Теория_метафоры_сборник_статей_copy (3). Н. Д. Арутюновой

• Название: Н. Д. Арутюновой
• Анкор: Теория_метафоры_сборник_статей_copy (3).pdf
• Дата: 14.05.2017
• Размер: 3.06 Mb.
• Имя файла: Теория_метафоры_сборник_статей_copy (3).pdf
• Тип: Статья; #7586
• страница: 35 из 39

инсайт. — Прим. перев.
416

отрицающих информативную ценность метафоры и ее истинностные притязания. Я хочу показать, что теория метафоры типа той, которую развивали А. А. Ричардс в книге Философия риторики, М. Блэк в работе Модели и метафоры, а также М. Бирдсли, Д. Берггрен и другие, не может достичь целине используя процессов воображения и ощущения, то есть не приписывая семантической функции тому, что кажется скорее психологическими характеристиками, и, таким образом, не касаясь некоторых сопутствующих факторов, внешних по отношению к информативному ядру метафоры. Это утверждение на первый взгляд противоречит общепринятой по крайней мере со времен известных статей Смысли значение Г.
Фреге и Логические исследования Э. Гуссерля — дихотомии между смыслом
(Sinn) и представлением (Vorstellung), если мы понимаем смысл как объективное содержание выражения, а представление — как его ментальную актуализацию в форме образа и ощущения. Вопрос, однако, заключается в том, совместимо ли функционирование метафорического смысла с этой дихотомией и даже не отменяет ли оно ее вообще. Уже первое ясно сформулированное мнение о метафоре, принадлежащее Аристотелю, содержало некоторые соображения относительно того, что я буду называть семантической ролью воображения (и косвенным образом ощущения) в создании метафорического смысла. Аристотель говорит о λέξιρ вообще (то есть о дикции, элокуции и стиле, одной из фигур которого является метафора, что они определенным образом реализуют речь (λόγορ). Он говорит также, что дар создания хороших метафор связан со способностью видеть сходства. Более того, яркость метафор заключается в их способности показывать смысл, который они выражают. Здесь предлагается своего рода изобразительное измерение, которое может быть названо изобразительной функцией метафорического значения. Традиция риторики подтверждает это вне рамок какой-либо конкретной теории, касающейся семантического статуса метафоры. Уже самовыражение фигура речи подразумевает, что в метафоре, как ив других тропах и оборотах речи, речь воссоздает природу тела, показывая формы и черты, которые обычно характеризуют человеческое лицо, фигуру человека это происходит так, как если бы тропы обеспечивали речи квазителесное воплощение. Придавая сообщению своего рода форму, тропы реализуют речь. Р. Якобсон предлагает сходную интерпретацию, когда он в своей общей модели коммуникации характеризует поэтическую функцию как установление значимости сообщения ради него самого. Подобным образом Цв. Тодоров, болгарский теоретик неориторики, определяет фигуру как зримость речи. Ж. Женетт в Фигурах (Figures-I) характеризует отклонение от нормы как внутреннее пространство языка. Простые и употребительные
417

выражения, — говорит он, — не имеют формы, фигуры же речи имеют. Я почти уверен, что эти соображения — единственное, что указывает скорее на проблему, нежели на установленный факт. Более того, я почти уверен, что сложность здесь усугубляется еще и тем, что разговор о метафорах тяготеет к метафоричности таким образом, привносится своего рода цикличность, которая затрудняет получение результата. Ноне является ли само слово метафора метафорой, а именно метафорой перемещения и тем самым переноса в некоем пространстве Необходимость таких пространственных метафор о метафорах, включенных в наш разговор о фигурах речи, дискуссионна. Приданной постановке проблемы возникает вопрос, в каком направлении следует искать верную оценку семантической роли воображения ив конечном счете, ощущения. Представляется, что именно в работе подобия заложен изобразительный, или иконический, аспект, как это и предполагал Аристотель, говоря, что создавать хорошие метафоры означает видеть сходства, или (следуя другим переводам) прозревать подобное. Но чтобы правильно понять работу подобия в метафоре и верно оценить роль изобразительного, или иконического, аспекта, нужно вкратце припомнить, какие изменения претерпела теория метафоры на семантическом уровне по сравнению с традицией классической риторики. В этой традиции метафора была справедливо описана в терминах отклонения от нормы (deviance), но отклонение ошибочно приписывалось исключительно лишь называнию. Вместо того чтобы назвать вещь общепринятым для нее именем, ее обозначают посредством одолженного, или чужого, имени в аристотелевской терминологии. Основной причиной такого переноса имени считалось объективное сходство между самими вещами или субъективное сходство элементов постижения этих вещей. Что касается цели этого переноса, то предполагалось, что он либо заполняет лексическую лакуну и таким образом служит принципу экономии, который контролирует присвоение имен новым вещам, новым идеям, новым впечатлениям, либо украшает речь и тем самым служит главной цели риторической речи, состоящей в том, чтобы убеждать и ублажать. Проблема подобия получает новое осмысление в семантической теории, охарактеризованной М. Блэком, в противоположность субститутивной теории как теория взаимодействия. Носителем метафорического смысла оказывается теперь не слово, а предложение в целом. Процесс взаимодействия состоит непросто в замене слова на слово, имени на имя, — что, строго говоря, определяет только метонимию а во взаимодействии между логическим субъектом и предикатом. Если метафора состоит в некотором отклонении от нормы, — это свойство не отрицается, но
418

описывается и объясняется по-новому, — то такое отклонение касается самой предикативной структуры. Метафору, таким образом, предпочтительнее описывать как отклоняющуюся предикацию, нежели как отклоняющееся называние. Мы приблизимся к тому, что я назвал работой подобия, если зададимся вопросом, как происходит такое отклонение от нормы. Французский теоретик поэтики Ж. Коэн в своей работе Структура поэтического языка [4] говорит об этом отклонении в терминах семантической неуместности, понимая под этим нарушение кода уместности или релевантности, управляющего предикацией при нормальном употреблении. Метафорическое высказывание действует как редукция указанного синтагматического отклонения, осуществляемая посредством установления новой семантической уместности. Эта новая уместность, в свою очередь, поддерживается созданием лексического отклонения, которое, следовательно, является парадигматическим отклонением, то есть в точности тем типом отклонения, который был описан классическими риторами. Классическая риторика в этом отношении не была неверна, она лишь описывала действие смысла на уровне слова, проглядев создание семантического сдвига на уровне смысла. Хотя и верно, что действие смысла сосредоточивается на слове, но порождение смысла обусловливается всем высказыванием. Так оказывается, что теория метафоры зависит от семантики предложения. Такова основная предпосылка последующего анализа. Первая задача состоит в том, чтобы понять, каким образом работает подобие при создании значения. Следующий же шаг состоит в том, чтобы правильно связать изобразительный, или иконический, аспект с этой работой подобия. Что касается первого шага, то есть работы подобия как таковой, то мне кажется, что мы по-прежнему находимся всего лишь на полпути к полному пониманию семантической инновации, которая характеризует метафорические выражения или предложения, если мы подчеркиваем в метафоре только аспект отклонения от нормы, даже если при этом отличаем семантическую неуместность, которая нуждается в лексическом отклонении, от самого лексического отклонения от нормы, описанного Аристотелем и всеми классическими риторами. Решающей характеристикой является семантическая инновация, благодаря которой новая уместность, новое согласование установлены таким образом, что творят смысл высказывания как целое. Творец метафор — это тот мастер с даром слова, который из выражения, непригодного для буквальной интерпретации, создает высказывание, значимое сточки зрения новой интерпретации, которая вполне заслуживает названия метафорической, поскольку порождает метафору не только как нечто отклоняющееся от нормы, но и как нечто приемлемое. Иными словами, метафорическое значение состоит не только в семантическом конфликте, но ив новом предикативном значении, которое возникает из руин буквального значения, то есть значения, возникающего при опоре только на обыденные или распространенные лексические значения наших слов. Метафора не загадка, а решение загадки. Именно здесь, в изменении, характерной черте семантической инновации, играют свою роль сходство и соответственно воображение. Но какова эта роль Я полагаю, что ее нельзя понять правильно до тех пор, пока мы опираемся на юмов- скую теорию образа как неясного (faint) впечатления, то есть как перцептуального остатка. Не больше способствует пониманию и обращение к другой традиции, в соответствии с которой воображение может быть сведено к чередованию двух типов ассоциации по смежности и по сходству. К сожалению, этот предрассудок разделялся таким видным теоретиком, как Якобсон, для которого метафорический процесс противопоставлен метонимическому также, как замена одного знака на другой по сходству противопоставлена связи знаков по смежности. Прежде всего должен быть понят и выделен способ функционирования сходства и соответственно воображения, который имманентен, — то есть не чужд, — самому предикативному процессу. Иными словами, работа подобия должна быть присуща иго- могенна отклонению от нормы, странности и свежести самой семантической инновации. Как же это возможно Я полагаю, что главная проблема, которую метафорическая теория взаимодействия помогает очертить, хотя и не решить, состоит в переходе от буквальной несогласованности к метафорическому согласованию двух семантических полей. Здесь оказывается полезной пространственная метафора, в рамках которой изменение расстояния между значениями происходит как бы внутри логического пространства. Новая уместность, или согласование, свойственная значимому метафорическому высказыванию, проистекает из типа семантической близости, неожиданно возникающей между словами, несмотря на расстояние между ними. Вещи или идеи, которые были отдалены, представляются теперь близкими. Подобие, в конечном счете, есть нечто иное, как сближение, вскрывающее родовую близость разнородных идей. То, что Аристотель называл эпифорой метафоры, то есть переносом значения, и является таким перемещением или сдвигом логического расстояния от далекого к близкому. Неполнота некоторых последних теорий метафоры, включая теорию М. Блэка, как рази касается инновации, присущей такому сдвигу
1
Первоочередной задачей соответствующей теории воображения следует признать ликвидацию этого пробела. Но такая теория воображения должна сознательно порвать с Юмом и опереться на Канта, в особенности на кантовское понимание творческого воображения как схематизирования операции синтеза. Это обеспечит нам первый шаг при попытке приспособить психологию воображения к семантике метафоры, или,
420

