Михаил Эпштейн философия возможногомодальности в мышлении и культуре
 Скачать 1.85 Mb.
|
|
15 смысл, поскольку утрачивается его коррелят, объективное бытие и необходимость. Это общество не столько свободно, сколько возможностно. Возможное представляет интерес не только в либералистской перспективе, но и в плане метафизики нравственности и права вообще. М. Эпштейн вводит два критерия: (1) насколько человек сохраняет себя как возможность и (2) насколько он позволяет другим проявить свои возможности. При этом этика самосознания естественно дополняется этикой взаимоотношений. Есть люди, с которыми мы чувствуем свою ограниченность, а есть люди, с которыми мы чувствуем свою абсолютную открытость, готовность меняться, замечая в себе ранее неизвестное, открываем новые миры, в которых мы можем быть вместе. Наши близкие, учителя, друзья, любимые поэты и писатели открывают в нас те миры, о которых мы могли и не подозревать. При этом возможность предстает не просто как еще нереализованный потенциал, а, скорее, как невозможность полной реализации, как путь. Возможное — принципиально важно для персонологии. При всей роли социально- культурной среды, самый глубокий момент в самосознании личности — «я», еще не идентифицированное, не явленное («человек без свойств»), «я», которого еще нет, но которое возможно. «Я могу быть», и это «могу» сохраняется под оболочкой любого «я есмь». Личность — возможность самой себя, которая не исчерпывается никакой самореализацией. Более того, на каждой своей ступени самореализация ирреализу-ет «я», отодвигая его в глубь собственных возможностей. «"Я" — это вечная неосуществимость, — пишет М. Эпштейн, — и если бессмертие возможно, то именно потому, что бессмертна сама возможность: личность никогда и ни в чем не осуществляется, а значит, и не может исчезнуть как возможность». Гениальные личности, такие как Моцарт, Гете, Пушкин, Лермонтов, Ницше... потому и притягательно-загадочны, что они себя реализовали, но не полностью, в них с каждой реализацией открывался и нарастал избыток каких-то новых возможностей, которые остались за краем жизни и истории. Представляется, что М. Эпштейн глубоко прав, связывая феномен суицидо-опасных возрастов (37-43, 68-73) с кризисом возможностей. Так, в среднем возрасте у человека может сложиться впечатление, что все возможности познаны и реализованы, что остается только повторять себя, и жизнь лишается зова и горизонта. Тягостным становится сознание того, что ты пережил уже молодость — пору своих возможностей и тебе отныне остается жить только реальностью, какова она есть. Но за этим перевалом начинается обратный процесс: человек вновь растет как потенциальное существо, которое заведомо не может реализоваться в этой жизни и которое уносит свои возможности с собой. Поздняя зрелость и старость — возраст накопления таких возможностей, нового терпения, проницательности, чувствительности к деталям и символам, приятия чу- 275 16 Г. Л. Тульчинский жих мнений и культур, которые в невозможности своей реализации для нас обозначают горизонт уже другого, не нашего мира. Эпштейновская трактовка возможного как потенцирования личности не просто близка юнговской индивидуации. Речь идет об извлечении из модального понимания бытия оснований метафизики нравственности и формальной этики. Жить так, как если бы возможность моего поступка отличалась от его реальности, как бы уже оставшейся в прошлом, — означает строить жизнь, каждый раз заново умножая возможности. Возможное этично не только в плане метафизики нравственности. Оно проявляется и в этикете, который во многом основан на превращении долженствования в возможность, переведении поведения в модус «если бы» [17]. В частности, речевой этикет состоит в том, чтобы повелительное наклонение заменять сослагательным: например, не «Принесите воды!», а «Не могли бы вы принести воды?». Вежливость состоит в том, чтобы не обременять других своими проблемами и нуждами, а деликатно предоставлять им возможность предоставить возможность нам. «Будем взаимно вежливы!» означает «Не можем ли мы предоставлять друг другу возможности?» В отношениях между людьми оправданы не требования друг к другу, а возможности, которые мы создаем друг для друга. Даже такое простое рассуждение дает основания для серьезных уточнений в осмыслении как золотого правила этики, так и категорического и практического императивов И. Канта. Сам М. Эпштейн предлагает в качестве такого постулата возможностной этики принцип: «Будь незаменим», «Делай то, что необходимо другому и чего никто другой не мог бы сделать на твоем месте». Другими словами, максимизируй свои возможности в соотношении с потребностями других. «Поступай так, чтобы твои наибольшие способности служили наибольшим потребностям других людей». Пережить небывалость и несбыточность своего бытия. Быть возможностью для другого человека и воспринимать его как открытую возможность. Перед нами целая программа, открывающая сферы нового душевного опыта, новой деликатности, терпимости, интеллектуальной