Маркович Человек в романах Тургенева. Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50х начала 60х годов. Автор поновому освещает своеобразие поэтики и проблематики романов Рудин

• Название: Монография представляет собой типологическое исследование романов И. С. Тургенева 50х начала 60х годов. Автор поновому освещает своеобразие поэтики и проблематики романов Рудин
• Анкор: Маркович Человек в романах Тургенева.doc
• Дата: 03.03.2017
• Размер: 0.91 Mb.
• Имя файла: Маркович Человек в романах Тургенева.doc
• Тип: Монография; #3345
• страница: 4 из 11

42

читателя, притом затруднены почти в одинаковой ме­ре. Моменты отождествления читателя с героем здесь вполне допустимы. Но такие моменты лишь поддер­живают диалогизм их отношений, делая невозмож­ным внутренее отмежевание читателя от идущего в романе спора. -С другой стороны, нацеленность ге­роя на полемику с любым чужим сознанием не позво­ляет отождествлению зайти сколько-нибудь далеко, рождая напряженность читательского отношения к героям Достоевского. Это реакция человека, живо задетого .чем-то таким, что имеет прямое отношение к его внутреннему опыту. Но вместе с тем источник такого воздействия воспринимается как внешний, а само оно — как покушение на человеческое спокой­ствие, как вызов воспринимающему. И уклониться от вызова практически невозможно: герой держит чита­теля в неослабевающем диалогическом напряже­нии.

Получается, что разные пути ведут к близким целям. И Достоевский, и Толстой стремятся довести до максимального предела интенсивность и дейст­венность прямого контакта между героем и читателем. А вот Тургеневу чужды оба направления, ведущие к активизации «партии» героя. В атмосфере противо­поставления общей истины и субъективных правд сдержанность повествователя подчинена иным зада­чам. «Партия» героя и здесь получает относительную независимость, эта независимость ощутимо выражает­ся в ограниченности диапазона объективных объяс­нений, в сдержанности оценок, в существовании прин­ципиальных умолчаний и частичных недомолвок, не допускающих расшифровки многих душевных движе­ний героя.²⁶ Ограничение «партии» повествователя и здесь освобождает поле действия для внесубъект-ной авторской активности, и она широко развер­тывается в романах Тургенева. Но скрытая авторская активность не становится здесь фактором, стимули­рующим диалогические или взаимно сопричастные

²⁶ О значении умолчаний в тургеневском повествовании см.: Батюто А. И. Тургенев-романист. Л., 1972, с. 200—203.

43




отношения между героем, повествователем и чита­телем.

^И7Овсянико-Куликовскнй Д. Н. Этюды о творче­стве И. С. Тургенева. Харьков, 1896, с. 225.

Разделенность субъективного и объективного ис­ключает такие отношения. Пробелы, оставленные объяснениями повествователя, заполняются не само­сознанием героев (оно —вне общезначимой истины), а всецело объективным материалом их сюжетных действий, высказываний и связей. И .каждый раз формируется твердый образ героя, входящий в со­знание читателя как данность. В конце концов стано­вится возможным завершающее объективное мнение о представшем перед нами человеке, сложное и диа­лектически противоречивое, но определенное, устой­чивое и ясное. Внутренний контакт с героем при этом не возникает. Напротив, такой способ понимания изо­бражаемого создает ощутимую дистанцию между по­вествователем и героем, между героем и читателем. В свое время Д. Н. Овсянико-Куликовский про­ницательно отметил оттенок отчужденности, време­нами непременно возникающий в отношении читателя к Лизе Калитиной. Исследователь связывал этот от­тенок не только с нравственным содержанием пози­ции героини, на его взгляд, недосягаемо высоким для рядового человека. Не меньшее значение придавалось способу построения образа, избранному Тургеневым. «В Лизе он скуп на анализ, на пояснения больше, чем где-либо. В смысле мастерства, смелости, уверенно­сти, ловкости и силы в преодолении трудностей образ Лизы от этого только выигрывает: это одно из самых совершенных созданий -искусства. Но в смысле до­ступности образа пониманию читателя, в смысле его близости уму и сердцу последнего, он, несомненно, „теряет"».²⁷ Можно было бы прибавить, что замена анализа рисунком увеличивает не только выразитель­ность, но и психологическую глубину образа Лизы. Смысл ее переживаний оказывается для нас беско­нечным и неисчерпаемым именно вследствие этой замены. Однако в главном Овсянико-Куликовский

был прав. Более того, сказанное им о Лизе отражает общий закон поэтики Тургенева, наиболее явно,дей­ствующий в построении центральных образов турге­невских романов.