если угодно, усовершенствовать семантику метафоры посредством обращения к психологии воображения. Такая попытка приспосабливания и усовершенствования будет состоять из трех этапов. На первом этапе воображение понимается как видение, все еще гомогенное самой речи, влияющее на сдвиг логического расстояния, собственно на сближение. Место и роль творческого воображения именно здесь, в прозрении, которое имел ввиду Аристотель, когда говорил, что создавать хорошие метафоры означает видеть подобное — θεωπειν το ομοίον. Такое провидение подобного — это одновременно и мышление, и видение. Оно является мышлением постольку, поскольку влияет на переструктурирование семантических полей оно межкатегори- ально в силу своей категориальности. Это может быть показано на примере того типа метафоры, для которого логический аспект переструктурирования кажется особенно заметным, — метафоры, которую Аристотель назвал метафорой по аналогии, то есть пропорциональной метафоры А относится кВ также, как С относится к D. Чаша для Диониса тоже, что щит для Ареса. Поэтому мы можем сказать, поменяв термы местами Дионисов щит или Аресова чаша. Но такое мышление и есть видение постольку, поскольку прозрение состоит из мгновенного понимания комбинаторных возможностей, предоставленных пропорциональностью, и, следовательно, из установления пропорциональности посредством сближения двух отношений. Я предлагаю назвать такой творческий характер прозрения предикативной ассимиляцией. Номы совершенно неотразим его семантическую роль, если будем интерпретировать его в терминах старой ассоциации по сходству. Разновидность механического притяжения между ментальными атомами заменяется тем самым на действие, гомогенное языку и его ядерному процессу, акту предикации. Ассимиляция заключается непосредственно в том, чтобы сделать сходными, то есть семантически близкими, термы, которые метафорическое высказывание сводит вместе. Вероятно, против приписывания воображению предикативной ассимиляции могут возникнуть возражения. Не возвращаясь к высказанным мною ранее критическим замечаниям относительно предрассудков, касающихся самого воображения, которые способны помешать должной исследовательской оценке творческого воображения, я хочу подчеркнуть особенность предикативной ассимиляции, которая служит подтверждением моей точки зрения, согласно которой характерное для метафорического процесса сближение показывает его типическую близость кантовскому схематизму. Я имею ввиду парадоксальный характер предикативной ассимиляции, который сравнивался некоторыми авторами с райловским понятием категориальной ошибки, заключающейся в описании фактов, принадлежащих одной категории, в терминах, присущих другой. Всякое новое сближение нарушает предшествующую категоризацию, которая сопротивляется или, скорее, сопротивляясь, сдается, как говорит Н. Гудмен. Именно это и заключает в себе идея семантической неуместности, или несогласованности. Чтобы создать метафору, следует сохранять прежнюю несовместимость посредством новой совместимости. Предикативная ассимиляция, таким образом, включает в себя особый тип напряжения, не столько между субъектом и предикатом, сколько между семантическими согласованием и несогласованностью. Прозрение подобного есть осознание конфликта между прежней несогласованностью и новым согласованием. Удаленность сохраняется в рамках близости. Видеть подобное — значит видеть одинаковое, несмотря на имеющиеся различия. Такое напряжение между одинаковостью и различием характеризует логическую структуру подобного. Воображение в соответствии с этими есть способность создавать новые типы по ассимиляции и создавать их не над различиями, как в понятии, а несмотря на различия. Воображение является тем этапом в создании типов, когда родовое сходство не достигло уровня концептуального мира и покоя, но пребывает охваченным войной между расстоянием и близостью, между отдаленностью и сближением. В этом смысле мы вслед за Гадамером можем говорить о фундаментальной метафоричности мысли в той степени, в какой фигура речи, называемая метафорой, позволяет нам увидеть общую процедуру создания понятий. Вот почему в метафорическом процессе движение к типизации сдерживается сопротивлением различия и, как бы тони было, прерывается фигурой риторики. Такова первая функция воображения в процессе семантической инновации. Воображение еще не рассматривалось сточки зрения ощутимости, в сенсорном аспекте, но только в квазивербальном аспекте. Однако последний обусловливает первый. Сначала мы должны понять образ в соответствии с замечанием Г. Башля- ра в Поэтике пространства [1] как сущность, принадлежащую языку. Прежде чем стать гаснущим восприятием, образ пребывает возникающим значением. Такова истинная традиция кантовского творческого воображения и схематизма. То, что мы описывали выше, есть нечто иное, как схематизм метафорической атрибуции. Следующим — шагом будет введение в семантику метафоры второго аспекта воображения, его изобразительного измерения. Именно этот аспект поставлен на карту в образном (figurative) характере метафоры. И именно этот аспект подразумевал А. Ричардс, выделяя в метафоре содержание (tenor) и оболочку (vehicle), различие между которыми не полностью соответствует блэковскому различию между фреймом и фокусом. Фрейм и фокус обозначают лишь контекстуальное окружение, так сказать, предложение в целом, и терм, который является носителем сдвига значения, в то время как содержание и оболочка обозначают концептуальную сущность и ее изобразительную
422

