Михаил Эпштейн философия возможногомодальности в мышлении и культуре
 Скачать 1.85 Mb.
|
|
Аннотация Модальности сущего, возможного, необходимого лежат в основе мышления и языка. Книга впервые систематически исследует значение модальностей для философии и всего комплекса гуманитарных дисциплин. От изъявительного наклонения докантовской мысли - через повелительное наклонение посткантовского критицизма и активизма - философия ныне входит в третью эпоху: мышление в сослагательном наклонении. Возможностный подход по-новому освещает традиционные философские проблемы (универсалии, реализм и номинализм, бритва Оккама, мыслящие персонажи, преодоление метафизики) и вместе с тем открывает новые стратегии гуманитарного мышления: переход от деконструкции к потенциации, к созданию множественных метафизик, альтернативных теорий и практик. Цель книги - обоснование поссибилизма как новой методологии гуманитарных наук. Исследование ведется на широком материале философии, культурологии, этики, психологии, теологии, лингвистики и обращено ко всем, кто интересуется судьбами гуманитарных дисциплин, новыми моделями исследования и творчества. Автор - известный ученый-гуманитарий, профессор университета Эмори (Атланта, США). Г. Л. Тульчинский. ВОЗМОЖНОЕ КАК СУЩЕЕ Новая книга Михаила Эпштейна удивительно своевременна. Она появляется в тот момент, когда стали все более явственно осознаваться кризис и тупики постмодернизма, который — в своем постструктуралистском выражении и деконструктивистской методологии — пришел в окончательный тупик платонистского разрыва и противопоставления идеи и реальности, знаков и означаемых. Деконструкция логоцентризма обернулась его приумножением — факторизацией и логомахией, апофеозом грамматоцентризма, 267 самодостаточностью отсылающих друг к другу означающих. Выявился своеобразный шок гуманитарной интеллигенции перед новой цивилизацией, требующей соответствующих изменений в духовном опыте, метафизике, нравственности, художественной, научной, политической практике. Все более ясными становятся как переходный характер деконструктивизма и постмодерна в целом, так и осознание необходимости нового сдвига гуманитарной парадигмы, который стал бы одновременно развитием и преодолением постструктуралистско-деконструктивистского подхода. Поиски новой парадигмы гуманитарной культуры должны не только представить привычное в новом свете, но увидеть нечто неразличимое ранее. Такие поиски должны быть по-настоящему междисциплинарными, давать осмысление нового цивилизационного опыта, его оснований и перспектив, а такую работу трудно себе представить без М. Н. Эпштейна. Михаил Наумович Эпштейн (род. в 1950 г.) хорошо знаком отечественным гуманитариям. И не только как активный участник московской независимой культуры 1970-80-х годов, ее интерпретатор и интеллектуальный «подстрекатель» [I]. Его первые книги [2], статьи в «Новом мире», «Вопросах литературы», «Роднике» и других изданиях до сих пор хорошо памятны читателям и находятся в научном обороте, активно цитируются. Разумеется, после после отъезда в 1990 году на работу, а затем и постоянное жительство в США [З], большая часть работ М. Эпштейна публикуется за рубежом [4]. Но и сейчас он весьма активно представлен в Г. Л. Тулъчинскии отечественной гуманитарной культуре: регулярно в российских издательствах выходят его книги [5], в «Вопросах философии», «Знамени», «Звезде», «Октябре», «Новом мире», «Новом литературном обозрении» — статьи, вызывающие живой отклик. М. Эпштейн — член научного совета Международной кафедры философии и этики СПб НЦ РАН, член Академии российской современной словесности, член российского отделения Пен-клуба. Да он и не мог уйти из российской гуманитарной культуры, потому как всеми корнями — не только профессиональными — с нею связан. Можно предположить, что для него и личностно важно не утратить эту укорененность. М. Эпштейн — создатель первого сетевого сайта, посвященного русской философии, и первого интерактивного междисциплинарно-гуманитарного проекта ИнтеЛнет (на английском языке, с июля 1995 г. [6]). С 1996 года в США выходит журнал «Symposion. A Journal of Russian Thought» [7], первый журнал на английском языке, посвященный русской философии, основанный и редактируемый М. Эпштейном и его коллегами. М. Эпштейн — первый, кто попытался выработать систематическое представление о содержании, особенностях и эволюции советской философской культуры 1960-80-х годов [8]. Практически для всех его работ общей чертой является стремление не ограничиваться характеристиками тенденций или стилевым анализом современной художественной культуры, а строить анализ и обобщения в контексте глубокого и содержательного философского осмысления. Его отличительная черта как автора и мыслителя — открытость всему новому и нацеленность на новизну. Можно говорить о нарастающем философическом сдвиге в творчестве М. Эпштейна. От проблем литературы, искусства, культуроведения он обращается к глубоко личностно осмысленным проблемам персонологии, антропологии («Отцовство»), философии культуры («"Самоочищение. 