Маркович Человек в романах Тургенева. Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50х начала 60х годов. Автор поновому освещает своеобразие поэтики и проблематики романов Рудин

• Название: Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50х начала 60х годов. Автор поновому освещает своеобразие поэтики и проблематики романов Рудин
• Анкор: Маркович Человек в романах Тургенева.doc
• Дата: 03.03.2017
• Размер: 0.91 Mb.
• Имя файла: Маркович Человек в романах Тургенева.doc
• Тип: Монография; #3345
• страница: 5 из 11

63

жених), и проявления его качеств деятельного и не­преклонного человека.³⁷

Во всех вариантах важно то, что появляется основание для сравнения неравнозначных судеб. Они оказываются сопоставимыми, и уже это обстоя­тельство в известной степени уравнивает их. Тем большее значение имеют моменты их сходства, об­наруженные сопоставлениями. Сходство, пусть даже пародийное, заставляет воспринимать исключитель­ные и обыкновенные судьбы как варианты одних и тех же универсальных категорий — человеческой жизни, судьбы личности в современной общественно-исторической ситуации и т, п. Именно так работают сюжетные параллелизмы в тургеневских романах, время от времени напоминая читателю о том, что все различия между «гигантами» и «пигмеями» не меша­ют тем и другим быть людьми, подвластными общим законам человеческой природы. В том же направле­нии действуют лирико-философские отступления в эпилогах (например, размышления о подстерега­ющей каждого человека смерти в последней главе романа «Накануне» или финальный аккорд «Отцов и детей», проникнутый надеждой на разрешение лю­бых человеческих коллизий в бесконечности бытия). Наконец, уравнительные тенденции вносятся в ро­маны и некоторыми ключевыми диалогами действу­ющих лиц, придающими всему, что здесь происхо­дит, общенациональный или даже общечеловеческий масштаб (таковы споры Рудина с Пигасовым, спо­ры Лаврецкого с Лизой Калитиной, Михалевичем, Паншиным, диалог Шубина и Берсенева в I главе романа «Накануне», разговор Шубина с Уваром Ива­новичем в XXX главе того же романа, таков знаме­нитый спор Базарова с Павлом Кирсановым или его же позднейший разговор с Аркадием Кирсановым в XXI главе романа «Отцы и дети»).
Однако любые разновидности сюжетных парал­лелизмов, философских диалогов и лирических отступ­лений не отменяют законов иерархического неравен­ства, 'действующих внутри тургеневского сюжета. Любая форма параллелизма выявляет здесь лишь сходство или одинаковость положений, в которых оказываются разные персонажи. При этом не обна­руживается их духовная общность или психологиче­ское родство их переживаний. На фоне иерархиче­ской разности исключительных и обыкновенных су­деб сюжетный параллелизм может нести оттенок унижения высокого и исключительного (есть, оказы­вается, ординарные ситуации, которых никто не ми­нует). Что же касается универсальной проблемати­ки философских диалогов и лирико-философских отступлений, то она скорее проецируется на сюжет, чем живет в его плоти. Эти диалоги и отступления действительно напоминают о единстве человеческой природы. Но характерно, что в тургеневском рома­не существует необходимость время от времени на­поминать об этом.

Можно с полным основанием утверждать, что иерархические и уравнительные тенденции, противо­стоящие друг другу во взаимодействии сюжетных ли­ний, сосуществуют на основе все того же закона взаимообуздания и сбалансированного равновесия противоположностей. Можно обнаружить и другие проявления того же закона. Пределы публикуемой работы не позволяют проследить их непосредствен­но, но в этом и пет особой нужды, поскольку универ­сальность отмеченного закона вполне очевидна. Взаимообуздание противопоставленных величин, ве­дущее к их равновесию и таким способом их объеди­няющее, является главным конструктивным принци­пом тургеневского романа. На этом принципе зиж­дется его художественное единство.