оболочку. Первая функция воображения состояла в том, чтобы представить отчет о взаимодействии фрейма и фокуса. Второй же его функцией было дать отчет о различии уровней содержания и оболочки или, другими словами, о способе не только схематизации, но и изображения семантической инновации. П. Хенле заимствует у Ч. С. Пирса различие между знаком и иконическим знаком и говорит об иконическом аспекте метафоры [7]. Если в метафоре водной мысли заключены две, то имеется ввиду лишь одна из них, другая же — это конкретный угол зрения, под которым представляется первая. В стихотворении Китса: When by my solitary hearth I sit / And hateful thoughts enwrap my soul in gloom 'Когда у моего уединенного очага я сижу, / И полные ненависти мысли закутывают мою душу в уныние' — выражение enwrap 'закутать' метафорично, поскольку представляет горе таким образом, как если бы оно могло закутать душу в плащ. Хенле комментирует Мы подведены образной речью к тому, чтобы думать о чем-то посредством рассмотрения чего-то подобного, и это-то и образует иконический способ обозначения. На это можно возразить, что нам грозит опасность возврата к устаревшей теории образа в юмовском смысле ослабленного сенсорного впечатления. Поэтому сейчас уместно вспомнить замечание Канта о том, что одна из функций схемы заключается в обеспечении понятия образами. В том же ключе Хенле пишет Если в метафоре есть иконический элемент, то равным образом очевидно, что икониче- ский знак не присутствует, а просто описывается. И далее Присутствует формула создания иконических знаков. Таким образом, нам следует показать, что если новое расширение роли воображения не заключено в точности в предыдущем, то оно имеет смысл для семантической теории лишь постольку, поскольку ею контролируется, а развитие от схематизации к иконическому представлению остается дискуссионным. Загадка иконического представления состоит в способе появления изображения в предикативной ассимиляции возникает что-то, в чем мы прочитываем новую связь. Загадка остается неразрешенной до тех пор, пока мы рассматриваем образ как ментальную картинку, то есть точную копию отсутствующей вещи. Тогда образ должен оставаться чуждым процессу, внешним по отношению к предикативной ассимиляции. Мы должны понять процесс, посредством которого постоянное производство образов направляет схематизацию предикативной ассимиляции. Проявляя потоки образов, речь начинает менять логическое расстояние, рождает сближение таким образом, изображение и воображение представляют собой конкретную среду, в которой и сквозь которую мы видим сходства. Следовательно, воображать — это не значит обладать ментальным изображением чего-либо, но значит проявлять связи путем изображения. Касается ли это изображение невысказанных в речи и не воспринятых слухом подобий или соотносится с качествами,
423

структурами, локализациями, ситуациями, положениями или чувствами — всякий раз эта вновь предполагаемая связь понимается как то, что описывает или изображает иконический знак. Я думаю, что именно этим способом можно в рамках семантической теории метафоры оценить витгенштейновское понятие видение как (seeing as). Сам Витгенштейн не распространяет этот анализ за пределы области восприятия и за пределы процесса интерпретации, проведенной эксплицит- нов случае неоднозначных гештальтов, таких, как знаменитый рисунок утка кролик. М. Б. Хестер в своей работе Значение поэтической метафоры [8] предпринял попытку распространить понятие видение как на функционирование поэтических образов. Описывая опыт чтения, он показывает, что тип образов, интересных для теории поэтического языка, совпадает с образами, мешающими чтению, искажающими его или уводящими в сторону. Это дикие образы, если так можно выразиться, которые просто чужды ткани смысла. Они побуждают читателя, который становится в большей степени мечтателем, чем читателем, тешить себя иллюзорной попыткой (описанной Сартром как зачарованность) магического овладения отсутствующей вещью, телом или личностью. В большей степени к типу образов, участвующих все же в порождении смысла, следует отнести те образы, которые Хестер называет связанными, то есть конкретные представления, вызванные вербальпым элементом и им контролируемые. Поэтический язык, говорит Хестер, — это язык, который сливает не только смысли звук, как утверждают многие теоретики, но также смысли чувства, если понимать под этим поток связанных образов, проявляемых смыслом. Мы не слишком далеки оттого, что Башляр назвал отражением (retentissement). В чтении, по словам Баш- ляра, вербальное значение порождает образы, так сказать, обновляющие следы сенсорного опыта и возвращающие им силу. И все жене процесс отражения расширяет схематизацию и, говоря словами Канта, придает понятию образ. В действительности, как показывает опыт чтения, подобное проявление образов колеблется в пределах от схематизации, где нет полноценных образов, до диких образов, которые в большей степени разрушают мысль, нежели обогащают ее. К типу образов, значимых для семантики поэтического языка, относятся те, которые занимают на шкале промежуточное положение тем самым они и есть связанные образы теории Хестера. Эти образы приводят метафорический процесс к конкретному завершению. Значение тогда описывается в характеристиках эллипсиса. Следуя этому описанию, значение не только схематизируется, но и позволяет прочитать себя на образе, в который оно превращено иначе говоря, метафорический смысл порожден в толще жизни воображения, проявленной вербальной структурой поэтической речи. Таково, по моему мнению, функционирование интуитивного понимания предикативной связи.
424

Яне стану отрицать, что этот второй этап нашей теории воображения привел нас к границе между чистой семантикой и психологией или, более точно, к границе между семантикой творческого воображения и психологией воссоздающего воображения. Но метафорическое воображение, как я уже отмечал во введении, представляет собой в точности тот тип значения, который отрицает хорошо установленное различие между смыслом и представлением. Затемняя это различие, метафорическое значение побуждает нас исследовать границу между вербальными невербальным. Ход развития схематизации и ход развития связанных образов, вызванных и контролируемых схематизацией, существуют в точности на границе между семантикой метафорических высказываний и психологией воображения. Третий и последний этап нашей попытки завершить создание семантической теории метафоры с должным учетом роли воображения касается того, что я назову приостановкой, или, если угодно, моментом отрицательности, который привнесен образом в метафорический процесс. Для того чтобы оценить тоновое, что образ вносит в этот процесс, нам следует вернуться к исходному представлению о значении применительно к метафорическому выражению. Под значением можно понимать, как мы это и делали, внутреннее функционирование пропозиции в качестве предикативной операции например, в блэковской терминологии, фильтровальное или экранное влияние второстепенного субъекта на основной. Тем самым значение — это нечто иное, как то, что Фреге называл смыслом в противоположность референции или дено- тации. Но вопрос, о чем метафорическое высказывание, есть нечто иное и нечто большее, чем вопрос, что оно сообщает. Проблема референции в метафоре представляет собой частный случай более общей проблемы истинностных притязаний поэтического языка. Как говорит
Гудмен в Языках искусства [61, все символические системы денотативны в том смысле, что они создают и воссоздают реальность. Поставить вопрос о рефе- ренциальной значимости поэтического языка означает попытаться показать, как символические системы реорганизуют мир в терминах действий и действия в терминах мира [6, р. 241]. В этом отношении теория метафоры стремится к слиянию с теорией моделей настолько, что метафору можно считать моделью изменения нашего способа смотреть на вещи, способа восприятия мира. Слово проникновение, очень часто используемое для когнитивного аспекта метафоры, весьма удачно передает движение от смысла к референции, которое не менее очевидно в поэтической речи, чем в так называемой описательной. Здесь мы также не ограничиваемся разговором об идеях и не довольствуемся одним лишь смыслом, используя слова Фреге о собственных именах. Мы предполагаем, кроме того, референцию, стремление установить истину, что стимулирует
425

