Звегинцев В.А. - Очерки по общему языкознанию. Очерки по общему языкознанию

• Название: Очерки по общему языкознанию
• Анкор: Звегинцев В.А. - Очерки по общему языкознанию.doc
• Дата: 30.03.2018
• Размер: 0.87 Mb.
• Имя файла: Звегинцев В.А. - Очерки по общему языкознанию.doc
• Тип: Документы; #17427
• Категория: Языки. Языкознание
• страница: 24 из 31

идения» объединены и связаны в мыслительные единства.

Если исключить эти зависящие от человеческой оценки образования, то, видимо, от остальных слов, обо­значающих растительный мир, можно ожидать большей обусловленности сущностью самих вещей. Но это от<309>нюдь не значит, что в них находит отражение внутрен­няя структура растительного царства. Возьмем, напри­мер, слова Beere, Blume. Не случайно, что в словарях (вроде словаря Г. Пауля) не даются определения их значений. Трудно ли это сделать или они разумеются сами по себе? Попробуем определить Beere (ягоды) как «род плодов с мясистой оболочкой, в которую включены семена»; в этом случае наряду с «подлинными» ягода­ми — Johanisbeeren (смородиной), Heidelbeeren (черни­кой), мы должны будем отнести сюда также и Orangen (апельсины), Gurken (огурцы) и даже Дpfel (яблоки) и Birnen (груши), которые обычно не считаются ягодами, в то время как, с другой стороны, самые обычные Beeren (ягоды), как Himbeeren (малина), Erdbeeren (земляни­ка) оказываются вовсе и не Beeren, a Schein- und Sammelfrьchte (мнимые или сборные плоды). Очевидно, «область значений» Beeren (ягод) также определяется «мыслительным промежуточным миром»; в форме, вели­чине, строении этих плодов содержатся определенные предпосылки, но «ягодами» они становятся на основании человеческих суждений, которые ни в коем случае нель­зя представлять в форме идей, стоящих за явлениями в готовом виде. И, конечно, нельзя эти образования при­нимать как «само собой разумеющиеся»; надо вскрывать принцип, на котором они основываются»²⁰.

В том, как язык классифицирует предметы и явления внешнего мира, какие отношения устанавливает он меж­ду ними, как их оценивает со своей «человеческой точки зрения», Л. Вайсгербер и усматривает «мировоззрение языка» и именно на вскрытие этих своеобразий каждого языка и направляет свое исследование, интересуясь в первую очередь «картиной мира» немецкого языка. Эта картина не является стабильной, но подвергается посто­янным изменениям в процессе исторического развития языка. «Известно, — говорит по этому поводу Л. Вайс­гербер, — что многие слова, относящиеся к животному царству, обладали в средневерхненемецком иными «зна­чениями», нежели те, какими они обладают в современ­ном немецком: средневерхненемецкое tier не является общим обозначением для всего животного мира, но озна<310>чает только «четвероногих диких зверей» (в противопо­ложность vihe — «домашним животным»); средневерхне­немецкое Wurm гораздо шире, чем современное Wurm (червь), так как включает не только Schlangen (змей) и Drachen (драконов), но и Spinnen (пауков) и Raupen (гусениц); средневерхненемецкое vogel (птица) охваты­вает также Bienen (пчел), Schmetterlinge (бабочек) и даже Fliegen (мух). Если сравнить все совокупности слов, то выявляется, что имеют место не отдельные «сме­щения значений», но что весь животный мир в средневерхненемецком строился совершенно иначе, чем в со­временном немецком языке. Мы не обнаруживаем обще­го обозначения в средневерхненемецком для животных вообще, только выделение отдельных их групп: с одной стороны, домашние животные — vihe, с другой — четыре подразделения диких животных, группирующихся по способу движения: tier (бегающее животное), vogel (ле­тающее животное), wurm (ползающее животное), visch (плавающее животное). Это четко членящаяся картина, но она совершенно не совпадает ни с зоологическими классификациями, ни с состоянием ее в современном не­мецком языке. Так же как в отношении современного немецкого языка, мы можем сказать о средневерхне­немецком, что и в нем речь идет об особой языковой картине мира»²¹.

