Маркович Человек в романах Тургенева. Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50х начала 60х годов. Автор поновому освещает своеобразие поэтики и проблематики романов Рудин
Скачать 0.91 Mb.
|
74 Возникающие контрасты наглядно отмечают, как далеко этот процесс зашел и куда он ведет. А ведет он прежде всего к разнообразию взаимоотношений человека с обществом. Существующий общественный уклад тоже облекает жизнь человека в готовые формы, но его власть над этой жизнью представляется Тургеневу механической и в сущности внешней. Нормы, заданные господствующим укладом, требуют от человека лишь простого подчинения. Они бессильны наполнить человеческую жизнь идейным, нравственным, вообще духовным смыслом, дать ей высшее оправдание/Теперь человек в принципе может сам решать, как и для чего ему жить. Следствием этого оказывается разнообразие решений и соответственно разнообразие взаимоотношений человека с обществом. По мысли Тургенева, в современных исторических условиях складывается несколько типов, или, говоря иначе, несколько уровней этих отношений, потому что замеченные Тургеневым типы отношений личности и общества, с точки зрения писателя, неравноценны. Начнем с того из них, который воспринимается Тургеневым как низший. Этот уровень воплощен во многих персонажах, сближенных только однородностью своих взаимоотношений с общественной средой, а в конечном счете однородностью своего отношения к миру. По этому признаку уравниваются и оказываются персонажами одного ряда такие несходные фигуры, как, например, Пандалевский и Пи-гасов, отец Лизы Калитиной и жена Лаврецкого, Паншин и Гедеоновский, Курнатовский и Николай Артемьевич Стахов. Основа всех побуждений этих людей—эгоизм. Их истинная цель — житейское преуспеяние. Оно может рисоваться им в разных формах, но в любой форме цель эта лишена духовного содержания. Этим людям категорически отказано в нравственном 75 самосознании, в религиозности, в патриотизме, в элементарной принципиальности. Даже безупречная служебная честность Курнатовского для писателя только форма, в которую облекается карьеризм особого склада. Но при всей беспощадности Тургенева к этим людям жизненная позиция каждого из них не лишена в" глазах романиста какого-то (пусть даже очень слабо выраженного) человеческого смысла. Прежде всего Тургенев заставляет нас заметить, что в каждом из этих людей стремление преуспеть порождается (или усиливается) объективным противоречием, возникшим независимо от его воли. Гвардейский офицер Николай Артемьевич Стахов «был красив собой, хорошо сложен и считался едва ли не лучшим кавалером на вечеринках средней руки» (8, 18), но «в большой свет ему не было дороги» (там же). Кур натовский, -выпускник привилегированного училища правоведения, —сын наемного управляющего на службе у графов Б. Отец Лизы бывший губернский прокурор Калитин «получил изрядное воспитание, учился в университете», но рожден «в сословии бедном» (7, 125). Честолюбивый, энергичный и настойчивый Пигасов тоже «происходил от бедных родителей». «Отец его занимал разные мелкие должности, едва знал грамоте и не заботился о воспитании сына» (6, 248—249). Пандалевский, человек ловкий и далеко не бездарный,— вовсе темного происхождения: «В чертах лица его было нечто азиатское... Но молодой человек именовался по фамилии Пандалевский и называл своею родиной Одессу, хотя и воспитывался где-то в Белоруссии, на счет благодетельной и богатой вдовы» (6, 241). У Паншина и Варвары Павловны исходное противоречие еще сложнее и еще обиднее: оба богато одарены от природы и происхождением предназначены для высокого положения, но оба лишены этого положения неудачливостыо своих родителей. У каждого из этих людей свой предел мечтаний. Однако источник их притязаний в сущности один и тот же. С точки зрения норм соответствующей 76 среды, у каждого из них есть основания чувствовать свою неполноценность. И в каждом случае человек не хочет с ней смириться. Он чувствует,' что обладает качествами, способными обеспечить успех. А потому и стремится возвыситься вопреки обстоятельствам, поставившим его в положение, которое он не может считать естественным и достойным.1 Соотнесение этой жизненной позиции с позицией людей «прежнего времени» (соотнесение, явно предусмотренное Тургеневым) проясняет ее социально-историческую природу. Человек новой формации — уже не член _ гигантской национальной общины-семьи. Это всего лишь частное лицо, которое не представляет никого и ничего, кроме самого себя. Исходя из этого и решается проблема смысла жизни. Патриархальные решения этой проблемы, поддержанные естественным авторитетом обычая, уже утратили силу. В то же время человек такого уровня не способен решать эту проблему по-своему, вне рамок окружающей его социальной среды, независимо от ее норм. Человек этот даже не стремится выйти за пределы таких норм или как-то пересмотреть их. Он принимает те, какие есть, и из них исходит. Понять его, по Тургеневу, совсем нетрудно. Для такого человека система ценностей его круга — единственно реальная. Он может знать о существовании других ориентиров, других критериев, однако эти ориентиры и критерии он воспринимает как абстракции, нежизнеспособные и пустые. Он живет в мире* где другие ценности не имеют ни малейшего значения, и этого условия никому не отменить. Можно говорить об ограниченности такой социальной сферы, но ведь именно в ее пределах проводит почти вся жизнь человека, отнесенного Тургеневым к низшему уровню. Выходы в иные сферы крайне редки и не могут привести к закреплению в новом кругу. В человеке низшего уровня нет необходимых для этого 1 Вспомним хотя бы сказанное о Пнгасове: «Бедность сердила его...