Михаил Эпштейн философия возможногомодальности в мышлении и культуре
 Скачать 1.85 Mb.
|
|
Поступай так, чтобы твои наибольшие способности служили наибольшим потребностям других людей. То, что могу я, никто в целом мире не может сделать вместо меня. И если есть в мире люди, способные лучше меня играть на скрипке или писать поэмы, то уж точно никто лучше меня не сможет позаботиться о моей матери или моем ребенке, о моем друге или моем саде. Для подавляющего большинства людей фокус нравственного действия, сфера их незаменимости сосредотачивается в "ближнем", но этим ничуть не умаляется единственность их призвания. Высшую нравственную ценность представляет именно мое отличие от других людей и их отличие от меня, отличие каждого от каждого. Задача в том, чтобы обобщить и вывести в качестве всеобщего закона именно это право и долг каждого отличаться от каждого. Делай то, в чем нуждаются другие и чего на твоем месте не мог бы сделать никто другой. В "осевую эпоху" (8-2 вв. до н. э.), когда, согласно Карлу Ясперсу, закладывались основы универсальной, сверхплеменной, общечеловеческой морали, установка на 195 различия могла расшатать и разрушить эти основы. Однако теперь очевидно, что только этика всеразличия может спасти от релятивизма как чисто отрицательной реакции против традиционной морали, ее универсальных норм и канонов. Человеку не удается до конца поставить себя на чье-то место, обобществить свое "я" - и потому он начинает осмыслять свою субъективность как вне- или антинравственную, как право на вседозволенность. Между тем именно эта несводимость единичного к всеобщему и может стать источником новой нравственной энергии, изливающейся в мир не по старым, пересохшим руслам. На эту тему много размышляли русские философы - Бердяев, Шестов, Бахтин, который в своей "Философии поступка" строит этику "долженствующей единственности". Хотя Бахтин подчеркивает, что речь идет именно о долженствовании, а не о "пустых возможностях", в своей самой четкой формулировке нравственного принципа он использует именно язык возможностей. "То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может. Единственность наличного бытия - нудительно обязательна. Этот факт моего не-алиби в бытии, лежащий в основе самого конкретного и единственного долженствования поступка..."[11] Получается, что сама возможность - то единственное, что дано совершить только данному человеку - возводится в долженствование. Нравственно - делать для других то, чего не мог бы сделать никто другой вместо меня, быть для-других, но не как-другие. Отсюда такие формулировки, отнюдь не отменяющие всеобщности золотого правила, но вставляющие в его "золотую оправу" драгоценный камень индивидуального дара, "алмазный" критерий единственности: Лучший поступок тот, в котором наибольшая способность одного отзывается на наибольшую потребность другого. Делай то, чего могли бы желать все, включая тебя, и чего не мог бы сделать никто, за исключением тебя. Два вопроса образуют критерий нравственности: 1. Хотел бы ты сам стать объектом своих действий? 2. Может ли кто-то другой стать субъектом твоих действий? Лучшее действие то, которое согласуется с потребностями наибольшего и возможностями наименьшего числа людей; действие, объектом которого хотел бы стать сам деятель, но субъектом которого не мог бы стать никто, кроме него самого. Первый критерий - универсальность морального действия, второй - уникальность. Мораль невозможна без того и другого. Следовательно: Действуй так,чтобы ты сам желал стать объектом данного действия, но никто другой не мог стать его субъектом. Делай то, что каждый должен был бы сделать на твоем месте, но чего никто не может сделать вместо тебя. Этика всегда формулировалась и не может не формулироваться в виде предписаний, императивных суждений, но неверно было бы отождествлять с этой повелительной формой само содержание этических суждений. В качестве предписания может быть выражена и свобода от всех предписаний. Когда Иисус говорит: познайте истину - и она сделает вас свободными, то предписательная форма и освободительный смысл этого выражения парадоксально усиливают друг друга. Именно в этом модальном напряжении между повелительной формой и возможностным содержанием и живет этическое суждение. Если оно становится сплошь императивным, и по форме, и по содержанию, оно 196 утрачивает свою этичность и вступает в сферу закона. Законодательство императивно и по форме и по содержанию, тогда как нравственность не может не быть императивной по форме, но и не может быть только императивной по содержанию. В морали заключается глубокая апория, так