Очевидная эстетическая цель поэтики Тургене­ва— синтез истины и гармонии. Причем гармония призвана войти в искомый синтез как начало орга­низующее, вносящее в него «высший порядок и яс­ный строй». Тем важнее мысль писателя о непремен-

65

'/«3 9Э

ном условии такой гармонии. Этим условием оказы­вается равновесие и конкретно — равновесие, обеспе-• чизаемое сдержанностью, всеобъемлющим ограниче­нием вступающих во взаимодействие начал и стихий. Неразрывная связь гармонии и сдержанности под­черкивается Тургеневым по-разному и многократно.³⁸ Есть основания считать это краеугольным пунктом его эстетики.

Именно здесь источник столь резкого расхожде­ния тургеневской поэтики с поэтикой Толстого или Достоевского. В их романах преобладает иной тип художественного единства, основанный на противо­речиях и безграничной подвижности образной мыс­ли. Толстой на свой лад стремился соединить исти­ну с гармонией и безусловно добился этого в «Вой­не и мире». Бесчисленные коллизии и контрасты не нарушают здесь общей гармоничности целого. 'Но это гармония особого рода — пренебрегающая строй­ностью пропорций, допускающая полную свободу взаимодействия разнородных начал, доводящая энергию их проявления до максимального предела'. Не случайно на смену этой свободной и незамкнутой гармонии приходит дисгармоническая структура «Анны Карениной».

Достоевский сразу же выступил разрушителем традиций гармонического искусства. По справедли­вому замечанию Г. М. Фридлендера, «преклонение перед гармонией... античности, Рафаэл-я, Пушкина» переходило у писателя в «мужественное сознание того, что современная ему больная и дисгармониче­ская «текущая» действительность требует для своего воплощения иных... форм художественного творче­ства».³⁹ Это сознание обернулось открытием эстети­ческой ценности стилевых диссонансов, разработкой поэтики, основанной на принципе «контрапункта», по­исками HQBbix форм организации произведения, обес-

^ай Подробнее об этом см.: Курляндскаи Г. Б. Указ, соч., с. 193—200.

^зэфридлендер Г. М. Эстетика Достоевского. — В кн.: Достоевский — художник и мыслитель. М., [972, с. 112—113.

66

печивающих его целостность и законченность без гар­монического согласования его компонентов.

Истоки этих свойств поэтики Достоевского и Тол­стого— в особенностях их миропонимания. И как это ни парадоксально на первый'взгляд, но дисгармо­нические тенденции, о которых идет речь, неразрыв­но связаны с оптимистическими началами в сознании обоих писателей. Оба романиста, открывшие глубо­чайшие противоречия общественной жизни и челове­ческой природы, угадывают за ними высшее единство и высшую целесообразность бытия. Отсюда выраста­ет уверенность, предполагающая реальные предпосыл­ки гармонии человеческого духа и вместе с тем пред­посылки социальной, в конечном счете — мировой гармонии. И они обнаруживаются (хотя и по-разно­му) в «Войне и мире», в «Анне Карениной», в «Пре­ступлении и наказании», в «Подростке», в «Братьях Карамазовых». В этих романах открывается возмож­ность воссоединения личности с народным целым и — глубже — возможность ее непосредственного приоб­щения к единству всемирной истории, к единству че­ловечества.

Все это представляется Достоевскому и Толстому не только потенциалом. Толстой обнаруживает ред­кие, но важные исторические ситуации, когда един­ство человека с миром становится осязаемой реаль­ностью. Подобным образом осмыслена в «Войне и мире» ситуация 1812 года: русская нация объединя­ется помимо официальных общественных форм — на основе естественной межчеловеческой связи. Еще важнее открытие других проявлений общности лю­дей— в ежедневном быту, в рядовых переживаниях каждого.⁴⁰ В романах Достоевского проблема един­ства человека с миром оказывается более трудной, даже мучительной. Однако она предстает разреши­мой благодаря непосредственной слитности личного л всеобщего в сознании и поведении его героев. Иссле-

человек. М., 1963, с. 248—284.

