Маркович Человек в романах Тургенева. Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50х начала 60х годов. Автор поновому освещает своеобразие поэтики и проблематики романов Рудин

• Название: Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50х начала 60х годов. Автор поновому освещает своеобразие поэтики и проблематики романов Рудин
• Анкор: Маркович Человек в романах Тургенева.doc
• Дата: 03.03.2017
• Размер: 0.91 Mb.
• Имя файла: Маркович Человек в романах Тургенева.doc
• Тип: Монография; #3345
• страница: 1 из 11

Печатается по постановлению

Редакционно-издательского совета

Ленинградского университета

Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50-х — начала 60-х годов. Автор по-новому освещает своеобразие по­этики и проблематики романов «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», связывая особен­ности художественного метода Тургенева-романиста со всей системой социально-философских и историко-фи-' лософских взглядов писателя, тоже освещаемых во многом по-новому.

Книга рассчитана на литературоведов, преподава­телей, аспирантов и студентов филологических факуль-.тетов, учителей средней школы и широкий круг чита­телей, интересующихся историей русской литературы XIX века.

•Рецензенты: проф. Л Л, Бялый, доц. А. Б. Му­ратов

70202—091 076(02)-75

¹⁹¹

⁷⁵

Издательство Ленинградского университета, 1975 г.

ВВЕДЕНИЕ

Публикуемая работа относится к числу типоло­гических, в ней рассматриваются устойчивые зако­номерности, характерные для поэтики Тургенева-романиста. Такая задача существенно ограничивает сферу исследования: необходимо рассмотреть опре­деленный «слой» тургеневских романов, выделенный из многообразия их конкретных контекстов. Типо­логический анализ отодвигает на второй план раз­личия между ними, во многом отвлекаясь от их спе­цифики. Но подобные, издержки оправданы плодо­творностью тех перспектив, которые при этом открываются.

Типологический угол зрения позволяет выявить то, что непременно должно учитываться при изуче­нии каждого из романов Тургенева, но что в значи­тельной степени ускользает от анализа, если романы эти рассматриваются по отдельности. Речь идет о внутренней логике образного мышления писателя, о единстве его мировосприятия, т, е., говоря иначе, о краеугольных основах его творчества, определяю­щих его подход к самым разным жизненным ситуа­циям и в то же время решение многообразнейших эстетических проблем.

Типологическое исследование . не заменяет кон­кретного анализа конкретных литературных явлений, однако оно существенно дополняет и —главное — ориентирует его. Если не ясна внутренняя логика творчества писателя, то вряд ли понятен идейный смысл его произведений. Если мы хотим выяснить

своеобразие конкретных поэтических решений, най­денных писателем, если мы хотим определить на­правление его эволюции — понимание единой логики его творчества, обращение к стабильным закономер­ностям его поэтики также необходимы.

Своеобразным «ядром» комплексов таких законо­мерностей являются, вне всякого сомнения, принципы изображения человека. В этих принципах непосредст­венно воплощается авторская концепция сущности человека, его места в мире, его взаимоотношении с разнообразными силами, законами и факторами, действующими в обществе и в природе. Такая кон­цепция во многом определяет структуру любого ли­тературного произведения, но в романе ее первосте­пенная роль очевидна. Здесь от нее зависит все — тематика и проблематика, характер конфликта, спе­цифика построения сюжета и системы образов, решение проблем художественного пространства и художественного времени. Этим обстоятельством определяется направление исследования: речь пойдет о специфической концепции человека, составляющей основу поэтики тургеневских романов, и о некоторых проявлениях этой концепции в различных аспектах их структуры.

Необходимо сразу же сделать оговорку относи­тельно границ избранной темы. С одной стороны, тургеневеды издавна и с полным основанием настаи­вают на однотипности четырех первых тургеневских романов, написанных в 50-е и в начале 60-х годов. Типологическая однородность «Рудина», «Дворянско­го гнезда», «Накануне», «Отцов и детей» убедительно установлена еще в статьях Л. В. Пумпянского.' До­полнительной аргументацией подкрепляют эту точку зрения современные работы.²

'Пумпянский Л, В.: 1) Романы Тургенева и роман «Накануне»: 2) «Отцы » дети> — В кн.: Тургенев И. С. Соч., т. 6. М.—Л., 1930.