Подобного рода различия, разумеется, отчетливее всего проявляются при сопоставлении разных и в осо­бенности достаточно далеких друг от друга языков. Сам Вайсгербер проводит свои исследования по преимуще­ству в пределах немецкого языка (приемом сравнения языков широко пользуется Уорф), но различию языков он придает большое философское, лингвистическое, культурно-историческое и даже эстетическое и правовое значение. Он указывает на односторонность, известную «субъективность» мировоззрения каждого языка в отдельности. «Если бы, — пишет он, — у человечества существовал только один язык, то его субъективность раз и навсегда установила бы путь познания объективной действительности. Эту опасность предупреждает множе­ственность языков: множественность языков — это мно­жественность путей реализации человеческого дара ре<311>чи, она обеспечивает человечеству необходимое много­образие способов видеть мир. Таким образом, неизбеж­ной односторонности одного единственного языка мно­жественность языков противопоставляет обогащение по­средством многообразности мировоззрений, что препят­ствует также и переоценке единичного способа познания как единственно возможного. Эту мысль наилучшим об­разом передает классическая формулировка Гумбольд­та: «Взаимная зависимость мышления и слова ясно сви­детельствуют о том, что язык есть не столько средство устанавливать уже известные истины, сколько в значительно большей степени открывать еще неизвестные. Различие языков заключается не в различиях звуковой оболочки и знаков, но в различии самих мировоззрений... Каждый человек может приблизиться к объективному миру не иначе, как в соответствии со своим способом по­знания и ощущения, т. е. субъективным путем». Каждый отдельный язык и есть такой субъективный путь собст­венной оценки»²².

Таковы в очень общих чертах взгляды Л. Вайсгербера на отношения, существующие между языком и мыш­лением. Схожими путями стремится исследовать эту проблему и Бенджамен Уорф, заимствовавший общую идею своей гипотезы у известного американского языко­веда Э. Сепира. В отличие от Вайсгербера американский ученый обращает основное внимание на различия грамматических структур языков, которые нагляднее всего вскрываются посредством сопоставления этих структур²³.

Сепир также исходит из того общего тезиса, что язык есть не столько средство для передачи общественного опыта, сколько способ определения его для говорящих на данном языке. «Язык, — пишет он, — не просто более или менее систематизированный инвентарь различных элементов опыта, имеющих отношение к индивиду (как это часто наивно полагают), но также замкнутая в себе, творческая и символическая система, которая не только соотносится с опытом, в значительной мере приобретен­ным помимо ее помощи, но фактически определяет для<312> нас опыт посредством своей формальной структуры и вследствие того, что мы бессознательно переносим свойственные ей особенности в область опыта. В этом отно­шении язык напоминает математическую систему, кото­рая отражает опыт в действительном смысле этого слова только в самых своих элементарных началах, нос тече­нием времени превращается в замкнутую систему поня­тий, дающую возможность предугадать все возможные элементы опыта в соответствии с определенными принятыми формальными правилами... [Значения] не столько раскрываются в опыте, сколько накладываются на него вследствие тиранической власти, которой лингвистиче­ская форма подчиняет нашу ориентацию в мире»²⁴.

Эти мысли своего учителя Уорф развивает следую­щим образом: «...лингвистическая система (другими сло­вами, грамматика) каждого языка не просто передаточ­ный инструмент для озвученных идей, но скорее сама творец идей, программа и руководство для интеллекту­альной деятельности человеческих индивидов, для ана­лиза их впечатлений, для синтеза их духовного инвента­ря... Мы исследуем природу по тем направлениям, кото­рые указываются нам нашим родным языком. Категория и формы, изолируемые нами из мира явлений, мы не берем как нечто очевидное у этих явлений; совершенно обратно — мир предстоит перед нами в калейдоскопиче­ском потоке впечатлений, которые организуются нашим сознанием, и это совершается главным образом посредством лингвистической системы, запечатленной в нашем сознании»²⁵.

Исследуя языки американских индейцев (в частности, язык хопи), Уорф из сопоставления их с английским или же с условным языком SAE (т. е. Standard Average European — «среднеевропейский стандарт»), объединяю­щим в себе особенности обычных европейских языков — английского, немецкого, французского, черпает примеры для иллюстрации своего принципа лингвистической относительности или положения о том, что «люди, использующие резко отличную грамматику, понуждаются сво­ими грамматическими структурами к различным типам<313> наблюдений и к различной оценке внешне тождественных предметов наблюдения и поэтому в качестве наблюдателей не могут быть признаны одинаковыми, так как обладают различными взглядами на мир»²⁶. Как и Вайсгербер, он устанавливает существование «мыслительно­го мира», который определяет совершенно в духе Гум­больдта. «Этот «мыслительный мир», — пишет он, — есть микрокосм, который человек повсюду носит с собой и с помощью которого он измеряет и познает все, что толь­ко в состоянии, в макрокосме»²⁷. На основе всех этих предпосылок Уорф и делает свой главный вывод о том, что «каждый язык обладает своей метафизикой». Этот вывод фактически повторяет утверждение Вайсгербера о наличии у каждого языка своего мировоззрения, запечатленной в структуре языка особой «картины мира».

