Михаил Эпштейн философия возможногомодальности в мышлении и культуре
 Скачать 1.85 Mb.
|
|
квантовой метафизикой. Квантовая метафизика как философская дисциплина представляет собой множественность интерпретаций смысловых квантов мироздания. Миниатюзируя объект своих исследований, она одновременно поссибилизирует свой метод. Подобно тому, как микрофизика углубляясь в мир предельно малых, элементарных частиц, обнаруживает их вероятностную природу, - так "микрометафизика" углубляется в мир предельно малых смыслов, обнаруживая их возможностную природу. Ведь на таком микроуровне, как "стол" или "бумага" - слова с "малым", конкретным значением, - обнаруживается возможность их вхождения в самые разные метафизические системы ("метафизика опоры", "метафизика поверхности", "метафизика белизны"). Особо следует выделить служебные слова и морфемы - предлоги, союзы, частицы, приставки, суффиксы - те грамматические кванты смысла, которые обнаруживают наибольшой разброс метафизических значений и толкований.[4] "Большая" метафизика общих понятий - Разума, Бытия, Идеи, Материи - склоняется к детерминизму, к категории необходимости, поскольку охватывает одной категорией тождества множество мыслимых вещей и представляет себя как единственно правильную. Столь же детерминированным выглядит мир, представляемый физикой больших масс, которые скованы силой всемирного тяготения и внутреннего сцепления частиц. Движение от макрофизики к микрофизике есть открытие вероятностного мира микрочастиц в глубине детерминированных макрообъектов. И точно так же движение от большой метафизики к малым метафизикам открывает возможностный мир микросмыслов внутри необходимых законов логики. Малые метафизики, исходящие из частных понятий, естественно тяготеют к конкретным, предметным словом как к своим основополагающим терминам ("снег", "стол", "ветвь"). В связи с проблемой конкретных слов и даже таких "абсолютно неповторимых индивидуальностей, как высказывания" (Бахтин), относящихся в конкретных обстоятельствах к единичному предмету, можно задать вопрос: а подлежат ли они философскому, т. е. предельно "обобщающему" подходу? Бахтин так отвечает на этот вопрос:"Во-первых, исходным пунктом каждой науки являются неповторимые единичности и на всем своем пути она остается связанной с ними. Во-вторых, наука, и прежде всего философия, может и должна изучать специфическую форму и функцию этой индивидуальности".[5] 171 Отсюда вытекает, что возможна метафизика и внесловесных тождеств, субзнаковых предметностей, которые до сих пор вообще игнорировались "большой" метафизикой. Ведь самое конкретное слово все-таки обобщает, даже слово"травинка" - семантический великан среди единичных травинок, мириады которых могут обозначаться одним этим словом. Речь идет о таких тождествах, которые "меньше" единичного слова, - о единичных вещах, которые тоже могут входить в метафизическое поле как предельно малые, совсем уж "элементарные" единицы смысла. Возможна метафизика одной травинки, настолько единственной, что ее осязаемое присутствие в рамках трактата будет необходимым для его завершения, для построения всей данной метафизики. Единичная вещь, вписанная (вклеенная, встроенная) в трактат, становится последним метафизическим словом, означающее которого совпадает с означаемым, как высший знак самого тождества. В трактате о травинке только сама эта травинка и может представлять саму себя, как то последнее присутствие, к которому устремляется всякая метафизика. В конце концов, что есть единичное, как не последний предел всяких различий, как иное, встающее за иным и так до бесконечности: иное иного иного...? Игра различия доходит до этой травинки, иной и по отношению к траве вообще, и по отношению к траве, растущей в этом саду, и даже по отношению к ближайшей, из того же корешка растущей травинки. Одновременно это есть и предел мыслимого, которое наталкивается на чистую актуальность, "это".[6] Именно "этость" составляет последний соблазн философии и ее решающую самопроверку: допускает ли она нечто, стоящее вне самого мышления? Как мыслить "это", если оно только есть, здесь и сейчас, не сводимое ни к какому общему понятию или свойству, не сводимое даже к конкретному слову "травинка"? В этом-то случае и становится вполне оправданным выражение "мыслить немыслимое". Ибо такие "немыслимые" вещи, как круглый квадрат, являясь абстракциями, очень даже легко мыслятся в сравнении с любым единичным предметом; собственно, мышление и создает их для самого себя. Круглый квадрат можно мыслить как идею наибольшего совершенства, как примирение противоположностей, как разрешение противоречия между квадратно-земным и кругло-небесным, и т.