сказать, обязательность необязательного, необходимость возможного. Мораль - подвижное равновесие нормативного и индивидуального, причем в "алмазно-золотом" правиле, которое мы сформулировали выше, именно индивидуальное различие оказывается нормой поведения, именно непохожесть между людьми и оказывается основанием их общности. Разумеется, древнейшие моральные предписания, такие, как десять заповедей, императивны и по форме и по содержанию, - но это объясняется именно нерасчлененностью юридической и моральной сфер в эпоху религиозного законодательства. Священный закон, даваемый Богом несовершеннолетнему человечеству, является одновременно и моральным, и юридическим, и лишь впоследствии эти сферы обретают самостоятельность. "Не убий", "не укради", "не прелюбодействуй" - это одновременно и моральные, и юридические законы, поскольку прежде всего это законы религиозные. Но следует помнить, что заповеди Бог дает людям, а не человек человеку; так сказать, Отец детям, а не брат брату. В отношениях между людьми этически оправданы не требования друг к другу, а возможности, которые мы создаем друг для друга. [1] Правда, в 20-ом веке по инициативе английского философа Джорджа Мура была создана "дескриптивная" этика, которая не выносит никаких предписаний, а только описывает значение этических терминов и категорий. Но эта дисциплина, пользующаяся языком изъявительного наклонения, по праву получила название "метаэтики", поскольку имеет своим объектом этику, а не поведение человека. [2] И. Кант. Соч. в 6 тт., т.4, ч.1, М. 1965, с. 260. [3] См. ч.1, гл. 11 "Универсалии как потенции. Концептуализм". [4] Фридрих Ницше. Сумерки идолов, или Как философствуют молотом. Соч. в 2 томах, т. 2. М., "Мысль", 1990, с. 576. [5] Ницше. Так говорил Заратустра (глава "О пути созидающего"), ibid., с.45. [6] Николай Бердяев. Смысл творчества. Опыт оправдания человека. Собр. соч. в 4 тт., Париж, YMCA-PRESS, 1985, т. 2, с. 299. [7] Ibid., с. 298. [8] Современный анализ этой проблемы см. Alan R. White. Modal Thinking. Ithaca: Cornell University Press, 1975, pp. 5-18. [9] Чем в модальности поступка является предложение, тем в модальности знания - предположение. Предполагая, мы не дерзаем что-либо утверждать как готовую истину, но располагаем свое знание в области возможного. Этика познания, как и этика поведения, связана с модальностью возможного. Подробнее об эпистемических модальностях см. в Приложении, гл. 3. 197 [10] Соответствующие предписания есть в индуизме, буддизме, джайнизме, исламе... См. World Scripture: A Comparative Anthology of Sacred Texts, ed. by Andrew Wilson. New York: Paragon House, 1995, pp. 114-115. [11] М. М. Бахтин. К философии поступка, в кн. Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984-1985. Отв. ред. И. Т. Фролов. М., Наука", 1986, с. 112. ----------------------------------------------------------------------------------------------------- 4. Психология В настоящее время существует много видов психотерапии, в том числе игровая терапия и смыслотерапия. Если вдуматься, то их общим знаменателем является именно выход человека в сферу возможного. Источники психической репрессии - это "принцип реальности" и "диктатура Сверх-Я", одномерность бытия, развернутого в плоскости сущего и должного. Можно предположить, что троякое расчленение психического у Фрейда на "Сверх- Я", "Я" и "Оно" в какой-то мере соответствует соотношению трех модальностей. Во всяком случае, для "Сверх-Я" однозначно устанавливается его связь со сферой должного, которая, по Фрейду, образуется детским представлением о родителях как о высших существах, законодателях и судьях, и составляет впоследствии основу традиционной религии и морали. Возникая из "идентификации с образом отца", "Идеал-Я" получает "суровую, жесткую черту настоятельного долженствования".[1] С другой стороны, столь же очевидно, что "Я" представляет принцип реальности и его гибкое приспособление к окружающей среде с целью выживания в ней. "Я", по словам Фрейда, "стремится применить на деле влияние внешнего мира и его намерений и старается принцип наслаждения, неограниченно царящий в "Оно", заменить принципом реальности. ... "Я" репрезентирует то, что можно назвать рассудком и осмотрительностью".