Ульрих Бек. Что такое глобализация. Ошибки глобализма ответы на глобализацию

• Название: Ошибки глобализма ответы на глобализацию
• Дата: 01.04.2022
• Размер: 1.06 Mb.
• Имя файла: Ульрих Бек. Что такое глобализация.doc
• Тип: Реферат; #433715
• страница: 7 из 14

XX столетие, такой от­ход есть предпосылка вмешательства в конфликты по поводу прав человека и нарушений этих прав в других культурах и странах.

Контекстуальный универсализм утверждает: необходимо открыть свои самые дорогие святыни для критики другим. Необходимо совершить святотатство многобожия в делах универсализма, причем в первую очередь в отношении само­го себя. Необходимо, если говорить на языке Лессинга, со­знательно сделать шаг от уверенности к истине в поле уни-версализмов — в философском, моральном, политическом отношениях. Тогда в воображаемом мире многих универсализмов можно будет когда-нибудь от всего сердца посмеять­ся над безрассудной человеческой гордыней универсальной уверенности.
VI

Контуры мирового общества: конкурирующие перспективы.
Мы собрали, представили, сопоставили и проанализиро­вали достаточное количество аргументов, чтобы снова вер­нуться к главному вопросу: в чем разница между глобаль­ностью, глобализацией и глобализмом¹

Глобализация подчеркивает характер процесса, происходя­щего в сфере транснационального, причем в измерениях, ко­торые мы представили выше; имеется в виду:

— интенсификация транснациональных пространств, со­бытий, проблем, конфликтов, биографий;

— движение (вопреки разного рода соображениям, на ко­торые наводит слово “глобальный”) не следует понимать ни как прямолинейное, ни в смысле “тотального”, “всеобъемлю­щего”; более того, это движение надо рассматривать как кон­тингентное и диалектическое — глокальное; это становится яснее, если развернуть логическую фигуру “инклюзивного различения”, включающего противопоставления, — как прин­цип биографии, идентичности и организации;

— в соответствии с этим необходимо проанализировать гло­бализацию/локализацию с точки зрения ее степени, плотно­сти, размаха. Формы проявления глокализации могут и дол­жны быть исследованы эмпирически.

Понятие глобальность нацелено на более жесткое утвер­ждение реальности. Оно в конечном счете подразумевает мировое общество и утверждает, что эта ситуация необра-
1. См. выше, с. 23 и след. наст. изд.
тима; то, что называется “мировым обществом”, должно пониматься

— многомерно,

— полицентрично,

— контингентно,

— политически.

С позиций cultural theory можно поставить вопрос о ми­ровом обществе: в каких формах и на каких форумах оно переживается, проживается, социально воспринимается, практикуется — и таким образом является реальным. По­жалуй, первым, кто сделал эмпирическим индикатором рефлексивного мирового общества степень осознания и сознания того, что мы живем в мире как одном глобальном месте (локусе), был Р. Робертсон. Сходным образом рас­суждает А. Нассеи: “О мировом обществе можно говорить тогда, когда globalplayers, глобальные пороки, восприни­мают себя в различии своих различных связей с одним и тем же миром, и это становится предметом рефлексии”. В та­ком случае мировое общество было бы — в соответствии с теоремой Томаса — всемирным горизонтом, который от­крывается в том случае, если он проявляется в коммуни­кации как реальный. Только на таком фоне можно деко­дировать и эксплуатацию рабочих в каком-нибудь ином регионе мира, и социально-романтический этно-эклек-тизм западных образованных кругов — с их мировоззрен­ческими, туристическими и рекреационными потребнос­тями — как феномен мирового общества. И в этом смысле открытие Америки, крестовые походы или колониальная политика XIX века, скорее всего, не были всемирно-обще­ственными событиями” 1.
1. NassehiA. Die “Welt”- Fremdheit der Globalisierungsdebatte. Ms. Miinchen 1997.
От понятий глобализации и глобальности надо отличать (и критиковать) глобализм — т. е. неолиберальную идеологию гос­подства мирового рынка; этим мы займемся в третьей части книги, “Заблуждения глобализма”. Но сначала уточним те­зис о необратимости мирового общества, сопоставив шесть кратко сформулированных, частично конкурирующих друг с другом, частично взаимодополняющих перспектив развития мирового общества:

1) Третьи культуры или глобальное гражданское общество?

2) Космополитическая демократия.

3) Капиталистическое мировое общество.

4) Мировое общество риска.

5) Политическое мировое (переходное) общество.

6) Прогноз: транснациональное государство.
1. Третьи культуры или глобальное гражданское общество?

В своем трактате “К вечному миру” Кант развивает тезис о том, что демократии в конечном счете никогда не смогут су­ществовать в форме отдельных обществ, национальных го­сударств; они будут возможны только в рамках общества граж­дан мира. Он увязал самостоятельное управление многих не только с их самоосмыслением и самостоятельными действи­ями; напротив, и то и другое предполагает рамки а) опыта гло­бального гражданского общества, б) всеобщего действия основ­ных прав.

Тот, кто привязывает “мировое общество” к самовосприя­тию этого общества, должен задаться вопросом, может ли су­ществовать нечто вроде глобальной памяти, возникающей из пережитых общих опытов и опасностей. Транснациональные взаимосвязи, базирующиеся на опыте, возникают и существу­ют исторически, например, как результат межконтиненталь­ных торговых отношений, миграционных движений, рабо­торговли, завоеваний, войн, империализма, колониализма. А.Д. Смит в особенности не соглашался с утверждением, что колониальная история может быть содержанием глобальной культуры и идентичности. “Глобальная культура в отличие от национальных культур в принципе не обладает памятью. "На­ция" для своего формирования может опираться на латент­ный опыт и потребности населения и выражать их, тогда как "глобальной культуре" не соответствуют никакие реальные потребности и никакая формирующаяся идентичность. Не су­ществует "мировой памяти", которая могла бы быть полез­ной для объединения человечества; вплоть до настоящего вре­мени большинство глобальных опытов — колониализм и обе мировые войны — были годны лишь на то, чтобы напоминать нам о наших исторических столкновениях”¹.