Рудин и Базаров, Лиза и даже Елена — все они поначалу отдалены от нас своей загадочностью. В дальнейшем, по мере развития сюжета, их главные тайны раскрываются, недоговоренность восполняется, однако «далекость» их образов так и не исчезает. Образ всякий раз продолжает существовать как бы отдельно от достигнутого нами понимания, обладая по отношению к нему самостоятельностью внешнего факта. Расшифровка не объясненного повествовате­лем часто очень легка, но необходимость догадываться о самом главном по намекам и косвенным данным устойчиво сохраняет дистанцию. Поэтому героев Тур­генева трудно воспринять как интимно близких нам. Мы лишены возможности почувствовать совпадение их переживаний с тем, что переживаем сами. Понима­ние родства между их и нашим душевным опытом иной раз даже приходит. Но приходит не как непо­средственное ощущение, а как рациональный вывод или как догадка, предполагающая в качестве предпо­сылки какое-то аналитическое усилие.

Не меняет существа дела и лирический контакт читателя с героями, возникающий в отдельных сю­жетных ситуациях. Такой контакт не идет, дальше легкого эмоционального соприкосновения. А оно соз­дает особую атмосферу, зыбкую, способную мгновен­но рассеяться и потому обязывающую к осторожно­сти и сдержанности. Словом, моменты эмоциональ­ного сближения повествователя, героя и читателя скорее препятствуют погружению в глубины изобра­жаемого, чем ведут к такой цели.

Тургеневские герои для читателя всегда на дистан­ции, всегда вне .его собственного мира — удивитель­ные, иногда вызывающие преклонение (и даже подра­жание), но всегда хотя бы отчасти чужие и чуждые. Выходит, что ограничение прав и возможностей по­вествователя приводят у Тургенева к необычному для русского романа художественному эффекту: обузды-

45

вая себя, повествователь тем самым обуздывает и героя. Вернее, происходит взаимообуздание двух разделенных и противопоставленных величин. И та­ким образом достигается их равновесие, а в конечном счете, их художественное единство..

7

Показательно, что такое же взаимообуздание про­тивоположностей отчетливо проявляется и в сюжет­ном строении тургеневских романов. Здесь тоже легко обнаружить полярные (и в сущности противопостав­ленные) тенденции, взаимно ограничивающие и тем уравновешивающие друг друга.

Одна из противоположных тенденций выражается в широком использовании обобщенных характеристик персонажей, предшествующих у Тургенева динамиче­скому раскрытию их характеров. В этом сказывается еще одно принципиальное отличие тургеневской поэ­тики от законов художественной системы Толстого. У Толстого персонаж сразу же ставится в конкрет­ные жизненные ситуации и сразу же втягивается в под­вижное взаимодействие с другими. Он раскрывается именно в процессе общения с другими персонажами — в эпизодах, сценах, в «картинах жизни».²⁸ Образ раз­вертывается как бы «сам собой», без прямого вмеша­тельства автора и без каких-либо заметных усилий с его стороны. Сразу же создается полная иллюзия непроизвольного хода жизни, за который повествова­тель не отвечает. Аналитическая и оценочная актив­ность повествователя может простираться как угодно далеко, но движения сюжета она не касается. Движе­ние сюжета как бы предшествует этой активности, поставляя необходимый для нее материал.

Поэтому персонаж Толстого почти всегда предста­ет перед читателем в каких-то конкретных проявле­ниях: перед нами его единичное переживание, дей­ствие, устремление, какой-нибудь момент его взаимо-

²⁸ См.: Билинкис Я. С. Картины жизни и история. — «Вопросы литературы». 1964, № 5, с. 117—118.

46

отношений с другими людьми. По той же причине толстовский персонаж всегда подвижен, изменчив, текуч. Конечно, его текучесть имеет предел. Л. Я. Гин­збург справедливо напоминает о том, что «Толстой мыслил не только процессами, но и свойствами... В персонаж как бы заложена схема... скрытая инди­видуальным наполнением». Но при этом справедливо подчеркивается и другое: «Толстой, пользуясь схемой, одновременно ее оспаривает».²⁹ Устойчивость и теку­честь изображаемого сочетаются у Толстого нераз­рывно, из их ежеминутной соотнесенности рождаются характеры персонажей.