[2] Уже соответствие "Сверх-Я" и "Я" с модальностями необходимого и действительного подсказывает, что это соотношение может распространяться и дальше, на третью позицию в этих изоморфных системах. Если зоны психического у Фрейда определяются через принципы реальности и долженствования, то естественно предположить, что третья зона, "Оно", структурно входит в соответствие с принципом возможного. И действительно, "Оно" отождествляется у Фрейда с принципом наслаждения, с бессознательной силой половых влечений, с тем, что в широком смысле можно назвать потенциальностью, а в узком, биологическом смысле - потентностью. Эти понятия совпадают словесно далеко не случайно, они развились из одного латинского корня, обозначающего способность, в том числе и прежде всего мужскую способность. По- видимому, именно половая потенция и послужила наиболее зримым и осязаемым прототипом потенциального бытия как философского понятия, включающего все переходные степени от возможного к действительному: кажется - может быть - пожалуй - вероятно - очевидно - несомненно. Кстати, и соотносительное потенции философское понятие акт также имеет недвусмысленный эротический смысл. Иными словами, "потенциальное" и "актуальное", которыми философия пользуется с классической 198 древности, есть, по своему исконному смыслу, соотношение двух состояний мужской потенции: латентно-способного и двигательно-активного. В этом смысле Фрейд далеко не случайно пользуется модальными определениями психологических зон, он возвращает модальностям тот первоначальный, образно-природный смысл, какой они имели в дофилософском языке. По-разному можно объяснять совпадение трех модальностей и трех сфер психического. Возможно, что Фрейд в своем психоаналитическом построении сознательно или бессознательно воспроизвел схему трех модальностей, известную по учебникам грамматики и логики и так или иначе присущую человеческой ментальности как таковой. Каждую из модальностей он наделил особой психологической функцией и субстратом: (1) повелительной модальности придал черты родительского авторитета, "Сверх-Я", поскольку именно от родителей исходит к ребенку преобладающий императив высказываний ("ешь!", "читай!", "не бегай!"); (2) пожелательной, или условно- сослагательной модальности придал черты сексуального влечения, либидо, владычествующего в "Оно", поскольку именно из этой запретной зоны проистекает большинство желаний, оформляемых сослагательной частицей "бы" ("я хотел бы!", "я сделал бы!", "поесть бы!", "уснуть бы!"); (3) изъявительной модальности, констатирующей события и факты, придал черты сознательного "Я", которое опирается на нейтральный, срединный принцип реальности и пытается в этой зоне урегулировать и нейтрализовать могучее противоборство "Сверх-Я" и "Оно", необходимо-должного и возможно-желательного. Но закономерно и обратное предположение: первичны те психологические зоны, которые были обнаружены Фрейдом, эти древнейшие очаги душевной динамики, а уже из их последующей рационализации родилось философское учение о трех модальностях, так что "Сверх-Я" стало отождествляться с необходимым, "Оно" - с возможным, а "Я" - с действительным. Наконец, можно исходить из структурного соответствия (изоморфизма) всех уровней: лингвистического, логического, онтологического и психологического, - не ставя вообще вопроса об иерархии и субординации этих уровней. И тогда три наклонения глагола, три модальности суждения, три модуса бытия и три психологических зоны, три "ипостаси" фрейдовской "троицы", станут проявлением общего принципа троичности. Сослагательные глаголы, вероятностные суждения, возможное бытие и область либидо обнаружат свое структурное сходство, без дальнейших пререканий о праве на первенство. Таким образом, "Оно" выступает как потенциальность, присущая нашей душевной жизни. Разумеется, нет никакой необходимости придерживаться узко-биологической трактовки потенциальности как "либидо", как "потентности", от чего отказались уже ближайшие последователи Фрейда. Для Юнга бессознательное - хранилище архетипов, которые определяются в его учении как формы чистой потенциальности: они актуализируются лишь в прикосновении к конкретному образному материалу. Юнг сравнивает архетип с "системой осей какого-нибудь кристалла, которая до известной степени преформирует образование кристалла в маточном растворе, сама не обладая вещественным существованием... Архетип сам по себе есть пустой, формальный элемент, не что иное, как способность преформирования, данная возможность оформлять представления" (курсив мой - М.Э.).[3] Архетип - это только формальная возможность тех бесчисленных образов, которые кристаллизуются вокруг него в "маточном растворе" разных эпох и культур, отсюда его принципиальная неисчерпаемость и открытость все новым актуализациям. 