Маркович Человек в романах Тургенева. Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50х начала 60х годов. Автор поновому освещает своеобразие поэтики и проблематики романов Рудин

• Название: Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50х начала 60х годов. Автор поновому освещает своеобразие поэтики и проблематики романов Рудин
• Анкор: Маркович Человек в романах Тургенева.doc
• Дата: 03.03.2017
• Размер: 0.91 Mb.
• Имя файла: Маркович Человек в романах Тургенева.doc
• Тип: Монография; #3345
• страница: 8 из 11

113

ная цель героя не может быть отброшена, ограниче­на или изменена.

Упорство лишает героя важнейшей предпосылки жизнеспособности — умения принимать как данность те факты и, законы действительности, которые не-. возможно изменить или обойти. Но любая 'форма гибкости не свойственна тургеневским героям. Мы вправе говорить о последовательности, неспособной отступить от своей исходной цели.

Что же рождает и поддерживает эту катастрофи­ческую последовательность? В разговоре с Аркади­ем (гл. XXI) Базаров рассуждает о ничтожестве че­ловеческой личности перед лицом вечности и бес­предельности вселенной. «Позволь тебе заметить, — вставляет Аркадий, — то, что ты говоришь, при­меняется вообще ко всем людям...» (8, 323). «Ты прав,— подхватывает Базаров. — Я хотел сказать, что они вот, мои родители то есть, заняты и не бес­покоятся о собственном ничтожестве... а я.,, я чув­ствую только скуку "да злость» (8, 323). Здесь на­глядно обозначена непроходимая грань между геро­ем и «другими». «Другие» способны даже не замечать неразрешимых противоречий жизни и своего несо­вершенства, а заметив, примиряться и с тем и с дру­гим, принимая и то и другое как реальность, из ко­торой нужно исходить. Герои, напротив, отвергают это нормальное для всех остальных условие само-' оценки. Иногда они в состоянии простить «другим» их слабости и признать законность их путей. В опре­деленные моменты герои могут воспринимать пута­ницу и противоречивость жизни с грустным спокой­ствием стоиков. Но эти люди неспособны простить несовершенство самим себе. По отношению к себе у них всегда особый счет: это очевидно уже в по­следнем разговоре Рудина и Лежнева.

Новая позиция Лежиева сводится к полному оправданию Рудина. Характерны мотивировки: «Ты сделал, что мог, боролся пока мог... Чего же боль­ше?.. Каждый остается тем, чем сделала его приро­да, и большего требовать от него нельзя!» (6, 366— 367). В этих мотивировках нет ничего недостойного.

114

Любой из вполне порядочных людей, окружающих Рудина в тургеневском романе, удовлетворился бы подобными оправданиями. Любой — только не Рудин. На протяжении всего разговора снисходительности Лежнева противостоят беспрерывные' самообви­нения Рудина. Рудин готов принять оправдатель­ный тезис Лежнева в применении к самому Лежне­ву: «Ты, брат, совсем другой человек, нежели я». Но себя герой мерит иной меркой: «Испортил я свою жизнь и не служил мысли, как следует» (6, 367). Рудин явно ставит себя выше любого объективного оправдания — «сделал, что мог, боролся пока мог» — этот аргумент для него недействителен. Только без­условное торжество идеала, только полная победа над обстоятельствами могли бы оправдать существо­вание героя в его собственных глазах. Такая пози­ция .определяется ощущением своей избранности и в то же время — абсолютным масштабом идеала, перед которым этот человек никогда не сможет оправдаться до конца, потому что его идеал беско­нечно высок и требователен.

Громадное, несовместимое с обычными мерками самолюбие — едва ли не самая резкая из всех черт,⁴ которые подмечают в Базарове окружающие. Павел Петрович обвиняет Базарова «в гордости почти са­танинской». Сходное определение мог бы дать Ар­кадий, которому открылась на миг «вся бездонная пропасть базаровского самолюбия». Глубина, мас­штаб и характер базаровского самолюбия в самом деле необычны. «Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, — говорит Базаров Ар­кадию,— тогда я изменю свое мнение о себе самом» (8, 325). Мнение о себе у него, как видим', достаточно высокое. Человеку «из числа обыкновенных» (гово­ря словами Одинцовой) этого вполне хватило бы для безусловного довольства -собой. Но.для Базарова превосходство над всеми означает лишь право тре­бовать и ненавидеть. А требования его поистине беспредельны, и этот непримиримый максимализм обращается на него самого, то и дело восстанавли­вая Базарова против его собственных чувств, жела-

115

ний, поступков. Для Павла Петровича любовная драма может стать источником самоуважения: вос­поминания о ней поддерживают сознание незауряд­ности и значительности прожитой им жизни. Для Базарова подобная же драма означает унижение: она воспринимается как проявление позорной сла­бости, которую герой может извинить себе только

на пороге смерти.