- Особенно сильно в нем было чувство честолюбия, желание... не отстать от других, назло судьбе» (6, 249). 77 естественных данных {например, артистических способностей Варвары Павловны и Паншина хватает только для роли светских дилетантов). Оттого человек и не мечется, а сразу устремляется к тем жизненным ориентирам; которые имеют для него реальную цену. И он не ошибается, потому что на такой пути он в самом деле может получить все, что ему нужно. «Паншин твёрдо верил в себя...; он шел вперед смело и весело, полным махом; жизнь его текла как по маслу» (7, 134). Перед нами не исключение, •а правило: самоуверенность оказывается типичной чертой .людей, причисленных к уровню, о котором идет речь. Эта черта отмечена в Калитине, в жене -Лаврецкого, в Курнатовском, в Пандалевском, в Пи-.гасове (времени его службы). По части уверенности в себе с этими людьми могут конкурировать разве что молодой Рудин, Инсаров или Базаров, каким он был до встречи с Одинцовой. Но насколько легче дается такая уверенность Пандалевскому, Паншину или Курнатовскому! И как она устойчива, вплоть до абсолютной неуязвимости! Самоуверенность подобных людей — признак обретения ими искомого состояния (или, по крайней мере, признак близости к такому состоянию). Человек достигает не только практического успеха, но вместе с ним и' благодаря ему — возможности ценить себя так высоко, как требуется,- и притом неизмеримо выше тех, кто живет по другим ориентирам. Эти другие либо ничего- не пытаются добиться (поскольку имеют все необходимое), либо не могут достигнуть желанной цели и потому испытывают неудовлетворенность, смятение, тоску. Человек, добившийся и достигший, чувствует себя вправе смотреть :на таких людей свысока. Он может искренне воспринимать их как чудаков, растяп, неудачников, болтунов. Иной раз он может совершенно искренне их презирать. Таким образом, связывая свое достоинство с практическим успехом, а практический успех — с признанными и вполне доступными ценностями, человек 78 обретает прочную опору и возможость полного довольства собой. Важно только не выходить за пределы своей сословной среды и принятых в этой среде ориентиров. И человек не выходит, тем более, что поводов для этого у него немного. Так эгоизм оборачивается приспособлением к нормам среды и наличным житейским условиям. Внутри этой диалектики есть моменты, несущие в себе человеческое содержание, — конфликт личности с обстоятельствами, ее самооценка и самоутверждение. Здесь кроется возможность таких порывов, которые не вполне укладываются в житейские стандарты среды (вспомним хотя бы отношение матери к замужеству Елены и неожиданное примире-ние с ней отца). Иногда эти порывы даже становятся реальностью, но только на мгновения. Изменить жизненную позицию человека они не способны. Для удивления тут нет оснований. Уже исходный конфликт личности с неблагоприятыми обстоятельствами имеет в значительной степени механический характер: он задан не свободной волей личности, а внешней нормой, определяющей унизительность бедности, незнатности, нечиновности, плебейского происхождения и т. п. Механической оказывается и сама связь человека с обществом, потому что это связь приспособления к внешней данности, а не связь органического единства с целым. Эта механическая связь и эгоистическая природа жизненной позиции человека взаимно дополняют и обеспечивают друг друга. Неудивительно, что такой тип взаимоотношений человека и общества представлен в тургеневских романах как низший: он недалек от логики биологического приспособления и законов борьбы за существование, действующих в природе. Более высокий уровень взаимоотношений человека и общества отличает присутствие момента духовности в жизненной позиции человека. Особый характер внутреннего содержания и форм проявления этой духовности уравнивает и сближает опять-таки 79 несходных персонажей, таких, как Лежнев и Во-лынцев, Басистов и Михалевич, Берсенев и Шубин, Павел, Николай и Аркадий Кирсановы. Прежде всего они люди честные и порядочные, неспособные к низким чувствам или поступкам. Это не просто особенность их психологии, но принципиальная позиция," осознанная, выбранная, часто даже противопоставленная другим позициям и принципам поведения. Порядочность этих людей почти всегда связана с их независимо-отчужденным, а иногда и прямо враждебным отношением к светской суете, карьеризму, стяжательству и т. п. Варианты такого отношения, конечно же, неодинаковы, но это именно варианты одного и того же явления. Басистов всей душой ненавидит карьериста и приживальщика Паидалевского — Лежнев на такие сильные чувства не способен. Но он никому не прощает взяток, угодничества, житья за чужой счет, корысти, лицемерия, недобросовестности. Пандалевского и Пигасова он презирает, а в его отношении к салонной культуре, свету, светским кумирам отчетливо проступает враждебность. В позиции Михалевича, напротив, трудно обнаружить враждебность к чему бы то ни было; к тому же тщеслазие, корысть, низменный практицизм волнуют и занимают его гораздо меньше, чем слабости просвещенных и гуманных дворянских интеллигентов. Но само существование Михалевича оказывается своеобразным вызовом миру корыстных и тщеславных расчетов, объективно полемизируя с ним своей абсолютной свободой от