199 В других психоаналитических теориях роль бессознательного может закрепляться за стремлением к власти, за поиском смысла, за языковыми структурами, пока они еще не выявили себя в речи... Во всех этих примерах "Оно" выступает как потенциальность, частным случаем которой служит половая потентность, принцип наслаждения, либидо, язык (который в соссюровском и лакановском понимании относится к речи, как потенция к акту). Отсюда вытекает новый, более обобщенный психологический подход к человеческой потенциальности, который не ограничивается только либидональным, архетипическим, политическим, лингвистическим или каким-либо другим ее аспектом. Суть в том, что потенциальность психической жизни всегда объемнее ее актуализации - и на узком стыке между ними порождаются внутренние конфликты, неврозы, страхи, фобии, депрессии. Есть разные способы терапии. Один из них рекомендует как можно более полную реализацию потенций, изживание их в самой действительности. На такой точке зрения стоял австрийский психоаналитик, фрейдо-марксист Вильгельм Райх, предлагавший своим пациентам вести более активную сексуальную жизнь и отчасти помогавший в этом своим пациенткам. Этот путь привел его, уже почти на грани безумия, к поискам таинственной космоорганической субстанции - оргона, который представлял бы собой химико-биологический эквивалент желания: его инъекция в организм делала бы человека абсолютно счастливым, уравновешенным и сводила бы на нет индивидуальные различия между людьми (ибо, по Райху, личности различаются неврозами, а здоровье усиливает сходство индивидов). Но очевидно, что человек, реализовавший все свои потенции, был бы еще более несчастен, чем человек, который вообще не может их реализовать. Есть основание связать состояние депрессии именно с реализацией всех возможностей, как бы включенных в актуальность существования здесь и сейчас и тем самым закрывающих горизонт иной жизни и возможных миров. Таково состояние утомленности бытием, когда даже возможности выступают как часть этой внешней реальности, поскольку они тоже "даны", "существуют", введены в состав окружающего. Депрессия есть психологический преизбыток актуального над потенциальным, что обнаруживается даже на первичном, физиологическом уровне. Как отметил еще Аристотель, после совокупления всякое животное бывает печальным. Естественная причина меланхолии в животном мире - переход половой потенции в акт и, следовательно, резкое преобладание актуального над потенциальным в "посткоитальной" модальности бытия. Точно так же творец испытывает печаль и подавленность именно в момент окончания своего труда, воплощения творческого замысла. Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? - передает это состояние Пушкин в стихотворении "Труд".[4] Модальный смысл "седьмого дня", наступающего после шести дней творения, состоит не просто в покое как отдохновении от трудов, но в борьбе с "меланхолией завершения", преодолении депрессии, бездействии как накоплении новых возможностей, так что потенциальность бытия заново начинает преобладать над актуальностью совершенного. Таким образом, психотерапия как интенсивное изживание всех сексуальных и прочих потенций может скорее сделать несчастным человека, полностью 200 "излечившегося", - изъяв из его душевного состава именно то, что делает его человеком, существом потенциальным. Есть другой путь: реализация несбывшихся возможностей в иллюзорном мире, куда выплескивается тот избыток человеческой потенциальности, который не нашел себе воплощения в реальности. На этом основано психотерапевтическое значение искусства вообще и, в частности, психодрамы, где подавленные, неврогенные влечения пациента психически изживаются в групповой игре, в ролях, условно реализующих то, что отвергалось самой реальностью. Наконец, есть и третий путь, не практический и не иллюзионистский, а рационалистический, магистральный для фрейдовского психоанализа: пациент осознает с помощью врача свои вытесненные влечения и выводит их из бессознательного, подчиняет принципу реальности, т.е. реализует их в плане самосознания и волевого самообладания. "Психоанализ является тем орудием, которое должно дать "Я" возможность постепенно овладеть "Оно"".[5] Как бы ни различались между собой все эти терапевтические способы, они сходятся в том, что именно реализация вытесненных влечений и подавленных потенций - реализация действительная или условная, в бытии, на сцене или в сознании - служит исцелению человека от психических недугов. Но есть, по-видимому, еще один путь. "Я" постигает себя как форму бесконечной, незавершимой потенциальности, которая "архетипически" и "либидонально", в игре и в мышлении, превосходит все свои реальные проявления. Этот, условно говоря, четвертый путь, наиболее радикально отличный от трех предыдущих, - |