“Если единственное следствие конфликта, завоевания и подавления заключается в разделении людей, то нации — суть продукты искусственных разделений, ибо большинство из них возникли как реакции на конфликты, — отвечает на это Питерзе. — Аналогично обстоит дело и на всеобщем уровне: утверждение, что конфликты только раскалывают человече­ство, упускает из виду решающий момент, а значит — ложно. Ведь конфликты еще и сплачивают людей, пусть и мучитель­ным образом, порождая амбивалентное единство. К азам ди­алектики относится положение, что единство развивается из противоборствующих позиций и из конфликтов... Важным фактором при образовании постколониальных смешанных культур явилось единство некогда господствовавшего государ­ства и покоренных стран, опирающееся на общий политичес-
1. Smith A.D. Towards a Global Culture?, in: Featherstone M. (Ed.), Global Culture. London 1990, p. 180.
кий и культурный опыт, в том числе опыт подавления. Так, бывшая Британская империя во многих сферах все еще пред­ставляет собой единое пространство, где говорят на общем языке, находят общие элементы в правосудии и политичес­кой системе, где одинаковы инфраструктуры и правила улич­ного движения, где можно встретить один и тот же архитек­турный стиль — будь то в Индии или в Южной Африке, не говоря уже об остатках Содружества”.

Если опыт мирового общества является существенным при­знаком этого общества, то и мультикультурное общество — не выдумка, а глобальная реальность. Ни выбрать ее, ни отка­заться от нее нельзя; она не ведет автоматически к толерант­ности, ее следствием может быть изоляция и ксенофобия. Если противоречия мирового общества прорываются кон­фликтами на местах, это не значит, что “эксперимент по со­зданию мультикультурного общества” провалился; возмож­но, это признак начала новой социальной эпохи, в которой транснациональные, транскультурные формы жизни станут нормальным явлением. Населению, которое закрывает глаза на эти реальности и по-прежнему мыслит о себе и других как о цельных (народных) культурах, будет непросто научиться жить в совершенно нормальной неразберихе мирового общества.

“Как быть, если марокканские девушки устраивают в Ам­стердаме состязания по кик-боксингу, азиаты в Лондоне иг­рают рэп, пекут ирландские бейгл (бублики), китайские тако (блинчики с начинкой), индейцы в Нью-Йорке празднуют последний день карнавала перед Великим постом, а мекси­канские ученицы танцуют в греческих тогах, подражая Айсе­доре Дункан? Как относиться к тому, что Питер Брук ставит на сцене "Махабхарату", а Ариана Мнушкин инсценирует пьесу Шекспира в стиле театра кабуки в парижском "Театр солей"? Культурная жизнь, в прошлом и настоящем, непод­властна тенденции к унификации и стандартизации. Это не означает, что концепция глобальной культурной унификации бессмысленна, — напротив. Но она явно недостаточна. Она упускает из виду противоположные тенденции — влияние не­западных культур на Запад. Она не учитывает амбивалент­ность процесса глобализации и неверно понимает роль ло­кального в ходе рецепции западной культуры — например, усвоение и перестройку западных элементов местными куль­турами. Она упускает из виду взаимное влияние незападных культур. Она не знакома, например, со смешанными культу­рами, с развитием "третьих культур" на международной му­зыкальной сцене. Она придает слишком большое значение гомогенности западной культуры и не видит, что многие сте­реотипы, насаждаемые Западом и его культурной индустри­ей, если проследить их происхождение, оказываются на по­верку сплавом различных культурных течений. Длившееся веками взаимопроникновение культур Юга и Севера приве­ло к возникновению межконтинентальной смешанной куль­туры. Европейская, да и вся западная культура является со­ставной частью этой глобальной мешанины. Это становится очевидным, если мы уясним, что Европа до XIV века посто­янно находилась под влиянием культурных воздействий "Ориента" — "Востока". Западная гегемония относительно молода, она рождается около 1800 года, а точнее — с началом индустриализации” 1.

Видимо, не случайно сегодня для подавляющего большин­ства людей опыт “глобального сообщества товарищей по несчас­тью” начинается на первых порах как опыт ощущения угрозы — в дебатах о “мобильной бедности”, о “демографическом взрыве”, в таких событиях, как катастрофа на чернобыльском реакторе,
1 Pieterse J.N. Der Melange-Effekt, a. a. 0.
известия о попадании ядовитых веществ в продукты питания, воздух и воду, или в извещении собственной фирмы о том, что она создает новые рабочие места в других регионах мира. Но при этом на конкретном опыте познается, что “мировое об­щество” живет не где-то “там, снаружи”, а затрагивает основы нашей частной жизни. Иными словами: открещиваясь от опы­та мирового общества, мы тем самым доказываем его реаль­ность и силу.

Мартин Шоу делает следующий шаг: “опыт” глобального гражданского общества означает для него, во-первых, (масс-медийное) самовосприятие, а во-вторых, его возможную ре­левантность для поведения. Поэтому он эмпирически иссле­дует, в каком объеме сформировалось за это время глобальное гражданское общество после окончания холодной войны между Востоком и Западом и благодаря репортажам о войнах и влиянию этих репортажей на действия далеких “других” (во­енное вмешательство ООН или прочих государств). Прежде, рассуждает Шоу, войны и участники войн были ограничены местом применения силы, эпохальных мировых войн было немного. Сегодня и в будущем войны происходят и будут про­исходить повсюду в мире при участии всех, потенциально или актуально обеспеченном средствами массовой информации. Глобальное гражданское общество становится глобальным обществом зрителей. В определенном смысле войны теряют свое конкретное место и благодаря их телевизионной (репре­зентации превращаются в политические кризисы, в условиях которых вопросы о справедливости и необходимости внеш­него вмешательства публично обсуждаются и решаются всю­ду, в том числе и в далеких центрах глобальных гражданских обществ. “В самом ли деле кризисы после завершения кон­фликта Востока и Запада — это глобальные политические кри­зисы, и если так, в результате чего они становятся такими?