щедрости. Потенциация как способ порождения понятий, терминов, «мыслимо-стей» в сослагательном наклонении — конструирование после деконст-рукции — многообразно осваивается М. Эпштейном на разных предметных областях как внутри книги, так и за ее пределами: этика, эстетика, философия, психология, теология, культурология, наконец, лингвистика. В 1998 году появились в печати первые фрагменты и введения к его большому, начатому в 1984 году и рассчитанному на много лет проекту «Книга книг. Словарь альтернативного мышления», где потенциируются понятийные ряды, модели смыслообразования и «виртуальные книги» разных гуманитарных дисциплин [19]. Новейший проект «Дар слова» (2000) представляет собой опыт потенциации словообразовательных моделей русского языка и освоение новых полей лексических возможностей, в перспективе — создание на основе русской лексики и грамматики «потенциального 276 Возможное как сущее 17 (метарусского) языка», по отношению к которому существующий русский язык был бы одной из актуализаций. В конце концов, релевантность того или иного философского метода определяется его творческим потенциалом, интенсивностью смыслообразования. Деконструктивистов интересно читать с точки зрения интеллектуальной этнографии — быта и нравов философской культуры конца XX столетия. Их критицизм и скептицизм несет с собой радость узнавания банального обстоятельства: структуры в мире нет, она вносится в него разумом. Да, в городе текста нет центра, он весь состоит из окраин. Да, в мире нет центра, нет означаемого, но они появляются с личностью. И тогда появляется смысл. М. Эпштейн не только противопоставляет «потенциацию» дерридеан-ской деконструкции, но и озабочен тем, чтобы сохранить линию преемственности. «Потенциация» позволяет более точно выявить исходную интенцию самой деконструкции как предпосылки конструктивной деятельности мышления. В своем критическом варианте деконструкция уже выявила бесплодность философских претензий на логическую непротиворечивость терминов, однозначное определение понятий и т. д. Следующий шаг можно обозначить как позитивную деконструкцию, т. е. работу по строительству альтернативных мыслительных ансамблей, альтернативных дисциплин и методов исследования. В этой связи любое мышление предстает персонологичным и персон-фицированным, т. к. выражает попытки конечного существа понять бесконечное. Мышление связано с выбором особой, всегда уникальной и неповторимой позиции — и вместе с тем с открытостью другим позициям, которые всегда остаются возможностями для меня, а значит — и определяют смысл моего стояния здесь и сейчас. (Поэтому мне кажется, что было бы оправданным говорить в 10-й главе первой части не столько о значимости, сколько о смысле: речь там идет об энергетике смыслообразования.) «Мыслительство» углубляет и делает самоценной эту возмож-ностную направленность «мышления». Мыслительство не есть сфера прямого высказывания, а есть выражение возможных мыслей, и высшим проявлением этой потенциации оказывается философствование. Если я мыслю «философски», то я вовсе не выражаю свои мысли, которыми хочу поделиться с другими, но всегда «чьи-то» возможные мысли, с которыми я не могу отождествляться — иначе философия превращается в проповедь и профетизм. Испокон веков отмечен диалогический характер философствования — не столько даже жанр диалога, сколько то, что М. Эпштейн называет «персонажным мышлением». Речь идет не о персонаже как действующем лице в художественной литературе, а именно о мыслящем другом, который пребывает во мне, когда я мыслю. Автор-философ не просто мыслит, но демонстрирует возможность мысли, и поэтому он нуждается в фигуре-посреднике, которая бы актуализировала ту или иную мысль, но при этом не отождествлялась с самим автором: Сократ у Платона, Зарату-стра у Ницше, Иоган Климакус и прочие «маски-псевдонимы» у Кьеркего- 18 Г. Л. Тульчинский 277 pa. Ряд этот можно продолжать и продолжать многочисленными «Простецами», «Пансофиями» и т. д. и т. п. — несть им числа в истории философии. Кстати, сам М. Эпштейн, как философский автор, не только глубоко персонологичен, что проявляется в «пропущенности через себя» многих его текстов, отталкивании от личностных переживаний и опыта; но им и блестяще освоен и развит жанр персонажного философствования. Помню, как при подготовке к публикации «Учения Якова Абрамова» попал в комичную ситуацию один уважаемый рецензент, писавший в издательском отзыве, что читателю будет интересно ознакомиться с философскими взглядами практически неизвестного широкой общественности отечественного мыслителя Я. Абрамова, который много лет провел в сталинских застенках и учение которого дошло до нас в воспоминаниях и толкованиях его учеников [18]. Еще несколько соображений. Чрезвычайно привлекателен анализ соотношения интенциональности и потенциальности. Потребность (нужда), как мне представляется, выражает дискомфорт, дисбаланс субъекта с окружающей средой. В субъективном плане, как мотивация, потребность есть баланс интенции (стремления