Ульрих Бек. Что такое глобализация. Ошибки глобализма ответы на глобализацию

• Название: Ошибки глобализма ответы на глобализацию
• Дата: 01.04.2022
• Размер: 1.06 Mb.
• Имя файла: Ульрих Бек. Что такое глобализация.doc
• Тип: Реферат; #433715
• страница: 3 из 14

XX века.

Связь между социологией и национальным государством настолько тесна, что образ “современных”, упорядоченных отдельных обществ, обретший вместе с укреплением органи­зационно-политической модели национального государства обязательный характер, благодаря притязаниям классиков общественных наук на фундаментальность в лучшем смысле этого слова был абсолютизирован в логически неизбежный образ общества вообще. Не признавая никакой дифференциа­ции, такие классики современных общественных наук, как Эмиль Дюркгейм, Макс Веберидаже Карл Маркс, придержи­ваются территориального определения современного обще­ства 1., т. е. национально-государственной модели общества,
1. Smith A. D. Nationalism in Twentieth Century, a. a. 0., S. 191 ff.
поколебленной ныне глобальностью и глобализацией. Когда сегодня повсюду идут разговоры о закате “в духе Шпенглера”, то это, без сомнения, связано и с тем, что общество и социоло­гия застряли в “территориальной ловушке” (Эгнью/Корбридж) отождествления национального государства и общества. Но мир не гибнет, ибо — как сформулировал, противореча самому себе, уже Макс Вебер — свет великих проблем культуры проникает все дальше и ученые вынуждены переосмыслять свои взгляды в новых понятиях и по-новому приспосабливаться к не поддаю­щемуся интеграции многообразию безграничного мира и ори­ентироваться в нем.

Ничто так не может помочь в осознании и объяснении этих важнейших предположений, как разработка и освещение аль­тернатив. Социологию глобализации можно представить себе как собрание слабо связанных друг с другом и друг другу про­тиворечащих диссидентов социологии, построенной на на­ционально-государственном принципе. До сих пор речь — в сравнении с main-stream, главным течением — все еще идет об отклонениях от основной теории, об установках и направ­лениях, а часто всего лишь об обещании исследований, кото­рые возникают в совершенно разных культурных и темати­ческих контекстах (от изучения миграции через интернацио­нальный анализ классов, интернациональную политику, теорию демократии вплоть до cultural theory и социологии большого города), во многом противоречат друг другу, но тем или иным образом пробивают звуковой барьер национально-государственного мышления; причем - это нужно подчерк­нуть — не столько критикой, сколько тем, что выдвигают и разрабатывают мыслительные альтернативы. Иными слова­ми, дискуссию о глобализации, идущую в общественных на­уках, можно понимать и развивать как плодотворный спор о том, какие основные гипотезы и образы социального мира, какие приемы анализа будут в состоянии заменить националь­но-государственную аксиоматику.

Мышление и исследования в ловушке обособленных, по­строенных по национально-государственному принципу об­щественных миров исключают все, что оказывается между этими внутренними и внешними организующими категория­ми. Это межкатегориальное содержание — все амбивалентное, подвижное, мимолетное, одновременно присутствующее здесь и там — раскрывается, во-первых, в рамках исследова­ний миграции в пределах транснациональных социальных про­странств.

Во-вторых, теория мировой системы радикальным образом доводит эту мостовую перспективу до прямо противополож­ной гипотезы, что все социальные действия происходят в од­ном всеохватывающем пространстве — пространстве мировой капиталистической системы, которая ведет к дальнейшему разделению труда и усилению неравенства.

Этот общий взгляд на мировую систему, в-третьих, ставит­ся под сомнение тем, что теоретик политологии Джеймс Ро-зенау называет “двумя мирами всемирной политики”, т. е. представлением, что имеется не одно, а по меньшей мере два конкурирующих друг с другом общества: общество (нацио­нальных) государств и многообразные транснациональные организации, органы, группы, личности, которые создают и развивают паутину социальных отношений.