Решающим для этого является то, в какой мере они воспри­нимаются как таковые, имеют ли они глобальные последствия и осуществлялись (или, соответственно, серьезно взвешива­лись) ли вмешательства силами великих держав, не располо­женных в зоне конфликта, или силами ООН. Этим кризисы, которые могут изначально считаться глобальными, однознач­но отличаются от мировых войн и конфронтации между сверх­державами в период холодной войны. И все-таки имеет смысл внимательно рассмотреть под этим углом зрения хотя бы не­которые из новых кризисов. Почему определенным войнам, например в Боснии и Герцеговине и в Руанде, приписывают глобальное значение? Казалось бы, ничто не говорит в пользу того, что эти войны демонстрируют какое-то новое измере­ние в ведении войны и поэтому затмевают конфликт между Арменией и Азербайджаном или гражданскую войну в Анго­ле. Последние из названных войн также унесли очень много человеческих жизней и сопровождались "этническими чист­ками". Главное же различие состоит, по-видимому, в том, что некоторые войны многими людьми воспринимались как вой­ны, в которых население вынуждено было переносить неслы­ханные страдания и при этом нарушались права человека, признаваемые "международным сообществом", и что такое восприятие было спровоцировано распространявшимися по всему миру репортажами средств массовой информации. Во многих других случаях гражданское население также было затронуто в больших масштабах, и при этом также нарушались права человека. Но информация о них распространялась среди немногих людей, что безусловно объясняется относи­тельно низким вниманием к этим конфликтам со стороны масс-медиа”. Все это означает, что масс-медийное производ­ство и конструирование глобального значения, придаваемого тому или иному локальному военному конфликту, активизирует обе составляющие: и глобальное гражданское общество, и глобальное измерение конфликта.

“В соответствии с этим можно установить два новых кри­терия для глобальных политических кризисов. Глобальные кризисы, как, например, война в Персидском заливе, могут вполне удовлетворять традиционным критериям, поскольку они вырастают из конфликтов интересов, в которые прямо или косвенно вовлечены другие государства и области меж­дународной системы. Но конфликты вспыхивают даже при несоответствии этим критериям, поскольку во всем мире на­лицо восприятие массовых убийств людей и систематическое нарушение уважаемых во всем мире принципов, а это воспри­ятие в значительной мере зависит от того, сообщается ли о самих событиях подробно в средствах массовой информации или нет. Более того, кризис перерастает в глобальный, если для его улаживания осуществляется или серьезно планирует­ся вмешательство под международным мандатом.

Традиционные и современные модели глобальных поли­тических кризисов в реальности не противопоставлены друг другу как альтернативы, но образуют оба полюса спектра. В любом кризисе традиционные и новые аспекты образуют собой пеструю смесь. Хотя Босния и Герцеговина и Ангола, например, уже не входят в сферу геополитических интересов безопасности могущественных держав, как это было во вре­мена холодной войны (забавно, что этот фактор становится причиной возникновения новых конфликтов), заинтересо­ванность многих государств в стабильной ситуации на Бал­канах и на юге Африки не стала меньше. И наоборот, война в Персидском заливе, единственная война после окончания конфликта Восток — Запад, которую можно было бы рассмат­ривать как чисто межгосударственный конфликт, привела к колоссальным жертвам среди гражданского населения и стала трагедией для многих людей, а ее показ по всему миру сред­ствами массовой информации полностью изменил первона­чальный характер и историческое значение этой войны. От­сюда можно сделать вывод, что опасности, которым подвергается гражданское население, и их демонстрация в СМИ являются ключевыми аспектами не только в одном оп­ределенном типе конфликтов, но во всех современных гло­бальных кризисах.

Эта модифицированная дефиниция глобальных политичес­ких кризисов позволяет шире понимать глобальные кризи­сы, учитывая также социальное и гуманитарное измерение — голод, нищету, угнетение, природные и экологические ката­строфы, эпидемии и т. п. Она полезна и потому, что подоб­ные кризисы, как правило, вызываются или усугубляются политическими кризисами, и прежде всего войнами. Это дает возможность понять социальные кризисы как политические. Восприятие человеческого несчастья, к примеру, уже изме­нилось: если в 70-е и 80-е годы XX века голод считался след­ствием засухи, то сегодня благодаря репортажам со всего мира его причину находят в войнах” 1.
2. Космополитическая демократия

Как мы уже говорили, космополитическая демократия ос­новывается не только на опыте самопостижения гражданского общества, но и на трансциональной значимости основных прав. Что касается значимости основных прав, то, согласно Канту, суть здесь заключается в дифференциации прав под­данных различных государств, а значит, в конечном счете в
1. Shaw M. Globule Zivilgesellschaft, Massenmedien, Kriegund'politische Krisen, in: Beck U. (Hg.), Perspektiven der Weltgesellschaft, a. a. 0.
гарантиях права мирового гражданства для всех. Это включа­ет в себя содержательную дифференциацию различных (по­литических и социальных) прав внутри страны. Поэтому ци­вилизация будет защищена от варварства только тогда (и всегда только временно), когда основное правоотношение будет действовать глобально 1.

При этом возникает парадоксальная ситуация, которая вплоть до сегодняшнего дня парализует все дискуссии. Гаран­тия основных прав предполагает на первый взгляд наличие национального государства. Но каким образом тогда можно обосновать и гарантировать космополитическое правоотно­шение между государствами и гражданами различных стран, релятивирующее само национальное государство как его га­ранта, не соблазняясь при этом ложными альтернативами:

либо стремиться к мировому государству, либо внедрять ос­новные права в пространстве без прав и государств?

