97
ли они догмами, которые потребуют повиновения. Он хочет сохранить свободу и живой контакт с реальностью. И то и другое для него дороже любых
«доктрин».2
Итак, в обоих случаях тип культуры, с которым связан в романе главный герой, не предшествует его личности, воздействуя на нее извне. Не она его формирует, а он ее —отсюда возможность его внутренней свободы по отношению к ней. Эта свобода со временем обнаруживается наглядно, проявляясь в способности героя «отделяться» от своих теорий.
Отчетливый намек на это есть уже в эпилоге «Ру-дина». «Я упивался словами и верил в призраки» (6, 364), — говорит Рудин Лежневу. Это явно относится к метафизическим концепциям юности героя. Они позволяли воспринимать историю человечества как осуществление благого замысла высших сил, позволяли видеть в каждой отдельной личности прямое орудие этих сил, позволяли веровать во всемогущество абстрактной мысли, в ее способность полностью и навсегда разрешить все противоречия бытия. Но неудачи и унижения отрезвляют, и наступает момент, когда все эти грандиозные метафизические утопии герой отбрасывает как нечто нереальное. Однако сама жизненная цель, идейными обоснованиями которой они служили, остается непоколебимой. Рудин по-прежнему живет ради служения истине и благу людей, конкретизируя эту цель по собственному разумению, каждый раз эмпирически, «ощупью» находя определенное направление своей деятельности.
Такой оборот дела обнаруживает глубочайшие внутренние мотивы героического энтузиазма Рудина, мотивы, для которых исповедуемые героем идеи были только формой —подходящей, естественной, но все-таки в принципе отделимой. Теперь, когда прежние обоснования возвышенной цели себя дискредитировали и по существу отпали, становится очевидным, что ее источник--в самой личности героя, в индивиду-
2 Интересные соображения по этому вопросу см. в ст.: Манн Ю. Базаров и другие. — «Новый мир», 1968, № 10.
альных свойствах и потребностях его натуры. Именно так понимает теперь положение вещей,,он сам: «...Во мне сидит какой-то червь, который грызет меня и гложет и не дает мне успокоиться до конца... Я родился перекати-полем... Я не могу остановиться» (6, 357, 366). Конечно, объективные категории «истины», «добра», «пользы существенной» сохраняют для Рудина свое прежнее значение, но все они фактически превратились во «внутренние» реальности его сознания и только в этом качестве существуют на самом деле, потому что в объективной реальности общественной жизни Рудин не находит для них никакой опоры. Сознание этого явно прорывается в горьком замечании Рудина о том, как «мудрено... строить, когда и почвы-то под ногами нету, когда самому приходится собственный свой фундамент создавать» (б, 257).
И опять-таки можно заметить, что типичная тургеневская ситуация, бегло намеченная в «Рудине», получает открытое и напряженное выражение в «Отцах и детях». В XXI главе разговор Базарова с Аркадием позволяет догадаться о глубокой духовной драме героя. Базарову ясно, что его стремлениям равно противостоят законы природной и общественной необходимости, что разлад с ними принципиален и неустраним.
Безучастности законов общества и природы Базаров не может противопоставить никакого собственно человеческого объективного закона. Антропологическая концепция здоровой человеческой натуры сама подвергнута теперь «полному и беспощадному отрицанию». «Какую клевету ни взведи на человека, он в сущности заслуживает в двадцать раз хуже того» (8, 326),— таково теперь суждение Базарова о родовой природе всех людей.
Теперь и собственная цель представляется ему в новом свете. «Я придерживаюсь отрицательного направления — в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен — и баста!» (8, 325).