наше намерение говорить или рассуждать и заставляет нас всегда двигаться вперед от смысла к референции»
2
Но парадокс метафорической референции заключается в том, что ее функционирование также странно, как и функционирование метафорического смысла. На первый взгляд, поэтический язык не имеет референции ник чему, кроме самого себя. В классическом исследовании, озаглавленном Слово и язык, где определяется поэтическая функция языка относительно других его функций, предполагаемых в любом коммуникативном взаимодействии, Якобсон решительно противопоставляет поэтическую функцию сообщения его референциальной функции. Напротив, референциальная функция превалирует в описательном языке, будь он обыденный ИЛИ научный. Описательный язык — не о себе самом, он не внутренне ориентирована направлен вовне. Здесь язык, так сказать, забывает о себе ради того, что сказано о действительности. Поэтическая функция, которая есть нечто большее, чем просто поэзия, придает особое значение осязаемой стороне знаков, подчеркивает сообщение ради него самого и углубляет фундаментальную дихотомию между знаками и объектами [9, р. 356]. Поэтическая и референциальная функции представляются соответственно полярными противоположностями. Последняя ориентирует язык на нелингвистический контекст, первая ориентирует сообщение на себя самое. Этот анализ, как кажется, усиливает и некоторые другие классические аргументы литературной критики, в особенности структуалистской, в соответствии с которыми изменение в употреблении языка подразумевает не только поэзия, но и литература в целом. Это переориентирует язык на самого себя в той мере, в которой о нем может быть сказано, пользуясь словами Ролана Барта, что он воспевает себя в большей степени, нежели воспевает мир. Моя точка зрения такова, что эти аргументы не ложны, но дают неполную картину всего процесса референции в поэтической речи. Якобсон сам признавал, что то, что происходит в поэзии, не есть подавление референциальной функции, но ее глубокое изменение под влиянием неоднозначности самого сообщения. Примат поэтической функции над референциальной, — говорит он, — не уничтожает референцию, но делает ее неоднозначной. Неоднозначное сообщение находит соответствие в расщеплении адресанта, в расщеплении адресата и, более того, в расщеплении преференции, что убедительно показано в сказочных зачинах у различных народов, например, в зачине, обычном для сказочников Мальорки Aixo era у no era... 'Это было и этого не было'
3
Я предлагаю использовать как ориентир в нашей дискуссии о референциальной функции метафорического высказывания выражение расщепленная референция. Это выражение, также как и чудесное это было и этого не было, содержит в зародыше все, что может быть сказано о метафорической референции. Подводя итог, можно сказать, что поэтический язык — это язык вне меньшей степени о реальности, чем любое другое употребление языка, но его референция к ней осуществляется посредством сложной стратегии, которая включает в качестве существенного компонента отмену и, по-видимому, упразднение обыденной референции, присущей описательному языку. Эта отмена, однако, — всего лишь отрицательное условие референции второго порядка, косвенной референции, построенной на руинах референции прямой. Референцией второго порядка она названа только в силу первенства референции обыденного языка, ибо в другом отношении она являет собой первоначальную референцию в той степени, в какой подсказывает, раскрывает, выявляет (как бы это ни было названо) глубинные структуры реальности, с которыми мы соотносимся, будучи смертными, рожденными в мири пребывающими в нем определенное время. Здесь неуместно ни обсуждать онтологические следствия этого утверждения, ни устанавливать его сходства и различия с гуссерлевским понятием мира жизни
(Lebenswelt) или с хайдеггеровским понятием бытия в мире (In-der-Welt-Sein). В интересах нашего дальнейшего обсуждения я хочу подчеркнуть роль воображения при создании значения метафоры, промежуточную роль приостановки (εποση) обыденной описательной референции в связи с онтологическими притязаниями поэтической речи. Эта промежуточная роль приостановки в функционировании референции в метафоре находится в полном согласии с интерпретацией, которую мы дали функционированию смысла. Смысл новообразованной метафоры, как мы сказали, заключается в возникновении нового семантического согласования, или уместности, из руин буквального смысла, разрушенного семантической несовместимостью или абсурдностью. Также как самоуничтожение буквального смысла является отрицательным условием возникновения метафорического смысла, отмена референции, присущей обыденному описательному языку, есть отрицательное условие возникновения более радикального способа смотреть на вещи, независимо оттого, родственна ли она выявлению того пласта реальности, который феноменология называет предобъектным и который, по Хайдеггеру, образует общее основание всех способов нашего существования в мире. Здесь для меня опять-таки интересен широко распространяющийся параллелизм между отменой буквального смысла и отменой обыденной описательной референции. В той же степени, в какой метафорический смысл не только упраздняет, но и поддерживает буквальный смысл, метафорическая референция сохраняет обыденное видение в напряженной связи с новым, которое она предлагает. Как пишет Берггрен в своей работе Использование и искажение метафоры, возможность метафорического истолкования требует, таким образом, особенной и более изощренной интеллектуальной способности, которую У. Биделл Стэнфорд метафорически называл стереоскопическим видением — способностью иметь две различные точки зрения водно и тоже время. Иными словами, обе перспективы (дои после трансформации метафорического правила и вспомогательных субъектов) должны учитываться совместно [2, р. 243]. Но то, что У. Б. Стэнфорд называл стереоскопическим видением, есть нечто иное, как то, что Якобсон называл расщепленной референцией неоднозначность в референции. Согласно моему следующему утверждению, одна из функций воображения заключается в том, чтобы задать приостановке, присущей расщепленной референции, конкретное измерение. Воображение не сводится ник простой схематизации предикативной ассимиляции термов с помощью синтетического провидения сходств, ник простому изображению смысла путем проявления образов, возникающих и контролируемых когнитивным процессом скорее оно участвует непосредственно в приостановке обыденной референции ив планировании новых возможностей переописывания мира. В некотором смысле любая приостановка представляет собой работу воображения. Воображение и есть приостановка. Как подчеркивал Сартр, воображать — значит адресоваться к чему-либо, чего нет, или, более радикально, — становиться отсутствующим по отношению к вещам в целом. И все же я, не разбирая далее в подробностях тезис об отрицательности, свойственной образу, хочу подчеркнуть общность между приостановкой и способностью планировать новые возможности. Образ как отсутствие есть отрицательный аспект образа как вымысла. Именно с этим аспектом образа связана способность символических систем воссоздавать реальность, если вернуться к гудменовской идиоме. Но такая творческая и планирующая функция вымысла может быть подтверждена только тогда, когда ее четко отделяют от воссоздающей роли так называемого ментального образа, который обеспечивает нам представление уже воспринятых вещей. Вымысел адресуется к глубоко укорененным потенциальным возможностям реальности в той мере, в какой они отлучены от подлинных обстоятельств, с которыми мы имеем дело в повседневной жизни, осуществляя эмпирический контроль и различные действия. В этом смысле вымысел при конкретных обстоятельствах представляет собой расщепленную структуру референции относительно метафорического высказывания. Они отражает, и дополняет его отражает в том смысле, в каком промежуточная роль приостановки, присущей образу, гомогенна парадоксальной структуре когнитивного процесса референции. Это было и этого не было маль- оркских сказочников управляет и расщепленной референцией метафорического высказывания, и противоречивой структурой вымысла. Правда, мы точно также можем сказать, что структура вымысла не только отражает, но
428

и дополняет логическую структуру расщепленной референции. Поэт и есть тот гений, который порождает расщепленные референции посредством создания вымысла. Именно в вымысле отсутствие, свойственное приостановке того, что мы называем реальностью в обыденном языке, конкретно соединяется и сливается с позитивным прозрением потенциальных возможностей нашего бытия в мире, которые наше ежедневное общение с объектами нашей деятельности имеет тенденцию скрывать. Как можно было заметить, я до сих пор ничего не сказал об ощущениях, несмотря на подразумеваемое заголовком настоящей статьи обязательство разобраться с проблемой связи между познанием, воображением и ощущением. Ноя не намерен избегать этой проблемы. Воображение и ощущение всегда были тесно связаны в классических теориях метафоры. Мы не можем забывать, что риторика всегда определялась как стратегия речи, цель которой — убеждать и ублажать нам известна центральная роль, которую играет удовольствие в эстетике Канта. Тем самым теория метафоры неполна, если она не оговаривает место и роль ощущения в метафорическом процессе. Я убежден, что ощущение занимает определенное место не только в теориях метафоры, отрицающих важность когнитивного аспекта. Эти теории приписывают субститутивную роль образу и ощущению вследствие отсутствия у метафоры информативной значимости. В дополнение я утверждаю, что ощущение, также как и воображение, суть подлинные компоненты процесса, описанного в теории метафоры как взаимодействия. Они оба сказываются на семантическом аспекте метафоры. Я уже пытался показать способ, каким следует включать в семантику метафоры психологию воображения, теперь попытаюсь распространить тот же способ описания на ощущение. Плоха та психологическая теория, в которой воображение понимается как остаток восприятия, что препятствует признанию конструктивной роли воображения. Плохая психологическая теория ощущения несет ответственность за аналогичное непонимание. В самом деле, наша естественная склонность состоит в том, чтобы говорить об ощущении в терминах, свойственных описанию эмоций, то есть чувств, рассматриваемых как (1) направленные вовнутрь состояния ума и (2) ментальные впечатления, тесно связанные с телесными раздраже- ниями, как в случае испуга, гнева, удовольствия и боли. В действительности оба аспекта сходятся. В той степени, в какой мы подвержены эмоциям (так сказать, под влиянием нашего тела, мы отданы во власть ментальным состояниям с малой интенциональностью, как будто бы в эмоций именно наше тело живет более интенсивно. Подлинные ощущения не являются эмоциями, как можно
429