Какие же языковые факты дают основание Уорфу делать подобные выводы о том, что язык определяет мышление? В качестве иллюстрации того, что он разумеет под руководящей ролью языка в «нормах поведе­ния» человека, Уорф приводит пример из своей практики инженера по противопожарным устройствам (что было его основной специальностью). Он рассказывает о том, что, как им было установлено, люди у складов с над­писью «пустые бензиновые контейнеры» ведут себя го­раздо беззаботней и допускают известные вольности в обращении с огнем, нежели у складов с надписью «бен­зиновые контейнеры», хотя первые из-за взрывчатых испарений более опасны в пожарном отношении, чем вторые. Это происходит потому, объясняет Уорф, что слово «пустой» предполагает отсутствие опасности и лю­ди соответственно реагируют на заложенную в самом слове идею беззаботности, они подчиняются «тирании слова», если употреблять выражение Ст. Чейза²⁸. Тем самым человек в своем мышлении и в поведении идет на поводу у языка.

Как уже указывалось, различие в «метафизике» языков лучше всего постигается путем сопоставления<314> языков и особенно их грамматической структуры, в эле­ментах которой фиксируются основные категории лингвистической «метафизики». Именно из-за грамматиче­ских различий даже самые простые словосочетания иног­да с большим трудом поддаются переводу с одного язы­ка на другой. Так, английское his horse (его лошадь) и his horses (его лошади) чрезвычайно трудно перевести на язык навахо, так как он не только не имеет категории множественности для имен, но и не обладает различиями между английскими притяжательными местоимениями his, her, its и their. Дело усложняется еще и тем, что язык навахо делает различия между третьим лицом, пси­хологически близким говорящему, и третьим лицом, психологически далеким говорящему²⁹.

Не безынтересно познакомиться и с манерой истол­кования Уорфом различий грамматических структур языков с целью показа специфической для них «лингвистической метафизики». Так, анализируя состав общих категорий в языке SAE и в языке хопи, Уорф следую­щим образом устанавливает различия во временной системе их глаголов: «Трехвременная система глагола в SAE окрашивает все наше мышление относительно вре­мени. Эта система сливается с более широкой схемой объективизации субъективного восприятия длительности, проявляющейся и в других элементах языка — в двучленной формуле, применимой к именам вообще, к именам с временным значением, к категории множе­ственности и исчисляемости. Эта объективизация позво­ляет нам мысленно «выстроить времена в ряд». Пред­ставление о времени как об определенном ряде гармонирует с системой трех времен, в то время как двувременная система более раннего и более позднего времени, очевидно, больше соответствует чувству длительности, как она дается нам в опыте. В нашем сознании нет про­шедшего, настоящего и будущего, а есть только единство, составляющее комплекс. Все — в сознании, но это все — в совместном виде. И чувственное и внечувственное. Чувственным мы можем назвать то, что мы видим, слы­шим, ощущаем — «настоящее», тогда как во внечувственном объединяется безграничный мир памяти, именуе<315>мый «прошлым», и область веры, интуиции и неопреде­ленности — «будущее». Но все — и чувственное, и па­мять, и предположение — существует в сознании совместно — ничто в нем не делится на то, что «еще не насту­пило», или «было однажды, но не теперь». Реальное время наше сознание отражает как процесс становления «более поздним», изменяющим определенные отношения необратимым образом. В этом отнесении к «более позд­нему» или в установлении «длительности», как мне ка­жется, заключается постоянный контраст между самым недавним, позднейшим, находящимся в фокусе внимания, и остальным — «более ранним». Немало языков прекрасно обходятся двумя временными формами, соответствующими этому постоянному отношению «более позднего» и «более раннего». Конечно, мы можем сконструировать и постигнуть сознанием систему из прошло­го, настоящего и будущего в виде объективированного расположения точек на линии. На это и ориентирует нас общая тенденция к объективации, а наша система вре­мен демонстрирует это.