Разумеется, логически эта формула может быть увязана с утверждением: «Мы действуем в силу того,
99
что мы признаем полезным» (8, 243), прозвучавшим в начале романа. Однако подобная увязка возможна лишь в отвлечении от контекста двух конкретных разговоров и ситуаций. Когда Базаров говорил, что «в теперешнее время полезнее всего отрицание» (8, 243), он исходил из того, что отрицание объективно необходимо всем. Заявляя, что он отрицает «в силу ощущения», в силу особенного «устройства мозга», которому «приятно» отрицать, Базаров явно отбрасывает прежнюю посылку. Теперь уже и речи нет о том, отвечает или не отвечает отрицание объективным потребностям общества; сама эта проблема больше не стоит. Цель предстает как личная потребность, не поддержанная никакими социально-нравственными санкциями. Это позиция человека, идущего своим путем не в силу убеждения, долга или надежды на успех, а просто потому, что он не может жить иначе. Такая-позиция отчасти напоминает «разумный эгоизм» героев «Что делать?». Но сходство простирается неглубоко .и не отменяет принципиального различия двух явлений. То, что стремится показать Тургенев, в известном смысле даже противоположно этике «новых людей». По логике «антропологического принципа» эгоизм человека состоит в его неизменном стремлении к удовольствию и пользе, а «разумная» природа этого эгоизма сводится к тому, что истинную пользу и высшее удовольствие может доставить человеку только благо других людей. Такое решение вопроса тоже означает отказ от повиновения традиционным нормам старого мира, но отказ от этого не ведет к нравственной автономии личности. У сторонников «антропологического принципа» есть иной верховный законодатель: эта роль принадлежит природе, естественному порядку вещей, не зависящему от чьей-либо субъективной воли. Все естественные стремления человека — не просто его личные расположения. Это и есть требования всеобщих законов природы, и «разумная» диалектика эгоизма — альтруизма представляется заданной именно таким, всеобщим и непререкаемым, законом естества. Он открыт и объяснен человеку наукой — остается лишь его исполнять.
100
В Базарове угадано принципиально иное соотношение необходимости и свободы. Базаров говорит, что ему «приятно» отрицать и что причина его непреклонности — в устройстве его мозга. Это похоже на антропологические формулы в самом крайнем их варианте. Но нет возможности утверждать, что «устройство», предрасполагающее к отрицанию, представляется Базарову всеобщей естественной нормой. Напротив, подтекст Базаровского признания заключается в том, что такое «устройство» отделяет его, «нигилиста», от всех остальных людей. Поэтому у Базарова не находится серьезных возражений, когда Аркадий обращает его тезис об «ощущениях» против него же самого. «Во мне простое чувство справедливости заговорило... — возразил запальчиво Аркадий. — Но так как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем» {8, 327). И возникает необычная ситуация: впервые на протяжении романа Базаров практически побит в споре. Возразить и в самом деле нечего. «Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? — тоже в силу ощущения. Это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут» (8, 325). Выходит, что «ощущения» у каждого свои, и утверждал это сам Базаров.
Все это придает базаровским «ощущениям» совсем не антропологический смысл. «Ощущения» здесь — необходимость, заданная личности законом ее собственной индивидуальной природы. Не удивительно, что Базаров не признает никакой законодательной силы, стоящей над ним и имеющей право определять его жизненную цель.
Общий закон «героического» уровня проявляется и по-иному. В жизненной позиции Лизы Калитиной или Елены Стаховой нет и намека на идеологическую инициативу. Но вместе с тем трудно видеть в их стремлениях и целях производное от какой-то системы идей, воздействующих на личность героини как объективная внешняя сила. Елена Стахова, например, явно не нуждается ни в каких идеологических обоснованиях своей цели: ее стремления рвутся прямо из глубины ее натуры. Ее равнодушие к философским
101
365), — говорит он Лежневу. Но в соотнесении с вдохновляющей героя целью даже малые дела получают грандиозный всеобщий смысл. Они осознаются как акты служения истине и благу человечества, представителями которого оказываются слепая бабка с ее семейством и вообще все, кто встречается герою на его жизненном пути.
Именно внутренний смысл цели, а не масштабы ее реализации являются решающим фактором, от которого зависит ее широта. Этот закон распространяется и на тургеневских героинь. Елена Стахова покидает Россию, чтобы посвятить себя громадному всенародному делу — борьбе за освобождение Болгарии. Лиза Калитина всего лишь сама уходит-в монастырь, но важен смысл этого поступка — самопожертвование во искупление грехов людских. Граница этих «чужих» грехов не обозначена ясно: может быть, речь идет , о грехах целого сословия или даже целой нации, допустившей, чтобы в основание общественных отношений была положена несправедливость.
Существенно и другое. Даже лишившись универсальных обоснований, цель героя не утрачивает своей нормативности, ее нормативность лишь изменяет характер и диапазон. В финальной части романа герой -уже, как правило, далек от того, чтобы считать свою цель общеобязательной. Однако сохраняется ее соотнесенность с такими категориями, как «долг» (у Лизы), «дело» (у Елены), «служение» (у Рудина), «задача» (у Базарова). И сами эти категории, даже превратившись во «внутренние» нравственные инстанции, сохраняют надличный смысл. Он проявляется в их императивности, в их способности обязывать человека. Правда, обязывает его в таких случаях не какой-нибудь внешний авторитет, а уровень его собственных возможностей и притязаний. Но обязанность остается обязанностью, в ней всегда есть предпосыл- . ки возвышения над единичным и, стало быть, возможность ее переноса на другого человека такого же уровня и масштаба.