показать на примере ощущений, которые правильно было бы назвать поэтическими ощущениями. Они, как и соответствующие образы, которые они отражают, обладают особым родством с языком. Они надлежащим образом проявляются стихом как его словесная ткань. Но как они связаны сего значением Я предлагаю осмысливать роль ощущения в соответствии стремя сходными моментами, на которых базируется формулировка моей теории воображения. Ощущения, во-первых, сопровождают и дополняют воображение в его функции схематизации нового предикативного согласования. Такая схематизация, как я говорил, представляет собой своего рода провидение того, как в сходстве смешиваются похожее и непохожее. Теперь мы можем говорить о том, что такое мгновенное понимание нового согласования ощущается также, как видится. Говоря о том, что оно ощущается, мы подчеркиваем тот факт, что включаемся в процесс как знающие субъекты. Если процесс может быть назван так, как я его назвал, — предикативной ассимиляцией, то верно, что мы ассимилированы стем то есть сделаны похожими на то, что видится как похожее. Самоассимиляция оказывается одним из следствий, вытекающих из «иллокутивной» силы метафоры как речевого акта. Мы ощущаем похожим то, что видим похожим. Если мы отчасти неохотно принимаем такой вклад ощущения в иллокутивный акт метафорических высказываний, то потому, что применяем к ощущению нашу обычную интерпретацию чувства как внутреннего и телесного положения. Мы теряем тогда особую структуру ощущения. Штефан Штрассер в работе Нрав
[11] показывает, что ощущение — это интенциональная структура второго порядка. Оно представляет собой процесс интериоризации, осуществляющийся вслед за интенциональным переходом, направленным к некоторому объективному положению дел. Ощущать в эмоциональном смысле слова означает делать нашим то, что было помещено на расстоянии мыслью в ее объективирующей фазе. Ощущения тем самым обладают очень сложным типом интенциональности. Они суть непросто внутренние состояния, но интериоризованные мысли. Они также сопровождают и дополняют работу воображения, как схематизация синтетической операции они делают схематизированные мысли нашими. Чувство тогда является случаем самоаффектации в том смысле, в каком Кант использовал этот термин во втором издании Критики. Самоаффектация, в свою очередь, оказывается частью того, что мы называем поэтическим чувством. Его функция заключается в устранении расстояния между знающими его знанием без изменения когнитивной структуры мысли и подразумеваемого интенционального расстояния. Ощущение не противоречит мысли, оно — мысль, сделанная нашей. Это прочувствованное участие и определяет значение чувства для поэтической речи. Более того, ощущения сопровождают и дополняют воображение как изобразительные отношения. Этот аспект ощущения был выделен Н. Фраем в Анатомии критики [5 ] под обозначением настрой. Каждое стихотворение, говорит он, структурирует настрой, который является данным единственным настроем, порожденным данной единственной цепочкой слов. В этом смысле он обладает одинаковой протяженностью с самой вербальной структурой. Настрой есть нечто иное, как способ, которым стих влияет на нас, будучи иконическим знаком. Фрай делает здесь сильное утверждение Единство поэтической речи есть единство настроя поэтические образы выражают или проясняют этот настрой. Этот настрой есть поэтическая речь и ничто вне ее [5]. В моих терминах я сказал бы, например, что настрой есть иконическое как прочувствованное. Возможно, мы могли бы прийти к тому же допущению, начав с гудменовского понятия компактных дискретных символов. Компактные символы и ощущаются как компактные. Повторяю, что это не означает, что ощущения совершенно неясны и невыразимы. Компактность, также как и дискретность, — это способы прояснения говоря в терминах Паскаля, утонченность (esprit de finesse) — вне меньшей степени мысль, чем чувство геометрии (esprit géometrique). Однако я оставляю эти предположения открытыми для дальнейшего обсуждения. Наконец, наиболее важная функция ощущений может быть объяснена в соответствии с третьей характеристикой воображения, то есть в соответствии сего вкладом в расщепленную референцию поэтической речи. Воображение вносит в нее свой вклад, как я уже говорил, благодаря своей собственной расщепленной структуре. С одной стороны, воображение влечет за собой приостановку прямой референции мысли к объектам нашей обыденной речи. С другой стороны, воображение обеспечивает модели для чтения реальности новым способом. Эта расщепленная структура — структура воображения как вымысла. Что же способно стать точным соответствием и дополнением расщепленной структуры на уровне ощущений Я убежден в том, что ощущения тоже выявляют расщепленную структуру, которая дополняет расщепленную структуру, относящуюся к когнитивному компоненту метафоры. С одной стороны, ощущения — я имею ввиду поэтические ощущения — включают в себя своего рода приостановку наших телесных эмоций. Относительно буквальных эмоций каждодневной жизни ощущения предстают как отрицательные отмененные переживания. Когда мы читаем, тоне испытываем буквально испуга или гнева. Точно также, как поэтический язык отрицает референцию первого порядка описательной речи, направленную
431

на интересующие нас обыденные объекты, ощущения отрицают ощущения первого порядка, которые связывают нас с этими референтами первого порядка. Но это отрицание также является лишь обратной стороной операции ощущения, имеющей более глубокие корни, которая заключается в том, чтобы ввести нас в пределы мира необъективирующим способом. То, что ощущения представляют собой непросто отрицание эмоций, но их метаморфозу, было в явном виде высказано Аристотелем в его анализе катарсиса. Однако этот анализ остается тривиальным до тех пор, пока он не интерпретируется относительно расщепленной референции когнитивной и имагинативной функции поэтической речи. Именно само трагическое поэтическое произведение как мысль (διάνοια) выявляет особые чувства, которые суть поэтическая транспозиция (имеется ввиду транспозиция посредством поэтического языка) испуга и сострадания, то есть ощущений первого порядка, эмоций. Трагический φόβορ и трагический έλεορ (ужас и жалость, по мнению некоторых переводчиков) представляют собой одновременно и отрицание, и преобразование буквальных ощущений страха и сострадания. На основе такого анализа расщепленной структуры поэтического ощущения можно дать справедливую оценку хайдеггеровскому требованию аналитики бытия, букв присутствие) для выявления онтологии ощущений как способа нахождения нас в пределах мира, если сохранить семантику нем. Befindlichkeit нахождение, от sich befinden 'находиться. Благодаря ощущениям мы настроены на аспекты реальности, не выражаемые в терминах объектов, относительно которых осуществляется референция в языке. Весь наш анализ расщепленной референции, языка и ощущения согласуется с этим требованием. Но следует подчеркнуть, что такой анализ понятия нахождения имеет смысл лишь постольку, поскольку он проведен вместе с анализом расщепленной референции одновременно в вербальной и имагинативной структурах. Если нам недостает фундаментальной связи, мы можем попытаться истолковать понятие нахождения как новый тип интуиционизма — причем наихудший тип — в форме нового эмоционального реализма. В самом хайдеггеровском анализе бытия нам не хватает тесных связей между нахождением и пониманием, между ситуацией и планом, между возбуждением и интерпретацией. Онтологический аспект ощущения не может быть отделен от отрицательного процесса, свойственного эмоциям первого порядка, таким, как страхи симпатия (согласно аристотелевской парадигме катарсиса. Имея это ввиду, мы можем принять хайдеггеровский тезис о том, что мы настроены на реальность в основном посредством ощущений. Но эта настроенность есть нечто иное, как отражение в терминах ощущений расщепленной референции как вербальной, таки имагинативной структур.
432

В заключение я бы хотел подчеркнуть моменты, которые представляю на обсуждение. Существуют три основные предпосылки, на которых базируется весь мой остальной анализа) метафору следует считать скорее актом предикации, чем называния (б) теории отклонения от нормы недостаточно для того, чтобы объяснить возникновение нового согласования на предикативном уровне ив) понятие метафорического смысла неполно без описания расщепленной референции, которая свойственна поэтической речи.
2. На этой тройственной основе я пытался показать, что воображение и ощущение не являются чем-то внешним по отношению к возникновению метафорического смысла и расщепленной референции. Они не могут заменить отсутствие информативного содержания в метафорических высказываниях, но дополняют их когнитивное намерение.
3. Однако ценой, которую приходится за это платить, оказывается теория воображения и ощущения, до сих пор находящаяся в зачаточном состоянии. Центр тяжести моей аргументации заключается в том, что понятия поэтического образа и поэтического ощущения следует толковать в соответствии с когнитивным компонентом, понимаемым как напряженная связь между согласованием и несогласованностью на уровне смысла, между приостановкой и обязательностью на уровне референции.
4. В моей работе предполагается, что имеет место структурная аналогия между когнитивным, имагинативным и эмоциональным компонентами полного метафорического акта и что метафорический процесс обретает свою конкретность и полноту, черпая их в такой структурной аналогии ив таком дополнительном функционировании. ПРИМЕЧАНИЯ
1
Блэковское объяснение метафорического процесса через систему ассоциированных общих мест оставляет нерешенной проблему инновации, что видно из следующих рассуждений Метафоры могут быть поддержаны специально сконструированными системами импликации, а также признанными общими местами [3, р. 43]. И далее Эти импликации обычно состоят из общих мест относительно вспомогательного предмета, но могут при случае состоять из отклоняющих импликаций, установленных писателем ad hoc» [3, p. 44]. Что женам следует думать об этих им- пликациях, созданных прямо на месте
2
Работа Фреге цитируется по моей книге [10, р. 217 — 218].
3
Цитируется по моей книге [10, р. 224]. ЛИТЕРАТУРА
[1] Васе G. The Poetics of Space. New York, 1964.
[2] Berggren D. The Use and Abuse of Metaphor. — "Review of Metaphysics", vol. 16, Dec. 1962.
433