268 Гипотеза о происхождении культуры". Наброски к экологии текста»), эпистемологии и феноменологии сознания (серия готовящихся работ по «хаптике», теории осязания), философии религии («Вера и образ. Религиозное бессознательное в русской культуре XX века», «Пост-атеизм, или Бедная религия») и метафизике (предлагаемая вниманию читателя «Философия возможного»). В этом плане М. Эпштейн был и остается российским философствующим гуманитарием. Термин «философствование» означает не дилетантское, а первичное философствование. Есть собственно философы — те, кто философствует, и есть преподаватели философии, делящиеся радостью узнавания чужого философствования. Парадокс заключается в том, что профессиональной философией считается второе, тогда как первично и существенно первое. А для российской философской культуры вообще характерны рецепция и канонизация в философии именно философствующих не-философов: Н. Бердяев, Л. Шестов, П. Флоренский, А. Лосев, братья Бахтины и т. д. — «профессионально» философией не занимались, В. Соловьев, Г. Шпет — были отстранены от философских кафедр. Возможное как сущее Сам М. Эпштейн 19J подчеркивает «симпосийный» характер русского философствования, особую его близость традиции платоновских диалогов (в первую очередь «Пира», греч. «symposion»). Речь идет не только о диалогичности, а об особой «тотальной», полифонической духовности, интегрирующей абстрактные идеи, душу и телесность философа, науку и поэзию, критику и фантазию, анализ и синтез, историчность и утопизм. Традиция и опыт такого философствования во многом утрачена на Западе, где философия приобрела (особенно в англоязычной среде) характер акцентированно аналитической интеллектуальной деятельности. Подчеркивая качественную особенность российского духовного опыта, М. Эпштейн называет его Filosofia, в отличие от англо-американской Philosophy. Различия между ними он уподобляет различию между платоновским сим- посионом и симпозиумом схоластов. Вне этого различия, полагает М. Эпштейн, адекватное восприятие русской философии на Западе невозможно. Можно было бы добавить, что и современной — в том числе. Философствование В. Подороги, В. Рабиновича, В. Савчука с этой точки зрения принадлежит именно симпосийной Filosofia. Однако речь идет не о жестком противопоставлении. Запад имеет своих ярких представителей Filosofia: К. Честертон, К. С. Льюис в Англии, Ф. Ницше и М. Хайдеггер в Германии, Ж, Батай, Г. Башляр, Ж. Бодрийяр во Франции. Аналогично и в России можно найти представителей Philosophy — канонического неокантианства, структурализма, позитивизма и т. д. Поэтому, скорее можно говорить об акцентуированных типах философствования: преимущественно западной Philosophy и преимущественно русской Filosofia. Так что по всем параметрам мысли М. Н. Эпштейн — глубоко российский философ. В российской философии XX столетия были мыслители, «отставшие» (в маканинском смысле) от своего времени и становящиеся хранителями памяти о нем — например, М. М. Бахтин, А. Ф. Лосев; были мыслители, опередившие время, как Н. М. Бахтин, Б. Ф. Поршнев... И очень редко — полностью адекватные времени: М. Эпштейн — один из них. 269 Российские гуманитарии, оказавшись за рубежом, чаще всего, уходят в глубь своей профессиональной ниши. Выдающаяся заслуга М. Эпштейна, как и Б. Парамонова, И. Смирнова, Б. Гройса, — в том, что они, с одной стороны, вводят в российскую философию концепты новейшей западной гуманитарной культуры, а с другой — осмысляют феномены и динамику мировых культурных процессов в терминах и образах российской культуры. Но, пожалуй, только М. Эпштейн проявляет способность как к осмыслению широкого культурного контекста современности, так и к порождению новых философем. У него удивительно легкая рука на введение новых, весьма удачных терминов и понятий. Таких, как «метаморфизм», «метареализм», «метабола» — в периодизации русской литературы и характеристике ее новейших течений [10]; «кенотип» (от греческого «кай- 10 Г. Л. Тулъчинский нос» — новый и «типос» — образ) — по контрасту с «архетипом», как прообраз возможного и грядущего в настоящем [11]; «прагмема» (идеоло-гема) — как компонент лексического значения слова, дополняющий дескриптивный и связанный с оценочным отношением говорящего к обозначаемому предмету [12]; «однословие» — слово как самостоятельный литературный