Ульрих Бек. Что такое глобализация. Ошибки глобализма ответы на глобализацию

• Название: Ошибки глобализма ответы на глобализацию
• Дата: 01.04.2022
• Размер: 1.06 Mb.
• Имя файла: Ульрих Бек. Что такое глобализация.doc
• Тип: Реферат; #433715
• страница: 5 из 14

XX века... Глобальные рынки сбыта потребительских товаров и информации делают неизбежным выбор того, что подлежит поглощению. Чтобы подготовить новые символы для угас­ших или пробуждающихся к жизни, изобретаемых заново и всего лишь постулируемых идентичностей, приемы и спосо­бы этого выбора определяются на локальном или коммуналь­ном уровне. Общность, заново открытая романтическими поклонниками этой формы объединения людей (новую угрозу для нее они видят в мрачных, лишенных корней, безличных силах, порождаемых на сей раз глобальным обществом), — это не противоядие от глобализации, а одно из ее неизбежных глобальных последствий, одновременно продукт и условие”.

Чтобы довести до конца эту аргументацию в пользу разви­тия глобализации по ее “собственной” логике, зададимся воп­росом о центральных, тревожных, вытекающих из глобаль­ного неравенства последствиях этого процесса. 3. Бауман описывает эти последствия. Глобально-локальная взаимоза­висимость не только открывает возможности для новых, ана-литико-эмпирических способов исследования транслокаль­ных культур и жизненных миров, не только побуждает к ним; она, утверждает Бауман, раскалывает складывающееся на наших глазах мировое общество. Глобализация и локализа­ция, следовательно, — не только два момента, две ипостаси одного и того же явления. Они в то же время и движущие силы; формы выражения новой поляризации и стратификации жи­телей планеты на глобальных богачей и локальных бедняков.

“Глобализация и локализация могут быть двумя сторона­ми одной медали, но две части населения планеты живут на разных сторонах и видят лишь одну сторону — точно так же, как люди на Земле видят и наблюдают лишь одну сторону Луны. Одни могут жить на всей планете, другие прочно при­вязаны к определенному месту... Глокализация являет собой в первую очередь новое распределение привилегий и беспра­вия, богатства и бедности, перспектив и безнадежности, силы и бессилия, свободы и закабаления. Можно сказать, что гло-кализация есть процесс новой всемирной стратификации, в ходе которой выстраивается новая, охватывающая весь мир и самовоспроизводящаяся социокультурная иерархия. Раз­личия и коммунальные идентичности, двигающие вперед и делающие “неизбежной” глобализацию рынков и информа­ции, порождают не разнообразных, а одних и тех же партне­ров. То, что для одних — свобода выбора, для других — не зна­ющая пощады судьба. Поскольку число этих других неудер­жимо растет и поскольку они все глубже погружаются в отчаяние, вызванное бесперспективностью существования, то можно с полным правом утверждать, что глокализация есть не только концентрация капитала, финансов и всевозмож­ных ресурсов, дающих свободу выбора и эффективного дей­ствия, но и в первую очередь концентрация свободы действий. .. Свобода (действий и прежде всего движения капитала) есть та теплица, в которой богатство растет быстрее, чем когда-либо до этого; но если богатство приумножается, оно будет больше давать и другим, говорят утешители. Однако бедняки планеты, новые и старые, наследственные и порожденные компьютером, вряд ли узнают свое отчаянное положение в этом фольклоре. Прежние богачи нуждались в бедняках, что­бы разбогатеть и оставаться богатыми. Теперь они в бедня­ках больше нуждаются. ...С незапамятных времен конфликт между бедностью и богатством означал пожизненную взаим­ную зависимость. Теперь это уже далеко не так. Трудно себе представить, о чем могли бы договариваться новые “глобализованные” богачи и новые “глобализованные” бедня­ки, почему у них возникнет необходимость идти на комп­ромиссы и какой modus coexistendi они будут готовы ис­кать. ...Находящиеся на разных полюсах возникающей иерархии, на ее верхних и Нижних этажах миры резко отли­чаются и все больше отгораживаются друг от друга — как до­роги, которыми пользуются богатые жители современных го­родов и которые старательно обходят "no go areas", "террито­рии, закрытые для прохода".

Если для первого мира, мира богатых и состоятельных, про­странство утратило свои ограничительные свойства и легко пересекается как в действительности, так и виртуально, то для второго мира, мира бедных, "структурно излишних", ре­альное пространство сужается все быстрее.

Навязчивость, с которой средства массовой информации изображают завоевание пространства и “виртуальное преодо­ление” расстояний, недостижимые в не-виртуальной действи­тельности, делает это отчуждение еще более болезненным. Сужающееся пространство отменяет ход времени; жители первого мира обитают в вечном настоящем, они переживают цепь эпизодов, строго отделенных как от их будущего, так и от их прошлого; эти люди постоянно чем-то заняты, у них всегда "нет времени", они растягивают каждое мгновение, время для них заполнено "до краев".

Люди, вынужденные жить во втором настоящем, согнуты и придавлены грузом изобильного, лишнего времени, которое они ничем не могут заполнить. В их времени "никогда ниче­го не происходит". Они не "контролируют" время — но и вре­мя не контролирует их, как контролировало когда-то их пред­ков, подчиненных обезличенному ритму фабричного труда. Они могут лишь убивать время, а оно в свою очередь медлен­но убивает их самих.

Обитатели первого мира живут во времени, пространство для них ничего не значит, поскольку любые расстояния лег­ко ими преодолеваются. Их жизненный опыт Жан Бодрийяр запечатлел в своей картине "гиперреальности", в которой виртуальное и реальное уже неразличимы, ибо то и другое в одинаковой мере обладает "объективностью", "внешним су­ществованием" и "карающей силой" — качествами, которые Эмиль Дюркгейм назвал признаками "реальности'1.

Обитатели второго мира живут в пространстве — оно гне­тущее, несокрушимое, неприкасаемое и прочно связывает время, выводит его из-под контроля жителей. Их время ни­чем не заполнено. Структуру, "расписание" имеет только виртуальное, телевизионное время. Остальное время течет монотонно, приходит и уходит, не предъявляет никаких тре­бований и не оставляет видимых следов. Его осадок прояв­ляется внезапно, без предупреждения, когда его не ждут. Не­материальное время не имеет власти над "чересчур реальным пространством", в которое отброшены обитатели второго мира.

Богачи, которые случайно оказались действующими лица­ми на политической сцене и обладают большинством ресур­сов и громадной властью, уже не нуждаются в бедняках для спасения своих душ (в существование которых они не верят и
1. Речь идет об определении “социального факта” в работе Дюркгейма “Правила социологического метода”. — Прим. ред.
потому не считают нужным о них заботиться), для того, что­бы разбогатеть и остаться богатыми (что, по их мнению, было бы куда проще, если бы не требование делиться с бедными частью своего богатства).

Бедные — не чада божьи, которым надо оказывать изба­вительную благотворительную помощь. Они не резервная армия, которую нужно держать наготове для возвращения в производство ценностей. Они не потребители, их не нуж­но соблазнять и убеждать в том, что при росте производ­ства наступит и их черед богатеть. Они бесполезны с лю­бой точки зрения; бродяги— это всего лишь уродливые карикатуры на туристов, а кому понравится собственное искаженное изображение?” 1.