Во всех названных выше случаях тем или иным образом возникают транснациональные поля действия благодаря тому, что их стремятся создать и поддержать заинтересованные в этом организации. В-четвертых, в теории мирового общества риска место центрального единства, обусловленного целью действия, занимает категория нежелательных побочных по­следствий. Вследствие этого именно глобальные риски (их социальная и политическая конструкция), т. е. различные экологические кризисы (и их определения) порождают неиз­вестные ранее мировые беспорядки и волнения.

В-пятых, в исследованиях представителей cultural theory гипотеза линейности и принцип “или — или”, лежащий в ос­нове национально-государственной аксиоматики, заменя­ются гипотезой “не только, но и”: глобализация и регионализация, связь и фрагментация, централизация и децентра­лизация — вот те движущие силы, которые неотделимы друг

от друга, как две стороны одной медали.

В-шестых, размышления о транснациональном гражданском обществе позволяют увидеть социокультурные процессы, на­копленные знания, конфликты и идентичности, ориентирую­щиеся на “модель единого мира”, на транснациональные соци­альные движения, на глобализацию “снизу”, на новую миро­вую буржуазию. Аксиоматика, отождествляющая модерн с неполитическим обособленным обществом, здесь бессильна. Мировое общество без мирового государства подразумевает об­щество, организованное не на политической основе, общество, в котором для не узаконенных демократическим путем органи­заций появляются новые властные возможности. Это значит, что открывается новое транснациональное пространство для морального и субполитического поведения, что выражается, на­пример, в покупательском бойкоте, а также и в вопросах транс­культурной коммуникации и критики. Далее я намерен кратко охарактеризовать основные идеи этих постнациональных и транснациональных общественных образований и соответствующие приемы их исследования; при этом “логика развития” будет противопоставляться динамике глобализации, и таким образом будет набросана сложная картина общественно-поли­тической дискуссии по проблемам глобализации, включающая ее внутренние противоречия. 2. Транснациональные социальные пространства

Лекарством от абстрактности — в том числе и глобальной — могут служить примеры. Что значит “транснациональное со­циальное пространство”?
а) Африка не континент, а понятие

Как показывает Патриция Аллей-Детмерс в своей работе “Trival Arts”¹, Африка — это не четко очерченная географи­ческая величина, не определенное место на земном шаре, а транснациональная идея и ее инсценировка, целенаправленно устраиваемая в разных местах мира — на Карибских островах, в гетто Манхеттена, в южных штатах США, в фавелах (нищен­ских кварталах больших городов) Бразилии, но также и во время крупнейшего европейского бала-маскарада на улицах Лондона. Выбор масок, музыки, костюмов и танцев заранее планируется и моделируется по тематическому сценарию, составленному в двух направлениях: все это заимствуется из культурного и идейного резервуара под названием “Африка” повсюду в мире и в то же время приспосабливается к особен­ностям черных субкультур в предместьях Лондона.

Африке, инсценируемой на улицах Лондона, нет соответ­ствий на всем африканском континенте. Да и откуда этому соответствию взяться? Где искать Африку в прочерченном границами мировом обществе? В руинах, которые оставили после себя колонизаторы? В лицах обитателей больших горо­дов наполовину модернизированной Африки? В африканс­ких четырехзвездочных гостиницах? В организуемых для ту­ристов сафари? В иллюзиях и надеждах на back-to-the roots
1. In: Beck U. (Hg.), Perspektiven der Weltgesellschaft,.
(возвращение к корням) негро-американцев? В книгах об Африке, написанных в западных университетах? Или на Карибских островах с их пестрой культурой? А то и в борь­бе за национальную идентичность в субкультурах черных Британии?

