "есть" переходит в модус "если". Из "быть" - в "бы". Даже прошлое, которое несомненно было тем, чем оно было, - и то невольно впускает эту условную модальность в свой завершенный мир, поскольку каждый факт по мере его удаления от нас превращается в гипотезу, открывает простор для интерпретаций, для многочисленных "что было бы, если бы". Осмысление истории прибавляет ей те возможности, которые в ней не реализовались, но которые сделали возможным то, что происходило позднее, то, что происходит сейчас. Если благодаря восстанию декабристов стало возможным то или другое событие последующей истории, например, отмена 216 крепостного права, движение народников, написание "Войны и мира", террористические акты, конфликт власти и интеллигенции и т.д., значит, исторический факт декабризма рассматривается уже через призму последующих возможностей - как при отплытии от берега дно видится все более зыбким и смутным через растущую толщу воды. И чем дальше от нас событие во времени, тем больше оно расширяет круг своих значений, преломляясь через призму тех последующих событий, которые сделались возможными благодаря ему. Волны докатывающихся до нас возможностей как бы перекрывают и растворяют в себе память прошлого. Мы начинаем гадать о том, что раньше знали. Вчерашний факт превращается в сегодняшнюю гипотезу. По мысли Макса Вебера, "вопрос, что могло бы случиться, если бы Бисмарк, например, не принял решения начать войну, отнюдь не "праздный". Суждение, что отсутствие или изменение одного исторического факта в комплексе исторических условий привело бы к изменению хода исторического процессав определенном исторически важном отношении, оказывается все-таки весьма существенным для установления "исторического значения" факта..."[2] История, с точки зрения историка, это не только то, что было, но и то, что могло бы быть. Именно растущий объем несвершившихся фактов устанавливает "историческое значение" фактов уже свершившихся. Если в истории и происходит какой-то несомненный прогресс, то это рост исторических значимостей, в котором каждый последующий факт оказывается все менее вероятен, а значит, и более содержателен по отношению к предыдущему. Отсюда взгляд на саму историю как на процесс |