Новое в глобальной эре состоит в том, что утрачивается вза­имосвязь между бедностью и богатством, причем, как счита­ет Бауман, происходит это по причине глобализации, кото­рая раскалывает население планеты на глобализованных богатых, которые преодолевают пространство и не имеют вре­мени, и локализованных бедных, которые привязаны к опре­деленному пространству и вынуждены убивать время, так как не знают, что с ним делать.

Между теми, кто выиграл от глобализации, и теми, кто от нее проиграл, в будущем не может быть ни единства, ни вза­имной зависимости, считает Бауман. Бросающееся в глаза следствие этого процесса — распадение диалектики “госпо­дин — слуга”; более того, разрывается связь, делавшая не толь­ко необходимой, но и возможной солидарность. Эти лежав­шие до сих пор в основе всех форм исторического неравенства отношения зависимости или сострадания перестают действо-
1. Bauman Z. Schwache Staalen, Globalisierung und die Spaltung der Weltgesellschaft, in: Beck U. (Hg.), Kinder der Freiheit, a. a. 0., S. 323-331.
вать в “нигде” мирового общества. Поэтому слово “глокализация” — это еще и эвфемизм. Оно выводит из поля зрения тот факт, что за пределами единства и зависимости возникают обстоятельства, которые мы не можем назвать и на которые у нас нет ответа.
з) Капитал без труда

Два момента делают не столь фаталистическим важный аргумент Баумана о том, что глокализация ведет к поляриза­ции бедности и богатства. В известной мере он упускает из виду то, на чем сам же и настаивает. Во всяком случае, в своей исследовательской перспективе, в своем взгляде на будущее он соединяет то, что, если следовать его собственному методу изложения, в трансгосударственном мировом обществе неот­вратимо распадается: minima moralia, рамки, в которых бед­ных можно рассматривать как наших бедных, а богатых как наших богатых.

Кроме того, Бауман путает одно с другим: рамки нацио­нального государства уже не являются той системой коорди­нат, в которой профилируется противоречие между бесконеч­но богатыми и бесконечно бедными. Но это не значит, что такой системы вообще нет.

С одной стороны, нельзя исключить, что в результате сфор­мируется “всемирная гражданская солидарность” (Ю. Хабермас), которая наверняка будет обладать меньшей связующей способностью, нежели сложившая в Европе в течение одно­го — двух столетий “государственно-гражданская солидар­ность”. С другой стороны, мировое общество не только подчиняет себе выстроенные и контролируемые по нацио­нально-государственному принципу communities (общности), но и создает новые связи между внешне разделенными мира ми, причем как “где-то там”, так и на местах, в малом, в на­шей собственной жизни.

Если следовать логике Аппадураи, то можно даже усом­ниться в главном — в том, действительно ли производство “возможных жизней” во Втором модерне, охватывающее в буквальном смысле слова как самых богатых, так и самых бед­ных, позволяет исключать возникновение групп 1.

Первый мир присутствует в третьем и четвертом, точно так же как третий и четвертый присутствуют в первом. Центр и периферия не распадаются на отделенные друг от друга кон­тиненты, а присутствуют как там, так и тут в различных про­тиворечащих друг другу конфликтных количественных соот­ношениях. Возникшая невозможность выделить бедных из единого целого проявляется в Рио-де-Жанейро, где с наступ­лением ночи бездомные вступают во “владение” улицами рос­кошных кварталов.

Однако и вопрос, почему и каким образом глобализация разрушает минимальную общность между богатыми и бедны­ми, не получает у Баумана достаточного освещения. Поэтому мы подхватываем и по-новому формулируем его в настоящей книге: действительно ли в обществе труда исчезает труд?²

“Будущее труда выглядит на нашем предприятии следую­щим образом, — сказал представитель компании БМВ и про­вел круто идущую вниз линию, начинающуюся 1970 годом и заканчивающуюся в 2000 году на нулевой отметке. — Это, ра­зумеется, преувеличение, — добавил он, — и таким образом представлять дело общественности нельзя. Но производитель-
1. См. об этом рассуждения о транснациональном гражданском обществе, о воз­можности и необходимости транскультурной критики на с. 117 и след. наст. изд.

² Этот вопрос еще в 60-е гг. поднимала X. Арендт в своей книге VitaActiva; см. об этом также: Matthes J. KrisederArbeitsgesellschaft?, Frankfurt/M. 1984, где опубли­кованы выступления социологов на Бамбергской конференции.
ность растет в таких масштабах, что мы в состоянии произ­водить все больше автомобилей, затрачивая на это все мень­ше труда. Чтобы сохранить занятость хотя бы на нынешнем уровне, нам пришлось бы непомерно расширять рынки сбы­та. Шанс сохранить имеющиеся рабочие места останется толь­ко в том случае, если мы будем продавать БМВ во всех угол­ках планеты”.

Капитализм упраздняет труд. Безработица уже не перифе­рийное явление, она затрагивает потенциально всех — и де­мократию как форму жизни в том числе 1. Но глобальный ка­питализм, снимающий с себя ответственность за занятость и демократию, тем самым подрывает собственную легитимность. Не дожидаясь, пока новый Маркс разбудит Запад, не­обходимо использовать давно назревшие идеи и модели для создания измененного варианта общественного договора. Следует заново обосновать будущее демократии по ту сторо­ну общества труда.

К примеру, в Великобритании, слывущей по части занято­сти землей обетованной, полный рабочий день (в классичес­ком смысле) занята лишь треть трудоспособного населения (в Германии все еще более 60 процентов). Еще двадцать лет тому назад этот показатель в обеих странах составлял более 80 процентов. Считающийся лекарством от безработицы гиб­кий рабочий режим лишь прикрыл и запустил болезнь, но не излечил ее. Напротив, растет все — безработица и не поддаю­щаяся строгому учету частичная занятость, негарантирован -ность трудовых отношений и скрытые рабочие резервы. Мы стремительно приближаемся к капитализму без труда — при­чем во всех постиндустриальных странах мира.
1. См. об этом: Kapstein E.B. Arbeiter und Weltwirtschaft, in: Beck U. (Hg.), Politik der Globalisierung, a. a. 0.
Три мифа мешают осмыслить в публичных дебатах истин­ное положение вещей. Во-первых, миф о непрозрачности, необозримости: все-де и без того слишком сложно; во-вто­рых, миф о сфере услуг: предстоящий подъем общества услуг якобы должен спасти общество труда; в-третьих, миф о рас­ходах: стоит только предельно снизить расходы на оплату тру­да, и безработица рассосется сама по себе.

Что все взаимосвязано (хотя и слабо) и потому непрозрач­но, несомненно подтверждается развитием рынка труда в ус­ловиях глобализации. Но, как показывают результаты между­народных сравнительных лонгитюдных исследований, инициированных и проведенных Комиссией по проблемам будущего, это не исключает утверждений об общих тенден­циях'. Судя по этим результатам, фактор труда для многих поколений постоянно возрастал. И только с середины 70-х годов наступает перелом. С тех пор повсюду наблюдается со­кращение занятости, как непосредственное, проявляющееся в масштабах безработицы (например, в Германии), так и за­маскированное все более разрастающимися “разнообразны­ми формами занятости” (как в США или Великобритании). Спрос на труд падает, предложение труда растет (в том числе и вследствие глобализации). Оба показателя растущего сокра­щения рабочих мест — безработица и ненормированный труд — достигли критической отметки.