д. Но единичность являет собой гораздо большую мыслительную загадку, чем любая, даже противоречивая всеобщность. Мышление, приближаясь к единичному, наталкивается на упорнейшее сопротивление себе и постоянно соскальзывает на что-то более общее, на класс, разряд, вид, категорию... Единичные предметы- это парии в кастовом обществе "большой" метафизики, и мерой (само)преодоления метафизики будет не только ее новый, конкретный язык (включая язык имен собственных), но и готовность заходить за предел языка, в область "неприкасаемых", "внезнаковых" предметностей. Вот почему представляется, что судьба мышления будет решаться на подступе к единичному. В отличие от деконструкции, отменяющей всякую "иллюзию" присутствие, такая философия будет признанием последней реальности присутствия, стремлением запечатлеть "это" в его запредельности мышлению. Вещи будут включены в объем и последовательность философского текста, как разрывы в цепи означающих, куда вклиниваются сами означаемые. Философия будет тяготеть к вещи не для того, чтобы подтверждать истинность своих высказываний, а для того, чтобы подтверждать значимость собственного молчания, обнаруживать зияния в цепи означающих. Мышление ищет себя за пределом мыслимого. Единичное, как наименьшее, "сверхмалое", тоже относится к ведомству квантовой метафизики, которая ищет последних, исчезающе малых частиц смысла на границах мыслимого вообще. Так представляет переход метафизики в микрологию 172 Теодор Адорно: "В глубочайших ячейках мысли представлено то, что отлично от мысли. Мельчайшие внутримировые черточки значимы для абсолюта, ибо микрологический подход раскалывает скорлупки, в которых заключено то, что беспомощно изолировано с точки зрения обобщенного главенствующего понятия. Микрология взрывает идентичность внутримировых черточек и то обманчивое представление, что они суть лишь примеры (общего понятия - М.Э.). Есть солидарность между таким мышлением и метафизикой во времена ее падения."[7] "Падение метафизики" означает, что игра различия идет до конца: до единичного как наименьшего тождества, остающегося после всех отличений, как иное всего иного. Весь исторический путь философии рисовался бы таким образом как движение от единства как наибольшего тождества к единичности как наименьшему тождеству, с торжествующей игрой различия на всем протяжении этого пути. Именно различие ведет к расслоению единства на множество и далее к выделению единичного из множества. Отличное от единства есть множество, отличное от множественного есть единичное. Различие асимметрично - оно не было бы различием, если бы не включало различие внутри самого отношения различия. А не так отличается от Б, как Б отличается от А. Этим различие отличается от противоположности, которая основана на тождестве противополагаемого признака. Белое противопоставляется черному по тому же разделительному признаку, по какому черное противопоставляется белому. Но, скажем, Маркс отличается от Ницше вовсе не тем же самым, чем Ницше отличается от Маркса. Маркс отличается от Ницше своей верой в определяющую роль экономики, тогда как Ницше отличается от Маркса вовсе не своим неверием в определяющую роль экономики, до которой ему не было никакого дела, а своей верой в вечное возвращение, до которого, наоборот, не было никакого дела Марксу. Только если мы захотим свести различие Маркса и Ницше к голой противоположности, их можно будет охарактеризовать в терминах наличия-отсутствия одного и того же признака: вера в коммунизм - отсутствие такой веры, и т.д. Но в том-то и суть, что отсутствие этой веры не является значимым для самого Ницше, это просто экстраполяция Марксова взгляда и его отрицание. Различие предполагает именно разность положительных значимостей, а не противостояние плюса и минуса. Онтологический дефект противоположности в том и состоит, что одно определяется через другое, как его отсутствие или отрицание, "антитезис", при том, что противополагаемый признак оказывается совершенно идентичен для обеих сторон. Различие же - это отношение, в котором субъекты участвуют разными своими сторонами. Различие предполагает отличие от самого себя и, следовательно, ведет к умножению различий. Отличие не симметрично еще и потому, что вырастает из способности саморазличения, то есть динамического процесса. Ближайшим отличием от яйца является, очевидно, вылупившийся из него птенец, тогда ближайшим отличием от птенца является не яйцо, а взрослая птица. Отличаться - это "отличать себя", то есть быть в процессе саморазличения. В этом же смысле можно сказать, что множество отличается от единства; но то, что отличается от множества, это уже не единство, а единичность, то есть дальнейшее саморазличение множества. Единичность имеет то общее с единым, что они включают в себя понятие единицы, тождественности. Но есть такая единица, которая включает в себя все остальное- и такая, которая исключает все остальное. Всеобъемлющая единица есть единство; отличная от всего единица есть единичность.