С точки зрения тех, кто планирует танцы и маски для “аф­риканского карнавала” в Ноттингеме, Африка утратила свое географическое место. Африка для них означает некое виде­ние, идею, из которой можно вывести масштабы черной эсте­тики. Это не в последнюю очередь служит определенной цели — обоснованию, учреждению и обновлению африкан­ской национальной идентичности для черных в Великобрита­нии. Эта британская (Анти-)Африка в строгом смысле слова является воображаемым сообществом 1. (“imagined com­munity”). Она направлена на ослабление и уничтожение отчужденности афро-карибских групп в Англии. Следователь­но, Африка “находится” в Ноттингеме.

Но как раз такими парадоксальными и являются отноше­ния в транснациональных “сообществах”. То, что здесь “от­крывается”, а на деле изобретается, часто противоречит образу, который сложился в головах тех самых транснаци­ональных “африканцев”. Большая часть исторической Аф­рики была превращена в рабов и рассеяна по миру. Ее куль­туры были рассеяны и разрушены. Поэтому и те, кого называют “африканцами” (часто так называют их другие), оторвались от этого образа Африки. Более того: для многих “африканцев” их самоидентификация и подлинная Африка — противостоящие друг другу понятия. Они проклинают это свое состояние. Возможно, они выросли в мешанине куль­тур, которые давно утратили свою однозначность, в которых
1. Термин Б. Андерсона. См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М., Канон-Пресс-Ц., 2001. - Прим. ред.
эта особенность — быть черным — оценивалась негативно. В итоге получилось нечто парадоксальное: черные на Кариб­ских островах и в городах Великобритании связывают с по­нятием “Африка” не-идентичность, не-прогресс, т. е. бара­банный бой, танцы, суеверия, обнаженных, неграмотных туземцев, постоянную безнадежность.

В этом можно увидеть негативно оцениваемое отражение евроцентристского образа Африки, усвоенного черными в метрополиях западного мира. Но это лишь обостряет вопрос:

что такое “Африка” и где ее место в транснациональном со­циальном пространстве?
б) Американские мексиканцы и мексиканские американцы

Как уже было сказано, транснациональные социальные пространства аннулируют привязку общностей к опреде­ленному месту (имеется в виду привязка, которая мыслит­ся в национально-государственных понятиях). Опробуемый нами образ мышления сводит воедино то, что считается не­соединимым: возможность жить и действовать одновремен­но здесь и там. Лудгер Прис объясняет это на примере изу­чения миграции*.

В мире представлений и в мире политики отдельных об­ществ, организованных по национально-государственному принципу, миграция делится на стадии (поддающиеся раз­дельному изучению на основе причинных связей) и контек­сты отъезда, странствия, прибытия на новое место и интегра­ции (которой может и не произойти). Мыслительные и исследовательские посылки транснациональных социальных пространств, наоборот, допускают возникновение чего-то

* Pries L. Transnationale soyale Raume, in: Zeitschrift fur Soziologie, Jg. 25, Heft 6/1996, S. 456-472; см. также: Beck U. (Hg.), Perspektiven der Weltgesellschaft, a. a. 0.
нового, третьего: социальных взаимосвязей жизни и деятель­ности, для которых приемлемы “здесь и там”, “не только, но и”. Под и между обособленными и упорядоченными ми­рами образуются “социальные ландшафты” (Мартин Олброу), которые связывают место эмиграции и место иммиграции и преображают их.