Речь давно уже идет не о перераспределении труда, а о пе­рераспределении безработицы — в том числе и в виде новых смешанных форм безработицы и занятости, поскольку они официально относятся к “(полной) занятости” (ограничен­ный рабочий день, сокращенный рабочий день и т. д.). Это
1. Kommission fur Zukunftsfragen, Entwicklung von Erwerbstatigkeit in Deutschland und anderen fru hindustrialisierten Landem, Teil I, Bonn, Oktober 1996.
касается прежде всего оазисов занятости, США и Велико­британии, где те, что живут в серой зоне между работой и ее отсутствием и вынуждены обходиться мизерной заработной платой, давно составляют большинство.

Многие пытаются закрыть глаза на то, что с каждым кри­зисом похлебка в обществе труда становится все ниже и что крупные, растущие части населения и без того имеют нена­дежные “рабочие местечки”, которые просто не могут надол­го обеспечить приличные условия существования.

Политики, институции мыслят в фиктивных понятиях пол­ной занятости, да и мы сами поступаем точно так же. Даже денежные фонды строительных кооперативов и страховые общества принимают решения, исходя из того, что “занятые” люди имеют постоянный доход. Стремительно распространя­ющаяся модель “не... и не” — не безработный и не имеющий твердого дохода — не укладывается в этот стереотип.

Молодые матери оставляют свои рабочие места ради ухода за детьми. Однако трехфазовая модель, которой они следуют, больше не действует. Третья фаза — возвращение на рабочее место, когда дети подрастают, предполагает иллюзию полной занятости. Мы жалуемся на “массовую безработицу” и при этом забываем, что состояние полной занятости в течение всей жизни, вплоть до выхода на пенсию, является естествен­ным состоянием взрослого человека. В этом смысле именно ГДР была обществом труда. Теперь же о новых федеральных землях приходится говорить как о территории, охваченной массовой безработицей.

Многие верят, надеются и уповают на то, что от злого дра­кона безработицы нас спасет общество услуг. Это миф о сфе­ре услуг. Будущее подтвердит (или не подтвердит), верны ли эти расчеты. Разумеется, будут создаваться рабочие места. Но сначала придется пожертвовать традиционно надежными центрами занятости в пользу еще только набирающей силу волны автоматизации. Например, Телебанкинг приведет к закрытию многих филиалов банковской сети; Телеком бла­годаря своим технологиям намерен сократить около 60000 рабочих мест; могут исчезнуть целые профессиональные груп­пы, например секретари-машинистки.

Даже если и будут появляться новые рабочие места, в век информации их легко можно перенести в любую другую стра­ну. Многие фирмы переводят целые управленческие отделы в страны с низкой оплатой труда; последний пример: “Америкэн экспресс” выбрал для этой цели Южную Индию.

В противовес пророкам информационного общества, пред­сказывающим изобилие высокооплачиваемых рабочих мест в том числе для людей с невысоким уровнем образования, отрезвляющая правда гласит, что даже многочисленные ра­бочие места могут превратиться в низкооплачиваемое заня­тие по обработке данных. Рядовые информационной эконо­мики, пишет исследователь народного хозяйства и бывший министр труда в администрации Клинтона Роберт Рейг, — это орды обработчиков данных, сидящих в задних комнатах пе­ред компьютерами, связанными с банками данных всего мира.

Но главной иллюзией текущей дискуссии является миф о расходах. Все больше и больше людей разделяют воинствую­щее убеждение, что только радикальное снижение стоимости труда и заработной платы в состоянии справиться с безрабо­тицей. Ярким примером этого служит “американский путь”. Но если сравнить США и Германию, то выяснится, что “бум занятости” в США касается далеко не всех. Рабочие места для высококвалифицированных работников, и без того хорошо оплачиваемые, появляются в США столь же редко (2,6%), как и в стране самых высоких зарплат — Германии (статистичес­кие данные OECD за апрель 1996 года). Различие заключает­ся лишь в росте количества низкооплачиваемых рабочих мест для неквалифицированных рабочих. Для американского бума занятости характерен путь мелких услуг, но этот путь предпо­лагает среди прочего политику открытых дверей для иммиг­рантов. Выпускника средней школы из Мюнхена можно, ко­нечно, заставить резать спаржу в какой-нибудь нижнебавар­ской деревне — к великому прискорбию самой спаржи и тех, кто ее выращивает. Ибо он не обладает ни умением, ни моти­вацией польского рабочего, для которого резка спаржи озна­чает социальный подъем.

К безрадостной стороне американского бума занятости сле­дует отнести и то, что доходы рабочих, составляющих нижнюю десятую часть иерархии, с 1979 по 1989 год снова упали на 16 процентов. Правда, с 1989 по 1997 год эту тенденцию к сни­жению зарплаты working poor, низкооплачиваемых работников, удалось остановить — но ведь нельзя и дальше сокращать раз­мер зарплаты тому, кто и без того едва сводит концы с концами. Но и доходы большинства американских рабочих, принадле­жащих к среднему классу, продолжают размываться: с 1989 года они снова сократились на 5 процентов. Впервые мы имеем дело с подъемом экономики, сопровождаемым одновременно “пол­ной занятостью” и снижением реальных доходов среднего клас­са'. “Билл Клинтон молодец, — говорит один, — он создал мил­лионы новых рабочих мест”. “Да, — отвечает другой, —я работаю в трех местах и не в состоянии прокормить семью”. А у нас все еще (!) видят проблему в том, что люди, получающие, скажем, семь марок в час, спят ночью в картонных коробках. Но и срав­нение производительности труда оказывается не в пользу аме­риканских “решений”. В США за последние 20 лет она выросла
1. KrugerA.B. It's Timeto Worry about Stagnation of Wages, in: International Herald Tribune, 1.8. 1997,S.8.
в среднем только на 25 процентов, в то время как в Германии на 100 процентов. “Как только это немцам удается? — спросил не­давно один американский коллега. — Они работают меньше других, а производят больше”.

Именно в этом и проявляется новый закон производитель­ности глобального капитализма в информационную эпоху. Все меньшее количество высокообразованных работников, способных заменить друг друга в любом месте планеты, мо­жет производить все больше товаров и услуг. Рост экономи­ки больше не сопровождается снижением безработицы, наоборот, он предполагает сокращение рабочих мест —jobless growth, т. е. рост безработицы. Однако не следует заблуждать­ся: основанный только на собственности капитализм, кото­рый нацелен на получение все более высоких прибылей и тем самым препятствует росту занятости, развитию социаль­ного государства и демократии, разрушает собственную легитимность. Когда растут доходы действующих в глобальных масштабах предприятий, это означает, что предприятия от­нимают у дорогостоящего государства как рабочие места, так и налоговые поступления и взваливают бремя ответственно­сти за безработицу и развитую цивилизацию на других. Два хронических бедняка — общество и частные лица, пока еще занятые в производстве, должны финансировать то, чем за­одно с удовольствием пользуются и богатые, — “роскошь” Второго модерна: высокоразвитые школы и университеты, функционирующие системы сообщения, охрану природы, надежные автострады, многообразие городской жизни.