Если речь идет о защите прав человека, то между собой кон­курируют, конфликтуют различные акторы — межгосудар­ственные организации, такие, как комитеты ООН, госу­дарства поодиночке или в сотрудничестве с другими государствами или с неправительственными организаци­ями либо в форме региональных альянсов. Отношения между государственными или негосударственными акто­рами, с одной стороны, и индивидами, являющимися но­сителями этих прав, с другой, можно описать с помощью трех моделей: реально-политической, интернационалисти­ческой и космополитической.

“Модель реально-политическая, сосредоточивающаяся на государствах, подчеркивает примат и суверенитет государств. В связи с этим для реалистов права индивидов — дело нацио-
1. См. об этом: Beck U., in: Ders. (Hg.), Kinder der Freiheit, a. a. 0., S. 347-361.
нально-государственного судопроизводства, а межгосудар­ственные и неправительственные организации (НПО) могут в лучшем случае взять на себя совещательные функции. Меж­государственные отношения остаются тут недоразвитыми, поскольку принцип суверенитета не позволяет вмешиваться во внутренние дела других государств, а внешняя политика руководствуется в большей мере геополитическими и власт­ными интересами, чем моральными соображениями. В ре­зультате о предоставлении финансовой помощи или даже о поставке инструментов для пыток можно судить, учитывая только степень выгоды для поставщиков.

Реально-политическая концепция находит дальнейшее раз­витие в интернационалистической модели. В этой модели го­сударства продолжают играть главную роль и несут первич­ную ответственность за права индивидов. Тем не менее на действия государств влияет развивающийся транснациональ­ный консенсус в области стандартов прав человека, и они в известной степени претерпели изменения. Межгосударствен­ные организации и НПО пытаются взять на себя важную роль при защите прав человека, и в некоторых ситуациях это им удается; их способность действовать эффективно, однако, зависит от кооперации государств. Вот почему влияние Ко­миссии ООН по правам человека существенно больше в Ка­наде, чем в Китае или даже в Великобритании.

Третью модель можно назвать космополитической. Здесь в центре анализа находится индивид, а между индивидами, межгосударственными организациями и НПО необходимо наличие прямых отношений. Прерогатива государства дей­ствовать во всем мире все больше ставится под вопрос и сни­зу и сверху в той мере, в какой становится возможным и реа­лизуется развитие глобального гражданского общества. Сторонники космополитической модели делают акцент на развертывании институтов ООН по правам человека после окончания холодной войны и впечатляющем росте числа НПО и их членов, специализирующихся на правах человека и других проблемах”¹.

Не межкультурный консенсус по основным правам, а про­цесс сотрудничества и возникающие при этом взаимозави­симости дают ключ к транснациональным гарантиям основ­ного права. Это частично кодифицированные, частично некодифицированные процедуры, в которых закладываются, улаживаются и выстраиваются транснациональные связи — плотная многомерная ткань из взаимных переплетений и обя­зательств, и эти связи должны, по-видимому, выражать идею космополитической демократии и сделать возможной ее реа­лизацию. Дэвид Хелд видит здесь следующие этапы².

Во-первых, глобальный порядок воплощается в многочис­ленных взаимоперекрывающихся властных сетях, включаю­щих тело, социальные гарантии благосостояния, культуру, добровольные организации, экономику, межгосударственные взаимозависимости и организованное насилие. Пространство возможностей космополитической демократии возникает из сочетания этих разнородных сетей — многомерного баланса власти между государствами, организациями и людьми.

Во-вторых, все группы и организации претендуют на отно­сительную автономию, которая выражается в определенных правах и обязанностях. Это взаимопереплетение дозволенно­го и запрещенного должно быть приобщено к принципам кос­мополитического демократического права, которые необходи­мо детализировать применительно к отдельным полям действий — социальных, экономических и политических.
1. Bretherton С. Allgemeine Menschenrechle, a. a. 0.

² Held D. Democracy and the Global Order. Cambridge 1995, p. 271-283.
В-третьих, эти правовые принципы легитимируются и га­рантируются транснациональными и локально связанными пар­ламентами и судами (по образцу Европейского парламента и Европейского суда), которые следовало бы учредить и в транснациональных пространствах Южной Америки, Азии и Африки.

В-четвертых, национальные государства уступают часть своей власти и суверенитета транснациональным институтам и организациям и развивают новое самопонимание как узло­вые пункты и координаторы транснациональных взаимоза­висимостей.

В-пятых, индивиды могут приобретать членство в различ­ных национальных и транснациональных властных простран­ствах и таким образом осуществлять права участия в управле­нии и самоопределении — от локального до глобального уровней.

В-шестых, гражданское пособие для всех — безразлично, ра­ботают ли они по найму, занимаются ли работой по домаш­нему хозяйству или общественной деятельностью в граждан­ском обществе; это гарантирует осуществление политической свободы.

На взгляд социологического реализма все это прекрасно, но и только. На первых порах за рамками обсуждения остается вопрос, какими реальными силами, тенденциями будет сти­мулироваться или тормозиться подобное развитие, какие противоречия и парадоксы заложены в этом красивом и за­манчивом видении космополитической демократии. При­поминаю, что Огюст Конт уже в начале XIX века “опроверг” воинствующий империализм как экономически нерен­табельный (согласно своим же собственным критериям), а затем мир погрузился в приветствуемое всеми организован­ное безумие — безумие империализма, колониализма, двух мировых войн, холокоста, сталинского ГУЛАГа. Можно толь­ко надеяться, что это нормативное видение не будет точно так же разорвано и сметено своими противоречиями и против­никами. Но надежды (для социальной науки и политики) — это слишком мало.

Возникают вопросы: какие противоречия внутренне при­сущи этой надежде? Какие общественно-политические опол­зни и эрозии подтачивают или укрепляют эту надежду? Этим мы теперь и займемся, как и прежде в сжатой форме.
3. Капиталистическое мировое общество

Многие марксисты сочтут идею космополитической демо­кратии нереалистичной, указывая в первую очередь на то, что здесь этические проблемы смешиваются с политическими. Кри­тики утверждают, что в вопросе о горизонте идей и ценностей в рамках мирового общества теряются из виду транснациональ­ные экономические властные отношения, которые обостряют­ся процессами экономической глобализации. После окончания холодной войны и интеграции коммунистического блока в ми­ровой рынок в резкой форме заявляют о себе основные аспек­ты капиталистической динамики, которые “маскировались” в западном капитализме всеобщего благоденствия. Этот ход мыс­ли можно развернуть в следующих семи пунктах.