В работе о транснациональных формах общности, жизни и политической деятельности мексиканцев в Северной Аме­рике и на их родине Лудгер Прис показывает, как осущест­вляется это повседневное наведение мостов между ними. “Для поддержки некоторых общин индейской народности миштеков в Нью-Йорке были организованы специальные комите­ты, которые ставили своей целью, к примеру, прокладку во­допроводов в родных местах или восстановление церквей и деревенских площадей и собирали для этого пожертвования у работающих в Нью-Йорке мигрантов. Во время телефон­ных сеансов связи с ответственными лицами в мексиканских общинах поднимались серьезные вопросы и принимались важные решения. Собранные таким способом в Нью-Йорке средства нередко превосходили расходы на инфраструктуру, выделяемые местными общинами. Важным аспектом и серь­езным аргументом стабильности и стабилизации транснаци­ональных социальный пространств является то обстоятельство, что мексиканский штат осознал не только огромное эконо­мическое, но и политическое значение миграции рабочей силы. Со времени президентских выборов 1988 года стал осо­бенно ясен критический потенциал мексиканских мигриру­ющих рабочих (в большинстве своем голосовавших против правящей ИРП, Институционно-революционной партии), и мексиканское правительство проводит активную и целена­правленную политику установления экономических и куль­турно-политических связей. Бургомистры маленьких мексиканских общин, например, приезжают в Нью-Йорк, чтобы предложить здешним ассоциациям мигрантов проекты инве­стиций в развитие своих деревень. Наряду со спортивными союзами мигрантов в Нью-Йорке посольство активно под­держивает развитие групп с острова Гваделупа, устраивающих в американском мегаполисе культ девы Гваделупской (самой почитаемой национальной святой Мексики). Миграция ра­бочей силы на разных уровнях мексиканской политики во все большей мере рассматривается уже не только как (пассивный) предохранительный клапан для регулирования проблем в сфере занятости, но и как значительный потенциал прироста капитала и человеческих ресурсов для собственного социаль­но-экономического развития. В результате такой политиче­ской ориентации в миграционной системе Мексика — США все активнее создаются институциональные опоры, которые обеспечивают в транснациональных социальных пространствах фланкирующую стабильность... Социоэкономические связи между регионами эмиграции и иммиграции вызваны, одна­ко, не только ностальгией по прошлому (приверженность де­ревенским празднествам) или заботой об оставшемся на ро­дине старшем поколении. В районах проживания индейской народности миштеков, например, развивается экономичес­кая активность, выходящая далеко за пределы чисто истори­ческого характера отношений в сфере миграции. Так, суще­ствует фирма “Пуэбла фуд корпорейшн” и семейный клан, занимающийся в Нью-Йорке сбытом tortillas (лепешек), ко­торый на торговле традиционными мексиканскими продук­тами питания заработал миллионное состояние. Между миш-теками и Нью-Йорком, таким образом, складываются производственные и рыночные структуры, имплицирующие новое измерение cumulativecausation (кумулятивной причин­ной обусловленности): в той мере, в какой динамика мигра­ционных связей заставляет двигаться потоки мигрирующей рабочей силы, растет спрос на специфически мексиканские продукты питания и услуги, которые, в свою очередь, откры­вают новые, обусловленные миграцией шансы получить ра­боту в регионах эмиграции и иммиграции...

Прибывающие в Нью-Йорк в поисках работы иммигран­ты, а также их родственники и знакомые могут рассчитывать, например, на отработанную сеть групп информационной под­держки, специализированных услуг и организаций солидар­ности (адвокатские конторы, комитеты помощи определен­ным этническим группам или регионам и т.д.). Целые кварталы (например, северная часть Амстердам-стрит или neighbourhood, т. е. район, в Квинсе) свидетельствуют об этой ставшей очень стабильной структуре, на которую транснаци­ональные мигранты могут положиться и которая ими же бу­дет воспроизводиться. Есть виды деятельности и социальные группы (состоящие из мексиканцев и американцев), которые существуют только за счет миграции и интересы которых за­ключаются в том, чтобы развивать и совершенствовать транс­национальные социальные пространства. К ним относятся и спортивные союзы, в которых каждое воскресенье встреча­ется часть живущих в Нью-Йорке иммигрантов, в том числе и так называемых indocumentados, т. е. не имеющих вида на жительство и работу. В сезон 1966 года в их собственной фут­больной лиге было заявлено 65 команд...