Так, цель всецело личная по своему происхождению оказывается всецело общественной по своему
характеру и смыслу. Можно говорить о непосредственно общественном, равновеликом целому обществу масштабе личности тургеневского героя. То, что мы о нем узнаем, равносильно открытию; отдельная личность оказывается источником новых общественных тенденций, ценностей и норм. И очевидно, что ее способность к социально-нравственному новаторству неразрывно связана для Тургенева с ее социальной обособленностью. Во всех тургеневских романах 50-х — начала 60-х годов проступает устойчивая мысль их автора: только личность, отделившаяся от существующего общественного целого, и противопоставившая себя ему, стремится внести в мир социальных отношений нечто новое.
В этом — своеобразие типичности тургеневских героев. По справедливому замечанию Л. Я. Гинзбург, Тургенев «хочет понять человека... не только как обусловленного, но и как прямое выражение обусловливающего — самой исторической энергии».3 Тургеневский геро.й — эпохальный человек в самом высоком смыеле этого слова. Через него реализуются высшие возможности эпохи, через него входят в мир творческие импульсы прогресса. Даже свойства его характера непосредственно историчны: они придают определенную окраску важнейшим явлениям современной культуры. В письме к Случевскому по поводу «Отцов и детей» Тургенев писал об «истинных отрицателях», толкуя эту категорию очень широко: «Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни» (П., 4, 380). Стремления свободной личности определяются здесь как следствие объективных потребностей истории. В романах Тургенева картина сложнее: здесь только несокрушимая прочность стремлений героев свидетельствует об их связи с объективной исторической необходимостью. И бросается в глаза необычность такой связи. Единственным воплощением объективных велений истории оказываются именно стремления героев — индивидуальные стремления исключительных личностей, для
Гинзбург Л. О психологической прозе. Л., 1971, с. 312.
105
которых нет в окружающем их мире никакой прочной опоры. По мысли Тургенева, других воплощений нет и не предвидится.'
В этих удивительных сочетаниях социальной обособленности и новаторской активности, нравственной автономии и универсальной нормативности жизненных целей усматривается глубинная тенденция современного общественного развития, незаметная на поверхности, но для Тургенева чрезвычайно важная. Тургенев улавливает подспудные сдвиги в отношениях человека и общества в России и, в частности, становление в современных условиях новой формации личности, дерзающей взять на себя те функции, которые прежде выполняло общество в целом.
Жизненная цель героев, о которых идет речь, состоит в стремлении к идеалу. Это высокий, всеобъемлющий идеал нравственности, общественной справедливости и человеческого совершенства. Очевиден абсолютный характер этого идеала: он не допускает никаких компромиссов. Очевидна и его неумолимая категоричность: идеал выдвигается как норма, которой действительность обязана соответствовать.
Оттого и неожиданна исходная ситуация в отношениях героя с его окружением. Такая ситуация устойчиво повторяется в начальных главах романов Тургенева, меняя лишь форму, но не существо. А существо ее заключается в следующем. Идеальная цель героя объективно противостоит всем законам окружающей среды. Цель эта резко отделяется от интересов, потребностей и целей всех остальных людей. Однако при всем том отношение героя к миру и к людям — достаточно спокойное. Рудин может месяцами жить в доме Ласунской и благополучно уживаться с ней и ее домочадцами, невзирая на то, что он и окружающие говорят на разных языках, мыслят разными категориями и руководствуются побуждениями, попросту непонятными для другой стороны. Подобная же ситуация — в «Отцах и детях». Базаров
Ш
может поначалу ездить «смотреть помещиков», пренебрежительно поругивать Павла Петровича Кирсанова, . одновременно снисходительно похваливая его брата, и все это — в пределах спокойной, порой даже несколько благодушной отчужденности. Правда, конфликт все-таки возникает, но возникает он не по воле героя: ведь идейный спор с Павлом Петровичем Базарову навязан. Базаров, конечно, не уклоняется от схватки, но явно не хочет ни продолжать, ни возобновлять ее.