² См. напр.: Батюто Д. И, Структурно-жанровое своеоб­разие романов Тургенева 50-х — начала 60-к годов. — В кн.: Проблемы реализма русской литерлтуры XIX века. М.—Л.. 1961; а также: Прудков Н. И. Русский рома» 40-х—50-х годов.— В кн.: История русского романа, т. 1. М.—Л., 1962.

С другой стороны, издавна ощущалось и подчер­кивалось обособленное положение «Дыма» и «Нови». Их принципиальное отличие от «Рудина», «Дворян­ского гнезда», «Накануне», «Отцов и детей» броси­лось в глаза еще современникам: на это отличие указывали Н. Н. Страхов в своей известной статье «Последние произведения Тургенева»³ и П. В. Аннен­ков, не раз писавший об этом в своих рецензиях и личных письмах Тургеневу.⁴ Не отрицал этого раз­личия и сам Тургенев, сообщавший Е. В. Авдееву о «Дыме»: «Написано в новом для меня роде».⁵

Многократно отмечалось это отличие и советскими литературоведами. Одни, например Л. В. Пумпянский, видели в переходе к новой манере распад самой жанровой структуры тургеневского романа.⁶ Другие усматривали в появлении «третьей манеры» Тургене­ва отрадный и плодотворный сдвиг, существенно расширивший границы его художественного мышле­ния.⁷ Третьи (и таких абсолютное большинство) от­мечали сложность и противоречивость той эволюции, которую претерпела тургеневская поэтика.⁸

Рассмотрение этого спорного вопроса не входит

³«Заря», 1871. кн. 2, отд. 2. * «Вестник Европы», 1867, кн. 6.

⁶ «Русская старина». 1902. т. 8, с. 283.

⁸ См.: Пумпянский Л. В.: I) «Дым». Историко-литера­турный очерк; 2) «Новь». Историко-литературный оч.ерк. — В кн.: Тургенев И. С. Соч., т. 9. М.—Л., 1930.

⁷ Эта точка зрения развита в кн.: Петров С. М. И.С.Тур­
генев. Творческий путь. М., 1961,—В. Г. Одинокое усматривает
в «Дыме» ^и «Нови» поиски «выхода из одиночества и разъедине­
ния с миром», «движение к мысли народной», завоевание эпи­
ческой концепции жизни (Од иноков В. Г. Проблемы поэтики
и типологии русского романа XIX в. Новосибирск, 1971, с. 21—22).

⁸ См.: Бялый Г. А.: 1)' «Дым> в ряду романов Тургене­
ва. — Вести. Ленинтр. ун-та, 1947, № 8; 2) От «Дыма» к «Но­
ви»:— Учен. зап. Ленннгр. гос. лед. ин-та, фак. рус. яз. и лит.,
1956, т. 8, вып. 5; Цейтлин А. Г. Мастерство Тургенева-рома­
ниста. М., 1958; Малахов С. А. Последние романы Тургене­
ва.—В кн.: История русского романа, т. 2. М. —Л., 1964;
Муратов А. Б. И. С. Тургенев после «Отцов идетей» (60-а
годы). Л., 1972.


в круг задач публикуемой работы. Здесь важно от­метить то, на чем сходятся почти все современные исследователи творчества Тургенева. А сходятся они на том, что после «Отцов и детей» оформляется но­вый тип тургеневского романа, основанный на несвой­ственных ему прежде структурных законах. Единоду­шие исследователей в этом вопросе дает нам право принять одобренный ими тезис за исходную посылку. Ограничимся описанием принципов изображения че­ловека в первых четырех романах Тургенева, рас­сматривая эти четыре романа как некое типологиче­ское единство. В дальнейшем речь пойдет именно и только о них: там, где не будут сделаны специаль­ные уточнения, понятия «тургеневский роман» или «ро­маны Тургенева» будут употребляться лишь в ограни­ченном смысле — применительно к романам, написан­ным в 50-х — начале 60-х годов.