Принципиальное различие двух оценочных кри­териев— для себя и для других — открывается и в со­знании Лизы Калитиной. «...Нам обоим остается ис­полнить наш долг, — говорит она Лаврецкому. — Вы, Федор Иваныч, должны примириться с вашей

женой...

— ...Хорошо, — проговорил сквозь зубы Лаврец-
кий, — это я сделаю, положим; этим я исполню свой
долг. Ну, а вы —в чем же ваш долг состоит?

— Про это я знаю.
Лаврецкий вдруг встрепенулся.

— Уж не собираетесь ли вы выйти за Панши­
на? — спросил он.

Лиза чуть заметно улыбнулась.

- - О нет! —промолвила она» (7, 272—273).

Догадка Лаврецкого вполне естественна. Ведь грешны 'они, в сущности, равным грехом, казалось бы, и искупление должно быть равным. Нужно смирить­ся и связать свою жизнь с человеком, которого по­слала судьба. Именно этого требует Лиза от Лав­рецкого. Но тут же выясняется, что собственный грех Лиза измеряет иной мерой, и мера эта, так же как и мера назначенного искупления, обнаруживает не смирение, а своеобразную гордыню. Ибо мера оценки здесь абсолютная: собственный грех пере­живается как падение с высот безусловной духов­ной чистоты, поэтому его искуплением может быть лишь полное отречение от всего земного и подвиг, несущий в себе всеобщий' смысл. Только так можно вновь возвыситься до святости мистической любви к богу и евангельской любви ко всему страждущему человечеству. Именно это духовное состояние стре­мится восстановить в себе Лиза.

Абсолютность требований к себе проявляется и в позиции Елены, решившей не возвращаться на родину после смерти Инсарова. «...Вернуться в Рос­сию. Что делать в россии?»—этим вопросом от­брошена сама проблема возвращения. В России нет дела, равного по своей значительности делу освобож­дения Болгарии. Поэтому возвращение равносильно падению с высоты, завоеванной ценой любви, дерза­ния, утрат. Вернуться — значит пойти на компромисс с жизнью, примириться с обыкновенным уделом. На это способны все персонажи «Накануне», не исклю­чая Берсенева и Шубина, все, кроме Елены. Елена предпочитает смерть.

Варианты подобного максимализма разнообраз­ны, однако в любом варианте требования героев к себе абсолютно высоки и беспощадны. От столкно­вений с реальностью категоричность этих требова­ний в конечном счете даже возрастает, и высшего предела они достигают именно тогда, когда обнару­живается, что живая индивидуальность героя в той или иной мере им не соответствует. Истоки этой ро­ковой для героев закономерности достаточно глубо­ки. Проясняет их опять-таки сопоставление героев с персонажами других категорий, на которое натал­кивает динамика тургеневских сюжетов.

«...Позвольте, Павел Петрович, — промолвил Ба­заров,— вы вот-уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали» (8, 242). Павел Петрович отводит базаровский упрек весьма харак­терным аргументом: «...это совершенно другой во­прос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выра­жаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди...» (8, 242). В ответе Павла Петровича сказывается логика, ти­пичная для тургеневских людей «золотой середины». Для самоуважения им нужно немногое, и обычно на­ходится готовая норма, оправдывающая их жизнь, Какова она есть. А если полное самооправдание и до-

117
вольство собой оказываются невозможными, то че­ловек «золотой середины»., может обойтись и без них. Умеренность критериев его самооценки это допуска­ет, да и сама эта умеренность вполне естественна: такому человеку нет нужды предъявлять себе какой-то бескомпромиссно строгий счет. Ведь живет он в конце концов собой и для себя.

Сверхличная жизненная цель героев и широкий диапазон их взаимоотношений с миром в корне -ме­няют дело. Для этих людей либо вообще не сущест­вует вышестоящей нравственной инстанции (таково положение Базарова), либо такая инстанция нахо­дится вне жизни, вне фактической реальности и яв­ляется источником беспредельно высокой требова­тельности к человеку (таковы евангельские заповеди • для Лизы и те метафизические критерии, с которы­ми сверяет свою жизнь Рудин). Поэтому героям просто нечем оправдать свое несовершенство: нет нормы, которая обладала бы необходимым для это­го авторитетом и вместе с тем достаточной ограни­ченностью. С .другой стороны, героям, не прожить без абсолютного самоуважения: сами их притязания. на высший смысл и всеобщее значение их жизней определяет его необходимость. При 'таком масштабе запросов и претензий человек не может отнестись к своему несовершенству спокойно или снисходитель­но. Ему необходимо быть совершенным, ибо у него просто нет другого выхода.