[3] В М. Models and Metaphors. Ithaca, New York, 1962.
[4] Cohen J. Structure du language poetique. Paris, 1966.
[5] Frуе N. Anatomy of Criticism: Four Essays. Princeton, 1957.
[6] Goodman N. Languages of Art. Indianapolis, Ind., 1968.
[7] Hen1e P. Metaphor. — In: "Language, Thought, and Culture", ed. by P. Henle. Ann Arbor, Mich.,
1958.
[8] Hester M. B. The Meaning of Poetic Metaphor. The Hague, 1967.
[9] о R. Word and Language. — In: Jakobson R. Selected Writings, vol. 2. The Hague, 1962.
[10] со P. The Role of Metaphor: Multidisciplinary Studies of the Creation of Meaning in Lan- guage. Toronto, 1978.
[11] Strasser S. Das Gemut. Freiberg, 1956.

ПОЛЬ РИКЁР ЖИВАЯ МЕТАФОРА ФУНКЦИЯ СХОДСТВА Суд над сходством Несмотря на проницательные наблюдения П. Хенле [10], для последующего развития предикативной теории метафоры характерно угасание интереса к проблеме сходства и всевозрастающее пристрастие к таким построениям, в которых это понятие не играет существенной роли. Обвинение против сходства состоит в следующем. Основной протест вызывает устойчивая связь между сходством и замещением в истории изучения метафоры. Блестящее обобщение, принадлежащее Р. Якобсо- ну, лишь подтверждает это суждение любая замена одного терма другим не выходит за рамки сходства. Наоборот, понятие взаимодействия приложимо к любому типу отношений если отношение содержание (tenor) — оболочка (vehicle)» еще апеллирует к идее сходства между тем, что имеется ввиду, и тем, с чем производится сравнение, то использование более широкого понятия взаимодействия контекстов» позволяет обойтись без этой апелляции. Именно так поступает М. Блэк: резко противопоставляя теорию взаимодействия теории субституции и связывая с этой последней теорию сравнения, он подготавливает почву для следующего вывода Для того чтобы значение менялось в зависимости от контекста, основания могут быть какие угодно или их может вообще не быть [6, р. 43]. Бир- дсли [4] полностью отказывается от идеи сходства в его концепции метафоры аналогия заменена логическим абсурдом. Именно логический абсурд заставляет при интерпретации метафоры отказаться от основного значения слова и искать в спектре его коннотаций ту, которая позволила бы осмысленно связать метафорический предикат сего субъектом. Второе обвинение может быть сформулировано так даже если метафорическое высказывание построено на аналогии, последняя
Paul сое. La métaphore vive. Paris, Editions du Seuil, 1975: Ch. VI "Le travail de la ressem- blance", p. 242 — 272, печатается с сокращениями.
© Editions de Seuil, 1975 435

ничего не объясняет, возникая скорее в результате высказывания, чем предшествуя ему в качестве причины или основания между вещами, которые до тех пор никому не приходило в голову сближать или сравнивать, вдруг открывается сходство. Вот почему теория взаимодействия во избежание порочного круга стремится описать подобие само по себе, не включая его в объяснение метафоры. Применение метафорического предиката к некоторому терму (основному субъекту метафоры, по Блэку) сравнивается в рамках этой теории с экраном или фильтром, который производит отбор и, устраняя все лишнее, реорганизует значения субъекта аналогия в этом процессе не участвует. Третье возражение состоит в том, что термины сходство и аналогия неоднозначны, и тем самым они вносят путаницу в дальнейший анализ. Употребление соответствующих терминов у Аристотеля подтверждает их логическую несостоятельность. Аристотель использует термин сходство в трех (или даже четырех) разных смыслах. Единственное строгое значение этого термина соответствует тому, что Аристотель называет аналогией, которую он понимает как отношение пропорциональности в «Никомаховой этике оно определяется как равенство отношений, предполагающее по крайней мере четыре терма (V, 6, а, 31); но метафора, основанная на пропорции, — это лишь один из типов метафоры (а именно четвертый. Ближе всего к этому основному значению (аналогии) находится понятие сравнения (eïkôn); в Риторике (III, 10, а) специально отмечается их близость — несмотря на то что сравнение предполагает одинарное, а непарное отношение. Но сравнение не есть основание метафоры в Поэтике оно вообще отсутствует, в Риторике оно подчинено метафоре. В заключительной части Поэтики Аристотель, вне какой-либо связи слоги- кой пропорции или сравнения, утверждает Всего важнее — быть искусным в метафорах. Только этого нельзя перенять от другого это — признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство (22, а. Это общее утверждение охватывает все четыре типа метафоры и тем самым распространяется на все поле эпифоры. Но что значит подметить сходство В Риторике имеется косвенное указание на то, что сходное — это есть тоже самое, что означает родовое тождество Метафоры нужно заимствовать. из области предметов сродных, ноне явно сходных, подобно тому как ив философии считается свойством меткого ума видеть сходство ив вещах, далеко отстоящих одни от других, как, например, Архит говорил, что судья и жертвенник — одно и то
* Здесь и далее — перевод В. Аппельрота; цитируется по изданию Аристотель. Поэтика (Об искусстве поэзии. Под ред. ФА. Петровского.М., 1957; ср. перевод МЛ. Гаспарова в издании Аристотель. Соч. в х тт., т. IV. М, Мысль, 1984. — Прим. ред
436

же, потому что к тому и другому прибегают все, кто терпит несправедливость
(III, 11, а, 11—14)*. Как же согласовать эту универсальную роль сходства со специфической функцией аналогии и сравнения И, на этом уровне универсального, как примирить между собой сходное и тождественное Наконец, четвертый довод указывает на то, что наиболее опасная двусмысленность кроется даже не в самом термине сходство, а в наиболее устойчивых его ассоциациях. Действительно, обладать сходством может означать быть созданным по образу чего-либо» — ведьмы с равным успехом можем сказать про портрет или фотографию, что они воспроизводят образ оригинала или что они сходны с оригиналом. Смешение понятий сходства и образа характерно для некоторых правда, устаревших — концепций литературной критики, согласно которым понимание метафор того или другого автора требует выявления типичных для него зрительных, слуховых и других сенсорных образов. Отношение сходства устанавливается здесь от абстрактного к конкретному идея обладает сходством с конкретным образом, который ее иллюстрирует. Сходство, таким образом, оказывается свойством самого изображения, то есть портрета в широком смысле слова. Намек на эту последнюю двусмысленность мы также находим у Аристотеля, который говорит, что живая метафора изображает вещь как бы находящейся перед нашими глазами. Это свойство метафоры упоминается там, где речь идет о метафоре, основанной на пропорции, хотя и без указания на существование между ними какой-либо связи действительно, что может быть общего между рационально установленной тождественностью отношений и предстоянием перед взором, те. наглядностью Тоже смешение понятий, как кажется, присутствует в анализе иконичности метафоры, предложенном П. Хенле. Представлять одну мысль при помощи другой — не значит ли это так или иначе показывать, делать зримой первую ради того, чтобы получить более живое представление о второй Ноне является ли упомянутая двойственность свойством самой риторической фигуры, состоящей в придании речи образности А если так, то какова связь между двумя полюсами обозначенного таким способом диапазона, то есть между логикой пропорциональности и иконической образностью Все сказанное сводится к одной центральной проблеме что обеспечивает метафоричность метафоры Может ли единое понятие сходства охватить пропорцию, сравнение, улавливание (saisie) сходного (или тождественного, иконич- ность? Или же следует
* Здесь и далее — перевод Н. Платоновой; цитируется по изданию Античные риторики. Сост. и ред. А. А. Тахо-Годи. М, Изд-во МГУ, 1978. — Прим. ред
437