Во-первых, одновременность транснациональной интеграции и национальной дезинтеграции. В ходе победного шествия миро­вого рынка стираются немногочисленные “белые пятна”, ко­торые оставались на карте мира; все большее количество реги­онов и ниш интегрируются в капиталистическую систему, в результате чего ликвидируются локальные и национальные про­странства самообеспечения и экономики. Включение в миро­вой рынок, а также фрагментация, глобализация и территориализация суть взаимодополняющие процессы, точнее, две сто­роны одного и того же процесса — всемирного передела богат­ства, суверенитета, власти и свободы действий.

Во-вторых, транснациональные концерны заинтересованы в “слабых государствах”, т. е. — как сформулировал это Зигмунт Бауман — в государствах, которые слабы, но тем не менее оста­ются государствами. Намеренно или ненамеренно акторы ми­рового рынка осуществляют координирующее давление на все страны-участники этого рынка, либо страны, зависящие от него, а это приводит к систематическому устранению всего, что могло бы препятствовать, замедлять или ограничивать свободу движения капитала. “Широко распахнуть ворота и оставить вся­кую мысль об автономной экономической политике — вот пред­полагаемое условие, которому страны должны без сопротивле­ния подчиниться, если хотят, чтобы к ним относились как к достойным получения финансовой поддержки от Всемирного банка и финансовых фондов. Слабые государства — это именно то, в чем нуждается Новый мировой порядок (который слиш­ком часто ложно понимают как мировой беспорядок) для со< хранения и воспроизводства себя самого” 1. Здесь также корень возникающего противоречия интересов между образованием взаимодействующих транснациональных государств — экспе­римент “Европейский Союз” является в этом плане выдающим­ся примером — и неолиберальным капитализмом. ЕС — одно из мощнейших экономических пространств мира. Он мог бы оп­ределять правила мировой торговли, поощрять и осуществлять внедрение и соблюдение социальных и экологических норм.

В-третьих, европейские (континентальные) страны всеобщего благоденствия и страны с социально ориентированной экономи-
1. liauman Z. Schwache Staaten, a. a. 0. По анализу западных обществ в мировой сис­теме см.: BomschierV. WestlicheGesellschaftenimWandel. Frankfurt/New York 1988.
кой попадают в обратную спираль, если экономические акто­ры мыслят и действуют транснационально и таким путем из­бегают национально-государственного контроля и политики, возникает необходимость расхлебывать и переваривать по­следствия транснациональной экономики — растущую безра­ботицу и бедность. С одной стороны, с ростом давления ми­рового рынка приходит время испытать, крепки ли соци­альные сети и есть ли возможность их финансировать; с другой стороны, наступает момент истины, поскольку параллельно взрывному росту цен снижаются доходы от налогов на наем­ный труд и происходит глобализация прибылей транснацио­нальных предприятий.

В-четвертых, замена труда знанием и капиталом. Чтобы выя­вить новые области прибыльного производства, глобальный капитализм обходится все меньшим количеством рабочей силы. В результате этого рабочая сила и представляющие ее органи­зации - рабочие партии и профсоюзы — повсюду утрачивают свою роль на переговорах и в глазах общественности. Одновре­менно растет число тех, кто выброшен с рынка труда и лишен шансов на материальную и социальную безопасность и инте­грацию, которые там распределяются и о которых ведутся пе­реговоры. В результате не только нарастает неравенство, но и драматически меняется качество социальных неравенств, по­скольку все большие круги населения отбраковываются, как в принципе “экономически неактивные”.

В-пятых: двойная относительность бедности. Бедность в этих процессах обостряющегося взаимовлияния включения и исключения качественно меняет свое лицо: она драмати­чески возрастает и многократно фрагментируется. Как утвер­ждает Зигмунт Бауман, общественные нити коммуникации между богатыми, которые глобализуются, и бедными, кото­рые локализуются, вот-вот порвутся, поскольку между теми,

кто выигрывает в результате глобализации в самом верхнем слое наверху, и теми, кто проигрывает в результате глобали­зации в самом нижнем слое внизу, уже более не существует никаких авторитетных инстанций, где можно было бы доби­ваться компенсации и справедливости.

Отбракованные - в отличие от пролетариата в XIX и нача­ле XX века — лишились к тому же всякого потенциала влия­ния, поскольку они уже более не востребованы. Чтобы выз­вать скандал вокруг своего положения, им остается только применять голое насилие.

И наконец, различные градации бедности еще раз прелом­ляются в так называемой двойной относительности. “Простая относительность” бедности подразумевает относительность критериев; она говорит о том, что не существует абсолютных-критериев бедности, а есть только относительные, справед­ливые лишь для конкретных регионов мирового общества, например, Африки, Азии и Европы. В случае “двойной отно­сительности” относительность критериев преломляется и в межкультурных, транснациональных жизненных простран­ствах. “Транснациональная бедность” означает: человек про-. живает свою частную жизнь в противоречии с транснацио­нальными критериями бедности. Тот, кто в Великобритании числится бездомным, по критериям, которые действуют для его семьи в Индии или в регионе Карибского моря, может жить все еще благополучно 1. Эта фрагментация также явля­ется существенным условием обострения бедности.