И каким 'бы возвышенным смыслом ни наполня­лись обыкновенные человеческие потребности, им не дано достигнуть согласия с идеальными стремле­ниями героя-максималиста. Этот закон у Тургенева очевиден. Он проявляется в постоянном противоре­чии между социально-нравственной целью героя и его же потребностью любви и счастья. Противо­речие опять-таки намечается уже в «Рудине». Через всю систему образов романа проходит отчетливое противопоставление двух различных жизненных пер­спектив. Способность любить и быть счастливым оказывается здесь достоянием людей, готовых при­мириться с обыкновенным уделом или вовсе не ис-

118

кать иного. Напротив, неистребимость героического энтузиазма явно связывается с неспособностью к любви и счастью, с неустранимой человеческой ущербностью в этом плане. В последующих романах Тургенева ситуация усложняется, появляются герои-максималисты, наделенные не только идеальной об­щезначимой целью, но и богатством чувств, задат­ками личного счастья. Однако противоречие, наме­ченное в «Рудине», лишь преображается, принимая форму трагической коллизии, вошедшей внутри че­ловеческой личности. И, конечно, устойчивость, с ко­торой повторяется это противоречие, не случайна. По мысли Тургенева, сама природа счастья исклю­чает возможность его 'соединения с идеальной целью героя.

Толстой тоже подчеркивает неполноценность са­мых возвышенных и гармонических вариантов лич­ного счастья. Он указывал на их принципиальное отличие от высшей. гармонии, которая вносится в жизнь человека только его духовным единством с народным и всечеловеческим целым. Но у Толсто­го эта высшая гармония не исключает личного сча­стья, а напротив, включает его в себя как одну из необходимых предпосылок. У Тургенева иначе. Для счастливого человека, кем бы он ни был, становятся неощутимыми противоречия жизни: тургеневские счастливцы воспринимают в мире только то, что со­звучно их состоянию. Та же поглощенность собой — и в самой потребности счастья. Эта потребность рвется к своей цели вопреки всем диссонансам, внут­ренним и внешним, минуя их как препятствие. Про­тиворечия при этом никогда не снимаются, они про­должают существовать вне восприятия человека. Иногда человек может даже чувствовать их. Так, Лизе тяжела необходимость огорчить сразу нескольких небезразличных ей людей, Елена признает свою ви­ну перед одинокой матерью и покинутой родиной. Однако эти чувства не могут противостоять желанию пли ощущению счастья. Напротив, они усилива­ют его и в конечном счете заглушаются им. И тогда уже явно отступают на второй план общественные

119

дения между ними. «Он хищный, а мы с вами руч­ные» (8, 365), —это говорит о Базарове Катя, и та­ким объяснением сразу же снимается необходимость соотнесения ее и Аркадия жизни с критериями ба-заровского максимализма. Каждому свое.

Люди «золотой середины» у Тургенева комичны, если претендуют на важную общественную роль, на причастность к «большой» истории. Но почти каж­дый из них естествен и даже симпатичен, когда смеет быть самим собой, т. е. человеком «из числа обыкновенных». Когда эти люди любят, женятся, пе­реживают маленькие семейные радости, воспитыва­ют детей, заботятся друг о друге, тогда становится очевидным, что есть в их негероическом существо­вании своя правда. Ведь честно оставаясь в рамках такого существования, они не притворяются, не лгут, не поступают вопреки своей природе. Просто предел ее возможностей ограничен, и нет основания судить их за это.

В конечном счете максималисты признают их право жить по-своему. Даже Базаров, меньше всех других склонный к терпимости, говорит, расставаясь с Аркадием: «...Ты поступил умно; для нашей горь­кой, терпкой, бобыльной жизни ты не создан» (8,380). Каждому свое — к такому итогу герои-максималисты приходят неизбежно. Итог звучит гордо, поскольку обнаруживает неизмеримое превосходство героев над окружающими. Но этот итог трагичен-, потому что выясняется неустранимость различий между героем и «другими», ненужность его идеальной цели всем остальным людям.

Трагизм ситуации в том, что самому герою эти люди, напротив, нужны. Жить настоящей жизнью он может лишь среди людей и вместе с ними. Сама его идеальная цель (при всей ее абстрактности) имеет в виду благо этих людей — неразумных, несовершен­ных и все-таки почему-то ему близких. А им чужды такая жизнь и такие цели, их мир может сущест­вовать и дальше, не нуждаясь ни в каких принципи­альных изменениях. И страшнее всего то, что ни те, ни другие не виноваты в этом разрыве. Различие

122

категорий оказывается естественным. Причина в разнице масштабов человеческих личностей, суще­ствующей изначально и не зависящей от чьей-либ( воли.