и философском жанр [13]; «techno-humanities» — как творчески-технологический потенциал гуманитарных наук (от «techne» — «искусство, мастерство»); «хроноцид» — принесение непрерывности времени в жертву одному из времен: будущему (утопизм), прошлому (радикальный традиционализм) или настоящему (постмодернизм) [14]. Недавно им был предложен термин «культуроника» для обозначения изобретательской деятельности в гуманитарной сфере, конструирования новых форм пребывания и действия в культуре, новых технологий общения, т. е. технологических применений гуманитарного знания (так же как техника — применение естественно-научного знания для преобразования природы, а политика — социальных наук для преобразования общественной жизни). В последней книге Эпштейна «Транскультурные эксперименты: российская и американская модели творческой коммуникации» (на английском) вводятся такие новые для американской (и российской) теории культуры понятия, как «транскультура», «интерференция» (в отличие от дифференциации и синтеза), «потенциация», «гиперавторство», «коллективная импровизация», «персонажное мышление», «виртуальная книга», «обратная цитата», «инфиниция» («беспределение» понятия, в отличие от его определения, «дефиниции») и др. [15]. С 2000 г. М. Эпштейн — сооснователь и соредактор сетевого журнала («журнета») «Веер будушностей. Техно-гуманитарный вестник». www.fuga.ru/veer «Философия возможного» — книга, этапная в философической эволюции М. Эпштейна. Написанная в основном в 1992 году, она затем восемь лет дорабатывалась. Он сам придает ей особое значение. В этой работе [16] он впервые играет целиком на новом дисциплинарном поле, выступает непосредственно как философ. Возможное интересует М. Эпштейна не в качестве формально-логической модальности или математической 270 вероятности, а как модальность гуманитарного мышления, проявляющаяся в метафизике, этике, эстетике, психологии. По основным типам модальности — действительное, необходимое и возможное, — согласно М. Эпштейну, могут различаться не только отдельные предложения, но и целые тексты, жанры, литературные и философские направления и даже виды общественного сознания. В бизнесе это соответственно инструкция, отчет и прогноз. В литературе — классицизм, реализм и романтизм. Такой же подход может быть применен и к самой философии. В основе книги лежит эвристичная периодизация развития философии: от метафизики сущего (акцентуированная изъявительность), к критике и активизму (акцентуированная повелительность) и затем — к пос- Возможное как сущее 11 сибилизму (акцентуированная модальность возможности). Философия не может заменить науку в описании сущего. Но она не создана и для улучшения этого мира — берясь за это, она быстро превращается в идеологию, обслуживающую политику. Практически исчерпаны и критические возможности философии. От И. Канта до А. Шопенгауэра и Ф. Ницше, далее к позитивизму первой и второй волны, гуссерлианству и экзистенциализму философия была подвергнута все более утонченной и беспощадной критике, девятый вал которой накрыл и философию, и саму критику в постмодернистском де конструктивизме. «Философия деконструкции, — пишет М. Эпштейн, — есть не что иное, как последняя по времени и, видимо, окончательная деконструкция самой философии. За философией ничего не остается, кроме упорной привычки писать, оставлять на бумаге следы, значения которых заранее неясны и неопределимы. Если логический позитивизм пришел к выводу, что философские положения нельзя фактически проверить и подтвердить, то теория деконструкции приходит к выводу, что философские положения даже нельзя адекватно высказать и осмыслить». Единственный выход из того тупика, в который философия была заведена попытками сузить ее теоретическую достоверность (добиться строгости) и расширить практическую применимость (усилить действенность), М. Эпштейн видит в переходе философии от исчерпанных ею модальностей наивно сущего и сентиментально должного к модальности собственно возможного. Речь идет о принципиальной, чрезвычайно важной авторской идее роли философии: не как объяснения или программы изменения мира, а как открытия и умножения миров возможного. Идея, что концептуализация задается контекстом возможностей, давно и хорошо известна своей плодотворностью. Так, в логической семантике возможные миры важны и интересны именно как средство выражения и экспликации концептуализации, т.