меркантильных интересов, целей и забот. Свобода этих людей от корысти и тщеславия получает осязаемо реальное воплощение. Лежнев не служит и, видимо, никогда не служил. Шубин слышать не хочет об академии и упорно избегает путей, ведущих в сферу искусства, отмеченного официальным покровительством. Николай Петрович Кирсанов уклоняется от военной карьеры, а при первой возможности оставляет и гражданскую службу. Его брат тоже покидает службу, жертвуя перспективой блистательной карьеры, а затем и высший свет, где пользовался столь же блистательным успехом. Берсенев, Михалевич, Басистов служат, но служат не ради карьеры или каких-либо выгод. Даже элементарная необходимость заработка отступает для них на второй план, уступая первое место возвышенной задаче воспитания юношества: она-то и определяет в их глазах главный смысл их служебной деятельности. Словом, жизненные цели и стимулы поведения, вездесущие и всемогущие на низшем уровне, для этих людей недействительны. Эти люди могут возвыситься над многими сословными предрассудками. Могут и вовсе их не иметь, как Шубин и Берсенев, изначально далекие от условного кодекса дворянской морали, как Лежнев, прошедший школу философского идеализма, как Басистов или Михалевич, своим разночинским происхождением освобожденные от власти дворянских традиций. Возможен и такой своеобразный вариант. Нравственное сознание Волынцева ни в чем не выходит за пределы сословной морали, но Волынцев следует ей отнюдь не механически. В столкновении с Руди-ным он защищает традиционные нормы чести и приличия осмысленно и одухотворенно. И все условные каноны дворянско-офицерского рыцарства перестают быть условностями, наполняясь живым смыслом и неотразимой в своей простоте человеческой правдой. Конечно, на такую высоту Волынцева поднимает страсть, но предпосылки взлета—-в изначальной нравственной «добротности» этого человека. Свобода этих людей от косности так же неслучайна, как их свобода от корысти. Легко заметить, что в их нравственности многое определяется широкими, по сути своей сверхсословными установками и критериями. Для этих людей реальны и существенны нравственные обязательства личности перед обществом, историей, прогрессом нации и человечества. Именно такие обязательства имеет в виду Михалевич, ког-, да кричит Лаврецкому, что «на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою» (7, 204). О необходимости нравственной и гражданской связи 81 с родиной говорит Лежнев: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится» (6, 349). А разве Шубин и Берсенев не признают (каждый на собственный лад) своей ответственности перед искусством и наукой? И разве служение искусству и науке не получает в их сознании общественный смысл? Берсенев свято чтит память отца, видевшего в науке «светоч», и не представляет лучшего призвания, чем «пойти по следам Тимофея Николаевича» (в котором читатель тургеневских времен без труда угадывал Грановского). А Шубин не шутя задумывается о возможности заслуженной славы, о перспективе бессмертия художника в памяти «благодарного потомства». Даже аристократизм Павла Петровича Кирсанова наполнен гражданским смыслом. Ведь право аристократии на руководящее положение в обществе Павел Петрович обосновывает не сословными привилегиями, а нравственными достоинствами . настоящих аристократов и той высокой социальной миссией, которая только им одним вполне посильна. По убеждениям Павла Петровича, подлинный аристократизм противоположен всяческой косности и всяческому эгоизму, сословному и личному. Подлинный аристократизм представляется могущественным фактором прогресса: в аристократе, доказывает Павел Петрович, чувства, укрепляющие и возвышающие личность, развиты сильнее, чем в ком бы то ни было. Отсюда следует, что аристократ наиболее органично уважает права личности и чувствует ее обязанности. Это делает его естественным другом и защитником свободы в такой же мере, как и защитником закона, чести, долга. Потому Павел Петрович и подчеркивает, что уважает настоящих аристократов именно как человек либеральный и любящий прогресс. Оттого он с такой гордостью напоминает Базарову: «Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее» (8 241). Иначе говоря, аристократ представляется Павлу 82 Петровичу наиболее совершенным воплощением общественного человека, а принцип аристократизма -высшей моральной силой, способной организовать, жизнь человеческого общества на основе соединения свободы и порядка. Миссия аристократии в России мыслится им как цивилизаторская, как противостояние дикости, разгулу грубой силы, антикультурному хаосу. Вообще «принсипы» Павла Петровича становятся предметом насмешки только в соотнесении с титаническим масштабом базаровского отрицания и база-ровской судьбы. Сами по себе они выглядят у Тургенева последовательными, кое в чем убедительными -И не лишенными достоинств. Даже англомания Павла Петровича не так уж нелепа и, во всяком случае, не только смешна. Преклонение перед британским консервативным либерализмом и его программным принципом — найти в разумном обновлении общественных отношений гарантию сохранения их традиционно-исторических основ — создает благоприятную почву для соединения лучших идей западничества и- славянофильства. Европейские идеи личной независимости, личного достоинства, свободы, чести, права без противоречия согласуются у Павла Петровича с идеями великого значения общины и патриархальной семьи, с утверждением необходимости смирения перед народной