В отношении Елены Стаховой к окружающим людям тоже чувствуется спокойная отчужденность. К тем из них, чьи качества не отвечают ее идеалу, она немедленно теряет интерес. Все конфликты с ними возникают не по ее инициативе и в сущности очень мало ее волнуют. Если бы это зависело только от нее, Елена жила бы среди чуждых ей людей, никак не сталкиваясь с ними (во всяком случае такая возможность отчетливо ощущается в романе). А разве не сходно с этим первоначальное состояние Лизы Ка-литиной, которой ее религиозно-нравственный максимализм не мешает слушаться матери и допускать для себя возможность выйти замуж за Паншина?
• Б -чем же дело? Дело в том, что тургеневские герои не рассчитывают на немедленное осуществление своих идеалов в жизни других людей. Идеал для них — это прежде всего закон их собственной жизни. И поначалу им кажется, что их жизнь вполне соответствует идеальной мерке. Они- чувствуют себя свободными от всех пороков и слабостей окружающих, от их заблуждений, от власти обстоятельств. Они твердо уверены в том, что их позиция отвечает высшим критериям справедливости и в любой ситуации обеспечит им правильную линию поведения. Так же твердо уверены герои в безусловном владении истиной. Поначалу всего этого им достаточно.
Нельзя сказать, что они равнодушны к тому, как складывается жизнь того или другого человека из числа живущих рядом; иногда герои прямо вмешиваются в судьбы и отношения окружающих. «Страсть его была во все вмешиваться, все определять и разъ-
107
яснять» (6, 298), — рассказывает Лежнев о молодом Рудине. Страсть эта по раз обнаруживается и в доме Ласунской, где Руднн «входил во все: толковал с Дарьей Михайловной о распоряжениях по имению, о воспитании детей, о хозяйстве... выслушивал ее предположения, не тяготился даже мелочами» (6, 289), Даже Базаров, всегда презрительно отстраняющийся от «мелочей», и тот оказывается способным хотя бы мимоходом подумать о «перевоспитании» Николая Петровича и посоветовать Аркадию дать отцу почитать Бгохнера «на первый случай». Наконец, даже кроткая Лиза может решительно начать щекотливый разговор о неудачном супружестве Лаврецкого и настойчиво продолжать' его с ясной целью наставить заблуждающегося, указать ему верный путь.
Но удивительна позиция, определяющая характер такого вмешательства. В ней парадоксальным образом соединяются явное преувеличение возможностей окружающих и взгляд на них сверху вниз. Отправляясь со своим «донкихотовским» визитом к Волынцеву, Рудин предполагает в нем такую свободу и силу духа, такую способность возвыситься над уровнем своей среды, какими Волынцев никогда не обладал и обладать не мог. Но, с другой стороны, в том же визите столько пренебрежения к реальным понятиям Волынцева о чести и приличии {и в конечном счете к его реальной человеческой ценности), что бешенство последнего вполне естественно. Пренебрежение здесь тем более высокомерное, что оно совершенно непроизвольное и бессознательное. Рудину просто в голову не приходит, что Волынцев и после его обращения сможет оценить ситуацию иначе, чем он, и что к возможности этой оценки следует отнестись с уважением. Аналогичное противоречие проявляется и в советах Базарова о «перевоспитании» Николая Петровича. С одной стороны, здесь чувствуется такое же высокомерное пренебрежение ко всему, чем реально обладает этот человек, к его мировоззрению, культуре, жизненному опыту. В то же время с человеком обращаются так, как будто он способен разом стряхнуть с себя все это и начать совершенно новую
108
жизнь. В сущности чего-то подобного требует и Лиза от Лаврецкого, когда говорит о его долге не только простить неверную жену, но и признать свою собственную вину перед богом. Лаврецкий, отвечающий всем требованиям религиозного идеала Лизы, это уже в сущности другой человек, не похожий на реального Лаврецкого. Между тем Лиза об этом не задумывается: она исходит из того, что ее требование выполнимо для каждого.