[8] Ключевое слово первой есть "все", ключевое слово второй - "это". Между "всем" и "этим" лежит по крайней мере двоякий процесс различения: "многого" от "всего" - и "этого" от "многого". 173 Философия, по мере преодоления метафизики, движется от единства, которое вбирает в себя все различия, к единичности, которая остается после всех различий. Движение от вечной идеи и всемирного духа - к травинке, к камешку. Само существование единичности уже предполагает работу всех различий, которые ей предшествовали и сделали ее возможной. Эта травинка есть итог всех возможных логических различений между живым и неживым, зеленым и красным, гибким и жестким, растущим здесь и растущим там, растущим сейчас и растущим тогда... Вот почему к любой единичности философия подходит как к своему сокровенному итогу. Признание единичного, указание на единичное, введение его в текст есть для философии способ обнаружить наибольшую игру различий в самом тексте. Единичная вещь, как составляющая текста, наиболее отлична от самого текста, внеположна ему, играет с ним, поддается ему и от него ускользает, приобретает в нем некое значение и освобождается от всех значений. Метафизика единичной вещи вписана в текст, чтобы стереть метафизический статус самого текста. Приближение к внемыслимому бытию Теодор Адорно считал последней, запредельной - и недостижимой целью философского мышления. "Философия, да и теоретическое мышление в целом, страдает от идеалистического предрассудка, потому что имеет дело только с понятиями, а не прямо с тем, к чему отсылают эти понятия. /.../ Философия не может вклеить онтический субстрат в свои трактаты. Она может только толковать о нем в словах, и тем самым она ассимилирует этот субстрат, тогда как ей было бы желательно проводить различие между ним и своей собственной понятийностью".[9] Вопрос поставлен точно - но пессимистический ответ вызывает сомнение. Действительно ли философия не может вклеить онтический субстрат, единичное, в свои трактаты? Ведь сами же трактаты каким-то образом вклеены в этот субстрат, то есть втянуты в мир единичностей. Даже рукопись "Науки логики" когда-то лежала на гегелевском столе, в окружении перьев и чернильницы. Если вещи могут окружать трактат, почему трактат не может окружать вещи, вписывать их в себя? Можно представить себе и такие трактаты (возможно, текстовые емкости виртуально- электронного пространства), которые будут разворачиваться вокруг единичностей- этого дома, этого дерева, этой травинки, и будут именно вклеивать в текст этот онтический субстрат, одновременно подчеркивая его инородность понятиям, несводимость к общему. [10] Можно представить философию в совершенно другой роли, чем принятые сейчас дискурсивно-дискуссионные формы изоляции ее от единичного: как мышление, вписанное в круг своих предметов, взаимодействующее именно с чуждостью немыслимого, в той странной связи с референтами мысли, когда философия не отстраняется от них и не растворяет их в себе, а соприсутствует с ними в одном метатекстуальном пространстве. Мышление само указывает на немыслимое и полагает себя рядом с ним, как неотделимое от него и к нему несводимое. Итак, преодоление метафизики есть движение от форм единства к формам единичности, от обобщения к различению, вплоть до включения единичных вещей в само построение философского произведения. Есть два способа преодоления метафизики: через стирание следа или умножение следов. Это напоминает одну старинную сказку - "Огниво" Андерсена. Старуха фрейлина выследила собаку, похищавшую королевскую дочь, и поставила на воротах того дома, куда была унесена добыча, меловой знак. Можно было стереть этот след, но умная собака придумала иначе - к утру на всех домах города стояли точно такие же меловые знаки. "Это было ловко придумано: теперь фрейлина не могла отыскать нужные ворота - повсюду белели кресты". След исчезает либо через уничтожение следа, либо через умножение следов. Первый путь есть деконструкция, 174 которая стирает привилегированный знак "присутствия", "первоначала" с той или другой метафизической системы. Второй путь есть потенциация, которая ставит метафизические знаки на всех домах города, создает альтернативное множество метафизик, между которыми исчезает само привилегированное место метафизики. [1] Вообще изобретение