Когда глобальный капитализм в высокоразвитых странах разрушает ценностное ядро общества труда, то заодно разру­шается и исторический союз между капитализмом, соци­альным государством и демократией. Демократия зародилась в Европе и США как “рабочая демократия” — в том смысле, что демократия покоится на участии в трудовой деятельнос­ти. Чтобы наполнить жизнью политические свободы, граж­данин должен тем или иным способом зарабатывать себе на жизнь. Труд всегда лежал в основе не только личного, но и политического существования. Речь, таким образом, идет не только о миллионах безработных. И не только о социальном государстве, о борьбе с бедностью или о восстановлении спра­ведливости. Речь идет о всех нас. Речь идет о политической свободе и демократии в Европе.

Западное сопряжение капитализма с основными полити­ческими, социальными и экономическими правами — не “со­циальное благодеяние”, которое, если не позволяют средства, можно и урезать. Способный амортизировать социальную напряженность капитализм явился скорее ответом на опыт фашизма и вызов коммунизма. Он — дело прикладного Про­свещения. А Просвещение основано на понимании, что толь­ко те люди, которые имеют жилье, надежную работу и, сле­довательно, материально обеспеченное будущее, являются или могут стать гражданами, способными усвоить демо­кратические правила поведения и наполнить демократию жизнью. Простая истина гласит: политической свободы не бывает без материальной безопасности. Стало быть, не бы­вает и демократии, и тогда всем угрожают новые и старые то­талитарные режимы и идеологии.

Но лишает капитализм легитимности не то, что он произ­водит все больше с меньшими затратами труда, а то, что он блокирует инициативу, направленную на выработку нового Общественного договора. Тот, кто сегодня задумывается над проблемой безработицы, не имеет права оказаться пленни­ком устаревших понятий о “втором рынке труда”, о “наступ­лении эпохи частичной занятости”, о так называемой “рабо­те, не подлежащей страхованию” или о сохранении содержания в случае болезни, а должен задаться вопросом: возможна ли демократия без гарантий, которые дает общество труда? То, что представляется закатом и распадом, должно быть пе­ресмотрено и положено в основу новых идей и моделей, ко­торым государство, экономика и общество открывают путь в XXI век 1.
1.См. об этом часть IV наст. изд. “Ответы на глобализацию”, с. 243 и след.
V

Транснациональное гражданское общество: как возникает космополитический взгляд на вещи.
1. Промежуточные итоги: “методологический национализм” и его опровержение

Почему и в каком смысле глобализация вынуждает различать Первый и Второй модерн? Понимание общества в Первом мо­дерне А.Д. Смит метко назвал “методологическим национализ­мом”: общество и государство мыслятся, организуются и про­живаются как вещи совпадающие.

При этом предполагается государственно-политическое закрепление пространства и господство над ним. Территори­альное государство становится “контейнером”, в котором пребывает общество. Иными словами, притязание государ­ства на власть и контроль обосновывает и создает общество. Этот примат национального можно и должно продумать и представить на фоне различных видов основных прав, систе­мы образования, социальной политики, ландшафта много­партийности, налогов, языка, истории, литературы, транс­портных путей, функционирования инфраструктуры, видов паспортного и пограничного контроля.

Таким способом национально-государственные общества порождают и консервируют в повседневности также квазиэссенциалистские, квазисущностные идентичности, чья ес­тественность, видимо, заложена в тавтологических формули­ровках типа: германцы живут в Германии, японцы в Японии, африканцы в Африке. То, что бывают “черные-евреи” и “греческие немцы” (упоминаем только их, чтобы дать пред­ставление о той вполне нормальной неразберихе, которая царит во всем мировом обществе), осознается в этой перспек­тиве и как особый случай, и как исключение, а значит — как угроза'.

Эта архитектура мышления, поведения и жизни в рамках пространств и идентичностей государственного общества разрушается в ходе экономической, политической, экологичес­кой, культурной, биографической глобализации. Мировое общество предполагает возникновение властных возможно­стей, создание пространств социального для деятельности, жизни и восприятия — возможностей, которые взламывают и разметывают политическую и общественную ортодоксию на­ционального государства.

1. Заметней всего это становится там, где транснациональ­ным предприятиям подкидывают возможность распределять рабочие места и налоги на шахматной доске мирового обще­ства таким образом, что они (как и прежде) максимизируют свои прибыли и в результате этого отнимают у развитых, со­циально ориентированных государств и государств всеобще­го благоденствия властные и организационно-структурные возможности, причем происходит это не обязательно созна­тельно. Этот пример характерен потому, что он наглядно де­монстрирует все признаки новой властной тенденции и но­вого властного конфликта между акторами национальных государств и мирового общества. Решающий и новый момент заключается не в том, что транснациональные предприятия множатся, что растет их многообразие, а в том, что они в ходе глобализации оказываются в состоянии сталкивать нацио­нальные государства друг с другом.
1. Beck-Gemsheim E. Schwane Juden und griechische Deutsche, a. a. 0.
Co стороны кажется, что все осталось по-прежнему. Кон­церны производят продукцию, рационализируют производство, увольняют и нанимают работников, платят налоги и т. д” Однако главное здесь в том, что они уже давно делают это не по правилам игры национальных государств: продолжая ста­рую игру, они отменяют либо изменяют ее правила. Следова­тельно, лишь на поверхности ведется старая игра труда и ка­питала, государства и профсоюзов; она ведется теперь одновременно и в противоположном направлении — одни игроки продолжают ее в рамках национальных государств, другие действуют уже в рамках мирового общества.

Итак, если говорить о различиях Первого и Второго модер­на, то мы уже давно имеем дело не с политикой, руководству­ющейся правилами, а с политикой, изменяющей правила, т. е. с политикой политики (метаполитикой), о чем я писал в дру­гом месте¹.

Для этой политики характерно, что в костюмах и по прави­лам хорошо знакомых боев за раздел сфер влияния в рамках индустриального общества разыгрывается битва сил нового типа: акторы национально-государственные versus трансна­циональные. Иными словами, работодатели, профсоюзы и правительства как бы играют еще в шашки, а транснациональ­ные концерны — уже в шахматы. При этом одна на первый взгляд простая шашка может превратиться в руках концер­нов в шахматного коня, который внезапно ставит мат застиг­нутому врасплох национально-государственному королю.

2. С появлением символических миров глобальных куль­турных индустрии, как показывает Аппадураи, тождество го­сударства, общества и национальной идентичности упразд­няется: представление о возможных жизнях уже нельзя
1. Beck U. Die Elfmdung des Politischen, a. a. 0.,S.204 ff.
понимать в национальном или этническом плане или в рам­ках оппозиций “бедные — богатые”, оно мыслится только на фоне мирового общества. О чем бы люди ни мечтали, какими бы они ни хотели быть, их повседневные утопии счастья уже не связаны с данным геополитическим пространством и его культурными идентичностями. Даже мусорщики живут в му­соре мирового общества и благодаря этому мусору, оставаясь при этом включенными в круговорот символов глобальной культурной индустрии.

В этом смысле крах Восточного блока был также событием культурной глобализации. “Железный занавес” и военная контрразведка в век телевидения ушли в небытие. К приме­ру, рекламные телепередачи, которые на Западе столь часто подвергались критике с позиций культуры, в среде дефицита и регламентированного распределения потребительских то­варов превращались в некое обетование, в котором сливались потребление и политическая свобода ¹.