Настоящее время (present tens) в английском обна­руживает наименьшую гармонию с основным отноше­нием времен. Его как бы заставляют выполнять различ­ные и не связанные друг с другом функции. Одна функ­ция превращает его в объективированное среднее звено, находящееся между объективированным прошлым и объективированным будущим — в повествовании, обсуж­дении, аргументации, логике, философии. Другая функция знаменует включение в чувственную область: I see him (я вижу его). Третья — используется для обычной или очевидной констатации: We see with our eyes (мы видим своими глазами). Эти различные употребления вносят хаос в мысль, чего, однако, мы обычно не осознаем.

В языке хопи в этом отношении все обстоит совер­шенно по-другому. Глаголы не имеют «времен», по­добных нашим, но обладают формами констатации («утверждения»), аспектами, соединяющими предложе­ния формами (наклонениями), которые вносят в речь большую точность. Формы констатации указывают, что говорящий (но не субъект) сообщает о ситуации (соот­ветствует нашему прошедшему или настоящему), или ожидает ее наступления (соответствует нашему будуще<316>му), или же констатирует ситуацию (соответствует описанному выше «объективному» употреблению нашего настоящего времени). Аспекты указывают на различные степени длительности и различные виды тенденций «в течение этой длительности». Как мы видим, ничто не указывает на то, что одно событие происходило раньше, чем другое, когда речь идет о двух событиях. Но потреб­ность в этом не возникает до тех пор, пока не употреб­ляются два глагола, т. е. два предложения. В этом слу­чае «наклонения» указывают на отношения между предложениями, включающие отношения более раннего к более позднему или же одновременности. Кроме того, существует множество отдельных слов, выражающих подобные же отношения и уточняющих наклонения и аспекты. Функции нашей трехвременной системы с ее трехчленным расположением на линии объективирован­ного «времени» распределены между различными глагольными категориями, отличными от наших времен. Язык хопи не располагает другими средствами для пере­дачи объективированного времени, но это нисколько не мешает ему находить в своих формах способы выраже­ния отношений, существующих в реальных ситуациях»³⁰.

Из подобного рода лингвистических предпосылок (особых метафизических качеств языков) Уорф считает возможным делать выводы о нормах поведения и умственном складе носителей соответствующих языков. Так, формы и содержание западной цивилизации, по его мнению, обусловлены характером языков SAE. «Ньюто­новские понятия пространства, времени и материи не есть данные интуиции, — утверждает он. — Они даны культурой и языком. Именно оттуда взял их Ньютон»³¹. И далее он детализирует эту мысль: «Наше объективи­зированное представление о времени соответствует историчности и всему, что связано с регистрацией фактов, в то время как представление хопи противоречит это­му... Наше объективизированное время вызывает в представлении что-то вроде ленты или свитка, разделен­ного на равные отрезки, которые должны быть заполне<317>ны записями. Письменность несомненно способствовала нашей языковой трактовке времени, так же как послед­няя направляла использование письменности. Благодаря этому взаимообмену между языком и всей культурой мы получаем, например:

1. Записи, дневники, бухгалтерию, счетоводство, ма­тематику, стимулированную учетом.

2. Интерес к точной последовательности — датиров­ку, календари, хронологию, часы, исчисление зарплаты по времени, время, как оно применяется в физике.

3. Летописи, хроники — историчность, интерес к про­шлому, археологию, проникновение в прошлые периоды, как оно выражено в классицизме и романтизме.

Подобно тому, как мы представляем себе наше объ­ективизированное время простирающимся в будущем так же, как оно простирается в прошлом, наше представ­ление о будущем складывается на основании записей прошлого, и по этому образцу мы вырабатываем про­граммы, расписания, бюджеты. Формальное равенство якобы пространственных единиц, с помощью которых мы измеряем и воспринимаем время, ведет к тому, что мы рассматриваем «бесформенное явление» или «суб­станцию» времени как нечто однородное и пропорцио­нальное по отношению к какому-то числу единиц. Так, стоимость исчисляем пропорционально затраченному времени, что приводит к созданию целой экономической системы, основанной на стоимости, соотнесенной со временем: заработная плата (количество затраченного вре­мени постоянно вытесняет количество вложенного тру­да), квартирная плата, кредит, проценты, издержки по амортизации и страховые премии. Конечно, эта некогда созданная обширная система продолжала бы существо­вать при любом лингвистическом понимании времени, но сам факт ее создания, обширность и та особая форма, которая ей присуща в западном мире, находится в пол­ном соответствии с категориями языков SAE. Трудно сказать, возможна была бы или нет цивилизация, подобная нашей, с иным лингвистическим пониманием вре­мени. Во всяком случае нашей цивилизации присущи определенные лингвистические категории и нормы пове­дения, складывающиеся на основании данного понимания времени, и они полностью соответствуют друг другу... Наш лингвистически детерминированный мысли<318> тельный мир не только соотносится с нашими культур­ными идеалами и установками, но захватывает даже наши собственно подсознательные действия в сферу своего влияния и придает им некоторые типические черты»³².