Совсем иначе строятся образы персонажей Тургене^ ва. Обычно после самой минимальной подготовки³⁰ вводится прямая описательная характеристика изо­бражаемого человека:-Иногда персонаж даже не ус­певает стать действующим лицом в точном смысле этого слова, а такая характеристика ему уже дана. Повествователь статично и обобщенно описывает его внешность, поведение, психологию, образ жизни, бы­товое окружение и т. п. Часто при этом сжато рас­сказывается его предыстория.

Стоит обратить внимание на некоторые особенно­сти таких характеристик. Прежде всего они вводятся «Произвольно», не в соответствии с логикой саморазви­тия действия, а по усмотрению повествователя. Дру­гой мотировки нет, отсюда необходимость его прямых обращений к читателю, о которых говорилось в нача­ле главы. Отдельные слагаемые характеристики вво­дятся и группируются столь же «произвольно»: повест­вователь может дать их все вместе {характеристика Елены Стаховой), может и разделить повествователь­ными или событийными интервалами (характеристика Одинцовой дана отдельными частями на протяжении нескольких глав). Характеристика может быть дана в самый момент появления персонажа (так вводятся,

²⁹ Гинзбург Л. О психологической прозе. Л., 1971,
с. 319—320.

³⁰ Подробнее об этом см.: Курляндская Г. Б. Художест­
венный метод Тургенева-романиста, Тула, 1972, с. 259—260.

47

например, характеристики Пандалевского, Басистова, Увара Ивановича Стахова, Марьи Дмитриевны Кали-тиной), но может и предшествовать его появлению (как, например, характеристика Николая Артемьеви­ча Стахова). Наконец, характеристика может быть введена значительно позже, уже в кульминационной стадии развития сюжета (так вводится предыстория-характеристика Лизы Калитиной). И всякий раз вы­бор варианта ничем, кроме усмотрения повествова­теля, не мотивирован. От этого зависит и внутреннее строение характеристики, состав и способ сочетания ее слагаемых. Выбор «показательных» эпизодов, пе­реходы от фактов к обобщениям и обратно, общин порядок подачи материала, соотношение частей — все здесь прямо и открыто определяется соображени­ями повествователя о том, что и в какой степени важно.

Организующее вмешательство повествователя в по­добных ситуациях выглядит оправданным: ведь обоб­щенная характеристика — это всегда в той или иной степени искусственное построение. Она всегда готова рассмотреть и в известных пределах всегда рассмат­ривает характер как сумму черт, безотносительно •к конкретным ситуациям и формам их проявления. В какой-то степени характеристика неизбежно аб­страктна: конкретный материал входит в нее уже «усмиренным», в качестве иллюстраций к тезисным определениям. Отчасти это имел в виду Толстой, го­воря, что человека описать нельзя. А Тургенев именно описывает: в его романах повествователь «от себя» выделяет, определяет и комбинирует наиболее важ­ные, с его точки зрения, элементы характера персона­жа. И все это на правах законченного представления о человеке, как будто речь идет о чем-то окончатель­но и навсегда сложившемся, о чем-то уже гото­вом.<sup>31

31</sup> Именно к предварительным характеристикам б наибольшей степени применим вывод Б. И. Бурсова, что «Тургенев берет человека как сложившуюся данность».— См.: Бур сов Б. Лев Толстой. Идейнее искания и творческий метод. М., 1961, с. 446.

48

Правда, в составе характеристики часто есть динамический элемент — биография. Однако ее ди­намика подчиняется структурным законам характери­стики и принимает своеобразные формы. Довольно типичен такой вариант, когда в предыстории персо­нажа событийные сдвиги не оборачиваются психоло­гической динамикой. С внешней стороны жизнь Панда­левского меняется несколько раз: он воспитывается в Белоруссии, «на счет благодетельной и богатой вдовы», устраивается на службу при помощи Другой вдовы, наконец, поселяется в доме Дарьи Михайлов­ны Ласунской «в качестве приемыша или нахлебника». Но характер человека при любых поворотах остается тем же самым: все перемены обеспечены одними и те­ми же свойствами, причем не обозначено ни становле­ние этих свойств, ни их эволюция. Иной раз эволюция черт характера может быть намечена, но ракурс ее изображения в этих случаях особый. Например, в предыстории Пигасова показано, как формируется, растет и, наконец, принимает почти маниакальную форму его озлобленность «противу всего и всех». Однако динамика характера дана как предпосылка его статического состояния — того, в котором он пре­бывает сейчас и которое характеризуется как посто­янное и неизменное. «Он бранился с утра до вечера, иногда очень метко, иногда, довольно тупо, но всегда с наслаждением... Он доживал свой век одиноко, разъезжая по соседям... и никогда книги в руки не брал» (6, 248—250).