В США (до сих пор активнее в Калифорнии, чем в Нью-Йорке) образуются политические группировки и организа­ции (например, “Френте индигена оксакена бинасьональ” или журнал “Миштека анью 2000.”), отстаивающие экономичес­кие интересы и права мигрантов. Политический потенциал давления этих групп в США, и прежде всего на мексиканс­кой стороне, нередко превосходит возможности влияния соскорее, “г-локализацию”, т.е. в высшей степени противоре­чивый процесс как в том, что касается его содержания, так и в том, что касается многообразия его последствий. Два самых противоречивых последствия для стратификации мирового общества: глобальное богатство, локальная бедность (Бауман), а также капитализм без труда.

Каждый из этих авторов относит происхождение и послед­ствия глобализационной динамики в первую очередь к одно­му сектору институциональной деятельности: к экономике, технологии, международной политике, экологии, культурам или, соответственно, к мировой индустрии культуры, а также к новому социальному неравенству в мировом масштабе. Из взаимодействия этих перспектив возникает образ плюралис­тической социологии глобализации.
а) Капиталистическая мировая система: Уоллерстайн

Концепция транснациональных социальных пространств является теорией среднего уровня. Она взламывает нацио­нально-государственную точку зрения на общество, заменяя контейнерную теорию общества, представление о мирах, от­деленных друг от друга по национально-государственному принципу, третьими формами жизни, т. е. транснациональ­но интегрированными, пересекающими установленные гра­ницы пространствами социальной деятельности.

Метафора пространства применяется здесь необоснован­но: главным признаком этих пространств является то, что они аннулируют расстояния. Слово “транснациональный” озна­чает, что возникают формы жизни и деятельности, внутрен­няя логика которых объясняется той изобретательностью, с которой люди создают и поддерживают “не признающие рас­стояний” социальные жизненные миры и взаимосвязи дей­ствий. Тем самым перед социологическим исследованием встает вопрос: как стало возможным появление транснацио­нальных жизненных миров, не признающих расстояний и гра­ниц? Каким образом отдельным индивидам, нередко преодо­левающим сопротивление национально-государственной бю­рократии, удается их выстраивать и поддерживать в рабочем состоянии? Идет ли при этом речь о внегосударственных, быть может, даже о внеинституциональных начальных формах транснациональных мировых обществ? Какие ориентации, ресурсы, институции благоприятствуют или мешают этому процессу? Какие политические последствия (дезинтеграция или транснациональная мобилизация) с ними связаны?

Ясно, что в этих транснациональных социальных ланд­шафтах смешивается (часто иллегально) и происходит не­что такое, что торчит бельмом в глазу национально-госу­дарственного контроля и притязаний на порядок. Здесь образуются “нечистые” жизненные миры и взаимосвязи действий. При анализе этих явлений социология должна отказаться от принципа “или — или” и взять на вооруже­ние принцип соположения специфических, поддающихся различению форм жизни.

Уоллерстайн решительно заменяет образ изолированных друг от друга отдельных обществ противоположным образом единой мировой системы, в котором — в едином способе раз­деления труда — вынуждены объединяться и утверждать себя все общества, все правительства, все предприятия, все куль­туры и классы, все домашние хозяйства, все индивиды. Эта единая мировая система, которая задает форму отношений между социальными неравенствами в мировом масштабе, складывается, по Уоллерстайну, вместе с развитием капита­лизма. По своей внутренней логике, считает он, капитализм неизбежно имеет глобальный характер. Возникшая в Европе в XVI веке капиталистическая ди­намика охватывает и кардинальным образом изменяет все новые и новые традиционные “континенты”, простран­ства, ниши социальной жизни. “Весь земной шар внутри этой системы подчиняется правилам обязательного, всеоб­щего разделения труда, которое мы называем капиталис­тической экономикой”1.

Капиталистическая мировая экономика состоит из трех основных элементов. Во-первых, она, образно говоря, охва­чена единым рынком, который работает по принципу макси­мального увеличения прибыли.