⁴⁰ См.: Бочаров С. Г. Л. Толстой и новое понимание человека. «Диалектика души». — В кн.; Литература и новый

67







дователи не раз отмечали тот факт, что герои До­стоевского не только мыслят, но и живут в постоян­ной соотнесенности с целым миром, придавая сво­им поступкам и решениям универсальный смысл, а с другой стороны, измеряя свою жизнь критериями мировой справедливости. Именно в этом видит ис­точник оптимизма Достоевского В. В. Кожинов: «По­скольку человек сознает'свое единство с человечест­вом (и стремится практически осуществить его), по­скольку он чувствует свою личную ответственность перед миром и ответственность мира перед ним, че­ловек сохраняет свои высшие возможности, свою истинную сущность, свой прекрасный облик. Если это чувство единства с миром есть, — значит раз­решение всех противоречий возможно»⁴¹.

Открытия, намечающие возможность выхода" из трагического состояния мира, сближают двух писа­телей не меньше, чем беспощадность предпринятого ими анализа современности. Через мучительные, трагические коллизии мир может прийти к идеалу — уверенность в этом не покидает Достоевского и Тол­стого. В свете такой уверенности хаос переходной эпохи предстает косвенным проявлением высшей це­лесообразности, а любые противоречия, для самой эпохи неразрешимые, — ступенью в стремлении мира к совершенству. Эта уверенность позволяет найти эстетический смысл в дисгармоническом единстве противоположностей, в свободной игре разнородных стилевых стихий.

Поэтика Тургенева всем своим строем сигнализи­рует о совершенно ином понимании мира и челове­ка. И, пожалуй, наиболее красноречивы на фоне ис­кусства Достоевского и Толстого тургеневская уста­новка на сдержанность и тургеневское стремление к обузданию крайностей, к поддержанию равновесия, пусть даже механического, если невозможно иное. Эта установка и это стремление нагляднее прямых деклараций свидетельствует о том, что Тургенев не

предвидит разрешения противоречий, открытых его романами. Идея мировой гармонии входит в его ис­кусство лишь на правах субъективно-лирической ме­дитации, никогда не оборачиваясь объективно обо­снованным, оптимистическим доверием к жизни. От­сутствие перспектив реальной гармонии призвана компенсировать гармоническая закругленность ро­манной структуры. Такая диалектика отчетливо про­является в тургеневских романах 50-х — начала 60-х годов.

Основания такой диалектики тоже достаточно отчетливы. Тургеневские романы не обнаруживают высшей целесообразности бытия. Категория «общей жизни», характерная для Толстого. и в определен­ном варианте не чуждая Достоевскому, явно несвой­ственна художественному сознанию Тургенева. Между тем именно с этой категорией связаны в русском ро­мане представления о возможности гармонического воссоединения личности и мира, о взаимопереходно­сти индивидуального и общего. Как видно, Тургенев далек от подобных представлений: сюжетно-компо-зиционные законы тургеневского романа обнаружи­вают признаки иной концепции, основанной на рез­ком разделении «я» и «не-я». Это означает невоз­можность прямого проникновения в тайну челове­ческой индивидуальности, ограниченность меры вза­имопонимания и общности людей и в неменьшей сте­пени—представление о невозможности гармониче­ского единства отдельной личности, убежденность в том, что ее единство может осуществляться лишь через неустранимое противоречие.



⁴¹ Кожинов В. «Преступление и наказание» Ф. М. Досто­евского. -— В кн.: Три шедевра русской классики. М., 1971, с. 182.