верой и народной правдой и т, п. И все это — под знаком идеи прогресса, с искренним уважением к символам «народа», «человечества», •«логики истории». Читатель-современник имел основания воспринять идеи Павла Петровича как нечто более серьезное и значительное, чем личность персонажа. А сам Павел Петрович представал читательскому взору последователем хотя и нереальных, но по-своему высоких и благородных общественных идеалов, последователем, пусть ограниченным, но убежденным и честным. Сознание своих обязательств перед обществом может получать у подобных людей оттенок некоторой оппозиционности, направленной против официальных установлений или позиции большинства их 83 сословия. Такой оттенок сказывается уже в нападках Лежнева на консервативные принципы помещиков типа Ласунской. Есть он и в свободомыслии Берсенева и Шубина. Наконец, разве Павел Петрович не «пугал помещиков старого покроя либеральными выходками» (8, 225)? И разве его брат в какой-то момент не прослыл в губернии «красным», опередив многих в смелости хозяйственных преобразований? Все эти черты явно и резко отличают персонажей, •о которых идет речь, от лиц, отнесенных Тургеневым к низшему уровню. Вместе с тем в позициях этих персонажей отмечено нечто такое, что не позволяет им уйти слишком далеко от действующих на низшем уровне законов взаимоотношений человека и общества. Сходство обнаруживается хотя бы в том, что цели и содержание жизни этих людей тоже определяются какими-то внешними нормами. У них более достойные ориентиры, но это всегда ориентиры готовые. За такими ориентирами почти всегда стоит какой-нибудь авторитет — Роберта Пиля или «Тимофея Николаевича», британской аристократии, или русского народа, философской доктрины или почитаемого морального кодекса. Эти ориентиры связывают человека с определенной социально-культурной средой, не столь широкой и прочно укорененной, как среда сословная, но уже успевшей сложиться и обрести собственные традиции. Внутри современного ему общественного уклада Тургенев, обнаруживает несколько таких особых миров, каждый из которых живет по «своим» законам. Таков мир прогрессивно мыслящей университетской профессуры, взрастившей Берсенева. Таков мир независимой артистической богемы, в котором сформировался Шубин. Такова специфическая среда московского студенчества, откуда вынес свою «всегда готовую» восторженность романтик Михалевич. Наконец, такова система уже устойчивых традиций, определяющих уклад жизни либеральных русских помещиков, тех, которые, подобно Павлу, Николаю и Аркадию Кирсановым, пы- таются строить свое хозяйство и свои отношения с крестьянами на европейских началах. В каждом из таких миров его традиции действуют как нормы,. указывающие человеку, каким надлежит ему быть. Ими предопределены его занятия, образ мыслей, мораль, стиль поведения, в конечном счете вся его жизнь. В отношении человека этой категории к внешним, нормам опять-таки сказывается статус частного лица, ограничивающий его нравственные права и притязания. Вне подчинения норме, заданной средой и традицией, такой человек живет только для себя и никого, кроме самого себя, не представляет. Поэтому коллективно признанная общественная норма неизбежно оказывается по отношению к нему выше--стоящей инстанцией, властной приказывать, запрещать^ санкционировать и оправдывать. Именно так она и воспринимается. Свободная воля человека может проявиться в выборе одного из многих установленных ориентиров. Но «законодательная инициатива» самой личности, нравственный поиск, не-ограниченный заранее данными внешними предпосылками, исключаются. Неспособность выйти из круга готовых норм-объективно сближает человека такого типа с людьми, живущими в подчинении обычным законам сословно-бюрокрэтического уклада. Не менее важно другое. Жизненные цели такого человека не приводят ' его к столкновению с этими законами, потому что традиции и нормы, которым он следует, с этими законами вполне совместимы. Такой человек может строить свою жизнь внутри господствующего уклада, со-хра-няя достойно-независимую позицию и в то же время не вступая с ним в сколько-нибудь серьезный конфликт. Такой человек может быть принципиальным, гуманным, критически мыслящим, не выходя из рамок относительно благополучного существования, ничем не жертвуя и ничем не рискуя. Диапазон его идеалов достаточно узок, чтобы это оказалось возможным. Достаточно узок для этого и диапазон его ответственности, а в конечном счете и диапазон его 85. гражданской или нравственной реакции на все происходящее вокруг. Относительно достойная позиция и относительно благополучное существование такого человека всегда соотнесены у Тургенева с определенным контрастным фоном. Это'бегло, но точно нарисованные картины общественного неблагополучия. Мы видим народную нищету и народные страдания, хозяйственные неурядицы, разложение традиционного быта, бестолковость и беспомощность всех сословий перед лицом социального кризиса, косность и бессилие администрации, духовную немощь дворянской интеллигенции. Причем все это мы обычно видим вместе с персонажами того разряда, о котором идет речь, нередко — их глазами, отождествляясь с «внутренней» точкой зрения кого-то из них. И всякий раз оказывается, что человек этот все понимает и оценивает совершенно верно. «Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины» (6,349),— э|та глубокая и верная мысль принадлежит Лежневу. «Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри. Все —либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели да палки ба-рабанные!» (8, 142), —это сказано Шубиным. «—Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием, нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы...» (8, 205). И разве читатель может не согласиться с персонажем? Но осознание общественного неблагополучия не ведет таких людей ни к бунту, ни к духовной драме, ни к поискам неизведанных путей, не становится для них мучительной проблемой, без решения которой не--возможно жить. Оттого-то, все это понимая, они могут довольствоваться сознанием собственной порядочности (как Лежнев), рациональным переустройством собственного хозяйства (как Аркадий Кирсанов), честным размежеванием со своими собственными крепостными (как его отец). Варианты опять-таки «6 могут быть самыми различными, но все они в той или иной мере благополучны. Для персонажей той категории, о которой идет речь, не существует трагических ситуаций. Их отличает способность не попадать в тиски неразрешимых противоречий, способность удовлетворяться возможным и доступным. Наконец, важно' еще и то, что позиция, позволяющая этим людям уважать себя, почти всегда хотя бы отчасти обеспечена (или по крайней мере отчасти «подстрахована») благоприятным для них стечением обстоятельств. Рассмотрим для примера хотя бы историю Николая Петровича Кирсанова. На первый взгляд перед нами ряд ситуаций, в которых собственный выбор человека определял его жизненный путь. Отец прочил сына в офицеры, а тот поступил в университет. Традиция указывала путь служебной карьеры, а человек взял да и вышел- в отставку. И как ни огорчались родители, люди старого закала, не порвал со своей возлюбленной, дочерью бедного чиновника, не порвал и в конце концов женился на ней. Николай Петрович кажется хозяином своей судьбы, но лишь до той поры, пока мы принимаем во внимание развязки конфликтных ситуаций его жизни. Картина становится иной, если приглядеться к предпосылкам этих развязок. Каждый раз на помощь приходит какая-то не зависящая от него случайность: она-то и определяет во многом исход, дела. Накануне производства в офицеры сломал ногу— и перспектива военной службы отпадает сама собой, даже без столкновения с отцом. Поселился на квартире у бедного чиновника и, естественно, влюбился в дочку хозяина. Внезапно (и, видимо, безвременно) умерли родители, и вот уже можно беспрепятственно оставить службу и жениться. Конфликт опять-таки снимается сам собой. Конечно, влечение к образованию, отвращение к служебной лямке, возможность жениться на умной и серьезной девушке независимо от ее происхождения и состояния — в самой натуре Николая Петровича. Но обстоятельства, отмеченные повествователем, застревают в памяти, 87" и трудно отделаться от естественно возникающих вопросов. А если бы ногу не сломал? А если бы поселился в другом доме? А если бы родители прожили «ще много лет? Разве нельзя допустить, что при этих условиях жизнь Николая Петровича была бы иной? Во всяком случае, обстоятельства неизменно оберегали его от испытания «на прочность». А разве нельзя сказать то же еЭмое о Лежневе? В эпилоге он признает, что судьба его могла сложиться совсем иначе, не будь он, в частности, богат. Но какой бы могла она быть, эта иная судьба? Превращение Лежнева в энтузиаста, героя, бесприютного скитальца, подобного Рудину, едва ли возможно. Лежнев сам чувствует, что к такой жизни просто неспособен: «Я первый на твоем месте давно бы примирился бы со всем» (6, 366). Выходит, что «счастливые обстоятельства» уберегли Лежнева от перспективы заурядного приспособленчества. В общем, ограниченность этих людей очевидна. Очевидна умеренность любого из присущих им достоинств. Ив то же время в романах Тургенева именно этим людям, и только этим людям, дано испытать радости взаимной любви и счастья. Эта особенность резко отличает их от людей, отнесенных к низшему разряду. И так же резко — от тех, кого Тургенев ставит выше всех прочих. Любовь у Тургенева не просто многолика: иерархии людей соответствует иерархия родов чувства. •Люди, отнесенные Тургеневым к низшему уровню, могут-испытывать увлечение, подобное страсти, способное захватить человека целиком. Автор не отказывает им в этом, но всегда отмечает тот особый оборот, который придает увлечению эгоистическая природа их душевной жизни. На низшем уровне увлечение, достигшее силы привязанности или страсти, не возвышает человека над его обычным состоянием. Происходит, скорее, обратное: люди становятся слабее, мельче, прозаичнее. К такому выводу приводят истории отношений Паншина и Варвары Павловны, •отца и матери Лизы Калитиной, Николая Артемьевича и Анны Васильевны Стаховых. Чувства людей, подобных Лежневу, Берсеневу, Кирсановым, — иной ,природы. Их любовь несет в себе высокие духовные стремления. И стремления эти осуществимы, если не для всех, то по крайней мере для многих. Условием их осуществления оказывается взаимность любви. «Он едва стоял на ногах и только твердил: „Катя, Катя...", а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и стыда, может быть счастлив на земле человек» (8, 378). Открытое вторжение лирической патетики в подобных ситуациях совсем не обязательно у Тургенева. Однако оно не случайно, как не случаен и грандиозно-универсальный масштаб, который получает при этом житейская ситуация. По мысли Тургенева, взаимная любовь скрывает в себе разрешение глубочайших противоречий человеческого существования. Взаимная любовь возвышает людей до того гармонического состояния, в котором жизнь для другого становится наслаждением, а это значит, что исчезает грань, разделяющая жизнь для другого и жизнь для себя. Только взаимная любовь может снять извечное противоречие между чувственностью и духовностью: чувственность здесь одухотворяется и как бы перерастает самое себя, переставая быть чем-то противоположным разуму и нравственной воле человека. В любви как будто бы ничто не зависит от самого человека —ни радость, ни горе, ни сила, ни выбор, ни еремя, ни последствия. А сам он всецело зависит от ее прихотей, так же как от прихотей чужого чувства. Стихии чувств властвуют над ним как непреложная необходимость, но вместе с тем очевиден .