признать, что оно лишь маскирует изначальную порочность определений, способных объяснять метафору через все новые и только новые метафоры, ср.: метафору переноса у Аристотеля, метафору оболочки у Ричардса, метафору фильтра, метафору экрана или метафору линзы у М. Блэка. И все это разнообразие в конечном счете возвращает нас к исходной точке — к метафоре переноса. В защиту сходства Я намереваюсь показать
1) что сходство есть понятие еще более необходимое в теории напряжения, чем в теории субституции
2) что оно не только создается метафорическим высказыванием, но и, наоборот, само участвует в его порождении
3) что ему можно придать такой логический статус, при котором преодолевается обсуждавшаяся выше двусмысленность
4) что иконический характер сходства должен быть описан заново — таким способом, при котором образность трактуется как семантический компонент, включенный в структуру метафорического высказывания.
1. Изначальная ошибка аргументации, направленной против включения сходства в логику метафоры, кроется в представлении о том, что использование понятий напряжения, взаимодействия и логического противоречия делает понятие сходства избыточным. Обратимся к языковой стратегии порождения такого простого метафорического выражения, как оскюморон живая смерть, ясная тьма и т. п, где буквальный смысл содержит загадку, а метафорический — ее решение. При этом понятия напряжения и противоречия ориентированы на формальную сторону загадки — на то, что можно было бы назвать семантический вызов, или, пользуясь выражением Ж. Коэна, семантическая дерзость. Метафорический смысл как таковой — это не сама семантическая коллизия, а некоторое новое согласование, возникающее в ответ на вызов. Говоря словами Бирдсли, метафора
— это то, что превращает нежизнеспособное, внутренне противоречивое высказывание в высказывание внутренне противоречивое, но значимое, осмысленное. И именно в осуществлении этого перехода решающая роль принадлежит сходству. Но эта роль может быть выявлена только при условии, что мы откажемся от сближения — чисто семиотического по своей природе — понятий сходства и субституции и обратимся к собственно семантическому аспекту сходства (я имею ввиду его роль в соединении основных компонентов высказывания или в создании оксюморона. Другими словами, сходство — если вообще допускать это понятие при описании метафоры — должно рассматриваться как способ предикации признака субъекту, а не как способ субституции имен. Возникающая в метафоре новая семантическая согласованность оказывается возможной благодаря тому, что между некоторыми двумя термами устанавливается определенная смысловая близость — вопреки реальной дистанции между ними вещи, которые до того были удалены друг от друга, вдруг оказываются соседствующими. Аристотель отмечает этот чисто предикативный эффект аналогии, рассуждая о том, что нужно употреблять подходящие метафоры (Риторика, III, а, 10). Предостерегая от метафор, сближающих слишком отдаленные вещи, Аристотель советует заимствовать метафоры от одного итого же рода вещей и переносить названия не издалека, а от предметов родственных и однородных так, чтобы было ясно, что оба предмета родственны (там же, а, Идея родственности понятий очень ценна. Неважно, что эта родственность выражена метафорически, ведь метафора как рази призвана установить род. С близкого ли или с далекого расстояния, она все равно осуществляет переноса переносить в этом случае — значит сближать, то есть преодолевать разделяющую рода дистанцию. Мысль о родстве разных категорий подводит нас к идее семейного сходства, относящегося к доконцептуальному уровню. Эта идея, по-видимому, имеет отношение к логическому статусу сходства в метафорическом процессе. Ниже мы продолжим эту мысль. Пока можно сказать следующее. Во-первых, напряжение, противоречие и контроверза — это лишь оборотная сторона того сближения, благодаря которому метафора оказывается осмысленной. Во-вторых, сходство как таковое есть факт предикации, осуществляемой по отношению к тем же термам, противоречие между которыми создает напряжение 2. Нам могут возразить, что сходство — плохой кандидат на роль обоснования или причины возникновения смыслового согласования, потому что оно порождается самим высказыванием, в котором содержится сближение. Опровержение этого тезиса заставляет нас прибегнуть к парадоксу, который поможет по-новому осветить теорию метафоры. Ф. Уилрайт в своей книге Метафора и действительность [21 ] почти нащупал этот парадокс он предлагает различать эпифору и диафору. Эпифора, как мы помним, — это термин Аристотеля, обозначающий транспозицию, перенос как таковой, то есть это процесс объединения, своего рода ассимиляция, происходящая между чуждыми понятиями, — чуждыми в силу удаленности. Акт соединения предполагает определенный тип восприятия, а именно прозрение (insight). Об этом типе восприятия Аристотель писал Слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство (Поэтика, а. Эпифора — это взгляд, брошенный гением непредсказуемое и недоступное. Ноне существует эпифоры без диафоры, как не существует интуиции без конструкции. Действительно, интуитивный процесс, сближающий далекое, с неизбежностью предполагает и речевой момент тот же Аристотель,
439

который отдавал дань способности подмечать сходство, был одновременно теоретиком пропорциональной метафоры, когда сходство скорее конструируется, чем непосредственно воспринимается. [...] Тому же речевому моменту обязаны метафорические обозначения метафоры, используемые М. Блэком, — такие, как экран или фильтр, — позволяющие представить процесс выбора предикатом определенных свойств основного субъекта. Поэтому нет никакого противоречия в том, чтобы описывать метафору в терминах восприятия (зрения) ив терминах расчета, конструкции. Метафора — это одновременно дар гения и мастерство геометра, превосходно владеющего наукой пропорций. Может показаться, что мы удаляемся от семантики в сторону психологии. Но, во-первых, нет ничего зазорного в том, чтобы чему-то поучиться у психологов, особенно если речь идет о психологии операций (а не элементов, над которыми они производятся. Это касается, в частности, гештальтпсихологии, которая, применительно к феномену изобретения, показывает, что любое изменение структуры включает момент внезапного озарения, когда возникает новая структура, разрушающая и преобразующая предшествующую конфигурацию. Во-вторых, этот, казалось бы, психологический парадокс соединения гениального озарения и расчета, интуиции и конструкции на самом деле есть парадокс чисто семантический он связан со специфическим характером предицирования, происходящего в процессе речи. Н. Гудмен говорит об этом так (еще одна метафора о метафоре метафора это переклеивание этикеток, в результате которого рождается гармония предиката, обремененного прошлыми объекта, который смиряется, сопротивляясь, р. 69]. Смиряется, сопротивляясь, — именно так, в метафорической форме, можно выразить суть обсуждаемого парадокса сопротивление — это то, что осталось от прежнего союза (основанного на буквальном значении, который распадается под действием противоречия, смиренная уступка — то, что возникает в рамках уже новой близости. Диафора в эпифоре — это, в сущности, тот же самый парадокс, но представленный как прозрение, открывающее сходство уже после разрыва прежних отношений.
3. Описанный выше парадокс дает нам ключ для того, чтобы отвести возражение, касающееся логического статуса сходства. Ведь то, что является значимым для операции уподобления, может оказаться значимыми для отношения подобия
— если, конечно, нам удастся показать, что отношение подобия — это лишь другое название для операции уподобления, о которой шла речь выше. Вспомним мотивировку логической несостоятельности понятия сходства любые две вещи имеют между собой нечто сходное, но. и нечто различное. Остается единственная возможность построить отношение по образцу операции и перенести парадоксальность, присущую
440