В-шестых: противоречия высвобожденной, самоорганизуемой глокальной жизни действуют как критерии исключения. Часто подчеркивается (в частности, автором данной книги), что Вто­рой модерн по ту сторону надежности традиции и схематиз-
1. См. об этом: Buflbni L. Rethinking poverty in globalised Conditions, in: Eade J. (Ed.), Living the Global City, a. a. 0., p. 110-126.
ма “правый — левый” в политической деятельности предла­гает еще и новые шансы для свободы и развития. Вопрос толь­ко в одном: для кого? Ибо противоречия Второго модерна дол­жны также интерпретироваться как ужесточение требований общественной интеграции, от которого терпят крах все боль­ше людей — тех, кто уже сейчас в засасывающей воронке оже­сточенной конкуренции способностей считается “слабым”, “балансирующим на грани”, “находящимся под угрозой” или “неполноценным”; это люди без среднего образования или с неважным аттестатом зрелости, больные или индивиды, чьи возможности — например, моторные, мусические, техничес­кие — низко оцениваются по сегодняшней шкале способнос­тей. Всем им грозит попасть на наклонную плоскость и со­скользнуть в круг тех, кого отбраковали в соответствии с правилами допуска.

В-седьмых: капитализм без труда соответствует, однако, марксизму без утопии. Неомарксистская картина капиталис­тической мировой системы лишилась всякого утопического импульса, всякой систематической политической надежды и фантазии. Ибо этому анализу не соответствует, из этого ана­лиза не следует никакой политический субъект. Что остается такому космополитическому неомарксизму? Не придется ли ему в конце концов затянуть великий плач о неотвратимой гибели “Титаника”?
4. Мировое общество риска: клетка модерна открывается

Зрелище глобальных экологических опасностей толкает многих к фатализму. Можно ли с учетом этого механизма са­моразрушения глобальной индустриальной метасистемы по­литически действовать с открытыми глазами, т. е. не обма­нывая себя? При такой — пардон — наивно-реалистической близорукости в отношении существующих “в себе” опасностей упускается из виду изюминка теории мирового общества риска.

Дело в том, что наиболее заметный признак конфлик­тов в последовательности рисков заключается в том, что прежде деполитизированные области принятия решений благодаря общественному восприятию рисков политизи­руются; они становятся — в основном недобровольно и преодолевая сопротивление могущественных институтов, монополизирующих эти решения, — открытыми для обще­ственного сомнения и дебатов. Так, в мировом обществе риска вдруг начинают публично растолковывать предме­ты и темы, которые прежде обсуждались только за закры­тыми дверями, к ним относятся, например, программы ин­вестиций в экономику, химический состав продуктов и медикаментов, научно-исследовательские программы, раз­работку новых технологий. Внезапно оказывается, что все это нуждается в общественном одобрении, и становится возможным разрабатывать и перестраивать правовые и ин­ституциональные рамки, чтобы легитимировать этот важ­ный прирост демократии и обеспечить ему продолжитель­ное существование.

Можно в шутку сказать: о нежелательных, пока еще невиданных “побочных проблемах” в последнее время повсюду диску­тируют как бы загодя, еще до того, как соответствующие про­дукты и технологии будут действительно изобретены.

Однако решающим является то, что эти расширения и углуб­ления демократии в далекие от политики области хозяйства, экономики, точных наук (а частично и приватной сферы) до сих пор блокируются старомодными “дефинитивными отношениями”, в соответствии с которыми бремя доказательств ложится не на тех, кто получает выгоду от рисков, но на тех, кто стра­дает от них.

Это значит, что в мировом обществе риска в результате об­щественного восприятия рисков возникает самокритичное об­щество, готовое — по крайней мере на словах — к противо­действию и к перестройке своего мышления, где, например, не соглашаются с заверениями верующих в технику техников. Последние утверждают: риск нулевой; но первые — те, кто при наступлении этого случая “нулевого” риска будет нести эко­номическую ответственность, заявляют: не подлежит страхо­ванию; экономический риск при наступлении случая слишком высок (пример: ядерная энергия, а также генная инженерия)'.

Одновременно вырисовываются контуры утопии экологи­ческой демократии, которая для меня была бы, в сущности, ответственным модерном. То, что называется “ответствен­ным”, что подразумевается при этом, можно объяснить, об­ратившись к дискуссиям в англо-саксонской философии и научно-исследовательской литературе на тему “technologicalcitizenship”, технологическая гражданственность. Здесь набра­сывается образ общества, которое обсуждает последствия тех­нического и экономического развития до того, как принима­ются ключевые решения. Бремя доказательства в отношении будущих рисков и опасностей должно ложиться на виновни­ков, а не на потенциальные или актуальные жертвы: от прин­ципа “виновник платит” следует переходить к принципу “ви­новник доказывает”, какой (возможный) ущерб наносит его предприятие миру.
1. Так, вплоть до настоящего времени отсутствует положение о страховании для биологических и генноинженерных технологий. Никто не хочет страховать рис­ки биотехники. Получается, что водить автомобиль без страховки никто не име­ет права, а при пользовании генноинженерной установкой вполне можно обой­тись без нее.
Избежать стихийного внедрения технологических новаций в глобальных масштабах можно было бы, например, попы­тавшись политически поощрять техническое развитие во вну­шающих опасения областях с целью разработки альтернатив. При этом стоило бы создать автопортрет научно-технического развития, для того чтобы демонстрировать альтернативы, а не множить объективные принуждения. Тогда, возможно, уда­лось бы приглушить остроту нежелательного развития: на са­мом продвинутом уровне наготове имелось бы альтернатив­ное инновационное предложение, которое обладало бы выгодами отклоненной технической альтернативы, но не страдало бы ее недостатками. Вероятно, и политика могла бы сделать глобальной Сети предложение, которое окажется осу­ществимым благодаря своей привлекательности для Сети (при­мер: использование солнечной энергии). Здесь политика в от­ношении техники возвышается до авангардной политики, а политико-демократические альтернативы — до ключевых.

И наконец, следовало бы в первую очередь найти или изобре­сти новую систему правил, которая в правовом аспекте по-но­вому определяла и обосновывала бы вопросы о том, что есть “доказательство”, “уместность”, “истина”, “справедливость” в отношении вероятных, затрагивающих все человечество опас­ностей, которые несет наука. Необходимо второе Просвещение, благодаря которому наше понимание, наши глаза и глаза на­ших институтов раскрылись бы и увидели всю незрелость (в которой сами и повинны) первой индустриальной цивилиза­ции вместе со всеми порожденными ею опасностями.