к..., направленности на..., цели как образа желаемого будущего или нежелаемого настоящего, «хочу» и «не хочу») и потенционала (возможностей, способностей, вооруженности, средств, «могу-не могу»). Хотеть, желать — тоже модальности. М. Н. Эпштейн все эти модальности редуцирует, сводит к «мочь» (например, «хотеть» — «не мочь быть без»). И делает это изящно и тонко. Думается, что не последнюю роль сыграл английский язык с его четко выраженным различием субъективной и объективной модальности возможного (типа «can» и «may»). Однако такая редукция чревата упрощениями. Так, вряд ли справедлива квалификация лозунга «От каждого по способностям, каждому по потребностям» как самоповтора. Все- таки слева от запятой в нем речь идет о потенциальности, а справа — об интенциональности. Спектр модальностей вообще достаточно широк: алетические (М. Эпштейн предпочитает называть их «оптическими», «бытийными») — возможность, действительность, необходимость; эпистемические (ими и только ими занимался Я. К. Ю. Хинтикка) — знать, полагать, верить и т. п. Не случайно в современной логике часто предпочитают говорить не о модальностях, а об интенсиональных или неэкстенсиональных контекстах. Алетические модальности занимают особое место, поскольку имеют отношение к истине (алетейя). Потому они и вызывали повышенный интерес логиков. Отсюда и проблема сведения модальной логики (алетических модальностей) к стандартной экстенсиональной логике. Механизм такой редукции был выработан С. Крипке, Г.-Х. фон Вригтом: вводится квантификация по возможным мирам: необходимо = истинно (реализуемо, выполнимо) во всех возможных мирах, а возможно = истинно (реализуемо, выполнимо) хотя бы в одном из возможных миров. У. Куайн, допуская редукцию в исчисле- Возможное как сущее 19 нии высказываний (логике классов), отрицал возможность квантифици-рованной модальной логики (сочетания модальных операторов с аппаратом исчисления предикатов), т. к. в этом случае возникает проблема эс-сенциализма. И неспроста. Сама структура мышления такова, что онтологическая проблематика, похоже, в принципе не 278 элиминируема. Как ни крути, но от субъекта, предиката и утверждения или отрицания не уйти и не оторваться, даже если ты рассуждаешь не о реально сущем, а о возможном. Как представляется, М. Эпштейн придерживается классической трактовки алетических модальностей и преимущественно трактуя их экстенсионально: определяя модальности через предикаты «мочь», «быть» и их одиночные и двойные отрицания («не может быть», «не может не быть» и т. д.). Философам, наверное, будет не хватать в книге рассмотрения различных модусов самой возможности: реальной, формальной, абстрактной возможностей. Алетически-экстенсиональная редукция вызывает серьезный, как мне кажется, вопрос. Возможные миры суть описания состояния, т. е. задаются они совокупностью используемых предикатов. Например, фраза «Трава зеленая» задает систему возможных миров: трава & зеленая, нетрава & зеленая, трава & не зеленая, не трава & не зеленая, из которых истинным является первый (первая система описания состояний). Более богатый язык (например, включающий еще и предикат «мокрая») даст больший набор возможностей. Можно на этом и остановиться, как это сделал Р. Карнап. Такой сугубо синтаксический подход вполне корректен, но оставляет чувство неудовлетворенного интеллектуального аппетита. Попытки выработать семантику наталкиваются на проблему эссен-циализма. Возможны интерпретации в духе окрестностных семантик, когда возможность трактуется как достижимость. Но все равно, как мне кажется, главным всегда остается вопрос о выборе между актуальной бесконечностью и потенциальной осуществимостью (реализуемостью). В первом случае — все возможно, т. к. мыслимо. Быть предметом мысли (входить в универсум рассуждения) — предел обобщения понятий. Помыслить можно что угодно: и круглые квадраты, и деревянное железо, и нынешнего президента СССР. В этом случае, действительно, все сводится к игре с отрицанием, комбинациям отрицательных предикатов с отрицанием связки. Но тогда возникает проблема, сформулированная Лав- джоем: все возможное оказывается уже концептуально задано. Во втором случае возможность связывается с алгоритмом построения. И тождество утверждения с двойным отрицанием в этом случае не проходит (как, собственно, и показывает М. Эпштейн в анализе смены модальностей через двойное отрицание: «может быть» — возможное; «не может не быть» — необходимое). Думается, что одним из решений может быть комбинация модальностей необходимости (понимаемой в качестве интенциональности, целесообразности) и возможности, что, собственно, и выражает идею концептуализации (осмысления, понимания, существенности)[20]. 20 Г. Л. Тулъчинский И еще. Если в соотносительных рядах «случайное-бытие-необходимое» и «возможное- ничто-невозможное» выражается некая фигура усиления, т. е. речь идет не о качественном различии, а о различии количественном, то интересно было бы дать этим рядам интерпретацию в рамках бесконечнозначимых логик или логики вероятности. Правда, тогда возникнет проблема количественной меры в духе известных апорий «Лысый» или «Куча». 