3. Это станет понятным, только если четко различать две концепции культуры, которые обыкновенно путают: “Одна концепция (культура 1) привязывает культуру к определен­ной территории, она исходит из допущения, что культура яв­ляется результатом преимущественно местных процессов обу­чения. В этом смысле общество или социальная группа обладает своей "собственной", отграниченной от других куль­турой. Это представление восходит к романтизму XIX века и в нашем столетии продолжало развиваться в рамках антро­пологии, прежде всего как культурный релятивизм, который
1. Возможна и обратная аналогия: ретрадиционализация израильского общества и политики после 1996 может пониматься как реакция на “пацифистски разла­гающее западное общество потребления”; см. об этом: Sznaider N. From “Citizen-Warrior” to “ CitizenShopper”: ConsumptionandWarinIsrael. The Academic College of Tel-Aviv, Paper, August 1997.
рассматривает культуры как целостные образования, как фор^ му или конфигурацию... Другая, более широкая концепция культуры (культура 2) рассматривает культуру как общечело­веческую software. Она лежит в основе теорий развития и рас­пространения культуры и определяется как транслокальный, по сути, процесс обучения”. Культура 2 с необходимостью подразумевает культуры во множественном числе. Они мыс­лятся как не-интегрированное, не-отграниченное многооб^ разие без единства, в принятом мной смысле — как инклю­зивные различения.

“Обе концепции вполне можно совместить друг с другом: культура 2 артикулируется в культуре 1, поскольку культуры являются посредниками-распространителями культуры. Тем не менее эти концепции подчеркивают различные аспекты в ходе исторического развития отношений между культурами... Культура 2, т. е. транслокальные культуры, не безместна (культуры, не связанные с определенным местоположением, немыслимы), но она рассматривает местоположение как от­крытое вовне, тогда как для культуры 1 оно закрыто в себе. Культура 2 обладает “пониманием глобального в данном местоположении” (Д. Масси): в соответствии с этим осо­бенность того или иного места обусловлена тем фактом, что оно находится в точке пересечения перемешанных транс­национальных и локальных общественных отношений. Когда рассуждают о культурном плюрализме, мультикультурном обществе, межкультурных отношениях и т. п., как правило, неясно, имеется ли при этом в виду некая зам­кнутая культура (1) или открытые культуры. Аналогичным образом подход к исследованию отношений между куль­турами может быть статическим (при этом культуры в кон­такте друг с другом сохраняют свои особенности) или ди­намическим (при этом культуры взаимопроникают друг в друга)”'. Иными словами, различение между культурой 1 и культурой 2 — еще один мозаичный камешек для разграни­чения Первого и Второго модерна.

4. Отсюда вытекает центральная проблема глокализации, на которую указывает Бауман: бедные и богатые уже не си­дят за общим столом (для переговоров) национального госу­дарства. Почему те, кто выигрывает от глобализации (если предположить, что они мучаются угрызениями совести), обя­заны осыпать из своего социального рога изобилия именно богатые страны Европы? Почему бы не поддерживать демо­кратические организации и организации самопомощи в Аф­рике и Южной Америке? Подобно бедности и прибылям, ми­лосердие также становится глобальным. Если citoyen (гражданин) еще зажат рамками национального государства, то буржуа уже действует как космополит; это значит, что, если в его душе шевельнутся демократические побуждения, дей­ствия его уже не должны подчиняться императивам нацио­нальной лояльности.

5. Многозначность глобализации во множественном числе приводит к тому, что в результате эффекта “маятника” воз­никают наднациональные и субнациональные регионализмы. Хо­рошим примером этого служит Европейский Союз. Возник­нув как ответ на конкуренцию на мировом рынке с Сое­диненными Штатами и Японией, самоформирующаяся институциональная структура Европы оказывается уже не просто внутренним рынком 1. С введением евро не только от­крывается общее валютное пространство, результатом этого становится также политически-административная необходи­мость решать проблемы согласования всего, что с этим свя­зано, политическим путем. Таким образом, все еще отгоро-
1. Pieterse J.N. DerMelange-Ejfekt, a. a. 0.
женные друг от друга страны и культуры — Франция, Герма­ния, Испания и др. — как бы изнутри раскрываются и прину­дительно объединяются. Становится зримым то, что прежде было скрыто: существует не одна Европа, а много Европ: Ев­ропа государств, Европа регионов, Европа цивилизаций, Ев­ропа христианств и т. д.

“Диалектика процесса европейской интеграции подразумевает, к примеру, что гражданин Северной Ирландии мо­жет оспорить приговоры британских судов в Европейском суде по правам человека в Страсбурге, Каталония может обой­ти Мадрид, Великобритания может оттеснить Париж, обра­тившись в Брюссель или заключив союзы с другими региона­ми (например, между Каталонией и Рурской областью). И здесь становится заметным самоформирующийся потока даже водопад: глобализация — регионализм — субрегионализм. "Глобализация, — пишет Р. У. Кокс, — поощряет макрорегионализм, который, в свою очередь, поощряет микрорегионализм. Для бедных регионов микрорегионализм не только является средством утверждения культурной идентич­ности, но и позволяет требовать денег от институтов на макрорегиональном уровне для укрепления политической стабильности и экономического благосостояния. Решения о подобных перераспределениях принимаются уже на макрорегиональном уровне, а не на уровне национального государ­ства, тогда как решения об использовании перераспределен­ных финансов принимаются децентрализованно". Итак, глобализация социальной структуры приводит к появлению дополнительных вариантов организации, выходящей за свои собственные границы: транснациональный, интернациональ­ный, макрорегиональный, внутринациональный, микрореги­ональный, городской, местный. Эта административная лест­ница оплетается и пронизывается функциональными сетями союзов, международных организаций, неправительственных организаций, но также экспертами-специалистами (напри­мер, пользователями Интернета)” 1.

Ниже мы сопоставим Первый (национально-государствен­ный) модерн и его основные характеристики с концептом гло­бального гражданского общества — его признаками, вопроса­ми, предпосылками.

Что подразумевает глобализация при взгляде снизу⁹ Каким образом можно реализовывать инициативы граждан мира? 1) Какие ресурсы действий и властные возможности имеют­ся у транснационального гражданского общества? 2) Что подразумевает глобализация биографий? Как возникает космо­политический взгляд на вещи? 3) Что подразумевают толеран­тность и критика в отношениях между культурами и насколь­ко они возможны?
2. Символически инсценированный массовый бойкот:

инициативы граждан мира и глобальная субполитика

Летом 1995 года современному борцу за доброе дело, орга­низации “Гринпис”, удалось заставить мультинациональную нефтяную компанию “Шелл” не топить вышедшую из строя нефтяную буровую платформу в Атлантике, а демонтировать ее на суше; затем этот мультинациональный концерн акти­вистов публично пригвоздил к позорному столбу француз­ского президента Ширака за сознательное нарушение меж­дународных норм, чтобы таким образом воспрепятствовать возобновлению французских ядерных испытаний (эта акция “Гринписа” не удалась). Многие задаются вопросом: не от-
1. Там же. Цитата Кокса Р.У. взята из: GlobalPerestroika, in: MilibrandR., PanitodesJ. (Ed.), NewWorldOrder?, Socialist Register 1992, p. 34 f.
меняются ли основополагающие нормы (внешней) полити­ки, если некое неофициальное действующее лицо — “Грин­пис” — проводит свою собственную мировую внутреннюю политику, не обращая внимания на национальный суверенитет и дипломатические нормы? Ведь завтра объявится, скажем, секта Муна, а послезавтра — какая-нибудь еще частная орга­низация, которая захочет осчастливить человечество на свой;

лад.