Еще одна оговорка — относительно порядка рас­смотрения темы. Наиболее полным и непосредственным воплощением тургеневской концепции человека ока­зывается, естественно, система образов тургеневского романа, система воссозданных в нем характеров и за­кономерностей их взаимодействия с обстоятельствами. Характеристике этих важнейших компонентов турге­невской поэтики посвящена большая часть работы. Однако представляется необходимым предпослать ей рассмотрение некоторых законов сюжетно-ком позици­онного построения романов Тургенева.

Решение сюжетно-композиционных проблем оп­ределяет тот круг возможностей, внутри которого реально осуществляется авторская концепция изобра­жаемого. Законами построения романа обозна-.чаются общие контуры этой концепции, а глав­ное—ее «границы», мера того, что для нее допустимо или, напротив, исключено. Именно поэтому целесо­образно начать с описания того, как организовано изображение человека в романах Тургенева. Это описание составит содержание первой главы.

РАВНОВЕСИЕ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ

1

Композиционная организация литературного про­изведения может определяться разными факторами. В их взаимодействии, естественно, выделяется наибо­лее важный, в каждом жанре особый. В эпической прозе наиболее важен «статус» повествующего лица, определяющий его положение в системе повествова­ния. Здесь очень многое зависит от того, насколько причастно (или непричастно) повествующее лицо к сюжетно-образному миру «своего» рассказа. Не ме­нее существенна определенность (или неопределен­ность) образа этого, лица.

Каков же субъект повествования в первых четырех романах Тургенева? Мы замечаем, что повествователь здесь не принимает ни одну их тех ролей, которые могли бы как-то связать его с миром персонажей. Это не участник и не очевидец изображаемых собы­тий. Его невозможно рассматривать и как лицо, узнавшее об этих событиях из какого-то конкретного источника. Осведомленность повествователя здесь вообще не мотивируется. И вопрос о ее происхожде­нии не встает.

Повествователь открыто рекомендуется писателем, предлагающим читателю собственное сочинение. Он может даже прямо назвать себя «автором» (коммен­тируя разговор Базарова и Одинцовой в XXV главе романа «Отцы и дети»). Правда, это редчайший, едва ли не единственный случай во всех четырех романах, о которых идет речь. Но повествователь здесь мно­гократно обозначает свое «авторское» положение иным образом —через различного рода обращения к читателю.

Чаще всего они служат формулами перехода от повествования о текущих событиях к характеристике-или предыстории отдельного персонажа {см., напри­мер, IVи X2CXV главы романа «Дворянское гнездо», X главу романа «Накануне», I и VIглавы романа «Отцы и дети»). Другая функция этих обращений — обоснование перехода от развязки к эпилогу (см. XXXV главу романа «Накануне» или XXVIII главу романа «Отцы и дети»). В некоторых случаях обра­щение к читателю оправдывает повторение («Анна Васильевна любила сидеть дома, как уже известно читателю,»—8, 68).^]

Но как бы ни различались конкретные функции подобных обращений, в каждом романе Тургенева все они дружно напоминают об одном — о внесюжет-ном положении повествователя, обозначая в опреде­ленные моменты почти физически ощутимую дистан­цию между повествователем и персонажами. В такие моменты повествователь оказывается по другую сто­рону «рамки» —границы, отделяющей мир действи-. тельный от мира изображаемого. И эта очевидная принадлежность к совершенно разным категориям реальности бесповоротно отделяет повествователя и персонажей друг от друга.