279 Выход за рамки традиционной экстенсионалистской трактовки возможного намечается в эпштейновском сопоставлении должного и чудесного с идеей интенсивности — как сопряжения необходимого и невозможного или — наиболее необходимого и наименее возможного. Такой подход очень и очень интересен и важен, особенно в связи с возможностями уточнения такого непроясненного еще в философии и психологии понятия, как воля. Одно соображение о роли возможного, которое, как мне представляется, может оказаться небезынтересным для автора. Речь идет об «энергии заблуждения», о которой писали походя — Л. Толстой и акцептирование — В. Шкловский. Один из факторов заблуждения — придание экзистенциального статуса образу желаемого и должного. И не только в быту или художественном творчестве. В задаче «на нахождение» некоего неизвестного χ необходимо допустить существование этого х, чтобы можно было найти реальную траекторию пути к нему. Но и в задачах «на доказательство» некоему х придается статус существования такой же, как и известным данным, чтобы привести их в непротиворечивое (конструктивное) соответствие и связь. Речь идет не просто об экзистенциальных (онтологических) допущениях или предположениях (ontological commitments, existential assumptions), о которых писали А. Черч, У. Куайн, сторонники «логики, свободной от экзистенциальных допущений», а, скорее, об «онтологическом аргументе» или даже точнее — об «онтологическом импульсе»: «Да будет!». С этой точки зрения нет принципиальной разницы между учеником, решающим задачи; исследователем, ставящим эксперимент; художником, сидящим перед мольбертом; и матерью, молящей Господа сделать так, чтобы ее сын вернулся с фронта живым и невредимым. Во всех этих случаях действует онтологический импульс: «Да будет так, что...!». Как показывает М. Эпштейн, онтология оказывается недостаточной для осмысления «мочь» — главного модального предиката, несводимого к «быть». Потенциология — так М. Эпштейн называет новую дисциплину, которая наряду с онтологией и эпистемологией составит триаду основных философских наук. Классификации всех модальностей на основе разных преобразований предиката «мочь» посвящен заключительный раздел книги — «Приложение». В этом разделе (с которого в принципе можно начать чтение книги, хотя он и помещен в ее конце) из минимального числа дефиниций выводится система онтических (бытийных), эпистеми- Возможное как сущее 21 ческих (познавательных) и потенционных (т. н. «чистых») модальностей. Если в основном трактате крупным планом рассматривается модальность возможного, то здесь она предстает в разветвленной системе категорий, произведенных от предиката «мочь» в его разнообразных сочетаниях с предикатами «быть» и «знать». Минимальный язык, состоящий из этих трех предикатов и частицы «не», позволяет системно описать двадцать восемь модальных категорий, включая «необходимое» и «случайное», «чудесное» и «должное», «предположение» и «сомнение», «способность» и «потребность», «веру» и «желание»... Поскольку разнообразные формы «можествования» широко развернуты во многих областях культуры и истории, то возникает потребность их обобщения в особой философской дисциплине, которую М. Эпштейн и называет потенциологией, наукой о «мочь» (подобно тому, как онтология — наука о «быть», а эпистемология — о «знать»). 280 По мысли М. Эпштейна, потенциология обнаруживает философскую общность ряда проблем, которые раньше порознь ставились историей, психологией, этикой, физикой, экономикой, юриспруденцией: «Идет ли речь о мощи государства, о господстве определенного класса, о юридических или моральных запретах, о силе индивидуальной воли, об эротических желаниях, о вере в божественное откровение, о возможности существования иных миров или о вероятности столкновения элементарных частиц, — перед нами всюду выступает "мочь" как универсальное свойство, всеобъемлющая "потентность" человека и мироздания, которая еще не нашла для себя объединяющей дисциплины в системе знаний». Таким образом, философия возможного оказывается введением не только в третью, посткритическую эпоху мышления, но и в новую философскую дисциплину потенциологию. Подводя итог даже такого беглого обзора, думается, можно признать, что новая работа М. Эпштейна делает существенный вклад в поиски оснований нового парадигмального сдвига в гуманитарных науках, о чем говорилось в начале. В качестве ключевых моментов можно обозначить поссибилизм и потенцирование, которые не столько деконстру-ируют концептуальные объекты, сколько порождают их в соответствующих гипотетических и поссибилистских модальностях; смещение акцента с описания сущего и преобразовательного активизма к осмыслению как порождению все новых и новых возможностей, альтернативных моделей сознания и поведения; наконец, персонализм как неизбывность личностного начала — источника, средства и результата динамики осмысления и смыслообразования. |