избирательный характер любви: человек в пей ищет то неповторимое и единственное, что необходимо именно ему. И если находит, неуловимо исчезает еще одно извечное противоречие, разделившее в человеческой жизни необходимость и свободу. Разрешением этих противоречий создается счастье, особое и не для каждого возможное состояние душевной гармонии. 4 зэ 89 Таковы законы, открытые в тургеневском романе опытом персонажей, занимающих здесь «срединное» положение. У Тургенева это подлинно «золотая» середина в том смысле, что на долю этих людей достаются радости, недоступные никому другому. Взаимная любовь и счастье в чем-то компенсируют ту духовную узость, с которой неизбежно связана ограниченность их нравственной и гражданской по.зиции. Любовь и счастье увеличивают внутреннюю- свободу этих людей (история Аркадия — наглядный тому пример), к ним приходит широта взгляда, способность принять то, что прежде было неприемлемо (счастливый Лежнев способен воздать должное Ру-дину), приходит любовная симпатия к природе, чувство слияния с ней, повышенная чувствительность к красоте и повышенная способность ею наслаждаться. Можно сказать, что человек «срединной» категории приближается к гармонии не только с самим собой, но и с миром. Впрочем, и это гармоничное состояние отмечено печатью ограниченности. Такие понятия, как «трудное счастье» или «тревожное счастье», к людям «срединной» категории неприменимы. Их счастье — это состояние по сути своей идиллическое, несовместимое с какими-либо конфликтными ситуациями или внутренними диссонансами. Тем более знаменателен у Тургенева тот факт, что людям «золотой середины» счастье достается, как правило, легко. На фоне глубоких противоречий жизни, открывающихся читателю повсюду, такая легкость выглядит подозрительной. И подозрения подобного рода всегда оправдываются общим контекстом тургеневского романа. Обычно счастье этих людей (так же как. их достоинство) обеспечено удачным сочетанием не зависящих от них условий. Николаю Петровичу Кирсанову, потерявшему любимую жену, случай посылает Фенечку, а вместе с ней возможность нового счастья. Его сыну Аркадию, безнадежно влюбленному в Анну .Сергеевну Одинцову, сразу же открывается возможность утешения в дружбе с Катей, а вслед за тем возможность взаимной любви. Неудача Рудина обеспе- 90 чивает будущий успех Волынцева — судьба, беспощадная к одному, тем же поворотом благодетельствует другого. А самл эти люди, со своей стороны, и в поисках счастья достаточно умеренны. Они и здесь всегда готовы чем-то поступиться или ограничиться (Павел Петрович — единственное исключение из общего правила). Волынцев «давно любил Наталью и все собирался сделать ей предложение... Она к нему благоволила — но сердце ее оставалось спокойным: он это ясно видел. Он и не надеялся внушить ей чувство более нежное и ждал только мгновения, когда она совершенно привыкнет к нему, сблизится с ним» (6, 284). Ни один из главных героев Тургенева не смог бы смириться ни с такой ролью, ни с такими отношениями. А Волынцев смог — и вознагражден за это. Рядом с базаровской страстью — огромной и мучительной —почти комична способ-ность Аркадия примириться с безнадежностью своего чувства к той же женщине. Но именно эта почти комическая способность как раз и открывает перед ним возможность прочного счастья. Выходит, и он вознагражден за то, что не рвется к недосягаемому. Вознагражден и Николай Петрович за то, что «ищущая, неопределенная, печальная тревога» может остаться у него кратковременным состоянием и не мешает ему жить простыми и тихим.и семейными радостями. Разумеется, можно выделить и варианты менее благополучные. Однако ограниченность связей человека с миром, ограниченность его требований к жизни и к людям сказываются на судьбах всех персонажей Тургенева, занимающих в его романах «срединное» положение. 4 Персонажи, отнесенные Тургеневым к высшей категории, выделены в его романах уже своей сюжетной ролью. Это главные герои или главные героини, чьи характеры и судьбы выдвинуты на первый план. И опять решающим признаком, объединяющим пер- 91 сонажи одного уровня, оказывается определенный тип отношения личности к среде, к обществу, к миру. Этот признак неожиданно сближает таких во многом противоположных героев, как Базаров и Рудин, а их обоих, в свою очередь,— с Еленой Стаховой или даже с Лизой Калитиной.' Как ни различны эти люди, основы их жизненных позиций сходны в самом существенном. Жизненная цель этих людей никак не связана с нормами и ценностями господствующего общественного уклада, и в то же время абсолютно несовместима с ними. То, ради чего живут эти люди, отъединяет их от всего, что происходит в окружающем их социальном мире, от всего, что возможно в его рамках. Даже когда герой или героиня сами пытаются как-то согласовать или хотя бы соразмерить свою цель с наличными формами общественной жизни, у них ничего не получается. И, как .