Конечно, констатация «авторского» положения повествователя — позиция в достаточной мере услов­ная. В достаточной мере условен и сам абстрактный предполагаемый читатель, к которому обращается повествователь. Композиционные функции всех таких обращений превращают этого предполагаемого чита­теля в один из конструктивных факторов повествова­ния. Но в то же время каждый реальный читатель может отождествлять себя с объектом таких обраще­ний, может воспринять такие обращения как адресо­ванные ему. Для этого имеются'основания. В романах Тургенева обращения к читателю, как правило, не

¹ Все цитаты из произведений Тургенева приводятся по из­данию: Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем. Соч., т. 1—35. Письма, т. 1—13. М. — Л., 1960—1968 (П. —означает «Письма»).

8

демонстративны, они диктуются необходимостью, поэтому их можно воспринимать как естественные и вполне серьезные. А это значит, что серьезно обо­значена та дистанция, которая отделяет повествова­теля от сюжетного мира произведения: повествова­тель оказывается в одном измерении с читателем и принципиально отличается от персонажей.

Несоизмеримость и несоотносимость повествова­теля с «внутренним*» миром его рассказа определяет главные специфические черты этого образа. В рома­нах Тургенева 50-х — начала 60-х годов повествова­тель не сообщает о себе никаких биографических сведений. Даже знаменитый лирический монолог о «несказанной прелести» Венеции (в XXXIII главе романа «Накануне») не содержит в себе ни одной реминисценции, которая была бы явно автобиографи­ческой.

В сущности, у повествователя нет и характера, индивидуального психологического облика, причем дело тут, конечно, не в отсутствии автохарактеристик. Психологический облик повествователя может быть конкретизирован иначе — самим содержанием и скла­дом 'его речи. И материал для такой конкретизации в тургеневских романах есть. В определенные момен­ты повествование здесь получает эмоционально-оце­ночную окраску — элегическую, патетическую, ирони­ческую и др. А подобная окраска неизбежно придает повествованию субъективный колорит и личный тон. Однако проявления этого личного тона никак не индивидуализированы.

Повествователь может, например, сказать так: «Наступила долгая осенняя ночь. Хорошо тому, кто. в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый уголок... И да поможет господь всем беспри­ютным скитальцам!» (6, 368). Это прямое и открытое выражение личной взволнованности, личного чувства. Но в этом личном чувстве есть некая общеобязатель­ность, причем довольно ясная, определяющая даже форму его выражения. Каждый должен испытать та­кое же, если представит себе эту осеннюю ночь и бес-



приютного скитальца, затерянного во мраке. В этом повествователь уверен, из этого он исходит. И при­мерно так же обстоит дело в других ситуациях того же рода. Всякий раз эмоции повествователя слишком универсальны, чтобы создать представление о какой-то вполне определенной, неповторимой личности.

В тургеневских романах немало прямых высказы­ваний повествователя, имеющих мировоззренческий смысл. Повествователь может заметить, как бы ми­моходом: «Нигде время так не бежит, как в России; в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорей» (8, 224). Может в одной фразе открыть читателю тайну твор­ческого акта, состоящую, на его взгляд, в том, чтобы отбросить «все постороннее, все ненужное» и найти себя (8, 154).

Однако природа таких высказываний тоже свое­образна. Суждения повествователя могут быть глубо­кими, точными, остроумными, но при всем том они лишены индивидуальной психологической характерно­сти— такой, какую обычно имеют суждения турге­невских персонажей. К тому же исходящие от повест­вователя формулы и сентенции не складываются в обозримую, очевидную для читателя «систему». Конечно, общий —оппозиционный, прогрессивный, гу­манистический — колорит этих суждений обозначен четко. Но это именно общий колорит, самый общий колорит и только. Его недостаточно- для индивидуа­лизации высказываемых идей и для того, чтобы через них обрисовался характер высказывающего их чело­века. В результате суждения повествователя так же мало позволяют представить его определенной лич­ностью, как и проявления его эмоционально-субъектив­ного тона.