Откуда возникает эта политическая мобилизация, эта — если все идет благополучно — “недобровольная демократиза­ция” через конфликты риска? Общество риска подразумева­ет, что прошлое теряет свою детерминирующую силу для со­временности. На его место — как причина нынешней жизни и деятельности — приходит будущее, т. е. нечто несуществу­ющее, конструируемое, вымышленное. Когда мы говорим о рисках, мы спорим о чем-то, чего нет, но что могло бы про­изойти, если сейчас немедленно не переложить руль в проти­воположном направлении. Риски, в которые верят, это кнут, с помощью которого можно подстегнуть современность и по­догнать ее. Чем грозней тени, которые отбрасывает на совре­менность вырисовывающееся ужасное будущее, тем продол­жительнее потрясения, которые могут быть вызваны сегодня в результате реализации драматургии риска.

Утвердившиеся дефиниции риска являются, таким образом, политической волшебной палочкой, с помощью которой сы­тое общество, уютно пригревшееся в ситуации статус-кво, само себя учит бояться и тем самым — недобровольно и неохотно — активизируется и политизируется в своих центрах. Инсцени­рованная в символах и образах драматургия риска есть в этом смысле противоядие от присущей современности пошлости жизни “как она есть”. Общество, которое видит в себе обще­ство риска, находится — если выразиться языком католиков — в состоянии грешника, который исповедует свои грехи, чтобы по крайней мере философствовать о возможности и желательнос­ти “лучшей” жизни, гармонирующей с природой и мировой совестью. Ибо лишь немногие желают, чтобы руль действитель­но был переложен. Большинство же хочет и того, и другого — они желают, чтобы ничего не происходило, и жалуются на то, что ничего не происходит. Ведь тогда становится возможным наслаждаться дурной-доброй жизнью, как и ее угрозами.

В этом разрушительном, невольном, невиданном, затраги­вающем политические основы усомнения-в-себе (“рефлек­сивная модернизация” 1.), затеваемом повсюду благодаря вос-
' Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive Modemisierung. Frankfurt/M. 1996.
принимаемым рискам, совершается, в сущности, то, что со­циологи, которые молятся на Макса Вебера, считают едва ли возможным: институты приходят в движение. Макс Вебер по­ставил диагноз: модерн превращается в железную клетку, в которой люди, подобно феллахам в Древнем Египте, должны теперь приносить жертвы на алтари рациональности. Теория м и рового общества риска выдвигает противоположный принцип: клетка модерна открывается.

Те, кто как бы наивно-реалистически страшится послед­ствий того или иного риска, упускают из виду, что смущают не столько эти побочные последствия — тот или иной “яд не­дели”, сколько побочные последствия побочных последствий в институтах: не только коровы, но и правительственные партии, власти, мясные рынки, потребители и т. п. становятся “бешеными”.
5. Мировое общество как недемократически легитимированная политика

“Время мелкой политики прошло, — писал Фридрих Ницше более ста лет назад, — уже грядущее столетие несет с собою борь­бу за господство над всем земным шаром, — понуждение к вели­кой политике”¹. Что означает “мировое общество”, если его по­нимают как новую форму политического? Что подразумевает мировое общество как “политика”? В этом разделе будет про­яснено понятие “безгосударственного” мирового общества и при этом уточнена его оценка: словосочетание “мировое обще­ство” создает ложное впечатление, что подразумеваемая им ре­альность, в сущности, не что иное, как — если руководствоваться
1. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Отдел шестой: Мы ученые, фрагмент 208 (перевод И. Полилова).-В кн.: Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 332.
национально-государственным пониманием политики — раз­рушительная форма политического.

Тот, кто отличает Первый модерн от Второго, националь­ное общество от мирового, имеет в виду не только другую об­щественную эпоху, но и другое понимание общества. Именно эта не-тождественность все того же понятия “общества” и мешает видению Второго модерна.

Для переформулирования понятия общества можно при­влечь понятия “государство”, “место” и “функциональная дифференциация”.

Мировое общество без (мирового) государства

“Социология глобализации, — пишет Мартин Олброу, — означает очередную попытку найти ответы на вопросы, ко­торые ставит себе каждое поколение. Каждое поколение дол­жно заново поднимать эти вопросы, поскольку оно только так может выяснить, кто оно есть. Следовательно, при глобали­зации дело не только в технических или экономических ве­щах. Речь также не идет здесь только о величайшем вызове, перед которым оказываются главы концернов и правительств. Все это присутствует, но есть и нечто гораздо более важное. Речь идет о том, как ты и я строим свою жизнь”¹.

А Марк Постер спрашивает: “Если я разговариваю со сво­им парижским другом непосредственно или по электронной почте, когда нахожусь в Калифорнии; если я слежу за поли­тическими и культурными событиями повсюду на земном шаре, не покидая дома; если данные, содержащие персональ­ную информацию обо мне, используются правительствами и
1. Albrow M. Aufdem Weg in cine globale Gesellschaft?, in: Beck U. (Hg.), Perspektiven der Weltgesellschaft, a. a. 0.
концернами на всем земном шаре, причем меня не ставят об этом в известность или я не могу этому воспрепятствовать; если я, сидя дома, делаю покупки с помощью компьютера, то где я нахожусь в таком случае? Кто я?”

Необратимая глобальность, сказали мы выше, означает, что мы уже давно живем в мировом обществе, а это подразумева­ет две вещи: во-первых, совокупность не-национально-госу-i дарственных, политически организованных социальных и властных отношений, а во-вторых, опыт жизни и действий поверх границ. Единство государства, общества и индивида, предполагаемое Первым модерном, рассыпается. Мировое общество подразумевает не мировое государственное общество или мировое экономическое общество, а не-государственное общество, т. е. такое агрегатное состояние общества, для ко­торого территориально-государственные гарантии порядка, но также и правила общественно-легитимированной полити­ки теряют свою обязательность.