А разве не таков же ракурс, в котором изображает­ся эволюция характера Лизы? Ведь и ее предыстория подводит к описанию стабильного состояния, внутри которого нет как будто бы никаких задатков переме­ны. «Вся проникнутая чувством долга, боязнью ос­корбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она любила всех и никого в особенности...» (7, 243—244). Итог эволюции характера Лаврецко-го — совсем иное, но тоже стабильное состояние: «Скептицизм, подготовленный опытами жизни, вос­питанием, окончательно забрался в его душу. Он стал очень равнодушен ко всему (7, 178). Итог эволюции

49

характера Елены — состояние напряженно-противоре­чивое. Это непрестанное чередование душевных гроз и тягостных затиший. Но сама устойчивая повторяе­мость взлетов и падений говорит об их равновесии, обнаруживая момент неподвижности в бурной дина­мике психологических переходов. В общем, предысто­рия обычно нацелена на итог и таким итогом обычно является статическое состояние изображаемого — характера персонажа, механизма его поведения, его взаимоотношений с окружающим миром.

Характеристики и предыстории обозначают ком­плекс объективных воздействий, участвующих в фор­мировании характера. Обычно выделяются несколько групп воздействующих на личность социальных фак­торов. Прежде всего это воздействие первоначаль­ного воспитания, затем в юности и в ранней молодо­сти— влияние различного рода философских, нрав­ственных, социальных идей, далее — воздействие по­стоянных условий социального положения и окру­жения персонажа и, наконец, влияние разиообраз-. ных житейских случайностей. Все эти факторы вы­ступают у Тургенева в ощутимо типичном, легко узнаваемом воплощении, с четкими приметами ме­ста и времени. Не менее четко обозначена в пред-ысториях-характеристиках направляющая роль этих факторов в становлении человеческой психо-' логии и поведения. Направляющая роль типических обстоятельств акцентируется не только в характери­стиках персонажей уровня Пигасова. В пределах экспозиционного «слоя» тургеневских романов даже исключительность ставится в . зависимость от об­стоятельств. Например, внутренняя самостоятель­ность Лизы и Елены отчетливо связана в их харак­теристиках с особенностями их воспитания — сла­бостью нравственного воздействия семьи, равноду­шием родителей, ранним вторжением инородных влияний (Агафья, Катя) и т. п.

Другая величина, выделяемая характеристиками как формирующая характер сила, — изначальные свойства натуры персонажа. Об их значении для тургеневской концепции человека — речь впереди. По-

50

ка же важно отметить специфику их обрисовки внутри характеристик.

В отличие от Толстого, не доверявшего любым обобщенным определениям человеческих качеств, Тургенев, как это уже не раз отмечалось, характери­зует-свойства своих персонажей, ориентируясь на си­стему стереотипных обозначений, сложившихся вне искусства. В рамках характеристики стереотипные определения и критерии обычно удовлетворяют писателя. В результате перед нами свойства взаимно отграниченные, тяготеющие к определенным социаль­но-психологическим и моральным рубрикам. Эти свой­ства легко группируются вокруг единой социально-психологической доминанты и образуют какой-либо одноплановый ряд (так строятся характеристики Пан-далевского, Пигасова, Калитина, Анны Васильевны Стаховой и многих других второстепенных персона­жей). Но даже когда скрещиваются несколько таких доминант (так строится, например, характеристика Паншина, сталкивающая комплексы типичных качеств светского человека, чиновника-карьериста и худож­ника-дилетанта), это не меняет сути дела. Из совме­щения контрастных формул может возникнуть слож­ное единство, но это единство сочетания, а не сплава. Разнородные свойства бывают представлены сосу­ществующими, иногда борющимися, но почти никогда характеристика не раскрывает их' взаимопроникнове­ние, их взаимопереходность.