показывает Тургенев, ничего не может получиться. «Я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого, хочу достигнуть цели близкой... Нет! не удается! Что это значит? Что мешает мне жить и действовать, как другие? Я только об этом теперь и мечтаю. Но едва успею я войти в определенное положение, остановиться на известной точке, ,-судьба так и сопрет меня с нее долой...» (6, 364). Это говорит Рудин, многократно убедившийся в фатальной невозможности компромисса. Цель Лизы Калитиной как 'будто бы не нуждается в компромиссах с наличным и признанным. Ее идеал вытекает из норм христианской морали, норм, которые официально исповедуются всеми. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что христианский идеал безнадежно чужд едва ли не каждому, чужд настолько, что попытка осуществить его всерьез роковым образом разъединяет героиню с ее средой и — шире — со леем общественным порядком, основанным на несправедливости. В то же время герой такого уровня никогда пе •связан у Тургенева с какой-либо оппозиционной господствующему укладу устойчивой социальной ере-92 дои. В существующих условиях русской общественной жизни для него просто не находится прочного и жизнеспособного родственного окружения. Это относится не только к Елене Стаховой, безвозвратно покинувшей родину, потому что в целой России нет для нее ни места, ни дела, ни какой-либо возможности достойного и осмысленного существования., И не только к Лизе Калитиной, которая вообще уходит из мирской жизни, пытаясь отречься от всего земного, а в монастыре видит не содружество людей, соединившихся для общей цели, но место полного уединения и одинокого религиозного подвига. Общий закон распространяется даже на таких ярко выраженных общественных деятелей, каковы Рудин или -Базаров. Перед нами пророки идей, явно имеющих социальное значение, люди, стремящиеся стать зачинателями и вождями новых общественных движений. Тем существеннее то, что рядом с ними нам не дано увидеть подлинных единомышленников и последователей. На первый взгляд это, казалось бы, не совсем так. Герои, окружены слушателями, восторженными поклонниками, учениками. Но в конечном счете всегда обнаруживается тот факт, что между героем и этими людьми нет и в сущности никогда не было единства. Лежнев, например, может понять Рудина и отнестись с -уважением к его целям. Но это уважение и это понимание не могут пойти дальше пассивного сочувствия. Лежнев трезво сознает, что сам он всегда жил и будет жить по другим законам. И таково правило, отчетливо обозначенное в романе Тургенева. Единство кружка, которое как будто бы связывало Рудина с какой-то сложившейся общностью людей, оказалось временным и хрупким. Для всех, кроме Рудина и Покорского (чья ранняя смерть ставит его в особое положение), кружок — это эпизод их прошлого, важный, но все-таки эпизод. Конечно, этих людей могут на мгновение сблизить какие-то эмо: ции, воспоминания, какая-то степень взаимопонимания. «Кажется, совсем зверем стал человек, а стоит 93 только произнести при нем имя Покорского — и все остатки благородства в нем зашевелятся, точно ты в грязной и темной комнате раскупорил забытую склянку с духами...?> (6, 300). Эти слова Лежнева, безусловно, справедливы, но все-таки каждый из прежних товарищей живет на свете не ради того, во что они веровали в пору своей романтической юности. Здесь и проходит грань, бесповоротно отделяющая их от Рудина. Временные попутчики (вроде мимоходом охарактеризованного Курбеева) могут появиться рядом с Рудиным и позже. Они приходят и уходят, но в конечном счете герой всегда остается один. Эпизод его гибели на покинутой всеми баррикаде выявляет эту закономерность в наглядном и одновременно символическом воплощении. Базаров нередко говорит от лица многих: «Мы действуем в силу того, что мы признаем полезным...»; «В теперешнее время •' полезнее всего отрицание — мы отрицаем...»; «Мы ничего не проповедуем; это не в наших привычках...»; «Нас не так мало, как вы полагаете»; «Вы, например, не деретесь — и уже воображаете себя молодцами, а мы драться хотим» и т.д. (8, 243, 245, 346, 380). Но посмотрим, что реально соответствует этому многократно повторенному «мы». Аркадий Кирсанов внутренне далек от Базарова с самого начала, в конце романа приятели расходятся открыто и навсегда. Между Базаровым и его «учеником» Ситниковым нет ничего общего. Людям типа «гениального» Елисевича Базаров подчеркнуто противопоставлен. А подлинных единомышленников Базарова нам так и не дано увидеть. Мы не видим их даже тогда, когда автор позволяет нам выйти за пределы мира Одинцовых и Кирсановых, когда ом приводит нас в Петербург или в Гейдельберг, всем известные центры сосредоточения радикальной русской интеллигенции. Не менее показательно отсутствие каких-либо сведений о студенческой жизни самого Базарова, отсутствие даже незначительных и отдаленных намеков на его связь с кружками революционного студенчества, 94 Все это. бросается в глаза и не может не отразиться на читательском восприятии героя, его положения и судьбы. Обычные ссылки на цензурные затруднения вряд ли можно признать основательными. Цензурные ограничения 50-х — начала 60-х годов оставляли писателю достаточное пространство для намеков, и Тургенев умел их делать достаточно искусно. Очевидно, отсутствие зримых единомышленников Базарова — неслучайная и