Вторым основным элементом является наличие ряда госу­дарственных структур с разной степенью влияния внутри и вне отдельных обществ. Эти государственные структуры слу­жат прежде всего тому, чтобы “препятствовать” “свободно­му” функционированию капиталистического рынка и его попыткам улучшить шансы одной или нескольких групп на получение высоких доходов.

Третий существенный элемент мировой капиталистичес­кой экономики состоит, по Уоллерстайну, в том, чтобы обес­печивать присвоение результатов прибавочного труда в такой системе эксплуатации, которая охватывает не два класса, а три ступени: с центральными пространствами, полупериферией и периферийными странами. (Вопрос о том, какие страны и ре­гионы мира на основании каких критериев относить к этим ступеням, порождает трудноразрешимые историко-эмпирические контроверзы.)

В то время, следовательно, как европейский капитализм после краха восточного блока создает сегодня универсаль-
1. Wallerstein I. Klassenanalyse und Weltsystemanalyse, in: R. Kreckel (Hg.), Soziale Welt, Sonderband 2, Gottingen 1983, S. 303.
ное экономическое пространство — пространство глобального рынка, — человечество распадается на национальные госу­дарства и идентичности со своим собственным пониманием суверенитета и происхождения. Одновременно в мировой си­стеме происходит умножение и обострение конфликтов, ибо эта система порождает не только неслыханные богатства, но и неслыханную бедность. Образцы глобального неравенства создаются в соответствии с принципом тройного деления со­циального пространства на центр, полупериферию и перифе­рию — деления мира, который интегрируется в полную кон­фликтов мировую систему.

Периодически возникающие кризисы ведут, по Уоллер­стайну, к процессам реструктурирования, которые обостря­ют распределение власти и неравенства. Одновременно рас­тет уровень противоречий в рамках мировой системы. Уоллерстайн делает вывод о том, что универсализация и уг­лубление капиталистической логики вызывают сопротивле­ние в мировом масштабе.

В связи с этим он называет антизападную, направлен­ную против современного образа жизни фундаменталистскую реакцию, а также движения в защиту окружающей среды и течения неонационализма. Внутренняя логика ми­ровой капиталистической системы, следовательно, порож­дает как интеграцию мира, так и его распад. На кёстнеровский вопрос о позитивном начале1. Уоллерстайн не находит ответа. Он полагает, что в конце концов нас ждет распад мировой системы.
1 Имеется в виду стихотворение немецкого поэта-сатирика Эриха Кёстнера (1899—1974) “Где же позитивное начало, господин Кёстнер!” (в переводе К. Бога­тырева), которое начинается строфой: “Вы шлете мне письма. И мне это лест-но.//Но в каждом вопрос, как на страшном суде://"Где все хорошее, Эрих Кёст-нер?"//А черт его знает где!” — Прим. перев.
Этот способ аргументации (воспроизведенный здесь толь­ко в крайне упрощенном виде) характеризуется двумя при­знаками: монокаузальностью и сугубо экономическим под­ходом. Глобализация понимается исключительно как институционализация мирового рынка.

Против этого можно выдвинуть по крайней мере три кри­тических возражения. Во-первых, очевидны трудности историко-эмпирического истолкования и верификации этой тео­рии. Во-вторых, глобализация начинается у него с открытия Колумбом Америки и покорения Нового Света, следователь­но, все остальное — лишь историческая спецификация в конце XX века. Это означает, что предлагаемый Уоллерстайном под­ход не позволяет определить исторически новое в трансна­циональных отношениях.

В-третьих, он, вопреки всякой логике, пользуется линейной аргументацией. Поставленный уже Марксом и Энгельсом в Коммунистическом манифесте вопрос о том, не порождает ли мировой рынок незаметно и невольно космополитические кон­фликты и идентичности, им не ставится и не исследуется 1.
б) Постинтернациональная политика: Розенау, Джилпин, Хелд.