новых терминов есть одно из проявлений игры различия, которая порождает тождества и соответственные им имена и вместе с тем постоянно переименовывает их, как знак их инаковости самим себе. Метафора есть возможность представить предмет другим, не наделяя его тяжеловесной идентичностью другого. Вот почему переименование столь существенно для игры различий. Поль Валери говорил, что сила мышления проявляется именно в вариантах одного произведения, а не в создании новых произведений. Новое произведение тождественно себе, тогда как варианты одного произведения выводят его из состояния тождества. Само произведение при этом потенцируется как универсум многих возможных произведений. Лейбниц сказал бы по этому поводу, что сила Божественного ума проявилась в создании многих вариантов одного Адама. [2] И. В. Гете. Годы странствий Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся, пер. С. Ошерова. И.В.Гете. Соб. соч. в 10 тт., М., Художественная литература, 1979, т. 8, с. 321. [3] Theodor W. Adorno. Negative Dialectics. Transl. by E. B. Ashton. New York: Continuum, 1992, p. 407. [4] То, что служебные слова являются самыми частотными в большинстве языков, говорит об их первоочередной необходимости мышлению, - именно потому, что они семантически наиболее потенциальны, открыты для множества значений, в отличие от лексически обремененных слов типа "материя" или "причина". "...Самые первые слова из частотного списка: "в", "и", "не", "на", "я"... Слова, чей смысл ни к чему не привязывает, никуда не теснит, проходя через мысль как трепет самых первых, самых робких и чистых прикосновений к действительности. О, язык - великий мыслитель! Он ни на чем не настаивает и только сеет смыслы в поле возможностей... Все эти первослова необходимы лишь постольку, поскольку предполагают свободный выбор и сочетания любых других слов. Их служебность - смиренность, готовность нам услужить. Вот без каких слов не могут обойтись люди в каждодневном своем общении, в тысячах мыслей и высказываний о том и другом - вот без каких начал не мог бы начаться сам мир: если б не было "в", не было "и", не было самого "не". ... Язык, как изначальный дар свободы, лишь приводит нам в услужение эти кратчайшие и кротчайшие словечки. Предлоги, союзы, частицы..." "Учение Якова Абрамова в изложении его учеников" (глава "Тэизм. Философия частотного словаря"). Л О Г О С. Ленинградские международные чтения по философии культуры. Книга 1. Разум. Духовность. Традиции. Л., Издательство Ленинградского университета, 1991, сс. 226-227. [5] Михаил Бахтин. Проблема текста в лингвистике, философии и других гуманитарных науках, в его кн. Эстетика словесного творчества. М., "Искусство", 1979, с. 287. [6] О современных подходах к метафизике "этости" (thisness, haecceitas) см. Robert M. Adams. Primitive Thisness and Primitive Identity, in: Metaphysics. An Anthology. Ed. by Jaegwon Kim and Ernest Sosa. Malden (MA), Oxford: Blackwell Publishers, 1999, pp. 172-183. 175 "Этость" можно определить как чистый субстрат единичности, из которой вычтены все общие свойства и предикаты, которые она делит с другими единичностями, - свойство быть собой и ничем другим. [7] Theodor W. Adorno. Negative Dialectics, ed. cit, p. 408. [8] Совмещение этих двух качеств единицы, как всё объемлющей и от всего отличной, выводит в область теологии и создает монотеистическое представление о Боге - всеедином и единственном, т.е. не имеющем ни границ, ни подобий. Философия же, оставаясь в собственных пределах, старается различать эти свойства и никоим образом не смешивать единство с единичностью. [9] Theodor Adorno. Aesthetic Theory. London and New York: Routledge & Kegan Paul, 1986, p. 365. [10] О единичной вещи как составляющей текста см. Михаил Эпштейн. Вещь и слово. О лирическом музее, в его кн. Парадоксы новизны. О литературном развитии Х1Х-ХХ веков. М., Советский писатель, 1988, С. 304-333. ----------------------------------------------------------------------------------------------------- ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. МИРЫ ВОЗМОЖНОГО В первых двух частях данной работы речь шла о философском понимании возможного и о значении этой категории в развитии самой философии. Третья и последняя часть рассматривает модальность возможного за пределами философии, в жизни современного общества, в различных областях культуры, морали, психологии и религии. Если в предыдущих частях предметом анализа было потенциальное в его отличие от реального, то в этой части намечается подход к самой реальности как к сфере все возрастающих потенций. Иными словами, мы рассматриваем здесь не потенциальность как таковую, а скорее, |