Таковым рисуется в изложении Уорфа то мощное влияние, которое оказывают на нормы человеческого поведения и мышления различные «метафизики» языков.

Для того чтобы дать правильную оценку этой тео­рии, надо располагать недвусмысленными ответами на ряд вопросов.

Весьма важным является вопрос о происхождении подобного рода «метафизики» у языков. Каким образом они возникают и что способствует их возникновению? Наконец, в каком отношении «метафизика» языка нахо­дится с культурой народа, поскольку Уорф всю пробле­му рассматривает в контексте: язык и культура?

У самого Уорфа ответ на эти вопросы можно найти в следующих его словах: «Каким образом исторически создается переплетение языка, культуры и поведения человека? Что было первичным — лингвистические мо­дели или культурные нормы? В основном они возникают совместно, оказывая постоянное влияние друг на друга. Но в этом содружестве природа языка является фактором, который ограничивает его свободную гибкость и весьма властным образом устанавливает пути развития. Это происходит потому, что язык представляет систему, а не собрание норм. Крупные системообразующие един­ства могут развивать новые явления чрезвычайно медленно, в то время как другие культурные инновации возникают с относительной быстротой. Язык, таким об­разом, воплощает массовое сознание, он подвергается влиянию инноваций и усовершенствований, но поддается им в незначительной степени. ..»³³. И в другом месте: «Понятия «времени» и «субстанции» не даются в опыте людям абсолютно одинаковым образом, но зависят от природы языка или языков, с помощью которых развиваются эти понятия. Они зависят не столько от частной системы (например, времен или имени) в пределах дан­ного грамматического строя, сколько от способов анали<319>за и сообщения опыта, фиксированных в языке в виде особой «манеры речи» и выражающихся в форме типич­ных грамматических классификаций, так что такая «ма­нера» может включать лексические, морфологические, синтаксические и другие в иных случаях несоотносимые средства, скоординированные в определенную структуру согласованных элементов»³⁴. И, наконец, «между культурными нормами и лингвистическими моделями суще­ствуют связи, но не корреляции или прямые соответст­вия... Существуют случаи, где «манеры речи» находятся в отношениях тесного взаимопроникновения с общей культурой (хотя это положение и не обязательно носит универсальный характер), и при таком взаимопроникно­вении существуют связи между языковыми категориями, различными поведенческими реакциями и формами, ко­торые принимает развитие различных культур... Эти связи вскрываются не посредством сосредоточения внимания на типичных данных лингвистических, этнографических или социологических описаний, а исследованием культуры и языка (в тех случаях, когда они совме­стно развивались исторически значительное время) как целого, в котором должна существовать взаимозависимость обеих этих областей; на открытие ее и должно быть направлено исследование»³⁵.

Таким образом, и в гипотезе Сепира-Уорфа, как и у Л. Вайсгербера, в конце концов возникает неизвестная иррациональная величина, которая обусловливает ста­новление в языке определенной «метафизики», обеспечивающей ему ведущую роль по отношению к мышлению и нормам поведения, и которая устанавливает формы взаимопроникновения языка и культуры.

В. Гумбольдт с предельной определенностью называл эту иррациональную величину, обеспечивающую в ко­нечном счете возникновение замыкающих человеческий разум магических «кругов» и создающую особые «миро­воззрения» языков. Язык есть душа во всей ее совокуп­ности, — писал он. — Он развивается по законам духа³⁶.<320>

Следовательно, дух и есть искомая величина. В этом объяснении все ясно, и оно не требует детальных ком­ментариев. Но прямолинейная наивность такого объяс­нения неприемлема для Вайсгербера и Уорфа так же, впрочем, как и тот путь, которым в изучении данной про­блемы идет материалистическая наука. Вайсгерберу ка­жется, что сам языковый материал в данном случае толкает исследователя на какой-то третий, промежуточный путь. Он пишет в этой связи: «В антитезе идеализм — ре­ализм (так Вайсгербер называет материалистическую трактовку проблемы. —