операции, на отношение. Тогда сходство предстает как имеющее такую концептуальную структуру, которая одновременно объединяет и противопоставляет тождество и различие. Когда Аристотель называет похожее тождественным, это не небрежность выражения видеть тождественное в разном — это и означает видеть сходное. С другой стороны, именно метафора вскрывает логическую структуру сходного, потому что в метафорическом высказывании сходное обнаруживается вопреки различию, несмотря на противоречие. Сходство, таким образом, предстает как логическая категория, соответствующая операции предикации, при которой сближение встречает сопротивление свойства быть далеким. Другими словами, именно метафора выявляет функцию сходства — потому что в метафорическом высказывании различие удерживается противоречием на уровне буквального значения тождественное и различное не смешиваются, а противоборствуют. Благодаря этому свойству метафоры ее загадка остается в самом ее сердце. Указанная особенность метафоры отмечалась, в той или иной форме, разными авторами я же хочу развить эту мысль еще на один — или даже на два — шага дальше. Если при описании метафоры сходство представить как точку столкновения тождественного и различного, то такая модель, возможно, позволила бы нам выявить источник многообразия видов метафоры, порождающего столько недоумений. Благодаря чему, спрашивается, переносы от рода к виду, от вида к роду, от вида к виду — все суть формы эпифоры, отражающие одно и тоже противоречивое единство сходного
Тербейн в своей работе Миф о метафоре [19, р. 12] близок к решению этой проблемы явление, лежащее в основе метафорического высказывания, замечает он, сродни тому, что Г. Райл называет категориальной ошибкой (представление объектов одной категории в терминах другой категории [18, р. 8]). Действительно, определение метафоры как способа говорить об одной вещи в терминах другой, на нее похожей, не содержит ничего принципиально иного. Метафору можно было бы назвать намеренной категориальной ошибкой — тогда все четыре типа метафоры, которые различает Аристотель, могут быть снова объединены. Для первых трех типов это очевидно приписывание роду названия вида и т. д. в точности означает намеренное нарушение концептуальных границ рассматриваемых термов. Но сюда же относится и четвертый тип — пропорциональная метафора, — поскольку, согласно Аристотелю, метафора данного типа есть не аналогия как таковая, а скорее перенос — на основании отношения пропорциональности — обозначения для второго терма на четвертый и наоборот. Таким образом, метафоры всех четырех аристотелевских классов являются намеренными категориальными ошибками. Подобного же рода рассуждения позволяют, далее, объяснить
441

первичность метафоры по отношению к сравнению у Аристотеля. Метафора указывает прямо, что это — то (Риторика, III, 1410 Ь 19). Такое предицирование признака — несмотря на всю его неуместность — и обеспечивает способность метафоры порождать новые смыслы. Сравнение — это уже нечто большее это такая парафраза метафорического выражения, которая снимает присущий ему эффект предицирования необычного признака. Поэтому нападки на сравнение (со стороны М. Блэка и М. Бирдсли) не затрагивают метафору — так как она представляет собой не сокращенное сравнение, а, наоборот, его движущую силу
7
Идея категориальной ошибки подводит нас близко к цели. Можно сказать, что действие порождающего речевого механизма в области метафоры заключается в размывании логических — или так или иначе установленных — границ, благодаря которому обнаруживаются новые сходства, невидимые в рамках прежней классификации. Другими словами, сила метафоры — в способности ломать существующую категоризацию, чтобы затем на развалинах старых логических границ строить новые. Далее, можно выдвинуть гипотезу, что динамика мысли, прокладывающей себе путь сквозь чащу установленных категорий, имеет тот же источник, что и создание любой классификации. Здесь мы вынуждены ограничиться лишь гипотезой, так как у нас нет прямого доступа к возникновению родов и классов. Наблюдение и размышление везде начинаются слишком поздно. Однако, призвав на помощь своего рода философское воображение — позволяющее производить экстраполяцию мы можем допустить, что фигура речи, которую мы называем метафорой и которая на первый взгляд предстает как намеренное отклонение от нормы, — это явление той же природы, что и процесс возникновения семантических полей и, следовательно, создания той самой нормы, от которой отклоняется метафора, то есть одна и та же операция позволяет видеть сходное и устанавливать род (enseigner le genre)»; эту мысль можно найти также у Аристотеля. При этом, если исходить из того, что узнать можно только нечто дотоле неизвестное, видеть сходное означает создавать новый род внутри различий, а не поверх этих различий — на уровне трансцендентных концептов. Аристотель применял здесь термин родовая общность. Метафора позволяет увидеть этот подготовительный этап концептуализации — благодаря тому, что в метафорическом процессе движение к новому родовому понятию тормозится из-за сопротивления, создаваемого различиями, а кроме того, частично выявляется самой риторической фигурой. Таким образом, метафора вскрывает механизм формирования семантических полей
— механизм, который Гадамер называет изначальной метафоричностью языка
[8, р. 406 и сл.] и который часто смешивается сформированием концепта на основе подобия. Это своего рода сходство, объединяющее индивидов еще до того, как они подводятся под те или другие логические
442

категории. Метафора как фигура речи представляет явно, в виде конфликта между тождеством и различием, обычно скрытый процесс порождения семантических категорий путем слияния различий в тождество. Этот последний вывод дает нам возможность возобновить прерванное обсуждение теории метафоры Р. Якобсона. Используемое нами понятие метафорический процесс, по отношению к которому метафора как риторическая фигура выполняет роль проявителя (revelateur), близко к идеям Якобсона. Однако в отличие от Якобсона, в центре нашего внимания при анализе метафоры находится не субституция, а предикация. Если Якобсон рассматривал метафору как семиотическое явление (замещение одного терма другим, то мы анализируем явление семантическое (взаимное сближение двух семантических областей в результате предицирования субъекту необычного признака. Заметим при этом, что метафорический полюс языка, будучи по своей природе чисто предикативным (атрибутивным, не имеет противовеса в виде метонимического полюса. Иными словами, никакой симметрии здесь нет. Метонимия — замена одного имени другим — остается процессом семиотическим, быть может даже, феноменом субституции par excellence в области знаков. Метафора — предицирование необычного признака это процесс семантический (как понимал его Бенвенист), возможно даже, феномен генетический par excellence в области речи.
4. Тот же парадокс, сталкивающий зрительный образ и речевой поток (discursi- vité), на основе которого было построено понятие отношения сходства, может помочь нам отвести четвертое из приведенных выше возражений. Речь идет о возможности трактовать сходство как зрительный образ, представляющий абстрактные отношения. Проблема, как мы помним, возникла из замечания Аристотеля о способности метафоры изображать вещь как бы находящейся перед нашими глазами она была, далее, детально разработана в иконической теории метафоры П.
Хенле, а также отразилась в понятии ассоциированного образа М. Ле Герна. При этом, чем больше семантический анализ подпадал под влияние логической грамматики, тем сильнее становилась настороженность по отношению к понятию образ, введение которого воспринималось как дурной психологизм. Между тем вопрос именно в том, действительно ли иконический аспект метафоры вообще не поддается семантическому анализу и нельзя ли его объяснить, исходя из предложенной структуры сходства. Быть может, как разв точке конфликта между тождеством и различием и должно быть локализовано воображение Для начала мы оставим в стороне сенсорный, чувственный аспект воображения это невербальное ядро воображения, то есть воображаемое как квазивиди- мое, квазислышимое, квазиощущаемое и т. д. Единственно возможный способ рассматривать проблему воображения, оставаясь в рамках семантического анализа (те. анализа вербальных сущностей), состоит в том, чтобы начать с продуктивного воображения (по Канту) и по мере возможности заниматься только им, отвлекаясь от существования репродуктивного воображения, то есть воображаемого. Образ, рассматриваемый как схема (по Канту, приобретает вербальное измерение прежде чем стать полем увядающих перцептов, он является лоном рождающихся значений. Подобно тому, как схема служит матрицей категорий, иконический образ это матрица для нового семантического согласования, возникающего на обломках старых семантических категорий, разрушенных взрывной волной противоречия.
Вплетя эту новую нить в наше рассуждение, мы можем сделать вывод, что иконичность включает вербальный аспект — в той мере, в какой она обеспечивает фиксацию тождественного внутри различий и вопреки им, нона доконцептуаль- ном уровне. Таким образом, в свете кантовской схемы, аристотелевское видение «подмечание сходства — как рази совпадает с иконичностью: установить род, уловить родство отдаленных термов — это и значит представить взору. Метафора тем самым предстает как механизм схематизации, производящий метафорическую атрибуцию. На почве воображения выращиваются переносные смыслы как результат взаимодействия тождества и различия. Сама же метафора позволяет видеть все действие этого механизма, так как тождество и различие здесь не сливаются, а противостоят друг другу. [...]