Можно сказать, что у Тургенева характеристика сводит характер к сумме морально-психологических стереотипов, а их сочетание возводит к влиянию ти­пических обстоятельств среды и эпохи. Говоря иначе, характеристика прежде всего выявляет Типажность персонажа. Л. Я- Гинзбург пишет о стремлении Тур­генева-романиста создавать «чистые беспримесные типы».³² Это в первую очередь и в наибольшей сте­пени относится ' к тургеневским характеристикам. В одних случаях перед нами типы уже известные, по­лучившие определенную оценку в общественном со-

Гинзбург Л. Указ, соч., с. 309.

51

знании. Таково содержание характеристик Пандалев-ского, Басистова, Пигасова, Дарьи Михайловны Ласунской, Михалевича, Паншина, Варвары Павлов­ны Коробьиной, Берсенева, Шубина, Курнатовского, братьев Кирсановых и многих других. Иногда это типы новые, еще только слагающиеся (или уже сло­жившиеся, но еще не замеченные) и потому требую­щие осмысления, поиска типологических формул. Схемы подобных типов обычно намечаются характе­ристиками главных героев и героинь. Но независимо от этого различия тургеневская характеристика всегда схематизирует, всегда устремлена к идеальной типо­логической модели. Отсюда жесткость отбора ее слагаемых, ее отчетливая построенность, явная наце­ленность действующих в ней внутренних соотнесений. Уникальное содержание индивидуальности неуловимо для тургеневской характеристики; она может лишь подвести к тем границам, за которыми оно нахо­дится.

Однако власть подобных принципов простирается лишь до известного предела. Включение характера в динамику сюжетного действия сразу же обнаружи­вает иные тенденции, противоположные законам обоб­щенной характеристики. Часто уже сама завязка сюжетной судьбы персонажа несет в себе резкое отклонение от венчающего его характеристику итога. Завязкой оказывается возникновение отношений, ста­вящих изображаемых людей в нетипичные для них ситуации.³³

Вспомним хотя бы завязку «Рудина». В атмосфе­ру обычных житейских разговоров и занятий внезап­но вторгается пророк-энтузиаст и возвещает великие истины, придающие каждому мгновению жизни гран­диозный метафизический смысл. Появление такого

³³ В. М. Фишер показал, как важны нарушения «нормального» хода жизни персонажей для завязок тургеневских повестей (Фишер В. М. Повесть п роман у Тургенева. — В кн.: Твор­чество Тургенева. М., 1920, с. 14—15). Но.сюжетная структура тургеневских романов осталась за пределами наблюдений иссле­дователя:

52

человека в такой обстановке всех ошеломляет, на­столько оно не предусмотрено ее обычными законами. В этой обстановке Рудин все равно что иностранец или взрослый, попавший в компанию детей (оба сравнения прямо даны в тексте). С другой стороны, «биографическая» норма его собственной жизни так­же резко нарушена его отношениями с Натальей. Рудин оказывается в таком положении, в которое он ни разу в жизни не попадал. «Я первый раз встре­тился с душой совершенно честной и прямой», — признается он в прощальном письме. Сходная ситуа­ция— в завязке «Дворянского гнезда». Вот ощуще­ния Лизы, впервые заметившей, что ее уже что-то связывает с Лаврецким: «Ей и стыдно было и нелов­ко. Давно ли она познакомилась с ним, с этим чело­веком, который и в церковь ходит редко и так рав- . нодушно переносит кончину жены, — и вот она уже сообщает ему свои тайны... Правда, он принимает в ней участие; она сама верит ему и чувствует к нему влечение; но все-таки ей стыдно стало, точно чужой вошел в ее девическую, чистую комнату» (7, 224). Опять очевидно нарушение сложившейся нормы, вы­ход из обычной колеи. С другой стороны, любовь Лаврецкого к Лизе нарушает уравновешенно-безот­радный итог его предыстории. Нарушение «биогра­фических» норм образует и завязку «Накануне». Московская барышня влюбляется в болгарского рево­люционера — поворот почти невероятный с точки зре­ния обычных житейских возможностей. Да и для Инсарова, раз и навсегда решившего, что ему «рус­ской любви не надо», его сближение с Еленой —явная неожиданность. Наконец, в основании сюжета «Отцов и детей» —все тот же ход. Лекарский сын — бедняк, плебей, нигилист — попадает в чуждую ему обстанов­ку барского быта, в атмосферу дворянской культуры. Попадает и безнадежно влюбляется в холодную ари-стократку, дерется на дуэли, страдает от мировой скорби не хуже байроновских героев. А всех окружа­ющих его появление сталкивает с проблемами, .о са­мом существовании которых они не догадывались прежде. Иными словами, характеры сразу же выво-

53




Проявления отмеченной закономерности (напоми­наю, что речь идет о равновесии обузданных проти­воположностей) легко улавливаются и в других ас­пектах поэтики Тургенева, например, в организации .взаимодействия различных сюжетных линий.