68

3 99

УРОВНИ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

1

Имея в виду сделанные выводы, мы можем об­ратиться к другому аспекту романов Тургенева и по­вести речь о типологии тургеневских характеров. Это означает переход к иной художественной реаль­ности: предметом рассмотрения будут не законы по­строения произведения, ' а его уже построенный «мир» — целостное и ощутимое подобие жизни. Со­ответственно меняются категории описания и сама его природа. Персонажи тургеневских романов пред­станут перед нами в новом качестве — как сотворен­ные человеческие личности, существующие и дейст­вующие как бы независимо от авторской воли, Их «жизнеподобие» даст нам право характеризовать их в той же системе понятий, в какой характеризуются реальные живые люди. В то же время мир характе­ров и обстоятельств ставит нас лицом к лицу с ху­дожественной мыслью создателя романа, этот мир воплощает ее адекватно, во всей ее полноте. А это значит, что мы получаем право говорить уже не об условной фигуре повествователя, а прямо о Турге­неве, о его концепциях, представлениях и оценках.

Прежде всего мы обнаруживаем принципиальную неоднородность характеров и обстоятельств, воссоз­данных в тургеневских романах. Из романа в роман переходят различные и очень устойчивые в своих раз­личиях категории персонажей. Внутри каждой из этих категорий оказываются персонажи совершенно несходные по своей психологии, социальному поло­жению, характеру и уровню культуры, относящиеся

70

к разным эпохам, наконец. Но^их объединяет тяго­тение к определенному типу взаимоотношений с окружающим миром.

Одна категория выделяется своей архаичностью. Это категория людей «прежнего времени», от кото­рого современный человек уже отрезан необратимы­ми социальными и культурными переменами. К этой категории принадлежат, например, Марфа Тимофе­евна Пестова, Арина Власьевна Базарова, старый слуга Лаврецкого Антон и бывший дядька Базарова «потертый и проворный старичок» Тимофеич. На фоне «новейших поколений» этих людей отличает какая-то удивительная несуетность и своеобразное чувство собственного достоинства.

Проблемы, с которыми сталкивает современного человека его самолюбие, этих людей не касаются и не могут коснуться. Поэтому в их жизнь не вхо­дят все «болезни» современной личности, источником которых является самолюбие: зависть, мнительность, озлобленность и т. п. В сознании этих людей само­оценка неразрывно связана с их социальным поло­жением: они никогда не забывают о том, что они дворяне или, напротив, крепостные слуги. Но такое самоощущение не может обернуться у них ни спе­сью, ни чувством собственной неполноценности. Де­ло в том, что для этих людей нет социальных поло­жений, которые воспринимались бы как унизитель­ные.

Для Марфы Тимофеевны Пестовой не унизитель­на ее бедность: она «при самых скудных средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи» (7, 126). Правда, бедность Марфы Тимофеевны ис­купается древностью ее рода {«трое Пестовых зна­чатся в синодике Ивана Васильевича Грозного» — 7, 181). Но этим обстоятельством определяются лишь оттенки ее поведения, а не его основа. Для другой «дворяночки прежнего времени», Арины Власьевны Базаровой, ее неродовитость так же несущественна, как и ее бедность: и то и другое не вызывает даже намека на чувство социальной ущемленности. А для Антона или Тимофеича нисколько не унизительно

71

положение барского слуги, т. е. с объективной точки зрения положение бесправного крепостного раба. Потерю своих обычных прав эти люди восприняли бы как наказание или бедствие. Но сами эти права, если они назначены человеку от рождения, всегда его удовлетворяют, как бы ничтожны они ни были.

Человек «прежнего времени» измеряет свое до­стоинство особыми критериями. Людям такого типа достаточно сознавать, что они действуют и живут сообразно своему «званию», чтобы уважать себя не­зависимо от всего остального. Это возможно прежде всего потому, что человек «прежнего времени» не от­деляет себя от своего «звания». И в неменьшей сте­пени потому, что каждое из существующих «званий» освящено в его глазах оправданиями высшего по­рядка.

В современном общественном укладе люди «прежнего времени» приемлют далеко не все. Для Тургенева очевидно, что многие законы этого укла­да, многие черты созданных им нравов этих людей отталкивают. Но разделение общества на сословия — подчиненные и привилегированные — представляется им естественным и справедливым.