вполне ответственная особенность построения романа. Единственным указанием на существование единомышленников героя, -как видно, должно остаться только базаровское «мы». К тому же звучит оно достаточно своеобразно — без малейшего намека на живую межчеловеческую связь. Базаров никогда не думает о своих незримых единомышленниках и ничего из-за них не переживает. Нет возможности ощутить, jcto эти' люди Базарову близки, что в общении с ними он нуждается. Похоже на то, что он просто учитывает их существование, не больше. Читатель вправе предполагать, что таких, как Базаров, и впрямь немало. Но каждого из них можно представить себе только по аналогии с самим Базаровым — социальным «бобылем», самостоятельно избравшим жизненную программу, воспринимающим задачу переделки мира как свою собственную цель и просто учитывающим .существование других себе подобных. Такие люди не образуют, не могут образовать что-либо подобное коллективу— устойчивое, жизнеспособное единство, связанное изнутри не просто одинаковостью, но и общностью тех, кто его составляет. В этом принципиальное отличие Базарова от героев «Что делать?». Правда, есть как будто бы иная возможность соотнести позицию тургеневских героев высшего уровня с каким-то объективным внешним источником. Если нет для такого героя родственной, социальной среды, то ведь существует близкий ему тип духовной культуры, с которым герой,- несомненно, связан. В упоми-навтлихся выше статьях о Тургеневе Л. В. Пумпянский рассматривал центрального героя тургеневского романа как создание и выражение определенного типа 95 культуры, в системе рассуждений исследователя свойства героя выводятся из свойств культуры, а не наоборот. Личность героя, его позиция, его цель предстают величинами производными. Именно в этом пункте с Л. Б. Пумпянским трудно согласиться. Тургеневский герой-идеолог — не воспитанник соответствующей нравственно-философской культуры, а ее творец. Это .выясняется уже в первом романе Тургенева, в рассказе Лежнева о-философском кружке его юности. Лежнев говорит, что «мысли его (Рудина — В. М.) рождались не в его голове: он брал их у других» (6, 279). Очевидно, так оно и было. Но очевидно и другое: мировоззрением и типом культуры ( т. е. нормой сознания определенного круга людей) эти заимствованные идеи становятся только благодаря Рудину и его личным свойствам. Без Рудина такое превращение просто не могло бы состояться. Здесь необходим именно рудинский склад ума, с его специфической способностью «хвататься за самый корень дела» и из немногих отправных идей выстраивать одну ясную и последовательную мировоззренческую систему. Необходим именно рудинский тип красноречия, воздействующий не только на ум, но и на чувства, вызывающий почти религиозный экстаз. Необходим восторженный рудинский энтузиазм, обладающий зажигательной силой. Необходима, наконец, чисто ру-динская постоянная потребность подчинять себе людей «во имя общих начал». Не будь всего этого, не было бы метаморфозы, превратившей, пусть на время, сходки недоученных мальчишек в уникальное явление культуры — русский философский кружок эпохи романтизма. К тому же идеи, которыми пользуется Рудин, ему не внушены: он сам их «берет», по словам Лежнева, развивая и систематизируя, открывая с их помощью «духовные перспективы» (а ведь эти последние как раз наиболее важны). Его роль в отношении проповедуемых им идей — активная и в значительной мере творческая. Если Покорений обрисован как творец духовно-нравственной атмосферы философского 96 кружка, то Рудин представлен создателем его интеллектуальной, идеологической базы. Именно создателем — никак не меньше. Еще в большей степени это можно сказать о Базарове. «Мы догадались», «мы увидели», «мы решились»—эти базаровские формулы говорят о том, что перед нами не объект воздействия уже найденных идеологических решений, а их суверенный и полностью ответственный за них субъект. Очевидно сходство некоторых формул Базарова с идеями антропологического материализма, но внутреннее отношение героя к этой системе идей не так уж просто. В ответ на упреки Павла Петровича в проповеди материализма Базаров причисляет это понятие к разряду тех «иностранных слов», которые, по его только что высказанному утверждению, «русскому человеку даром не нужны». Иными словами, .Базаров протестует против попытки отождествлять его взгляды с понятием «материализм». - Антропологическая система, видимо, импонирует ему своей рациональной ясностью и простотой решения проблем. Заметить это совсем нетрудно, достаточно присмотреться к тем случаям, когда Базаров использует антропологические идеи, подкрепляя ими свои оценки или позиции в споре. Но он явно не хочет связывать себя законченной философской концепцией, пусть даже близкой ему по духу. Такова его постоянная и неизменная позиция. Базаров совершенно искренне недоумевает, когда при нем заходит речь о необходимости чему-то верить или признавать какие-то авторитеты. Столь же естественно и непроизвольно его отталкивание от всякой «субстанциональной».категории, будь то «логика истории», «долг», «право», «наука» или что-нибудь еще. Его ум противится любым заданным предпосылкам и- окончательным решениям, и это даже не принцип, а неотъемлемое, органическое свойство его мышления. Сам тип его мышления исключает всякую законченность и нормативность, исключает все, что может как-то ограничить его критицизм. Поэтому, отвергая старые теории, Базаров не намерен доверяться новым: не обернутся |