Тут упускается из виду следующее: не “Гринпис” ставит на. колени нефтяной концерн, а массовый бойкот граждан, выз­ванный срежиссированной мировой телевизионной акцией. “Гринпис” не потрясает политическую систему, а демонст­рирует законодательный и властный вакуум политической системы, который во многом напоминает то, что происходи­ло в ГДР. Позднее выяснилось, что “Гринпис” передергивал:

загрязнение Северного моря, которым он угрожал, было силь­но переоценено и преувеличено. Это надолго подорвало репу­тацию “рыцарей доброго дела”, но не обесценило политичес­кую инсценировку в качестве одного из вариантов действий в будущем.

При этом всегда используется данный образец создания коалиций глобальной субполитики или прямой политики:

возникают союзы партнеров, “вообще говоря”, неспособных на союзы. Так, канцлер Гельмут Коль поддержал акцию “Гринписа” против тогдашнего британского премьер-мини­стра Мейджора.

В повседневной торговле, например, при заправке на бен­зоколонках, внезапно обнаруживаются и используются по­литические факторы. Водители объединяются против нефтя­ной промышленности. (Это равносильно тому, как если бы наркоманы решили взбунтоваться против наркодилеров, по­ставляющих им наркотики.) В конце концов государственная власть солидаризируется с незаконной акцией и ее организа­торами. Таким путем законными средствами государственной власти был оправдан разрыв с этой законностью, а именно осуществлено целенаправленное нарушение норм прямой политики, стремящейся выйти за узкие рамки непрямых го­сударственно-правовых инстанций и норм с помощью свое­го рода “экологического самосуда”. Так в ходе заключения антишелловской коалиции произошла смена декораций: по­литика Первого модерна сменилась политикой Второго мо­дерна, правительства национальных государств сидели на ска­мейке зрителей, а неофициальные акторы Второго модерна руководили происходящим в соответствии с собственной ре­жиссурой.

То, что Давид победил Голиафа, в политике не новость. Новое здесь в том, что Давид в союзе с Голиафом, причем в гло­бальном масштабе, объединяются сначала против мирового концерна, а в другой раз — против национального правитель­ства. Новым является союз между непарламентскими и пар­ламентскими силами, гражданами и правительствами во всем мире ради в высшей степени легитимного дела: спасения мира и окружающей среды.

Разумеется, антишелловская коалиция, к примеру, была подозрительным предприятием и вызывала сомнения с мо­ральной точки зрения. Ведь она являла собой образчик бес­стыдного лицемерия. Гельмут Коль, например, с помощью этой символической позиции, которая ни к чему его не обя­зывала, мог отвлечь внимание от того, что его нежелание ог­раничивать скорость движения на автобанах способствует отравлению воздуха в Европе.

Здесь подспудно заявили о себе немецкий “зеленый” на­ционализм и всезнайство. Многие немцы хотят создать не­что вроде зеленой Великой Швейцарии. Они мечтают, чтобы

Германия стала экологической совестью мира. Но учения политики отличаются от учений морали. Вот в этом союзе взаимоисключающих убеждений — от канцлера Коля до ак­тивистки “Гринписа”, от поклонников “порше” до метате­лей “коктейлей Молотова” — и проявляется новое качество политического.

Действия всемирных концернов и национальных прави­тельств начинают испытывать давление со стороны мировой общественности. При этом решающим становится индиви­дуально-коллективное участие в глобальных сюжетах: граж­данин обнаруживает, что акт покупки товара превращается в акт прямого голосования, который всегда и везде может ис­пользоваться в политических целях. Таким образом, в бойко­те объединяются и вступают в союз общество потребления и прямая демократия — и все это во всемирном масштабе.

Как это напоминает то, о чем писал двести лет тому назад Кант, набросавший в своем трактате “К вечному миру” уто­пию мирового гражданства, противопоставляя его предста­вительной демократии, которую он называл “деспотической”. Итак, налицо глобальная взаимосвязь ответственности, в рам­ках которой отдельные индивиды — а не только их организо­ванные представители — могут непосредственно участвовать в принятии политических решений. Разумеется, это предпо­лагает наличие покупательной способности и исключает всех, не обладающих ею.

Здесь проходит еще одна важная граница: индивиды отнюдь не стали непосредственно активными. Их протест был сим­волическим и спровоцирован масс-медиа. Человек, по сло­вам Бодлера, это ребенок, заблудившийся в “лесах символов”. Иными словами, он зависит от символической политики средств массовой информации. Это прежде всего относится к абстрактности и всеприсутствию разрушения, которое поддерживает функционирование мирового общества риска. Здесь общедоступные упрощающие символы, затрагивающие и тревожащие нервы культуры, обретают ключевое полити­ческое значение. Эти символы фабрикуются, причем выко­вывают их, накаливая открытым пламенем конфликтной про­вокации, перед полными ужаса телевизионными глазами общественности. Главный вопрос в том, кто распоряжается символами. Кто находит или придумывает, например, сим­волы, которые, с одной стороны, вскрывают, демонстрируют структурный характер проблем, с другой — побуждают к ак­тивным действиям? Последнее может удаваться тем лучше, чем проще и доступнее будет инсценированный символ, чем дешевле обойдется индивиду протестное поведение мобили­зованной общественности и чем скорее каждый сможет при этом облегчить свою совесть.

Простота означает многое. Во-первых, возможность перено­са на других. Все мы согрешаем по отношению к окружающей среде; если “Шелл” хотел утопить в море нефтяную платформу, то у “всех нас” чешутся руки выбросить на ходу из окна маши­ны пустую банку из-под кока-колы. Это ситуация, в которой оказывается каждый, вот почему пример с “Шелл” (по своей социальной конструкции) так понятен. С той, однако, суще­ственной разницей, что чем больше грех, тем вероятней судеб­ное оправдание. Во-вторых, крики морального осуждения. “Они (верхи)” имеют право с благословения правительства и его экс­пертов затопить в Атлантике полную остатков нефти буровую платформу, а “мы (низы)” ради спасения мира обязаны расчле­нять каждый использованный чайный пакетик на три части, чтобы выбросить по отдельности в разные мусорные баки бу­магу, нитку и спитой чай. В-третьих, учет политической целесо­образности. Коль выступил на стороне акции “Гринписа” про­тив “Шелл”, но не против ядерных испытаний Франции: здесь речь шла о властном покере между державами, а там — только о рыночных интересах “Шелл”. В-четвертых, простые альтерна­тивы действий. Чтобы наказать “Шелл”, нужно и можно было просто заправлять свою машину “морально безупречным” бен­зином у конкурентов. В-пятых, торговлю экологическими индуль­генциями. Роль бойкота тем больше, чем сильнее угрызения со­вести индустриального общества, поскольку с помощью бойкота можно получить своего рода ego te solvo (отпущение грехов) бесплатно и по собственному сценарию.