Получается, что первоначальное представление героев о людях в сущности эгоцентрично: они подходят к окружающим со своей меркой. Вместе с тем это представление предельно абстрактное, исключающее возможность принципиальных различий между людьми. Базаров единственный говорит об этом прямо, но все тургеневские герои так или иначе исходят из подобной посылки. Чувства героев к людям тоже абстрактны. О Лизе сказано, что она «любила всех и никого в особенности». Это тем более относится к Елене Стаховой, которую занимают все бедствия мира, но не волнует несчастье ее матери. И уж тем более к Рудину или к Базарову, в чьих первоначальных рассуждениях люди словно растворились в общих категориях «истины», «будущности народа», «полезного», «теперешнего времени» и т. п. Сама идеальная цель героев поначалу абстрактна: она рисуется им в полном отвлечении от живых, конкретных людей с их живыми конкретными реакциями, потребностями и свойствами. Даже собственное «я» воспринимается подобным образом: оно представляется таким, каким герой хотел бы быть в соответствии с нормативными критериями своего идеала.
Так сказывается отдаляющая дистанция между героем и жизнью. Герой и его отвлеченный идеал — по одну сторону, жизнь и все остальные люди — по другую. Отсюда первоначальное спокойствие тургеневских героев, их уверенность в своем безусловном праве судить жизнь и вмешиваться в ее естественный ход, отсюда сочетание ригоризма и снисходительности в их первоначальном отношении к людям. Для двустороннего, обоюдоострого конфликта, способного
109
задеть героя' «за живое», пока что нет почвы: герой и «другие» живут в несоприкасающихся измерениях. Но в какой-то момент дистанция непременно исчезает. Уничтожает ее любовь. Любовь впервые непосредственно сталкивает и связывает героя с другим конкретным человеком и впервые заставляет ощутить живую неповторимость этого другого, причем ощутить ее как что-то нужное себе, как ценность. И тогда приходит конец самодовлеющей замкнутости героя. Он начинает с неожиданной для себя остротой ощущать реакции окружающих, их непохожесть, независимость их существований от его собственного. Он втягивается в самые разнообразные отношения с этими людьми — живые, противоречивые и сложные. Герой даже впутывается в обычные людские «дрязги» и порой запутывается в них. Иногда он даже -совершает поступки, предосудительные с точки зрения обычных критериев, порядочности. Начинается это с Рудина, который то и дело попадает в некрасивые положения, хотя всегда и всем желает добра. А чего стоит поведение Базарова в сиреневой беседке, где он пе-лует Фенечку? Ведь все это происходит в доме, где Базарова принимают с удивительной терпимостью и лояльностью, и вот как он благодарит деликатных хозяев за их гостеприимство! Даже чистые и святые тургеневские девушки невольно оказываются в положениях, которые при желании можно счесть постыдными: Елена вступает в связь с мужчиной, который на ней. не женат; Лиза оказывается возлюбленной человека, женатого на другой женщине. Героям и героиням приходится пройти через унижения, приходится страдать, приходится в какие-то моменты почувствовать себя смешными. Словом, небожитель оказывается на земле, увязает в житейской каше и варится .в ней вместе с остальными людьми.
Собственно, в этом положении он впервые начинает жить настоящей живой жизнью. В новых ситуациях впервые раскрывается живая конкретность его личности, впервые реализуется вся полнота его человеческих возможностей и качеств. И намечается уже совсем ' иное соотношение идеала, реальной жизни
ПО
и собственного «я» героя. Герой уже не может, как прежде, отделить себя от житейской стихии. То, чему раньше противостоял его идеал, теперь оказывается неотъемлемой частью его собственного существа, его собственной жизни. Сущность новой ситуации заключается в том, что идеал героя испытывается на нем же самом и беспощадность принятых им критериев обрушивается на его голову.
Обнаруживается, что герой сам не соответствует своему идеалу, такой момент в тургеневском романе наступает неизбежно. Идеал Рудина предполагает полную -сосредоточенность личности на исполнении своей высокой социально-нравственной миссии: «Сознание быть орудием... высших сил должно заменить человеку все другие радости» (6, 270). Любовь допускается лишь в самом возвышенном варианте, равнозначном самоотверженному подвигу («женщина, которая любит, вправе требовать всего человека» — 6, 306). Но когда Рудин влюбился сам, его увлечение (как бы мы к нему ни относились) оказывается подвластным всем обычным законам человеческой слабости, и герой воспринимает случившееся как свое моральное поражение. Основу идеала Базарова составляет образ «настоящего человека», постоянно присутствующий в сознании героя как критерий оценки себя и других. Это образ человека абсолютно свободного, свободного, между прочим, и от всего, что связывает отдельную личность с другими людьми. Настоящий человек знает только свою цель, а до всего остального ему дела нет: в каком-то высшем смысле он ' подобен для Базарова муравью, предмету грустной базаровской зависти. Базаров был уверен, что свобода дает человеку возможность полновластно распоряжаться всеми своими помыслами, чувствами и стремлениями (вспомним первоначальные базаровские рассуждения о любви или базаров-ский отзыв о любовной драме Павла Петровича).