Судьбы героев-максималистов неизменно вызыва­ют сложное чувство. В меру их причастности к обы­кновенной человеческой жизни их можно даже по­жалеть. Но другой «частью» своего существа они выше жалости. Их страдания, житейская обездолен­ность и гибель представлены необходимой платой за их исключительность, и каждый из них не только вы­нужден, но и сам готов за нее расплачиваться. Природа этой расплаты оказывается двойственной. С одной стороны, в ней есть момент возмездия за гордыню, за дерзкую попытку возвыситься над ес­тественным законом жизни, не допускающим абсо­лютного совершенства человеческой личности. Но, с другой стороны, герои возвышены своим несчастьем. Собственно оно-то и делает их героями: поначалу их исключительность не более чем потенциал, и только их страдания, обездоленность, одиночество превра­щают ее в осязаемую реальность состоявшейся че­ловеческой судьбы. Именно неудачи, страдания, не­прикаянность придают смысл и цену непреклонности героев, со всем этим связано их достоинство и вели­чие. В конечном счете герои приходят к тому, что утверждают свое достоинство ценой собственной жизни (или ценой ухода из общей жизни людей, в сущности, равносильного смерти). И в этой ситуа­ции фактическое поражение оборачивается их духов­ной победой, потому что в момент гибели или «ухо­да» герои впервые равны своему идеалу. Поэтому эпизод гибели Рудина на баррикаде, оставленной ее защитниками, может вызвать в читателе чувство удовлетворения. В этот момент энтузиазм и само­отверженность героя впервые не осложняются ни малейшей примесью мелких чувств и впервые на его действиях не лежит обычная тень неудачливости. Рудин ищет именно героической смерти и единствен­ный раз за всю жизнь добивается того, к чему стре­мился. Такое же безоговорочное величие — в роко-

123

•К

вых решениях Лизы и Елены: жизнь лишила их возможности счастья, но уход из «мира» обеспечи­вает им несокрушимое достоинство. Отныне их не в чем упрекнуть, и это ставит их выше всего, что сломало их жизни. А разве не таким же величием исполнен момент смерти Базарова? «Умереть так, как умер Базаров, — констатировал Писарев, — все равно что сделать великий подвиг»⁴. Писарев был точен — Базаров превращает .собственную смерть в подвиг бескомпромиссного самоутверждения. Пе­ред лицом слепой силы, способной уничтожить все, он сохраняет свободу и достоинство, ни за что не цепляясь, ни в чем не ища опоры. Поэтому он впер­вые может себе все позволить — может говорить красиво, чего никогда не делал; может попросить Одинцову о поцелуе, чего тоже в иных условиях не сделал бы никогда. Теперь он впервые свободен до конца, ибо достиг предельной высоты и ничто уже не может его принизить.

Тургенев понимает трагическое противоречие как столкновение двух равновеликих и равнозначных правд.⁵ Именно такое противоречие развертывается перед нами в его романах. В стремлении к идеаль­ной цели, несовместимой с наличной реальностью общественных форм, человеческих отношений, естест­венного хода жизни и т. п., заключена 'для Тургенева неотменимая правда социального и нрав­ственного творчества, осуществляемого через инди­видуальный поиск, автономный, никем и ничем не поддержанный, но имеющий сверхличный общест­венный смысл. В потребности любви и счастья писа­тель qбнapyживaeт иную, но тоже неотменимую правдуj- правду необходимой связи человека с дру­гими людьми, с живой жизнью, а в конце концов с реально существующим вопреки всем противоречи­ям и переворотам гигантским и вечным целым на­ционально-исторического бытия.

Противоречие не размыкается даже в условиях как будто вполне благоприятных. В романе «Нака­нуне» появление болгарина Инсарова, казалось бы, снимает неустранимую коллизию «Дворянского гнез­да». В жизни Елены Стаховой соединяются все ком­поненты гармонии, необходимой тургеневскому ге­рою, — возможность полного разрыва с наличной реальностью русской жизни, объективная сверхлич­ная цель, подвиг, любовь, счастье. Но болезнь и смерть того же Инсарова обнаруживает хрупкость и случайность основания, на котором держится эта гармония. От счастья не остается и следа, а «дело Дмитрия» превращается в нечто подобное героиче­скому самоубийству. Оказывается, что подлинное разрешение трагического противоречия, разрываю­щего жизнь тургеневских героев, не может быть найдено вне родной почвы.

Под таким углом зрения сама современная исто--") рическая ситуация представляется Тургеневу проти­воречивой. С одной стороны, именно она открывает возможность проявления «прометеевского» начала личности — ее устремленности к высшим целям ^ и абсолютным ценностям, ее,страстной жажды са­моутверждения, свободы, гармонии, беспредельного развития. С другой стороны, эта возможность ока­зывается для личности роковой, потому что стремле­ния, Определяющие смысл ее существования, приво­дят ее в круг трагических противоречий. В со­временной исторической ситуации высший взлет личности и безысходно трагические коллизии связа­ны неразрывно. Так получается у Тургенева.