Глобальные экологические опасности порождают стремле­ние избежать их, защититься от них, призвать на помощь, со­здается моральный климат, обостряющийся по мере роста ощу­щаемой опасности, в котором драматические роли героев и мерзавцев в политике распределяются по-новому. Ощущение того, что мир своей промышленностью создает экологическую угрозу самому себе, превращает мораль, религию, фундаментализм, безысходность, трагичность и трагикомедийность — сли­вающиеся всегда с их противоположностями: спасением, по­мощью, освобождением — во вселенскую драму. В этой всемирной трагикомедии экономика может либо взять на себя роль отравителя, либо облачиться в тогу героя и спасителя. Именно это и является фоном, на котором “Гринпис” вылезает на сцену, лукаво прикидываясь бессильным. “Гринпис” ведет своего рода “политику дзюдо”, цель которой направить сверх­мощь экологических грешников против них самих. “Как-то раз, находясь в цинично-благодушном настроении, Иосиф Сталин спросил, сколько дивизий у папы Римского. Известно, что, на взгляд добропорядочных людей, моральные проблемы никогда не решаются с помощью угроз и насилия. Если бы "Эмнести интернешнл" приобрело для себя пулемет или даже атомную бомбу, то эта организация в тот же день утратила бы всякое вли­яние, ее перестали бы слушать. Институтам, располагающим все большими пушками, на практике все труднее выступать по моральным вопросам, говоря тихим голосом, а он-то и убежда­ет. Здесь работает образ Лилипутии, нарисованный Джоната­ном Свифтом. Сталин не понял, что нулевое военное могуще­ство швейцарской гвардии позволяет папе претендовать на большее, а не на меньшее внимание к нему; и моральный авто­ритет "Эмнести интернешнл" велик именно потому, что это — институт-лилипут.

До сих пор действия государственной власти определяют нашу жизнь в политическом отношении; в моральном же пла­не властители сегодняшних государств подвергаются внешней критике, едвали не более острой, чем в период с 1650 года. И это уже не могут игнорировать даже самые могучие сверхдержавы. Лилипутские организации не могут заставить безнравственных правителей на коленях вымаливать прощение, как это вынуж­ден был сделать Генрих II; но они выставляют непонятливых властителей перед миром в крайне невыгодном свете. Если по­литическим символом модерна был Левиафан, то в будущем моральной позиции "национальных" держав и сверхдержав будет соответствовать образ Лемюэля Гулливера, который, не­осторожно задремав, пробуждается опутанным бесчисленны­ми тончайшими нитями” 1.

3. Полигамия в плане местожительства: полилокальный брак с несколькими местожительствами открывает ворота глобализации в частной жизни

Чтобы понять, что означает глобализация для частной жиз­ни, рассмотрим пример: 84-летняя, можно сказать старая,

1.' Toulmin S. Kosmopolis - Die unerkannten Aufgaben der Moderne. Frankfurt/M 1994 S.315F.
дама живет... Вот тут-то и загвоздка. Если верить статистике службы регистрации граждан, она более 30 лет постоянно проживает в Тутцинге на Штарнбергерском озере. Это типич­ный пример (географической) неподвижности. Но в действи­тельности наша старая дама по крайней мере три раза в год летает на несколько недель или месяцев в Кению (в основ­ном зимой на два месяца, на Пасху на три-четыре недели, да еще раз осенью). Так где ее “дом”? В Тутцинге? В Кении? И да и нет. В Кении у нее больше друзей, чем в Тутцинге, она жи­вет в тесном кругу африканцев и немцев, иные из которых “проживают” в окрестностях Гамбурга, но “родом” из Берли­на. Она получает больше удовольствия от жизни в Кении, чем в Тутцинге, но его она также не хочет лишаться. В Африке местные обитатели не только обеспечивают ее всем необхо­димым, но и заботятся о ней, приглашают в гости. Ее хоро­шее самочувствие в старости связано с тем, что в Кении она представляет собой “кое-что”, у нее там “семья”. В Тутцинге, где она числится по документам, она — никто. Она живет, по ее словам, “как певчая птица”.

Ее знакомые, с которыми она встречается в Кении и вхо­дит вместе в особое “сообщество”, родом из Германии, но с тех пор ухитряются жить между городами и континента­ми. Дорис, которая моложе ее на сорок лет, вышла в Ке­нии замуж за индийца-мусульманина, но постоянно ездит в Германию, чтобы там или здесь (это как взглянуть) зара­ботать денег и присмотреть за порядком в своем доме с са­диком в Айфеле. Ей хорошо здесь и там, но иногда она ощущает, что сыта по горло этими переездами туда-сюда. У “ностальгии” для старой дамы два лица, два голоса — это “Тутцинг”, а бывает и “Кения”. Куда ее тянет, зависит не в последнюю очередь от того, где она в очередной раз заси­делась слишком долго. Можно ли назвать эту жизнь, которая охватывает города различных континентов, транснационально связывает их во­едино в одной жизни, — несчастьем, проявлением распада? Нет, ибо наша старая дама не принуждена вести транснацио­нальную жизнь, даже косвенно, в отличие от многих, чья жизнь раскорячена, как в шпагате, поскольку так диктует им профессиональная карьера. Старая дама в счастливом поло­жении, ей не нужно выбирать: за Тутцинг и против Кении или за Кению против Тутцинга. Она живет полигамно в плане местожительства, любит Африку и Тутцинг (пусть и кажется, что одно исключает другое). Транснациональная полигамия в плане местожительства, полилокальный брак с различны­ми местами жительства, относящимися к разным мирам, — это въездные ворота глобализации в частной жизни, они ве­дут к глобализации биографии.

Глобализация биографии означает, что противоречия мира осуществляются не только где-то там снаружи, но в центре личной жизни, в мультикультурных браках и семьях, на про­изводстве, в кругу друзей, в школе, в кино, в походе за покуп­ками у прилавка с сырами, во время слушания музыки, за ужином, в любовных объятиях и т. п. Все чаще приходится делать вывод (вольно или невольно, осознанно или неосоз­нанно), что все мы живем “глокально” (т. е. глобально + ло­кально). Чтобы осмыслить масштабы этих изменений, стоит вспомнить, что культуркритика в течение целого столетия достаточно оплакивала и то, что в ходе прогрессирующей модернизации люди все сильнее замыкаются в клетки своих высокоспециализированных крошечных миров. Мы внезап­но оказались в ситуации, диаметрально противоположной тому, что было общепринятым: дело в том, что противопо­ложности и противоречия континентов, культур, религий — третий и первый миры, озоновая дыра и коровье бешенство,

пенсионная реформа и капризы политических партий — все это вторгается в частную жизнь, ставшую незавершаемой. Глобальное подстерегает и угрожает не как Великое Целое где-то там снаружи — оно гнездится и шумит в самом приватном пространстве приватной жизни. Более того: оно составляет добрую часть индивидуальной неповторимости, своеобразия личной жизни. Частная жизнь есть местоположение глокального. Возможно ли это?