е. осмысления и смыслообразования. Как показали итоги спора о философском осмыслении семантики возможных миров между сторонниками идеи «твердых десигнаторов» (С. Крип-ке, X. Патнем, К. Донелан и др.) и сторонниками идеи «идентификации сквозь миры» (Я. Хинтикка, Э. Сааринен, П. Тихи и др.), главное и самое интересное — не их 271 сведение друг к другу, а взаимоподкрепление в промежуточных концептуализациях, в отождествлениях нетождественного, в метафорах. Метафоры, остраняя привычное, порождают новые смыслы. И всякое осмысление оказывается выходом в контекст предполагаемого возможного. Собственно, о близких вещах писал и П. Фейерабенд. Его принцип пролиферации не что иное, как умножение сущностей, о котором М. Н. Эпштейн пишет в главе 12 первой части. Так что речь может идти, наверное, вообще о функции мышления, познания, понимания и осмысления как таковых. Но в философии (в отличие от науки, художественного творчества, вероятно — религии) искусство мысли и осмысления как искусство порождения возможностей, как искусство смыслопорождения, выходит 12 Г. Л. Тульчинский на первый план. И потому философствование никак не сводится к оперированию категориями (в духе гегелевской систематики или попыток систематизации категорий диамата и истмата). Существует целый спектр способов философствования: невербальных и вербальных, а среди последних от паремиологически-афористического до сюжетно- системного. Так что и здесь можно категорически согласиться с авторской аргументацией contra universalia в философствовании: возможна и важна именно некате-горийная и внекатегорийная философия. Философия на протяжении всей своей истории традиционно занималась сведением разнообразного всего к чему-то одному и обратно — выведением всего разнообразия из этого одного. Эпштейновская метафора по этому поводу: «Мир сводился к общему — и тут же выводился из него. Размашистый жест деревенского гармониста: сложить гармошку — и тут же лихо развернуть ее, блеснув золотыми планками». Спасало философию и удерживало интерес к ней разнообразие самих философских систем. Самое ценное в философии — то, что от мыслителя к мыслителю она дает различные способы осмысления мира, себя, своего места в мире. Но это разнообразие образовывалось за рамками философских намерений, в лучшем случае — в истории философии. Кстати, т. н. систематические вузовские курсы по философии зачастую и сводятся к истории философии, т. е. перечислению разнообразных способов философствования. Но почему, спрашивает М. Эпштейн, нельзя «философии прямо заняться конструированием возможных миров, признавая всякий раз гипотетический характер своих построений? Не сводить все конкретные вещи к одной универсалии, а раскрывать возможность универсалии в каждой конкретной вещи. То, что "получалось" в философии помимо ее намерений, а именно растущее многообразие универсалий, делается намерением философии, открытым горизонтом мыслимого». Короче говоря, «каждое существование таит в себе много сущностей, и философия есть умножение сущностей, их преизбыток над существованием». В каждом явлении кроются возможности других явлений, и философия никогда не удовлетворялась и не может удовлетвориться тем фактическим разнообразием мира, которое дает наука. Призванием философии оказывается, вопреки «бритве Оккама», умножение сущностей «сверх нужды»: потенция всегда больше любой актуальности, и именно этот избыток и есть область философского сознания, трансцендирующего за пределы реального. Это не означает, что философия плодит иллюзии. В отличие от искусства, она не располагает своими особыми 272 пространством и временем для разворачивания вымышленных событий. Она не строит возможные миры, как если бы они были действительными, — она представляет действительный мир как один из возможных, «овозможнивает» его: все, что мыслится философски, обнаруживает свою возможность быть иным. М. Эпштейна интересуют не столько возможные миры, сколько миры возможного, то, как они раскрываются в нашем мире. Речь идет о возможном, которое совместимо с нашим миром и постепенно его преобразует, Возможное как сущее 13 потенцирует: в этике, психологии, культуре. М. Эпштейна интересует, как с ростом сферы мыслимого человеческий мир все более переходит в модус возможного, как текстуальная, знаковая, информационная, компьютерная вселенная все более растворяет в себе вселенную фактов. Речь идет о потенциации, или «овозможении» действительности, ее переходе в иную модальность. В этой связи М. Эпштейном предлагается новая интепретация трансценденции. Со времен И. Канта обычно под транцендентными понимаются некие универсалии, сущности — незримые и неосязаемые в этом мире, но существующие за его рамками. Модальное же понимание трансцендентного наделяет его не иномирностью, но ино-мерностью, иномодальностью бытия. В этом случае имманентное — остающееся в пределах возможного опыта, а трансцендентное — выходящее за пределы возможного опыта — и составляет опыт возможного; трансценденция предстает