Обычно линия героя-или героини резко отделяет­ся от всех прочих высотой своего кульминационного взлета. Такие события, как гибель Рудина на барри­каде, уход Лизы в монастырь, отъезд Елены в Болга­рию и, наконец, бесстрашная смерть Базарова, по значительности просто несоизмеримы с тем, что про­исходит в сюжетной «жизни» других персонажей. От­сюда— очевидная иерархия соответствующих линий внутри многосложного единства сюжета. Сюжетные судьбы действующих лиц развертываются у Тургене­ва как бы на разной высоте, а временами — чуть ли не в разных измерениях. Но этой иерархичности про­тивостоят не'менее очевидные сюжетные параллелиз­мы, выявляющие в различиях момент неожиданного и часто парадоксального сходства.

Казалось бы, между Базаровым и его антагони­стом Павлом Кирсановым не может быть ничего общего. Но история любви Базарова к Одинцовой многими чертами напоминает историю несчастной страсти Павла Петровича.³⁶ Возможен параллелизм несколько иного типа, построенный на менее рез­ком контрасте двух образов и потому выявля­ющий сходное в различном с меньшей остротой. Но в конечном счете функция параллелизма здесь та же самая, и осуществляется она вполне осязаемо. Таков параллелизм сюжетных линий Базарова и Ар­кадия Кирсанова, при всей их разности проведенных через ряд одинаковых ситуаций. • Оба безответно влюбляются в одну и ту же женщину, оба в ка­кой-то момент начинают тяготиться атмосферой род­ного дома и оба (хотя и по разным причинам) на

³⁶ См.: Б ялы и Г. Роман И. С. Тургенева «Отцы и дети». М. —Л.. 1963, с. 107.

62

время бегут из нее. Параллелизм есть даже в сценах любовных объяснений Базарова с Анной Сергеев­ной и Аркадия с Катей. В обоих случаях объясне­ние прерывается накануне решающего момента, про­должается уже на следующий день и внезапно за­канчивается признанием. Параллелизм ситуаций связывает сюжетные линии Рудина и Лежнева: пе­ред нами судьбы двух людей, в юности прошедших через увлечение романтическим идеализмом, а за­тем, в зрелости, столкнувшихся с несокрушимой си­лой житейской прозы. Соотнесение обеих линий ак­тивизируется в эпилоге, когда бывшие друзья пря­мо сравнивают свои характеры и жизненные пути.

У Тургенева можно заметить и случаи пародий­ного параллелизма, когда одна сюжетная линия развертывает комически сниженный вариант другой. В XII главе первого тургеневского романа мы слы­шим рассказ о том, как в пору своих заграничных странствий Рудин увлекся француженкой-модист­кой. И не так уж трудно заметить, что эта смешная история несет черты пародийного сходства с исто­рией отношений Рудина и Натальи Ласунской. Ведь Рудин и Наталья тоже не поняли друг друга, не по­няли, что искали в' любви совершенно разнога и в сущности переживали совершенно разные чув­ства, по недоразумению называя их одним и тем же словом. Есть пародийная перекличка в сюжетных линиях Рудина и Пандалевского: Рудин тоже мно­гократно оказывается в положении приживальщика, хотя и живет на чужой счет «не как проныра, а как ребенок». Подобный же параллелизм — в соотноше­нии линий Лаврецкого и его жёны. На определенном этапе Варвара Павловна разыгрывает пародийный вариант того же жизненного цикла: здесь есть и крах/ и разочарование, и возвращение на родину, и смирение, и даже добровольное затворничество в деревенской глуши. В «Накануне» некоторые зве­нья сюжетной линии Инсарова пародируются лини­ей Курнатовского, комически дублирующего и роль героя в отношении Елены (Курнатовской тоже ее