Одним словом, перед нами образ, лишенный кон­кретных индивидуальных очертаний и совершенно не нуждающийся в них. Внесюжетное положение повест­вователя, его принципиальная отделенность от мира персонажей снимают необходимость конкретизации его образа. Повествователь — вне сферы действия законов, требующих «достоверности» и «характер­ности». Его можно воспринимать просто как носителя

Ю

речи, о котором ничего не нужно знать и которого не нужно представлять себе конкретным живым че­ловеком.

При -таких условиях повествователь свободен от любых заранее заданных ограничений. Ему не нужно соизмерять степень своей осведомленности с возмож-ностяш вполне определенного лица или согласовы­вать оценку и понимание изображаемого с намечен­ными в тексте особенностями «его» биографии или психологии. Для повествователя допустима любая исходная позиция — от абсолютного всеведения до протокольной регистрации только видимого и осязае­мого. Он может воздержаться от прямой оценки воссозданных им явлений и может дать ее в самой резкой и откровенной форме. Неопределенность по­вествователя делает проницаемой ту смысловую гра-'ницу, которая отделяет его от реального автора; подлинные взгляды автора могут выразиться в пози­ции повествователя целиком и без помех. Иначе го­воря, собственный статус повествователя таков, что развязывает ему руки в любом отношении. Посмотрим же, как пользуется тургеневский повествователь этой изначально принадлежащей ему свободой.

В разных ситуациях позиция повествователя ока­зывается различной. Возможно, например, такое со­четание исходных установок. В диалогической сцене IV главы романа «Накануне» повествователь строго придерживается позиции постороннего наблюдателя. Рассказывая о разговоре Елены с Берсеневым, разго­воре, в который несколько раз вмешивается Шубин, по­вествователь ведет речь только о том, что можно уви­деть или услышать. О сопутствующих разговору пере­живаниях действующих лиц необходимо догадываться по их словам, поступкам, мимике и жестикуляции. По­вествователь все это фиксирует и дальше констатации фактов не идет. Но вот в конце той же главы, перей­дя к повествовательному рассказу (речь идет о про­гулке Елены и Берсенева по саду и продолжении их

И

разговора), он вдруг прямо, без каких-либо оправда­тельных ссылок {типа «видимо», «казалось» и т. п.) заговаривает о том, что недоступно объективному наблюдению. Повествователь позволяет себе открыть читателю {пусть не «докапываясь» до сути) внутрен­нее состояние героини: «Душа ее раскрывалась и что-то нежное, справедливое, хорошее не то вливалось в ее сердце, не то вырастало в нем» {8, 26). Вводя в VI главе обобщенную характеристику Елены, по­вествователь уже без всяких ограничений проникает в самые основы ее психологии. И смысл их в основ­ном сразу же проясняется для читателя. Казалось бы, с этого момента мысли и чувства героини всегда будут открываться нам сразу и прямо. Однако в' IX главе перед нами опять диалогическая сцена {воссо­здающая разговор Елены и Шубина) и опять повест­вователь фиксирует "лишь видимое извне, не позволяя себе ничего большего.

Такое соотношение позиций достаточно характер­но для романов Тургенева. Конечно, здесь вполне возможны {и даже нередки) диалогические сцены, где повествователь прямо проникает во внутреннее состояние их участников. Примером может служить хотя бы сцена из X главы романа «Накануне», где иногда приоткрываются мысли и ощущения. Берсене­ва, не выразившиеся ни в каких внешних проявлениях. С другой стороны, возможны (хотя и значительно более редки) относительно законченные отрезки по­вествовательного рассказа, в пределах которых стро­го выдерживается позиция наблюдения. Таков, напри­мер, рассказ, обрамляющий сцену столкновения Ин­сарова с пьяным немцем, в XV главе. Наконец, возможна обобщенная характеристика, состоящая из одних только фактических сведений о персонаже, без попыток проникнуть в его внутреннюю жизнь. Такова в том же романе характеристика Увара Ивановича Стахова {гл. VIII).

Однако все эти вполне допустимые варианты не отменяют доминирующей тенденции. Доминирующая тенденция состоит в том, что в романах Тургенева для построения диалогической сцены наиболее естест-