«Арина Власьевна была очень добра и, по-своему, вове« не глупа. Она знала, что есть на свете госпо­да, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, — а потому не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами; но с подчиненными обходилась ласково и кротко, ни од­ного нищего не пропускала без подачки и никогда не осуждала никого, хотя и сплетничала подчас» (8, 317).

Такова логика патриархального социально-нрав­ственного сознания. В сознании людей «прежнего времени» «господа» и «простой народ» разделены и в то же время связаны как две различные, но рав­но необходимые и как бы дополняющие одна дру­гую части единого целого. У этих людей отношения господства и подчинения скрепляются почти родст-.венным благожелательством и вообще отмечены чер­тами своеобразной семейственности. Зависимость

72

здесь неотделима от покровительства и потому пред­ставляется естественной — наподобие обычного под­чинения младших старшим в «натуральной» челове­ческой иерархии семьи.

Словом, для человека «прежнего времени» обще-ственная иерархия — это не просто данность. Тут действует санкция общенародной традиции, опира­ющейся не на юридический закон, а на живую силу обычая, для всех родного и кровного. Этой санкцией все оправдано и все урегулировано. Любое положе­ние в общественной иерархии оказывается по-своему .почтенным и, стало быть, унизить не может. Уни­зительным, недостойным может быть лишь несоот­ветствие человека занимаемому «месту».

Такое понимание человеческого достоинства и об­щественных отношений — лишь одна из граней цело­стного и глубоко своеобразного отношения к миру. «Ар-ина Власьевна была настоящая русская дворя­ночка прежнего времени; ей бы следовало жить лет за двести, в старомосковские времена. Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевоз­можные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое во­скресение на всенощной не погаснут свечи, то гречи­ха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, ля­гушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечи­стыми" животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз на­поминает голову Иоанна Предтечи; а об устрицах говорила не иначе как с содроганием; любила по­кушать—и строго постилась; спала десять часов в сутки—и не ложилась вовсе, если у Василия Ива­новича заболевала голова; не прочла ни одной кни-

73




ги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до че­го не прикасалась...» (8, 316—317).

Мы видим человека, у которого сознание и жизнь подчинены готовым нормам, заданным традицией. Но традиционные представления, цели, формы жиз­ни оказываются^ для него естественными условиями существования, нормативное — личным, интимным, собственным. Такому человеку обеспечена незыбле­мость его мировосприятия, безоглядная уверенность поведения, почти ненарушимая душевная цельность. Этот человек не ,утратил интимной связи с народ­ным миросозерцанием, с миром древнейших верова­ний и магических представлений. Сопричастность коллективному опыту множеетва поколений обора­чивается у него ощущением своей общности со всей мировой жизнью: за видимой, оболочкой ее явлений он чувствует присутствие загадочных, но неравнодуш­ных к нему сил, с которыми связан каждый поворот его судьбы. В представлении этого человека мир во­все не идилличен, но человек в нем — как в родном доме, где рядом с радостями могут ждать его и горе и беда, но где при всем том ничто ему не чуждо.

Тургенев дает нам ощутить обаяние такого чело­веческого типа, но не позволяет забыть о том, что это обаяние уже миновавшей эпохи, исчезающей по­роды людей. Общенародные традиции, на которых зиждется жизнь этих людей, живы только в их соб­ственном сознании. Сами они — старики, дожива­ющие свой век, а все, кто их окружает, живут уже по другим законам. Но все-таки Тургенев считает необходимым ввести их в художественный мир своих романов, и он вводит их как напоминание о том да­леком, но вполне реальном для него этапе русской истории, когда единство человека с общественным целым не было, на взгляд писателя, проблемой.

Эти живые воплощения «прежнего времени» нуж­ны Тургеневу для того, чтобы современность предста­ла в отчетливой соотнесенности с прошлым — как следствие распада былого общественного единства.