Частная жизнь уже не привязана к какому-либо определен­ному месту, это уже не устоявшаяся, оседлая жизнь. Это жизнь “в пути” (в прямом и переносном смыслах), кочевая жизнь, жизнь в автомобиле, в самолете, в поезде или у телефона, в Интернете, она поддерживается средствами массовой инфор­мации и несет на себе отпечаток масс-медиа, это транснаци­ональная жизнь. Техника служит средством преодоления времени и пространства. Она уничтожает расстояния, вос­станавливает близость, преодолевая дистанцию, и создает дистанцию вблизи — можно как бы отсутствовать в каком-либо месте, находясь там. Жить в одном и том же населен­ном пункте уже не значит жить сообща, а жить сообща уже не означает жить в одном и том же месте. Ключевой фигурой ча­стной жизни стал не фланер, а человек, оснащенный автоот­ветчиком и электронной почтой: человек и есть и его нет, он не отвечает на звонок и тем не менее отвечает автоматически, посылает и принимает сообщения, будучи удаленным во вре­мени и пространстве, — сообщения, принятые с помощью технических средств из других пунктов мира и сохраненные в памяти аппарата. общности/общества распадается. Смена и выбор места стоят у колыбели глокализации биографий.

Надо подчеркнуть, что смена и выбор местожительства с учетом возможностей и конфликтов мирового общества не всегда обусловлены субъективным решением. В профессио­нальных карьерах еще практикуется относительно мягкое принуждение к смене места. Жестокое физическое насилие в военных конфликтах гонит тысячи людей в другие страны и на другие континенты, там они снова (должны) будут скитать­ся либо спустя месяцы или десятилетия вернутся (должны будут вернуться) назад, на свою “родину”; бедность и надеж­да на лучшую жизнь ведут к легальной или нелегальной, по­стоянной или спорадической иммиграции'.

Добровольно или принудительно — а то и добровольно-принудительно — люди охватывают своей жизнью разделен­ные миры. Полилокальные жизненные формы суть переве­денные, переставленные с места на место биографии, биографии-переводы, которые постоянно надо переводить для себя и других, чтобы они могли существовать как проме­жуточные жизни. Переход от Первого ко Второму модерну является также переходом от монолокальности к полилокаль­ности форм жизни 1.

Полилокальный “брак” может, как мы видели, означать очень многое. Он может разыгрываться между Айнзидлерхофом и Обераммергау, или между культурами (как, например, у немецко-турецкой молодежи третьего поколения), или между конти­нентами (например, у вьетнамцев в бывшей ГДР, а теперь в Бер­лине). Можно пережить и перестрадать континенты мира и в одном глобальном месте (например, в Лондоне).
1. См.: Pries L. (Hg.), Internationale Migration — Sonderband der Soyalen Welt. Baden-Baden 1997.
“Глобализация биографии” должна означать не любую “по­лилокальность”, но только ту, которая перешагивает грани­цы разделенных миров — границы между странами, религия­ми, культурами, цветами кожи и т. п., — и ту, чьи противопо­ложности должны или могут вмещаться в одну жизнь. Ибо представление о том, что совмещение многих жизней в од­ной должно непременно означать отчаяние и перенапряже­ние своих сил — это легенда, которой монолокальные пыта­ются отгородиться от полилокальных.

Чтобы понять социальную конфигурацию глобализации частной жизни, нужно учитывать противоречия различных мест, между которыми эта жизнь протянулась. Это, помимо прочего, требует нового осмысления мобильности. Мобиль­ность, понимаемая как движение социальной единицы жиз­ни и деятельности (семья, брак, индивид) между двумя мес­тами (пунктами) в социальной иерархии, уровне, местности, теряет или смещает свой смысл. В центре оказывается внут­ренняя мобильность частной жизни, для которой нормальным стало передвижение туда-сюда, одновременное пребывание здесь и там, невзирая на границы. При этом, согласно стати­стике регистрации граждан, можно быть постоянно прожи­вающим и, так сказать, жить неоседло во многих местах одновременно. (От этого надо четко отличать внешнюю экстренную мобильность, в случае, например, переезда, сме­ны профессии, развода, вынужденного бегства, эмиграции.) Внутренняя мобильность уже не исключение, но правило, не нечто чуждое, но нечто привычное, что встречается постоян­но в многообразных формах выражения; постоянное посред-ничание между различными местоположениями и их особы­ми социальными требованиями есть вторая натура частной жизни. Внутренняя мобильность и полилокальность — транс­национальная, трансконтинентальная, трансрелигиозная,

Полилокальность, транснациональность биографии, гло­бализации частной жизни создают и далее почву для подрыва суверенности национального государства и устаревания на­ционально-государственной социологии: связь места и трансэтническая, в биографическом поперечном срезе и про­дольном разрезе жизни — суть две стороны одного и того же. Внутренняя — в отличие от внешней — мобильность предпо­лагает такую меру духовной и физической подвижности, ко­торая требуется или желательна, чтобы справляться с повсе­дневной жизнью между различными мирами. В этом прояв­ляются также пределы внутренней мобильности: они связаны не только с (финансовыми) трудностями социальной коор­динации и социального освоения быта, они обусловливают­ся и возрастом, болезнью, инвалидностью и т. п.

Эти различные миры потенциально присутствуют (благо­даря информации, потреблению, социальным, культурным и религиозным противоречиям) в каждом конкретном месте, что зависит от доступных источников информации, много­образия межкультурных отношений, миграции, законов об иностранцах и т. д. Иными словами: представление, что мы живем в замкнутом, замыкаемом месте, повсюду оказывает­ся на опыте фикцией 1.

Маартен Хайер (ссылаясь на У. Ханнерца) говорит о “транс­национализации места”. “Транснационализация создает но­вые связи между культурами, людьми и местами и тем самым изменяет наше повседневное окружение. Она не только при­носит с собой в наши супермаркеты едва ли известные до сих пор продукты (как, скажем, дарьяны, чабатты или пиде), а в наши города — знаки и символы (например, китайские и японские надписи или мусульманскую музыку); в городах объяв­ляются, причем во все большем количестве, новые группы и люди, которые в глазах многих граждан сегодня определяют внешний вид большого города: это, например, африканцы, боснийцы, хорваты, поляки и русские, встречаются также
1. См.: Albrow M. Abschiedvon der Heimat. Frankfurt/M. 1998.
японцы и американцы. Кроме того, в больших городах мож­но наблюдать, как транснационализация влияет на новую культуру Второго модерна, что проявляется, скажем, в форме мусульманской музыки в стиле “диско”, кулинарных “сме­шанных” блюдах — называемых также cuisune sauvage (“ди­карская кухня”), новых концертов с участием представителей музыкальных культур всего мира, а также в появлении евро-азиатских, афро-европейских или карибско-африканских детей” 1..

Что же такое полилокальность, транснациональность част­ной жизни, если само понятие места (локуса) столь много­значно? Когда частная жизнь распростирается на несколько мест, это может означать, что данная биография осуществля­ется во всеобщем пространстве, т. е. в аэропортах, в отелях, ресторанах и т. п., которые всюду одинаковы или похожи, а значит, не связаны с определенным местом, и вопрос “Где я?” в конечном счете повисает в воздухе. Полилокальность мо­жет также означать, что люди влюбляются — всякий раз по-новому — в то, что отличает одно место от другого, в их лица и истории, как бы обручаются с ними (я сопоставил только крайности). Таким образом, места дают повод открыть и ис­пробовать особые стороны самого себя. В какой мере это ме­сто является “моим местом”, а “мое место” — моей частной жизнью? Каким образом соотнесены друг с другом различ­ные места на воображаемой карте “моего мира” и в каком смысле они являются “значимыми местами” в срезе и разрезе частной жизни?²
1. Hajer M. Die Gestaltung der Urbanitat, in: Beck U. (Hg.), Perspektiven der Weltgesellschaft, a. a. 0.