потенциацией, переходом из сферы сущего в сферу возможного. Развиваемый М. Эпштейном подход открывает новые, на первый взгляд, неожиданные параллели и коннотации. Например, между «овоз-можением» в философии — и приемом «остранения» в искусстве (см. начало третьей части). Или между differance (различие и отсрочка) Ж. Дер-риды и «дао». В последнем случае речь идет о неопределимом, но дающем определение всему тому, что не есть оно, лишенном наличного бытия, но дающем это бытие иному. Да и деконструкция по своим целям и содержанию совпадает с даосской и чань-буддистской медитацией: лишить каждую вещь ее определенности, лишить каждое утверждение его очевидности, очистить сознание от иллюзий, фиксированных истин, открыть его возможному, потенциированию. Но если деконструктивизм останавливается на тотальном остранении (в смысле В. Шкловского) всего и вся, ограничиваясь поцедурой сведения означаемых к означающим, то М. Эпштейн делает следующий, напрашивающийся шаг с этого истоптанного поля — погружая сам постмодернизм в контекст возможного (поссибилизм и потенцирование), находя тем самым смысл деконструктивистской парадигме, развивая и преодолевая ее. Более того, М. Эпштейн делает обобщения, важные в плане социальной философии и даже политологии. По его мнению, XX век продемонстрировал две модели развития: (1) «реализация возможностей» как сужение их до одной, желательной и обязательной 273 реальности, следствием чего является отсечение других альтернатив, принесение их в жертву одной, реализуемой и требующей единомыслия, — модель, осуществленная в Восточной Европе и Азии; (2) развитие не от возможного к реальному, а от реального к возможному — не случайно к Западной Европе и Северной Америке, где эта модель была реализована, так часто применяется определение «общество возможностей». И время показало преимущества последней модели. 14 Г. Л. Тульчинский Своеобразными символами такого общества являются всеобъемлющие системы кредита и страхования, переводящие повседневную жизнь в сослагательное наклонение. Человек живет на средства, которые он мог бы заработать (кредит), и платит за услуги, в которых мог бы нуждаться (страховка). В первом случае человеку оплачиваются возможные формы его благополучия: дом, машина, телевизор...; во втором — он платит за свои возможные несчастья: болезнь, аварию, безработицу, увечье, скоропостижную смерть... Оплачивается не лечение, а возможность лечения, само же лечение почти ничего не стоит. Или — оплачивается не посещение парка или музея, а возможность его посещать на основе долгосрочного абонемента или «членства» (membership). Кредитные и страховые компании занимаются именно тем, что рассчитывают с максимальной точностью все возможности жизни гражданина, исходя из его возраста, здоровья, образования и т. д. Они имеют дело не с ним самим, а с проекциями его будущих возможностей. В политике опросы общественного мнения, рейтинги превращают выборы в многоступенчатый спектакль, где одни условные допущения стимулируют и инициируют другие. Политика оказывается не только и не столько «искусством возможного», сколько искусством «овозможивания» реальности. Потребитель покупает не столько товар, сколько возможность «вдохнуть аромат джунглей», «вернуть беззаботность молодости» и т. д. Имидж вытесняет реальность, придавая ей вторичный, виртуальный характер некоей гиперреальности. И все это можно помножить на достижения современных информационных технологий, Интернет, интерактивные мульти-медиа, порождающие виртуальную реальность и играющие все большую роль в образовании, банковском деле, индустрии развлечений и т. д. Современный Запад — буквально цивилизация возможностей. Человеку, выросшему в обществе первой модели, с ее тяжкими реальностями, обычно трудно включиться в эту игру возможностей, где все скользит на грани «если бы», где одна возможность приоткрывает краешек другой, а вся реальность состоит из чередования возможностей, которые сами по себе редко реализуются. Американцы часто продают еще не выкупленные дома и покупают, опять же в кредит, другие, еще более дорогие дома, обогащаясь по восходящей своих возможностей, переходя с одной кредитной линии на другую. Тем самым создается непрерывная цепь или даже сеть возможностей, в которой все труднее уловить хотя бы одно «реальное» звено. От камня до дерева, от дерева до животного, от животного до человека, от раба до свободного идет путь возрастания степеней возможного по отношению к наличному бытию. Этому же вектору следует и общество в своем развитии от деспотизма к демократии. В этой связи представляется важным еще одно нетривиальное наблюдение М. Эпштейна, разводящего понятия свободы и возможности — на том основании, что |