Любовь опровергает эту уверенность просто и неотразимо. Чувство, которым Базаров захвачен, идет из глубины его существа; в этом чувстве нет ничего, что 'можно было бы отнести за счет внешних влияний.
И1
И вот оказывается, что над этим чувством он сам не властен: сознает неразумность и несбыточность своих стремлений, но отказаться от них бессилен. При всем том очевидна мучительная зависимость от чувств, реакций и поступков другого человека. Базаров ощущает ее поминутно: любое движение Одинцовой, любое ее слово, взгляд, улыбка могут совершить переворот в его душе. Отсюда и вырастает злоба, изнутри наполняющая базаровскую страсть, ее рождает впервые испытанное ощущение бессилия, уязвимости и связанности.
В глубоком разладе с идеалом — переживания Лизы Калитиной, полюбившей Лаврецкого. До встречи с ним Лиза жила «вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было». Вместе с любовью приходит желание счастья, и чистота беспримесного альтруизма оказывается нарушенной. Даже религиозное чувство получает тончайший оттенок «своекорыстия»: когда Лиза мечтает привести Лаврецкого к богу, это уже не только забота христианки о спасении души, потерянной для веры, Лиза хочет спасти Лаврецкого для себя, потому что это. необходимо для ее любви и счастья. И вот одно «нарушение» влечет за собой другие. В первый же свой счастливый день Лиза вынуждена оскорбить Панщина, отвергнув его предложение, затем огорчить мать и, наконец, столкнуться с самым близким ей человеком — Марфой Тимофеевной. А позднее, с появлением Варвары Павловны, к Лизе приходят даже дурные чувства — «какие-то горькие, злые, ее самое пугавшие порывы» (7, 257). Приходит явное отвращение к Варваре Павловне и, может быть, даже невольное сожаление о том, что она жива. Лиза близка к озлоблению, а это как раз тот страшный грех, который еще недавно она сама не хотела простить Лаврецкому:
Даже Елена Стахова, чья любовь как будто бы в полном согласии с ее идеальными требованиями, даже она, полюбив, ощущает некоторые диссонансы, составляющие оборотную сторону ее счастья. Временами она чувствует себя предательницей. «Ей cra-
новилось совестно и стыдно своих чувств. «Ведь это •все-таки мой дом,—думала она, — моя семья, моя родина...» — «Нет, это больше не твоя родина, не твоя семья», — твердил ей другой голос» (8, 102). «А горе бедной, одинокой матери?» — спросила она себя и сама смутилась и не нашла возражений на свой вопрос» (8, 157). Счастье одного основано на несчастье другого, от этого никуда не уйдешь. Такая ситуация не может не угнетать поборницу бескомпромиссной справедливости, тем более, что прямая виновница этой ситуации — сама Елена.
Новые переживания могут вызвать в героях и героинях различные реакции, они могут их смущать, пугать, удручать, бесить. Но одно очевидно для каждого из них — безусловная естественность этих новых переживаний. Так выясняется, что идеалу героя противостоят не только законы социальной среды и слабость или косность окружающих. Идеал оказывается несовместимым с необходимыми потребностями самой человеческой природы, с непреложными законами живой жизни, которые действуют в каждом из людей. Критерии абсолютного совершенства, абсолютного добра, абсолютной справедливости и абсо-. лютной свободы (те самые, на которых основаны идеалы Рудина, Лизы, Елены,- Базарова) осуществимы лишь ценой разрыва с естественными основами человеческого существования. Такой урок преподает героям жизнь, и каждому из них приходится принять этот урок.
Но именно в ситуациях, выясняющих несовместимость их идеала с жизнью, герои открывают для себя и нечто иное: становится очевидным, до какой степени важен для них этот неосуществимый идеал, -как он им необходим и дорог. Кризисные ситуации разрушают абстрактное обоснование идеальной цели, и цель эта неожиданно предстает перед человеком его собственной потребностью, Тогда и выясняется, что источником этой цели являются не взгляды и не принципы, а такие стремления героя, которые уходят корнями в глубочайшие основы его личности. Обнаруживается, что идеаль-
|
Скачать 0.91 Mb.