“Безгосударственность” означает, что существует отношение конкурентной борьбы между национальными государствами и национальными обществами, с одной стороны, и постоянно меняющейся в рамках мирового общества путаницей связей, акторов и пространств действий — с другой. Если в Первом мо­дерне поле международных отношений национальных госу­дарств строится по принципу “друг с другом” или “друг против друга”, то во Втором модерне это давно уже не так. Если подоб­но Майклу Оукшотту трактовать государство западной тради­ции как “гражданскую ассоциацию”, которая служит опреде­ленной цели: сделать возможными и объединить в единый пучок социальные, политические и экономические активности сво­их граждан, то глобализация несет с собой не только эрозию государственной структуры задач и институтов, но и фундамен­тальную трансформацию ее предпосылок. Во Втором модерне наряду с мировым обществом национальных государств возни­кает могущественное, отличающее себя от всех прежде суще­ствовавших форм политической легитимации не-государственное мировое общество, которое составлено из совершенно разнородных транснациональных акторов. Вот их признаки:

1) Они действуют в разных местах, не признают границ, т.е. в полном смысле транснациональны и в результате ликвидиру­ют территориальный принцип национального государства.

2) Их действия осуществляются во многих отношениях более инклюзивно, менее эксклюзивно, чем деятельность государ­ственных акторов (так, транснациональные концерны и акти­висты “Гринписа” действуют одновременно в несколькихтосуд.ар-ствах, их члены принадлежат к разным странам и т. д.). 3) Часто они действуют более эффективно, чем инстанции нацио­нальных государств, даже сообразно основным критериям ус­пеха государственных действий (например, по устранению безработицы, по упрочению благосостояния, но также по об­винению в нарушении основных прав человека); так, именно транснациональные концерны создают или ликвидируют бла­госостояние и рабочие места в определенном городе; “Эмнести интернешнл” публично указывает на нарушения прав челове­ка, о которых государство из дипломатических соображений умалчивает. 4) He-государственные, транснациональные акто­ры создают себе свой собственный, как бы “инклюзивный су­веренитет”, натравливая друг против друга эксклюзивные тер­риториальные государства.

Чем больше эти всевозможные компоненты взаимно пере­секаются и усиливаются, тем настойчивей под сомнение ста­вится авторитет, легитимность, политическая власть органи­зационного формосозидания и контроль государств внутри своих границ и вне их. Следовательно, в поле деятельности мирового общества мы имеем дело с политизацией через деполитизацию государств. “Критическое пороговое значение пре­вышается тогда, когда кумулятивные эффекты глобализации в стратегически важных полях подрывают способность госу­дарства обеспечить благосостояние или цивилизованность об­щества”' . Как сообщает газета “Файненшнл тайме”, в насто­ящее время 53% всего экономического прироста ценностей обеспечивается транснациональными концернами, а не пред­приятиями, действующими в рамках какой-либо одной стра­ны. В результате этого тают возможности национальных го­сударств и соответствующих правительств влиять на создание рабочих мест и обеспечение благосостояния граждан.

Это конкурентное отношение между государственными и транснациональными акторами подразумевает, что нацио­нальные общества и мировое общество не альтернатива, меж­ду двумя этими общественными формами имеется разруши­тельное отношение — они вытесняют друг друга и ставят друг друга под сомнение. С одной стороны, (мировой) рынок угро­жает заменить/отменить политику, с другой — политика по­всюду сталкивается с новыми геркулесовыми задачами, со­стоящими в том, чтобы политически оформить мировые рынки. “Здесь требуется не диагноз, а объяснение сдержан­ности по отношению к одной перспективе, которая уводит взгляд на все еще непроходимую тропу транснациональной внутренней политики. Почему считается ошибочным поиск институтов и методов, которые необходимы для конструиро­вания общих интересов во "всемирно-гражданском аспекте" и для установления "глобального режима благоприятство­вания"?”²
1. Cemy P.O. Globalization and the Changing Logic of Collective Action, in: International

Organisation, 49, 1995, Heft 4. S. 597.

² Habermas J. fenseits des Nationalsiaats?, а. а. О.; см. об этом в наст. изд. с. 188 И

след., 228-236.
Мировые общественные акторы — если смотреть с позиций на­ционально-государственных акторов — являются в некотором смысле “субакторами”, чья легитимность и лояльность сомни­тельны. При этом, с другой стороны, мировые общественные ак­торы задирают нос, потому что для них в контактах с националь­но-государственными контрольными органами и акторами рас­тут новые возможности действий и власти. Они часто являются выигравшими от глобализации, причем слово “выигравший” впол­не может пониматься и как персонифицированная сравнительная степень в узком денежном смысле слова “выигрыш” 1.

Для глобальной эры справедливо следующее: национальные государства не могут существовать без мировых обществ, а миро­вые общества не могут существовать без национальных государств и национальных обществ. Ситуацию политически обостряют обусловленные этим препятствия, срывы и открытые вопросы.

Если еще раз сконцентрироваться на мировом общественном аспекте, то безгосударственность мирового общества означает, помимо прочего, две вещи, а именно — несколько утрируя: во-пер­вых, существование (еще) без порядка, во-вторых, (еще) без инсти­тутов. “Мир” в мировом обществе — это “многообразие без един­ства” (Олброу). В противоположность этому “национальное” общество — “единство с ограниченным многообразием”².
Множественность мест мирового общества

Мировое общество подразумевает территориально неза­крепленное, не-интегрированное, неэксклюзивное “общество”,
1. Игра слов: автор предлагает рассматривать суффикс —ег в слове Gewinner (выи­гравший) как суффикс степени сравнения, добавленный к нейтральной степени — Gewinn (выигрыш). Тогда Gewinner можно перевести как “выигравший больше”. — Прим. перев.

² См. различение между Культурой 1 и Культурой 2 в наст. изд. с. 121.