С национально-государственным образом мышления по­рывает и Розенау; но не благодаря тому, что на место анархии национальных государств он ставит мировую систему миро­вого рынка, а благодаря различению двух фаз международ­ной политики. Глобализация в системе его взглядов означа­ет, что у человечества за спиной осталось столетие междуна-
1. Теорию мировой системы развил и разработал Фолькер Борншир, см.: Bornschier V./Trezzini В. JenseitsvonDependem-versusModernisierungstheorie: DifferenverungsprozesseinderWelfgeselischaftundihreErklarung, in: Muller H.-P. (Hg.), WeltsyslemundkulturellesErbe, Berlin 1996, S. 53-79.
родной политики, когда национальные государства домини­ровали на международной арене, монополизировали ее. Те­перь начался век постинтернациональной политики, когда национально-государственные органы вынуждены делить глобальную арену и власть с интернациональными органи­зациями, транснациональными концернами и транснацио­нальными социальными и политическими движениями. Эм­пирически это проявляется среди прочего в том, что ряд ин­тернациональных организаций, включая организации неправительственные (такие, как “Гринпис”), достигли не­бывалого влияния, и это влияние, судя по всему, будет воз­растать.

На вопрос о том, не обманчиво ли впечатление, что внешняя политика США идет другими путями, следует другим концеп­циям, американский государственный секретарь по внешнепо­литическим проблемам Тимоти Вирт отвечает: “Изречение "мыслить глобально, действовать локально" на наших глазах становится реальностью. Мы видим, как все большее значение приобретают международные учреждения и решения. Посте­пенно нарастает ощущение, что народами можно управлять не только на чисто национальном уровне, но и через новые интер­национальные институции. Внешнеполитический истеблиш­мент начинает мыслить в иных измерениях, нежели измерения военной и экономической власти, власти пули и доллара. Се­годня возникают глобальные проблемы — охватывающие весь мир программы обеспечения прав человека и оказания помо­щи беженцам, а также обуздание коррупции и предупреждение экологических катастроф. Эта глобальность изменяет наше мышление”.

А на вопрос, какую роль играют в его концепциях граждане и гражданские инициативы, он дал следующий ответ: “Растущее влияние базисных инициатив — второй, наряду с интернационализацией, вызов существовавшей до сих пор политической концепции. Ощущается очень сильная тенденция к децентра­лизации политики. Она возникает уже благодаря одним только новым возможностям коммуникации. Факс и Интернет все больше становятся привычными вещами повседневного пользования. Любой человек может мгновенно связаться с дру­гим человеком в любой точке земного шара, не обращаясь к помощи правительственных каналов или дипломатов”1.

Переход от национального столетия к столетию постнацио­нальному Розенау, в свою очередь, обосновывает, во-первых, интернациональной политической системой и, во-вторых, тем, что моноцентрическая структура власти соперничающих друг с другом государств заменяется полицентрическим распреде­лением власти, в котором конкурирует и кооперируется друг с другом великое множество транснациональных и националь­но-государственных организаций и предприятий.

Таким образом, существуют две арены глобальных обществ: во-первых, это общество государств, в котором правила дип­ломатии и национальной власти по-прежнему играют клю­чевую роль; и во-вторых, это мир транснациональной субполи­тики, в котором задействованы такие разные организации, как мультинациональные концерны, “Гринпис”, “Эмнести интернешнл”, но в то же время Всемирный банк, НАТО, Ев­ропейский Союз и т. д.
Полицентрическая мировая политика

Противоречие между двойным мировым обществом и тео­рией мировой системы очевидно: на место экономически уп­равляемой системы мирового рынка Розенау ставит полицен-
1 WirthT. Polifikstil der Zukunft, in: Die Macht der Mutigen, Spiegel Special, 11/1995, S. 8.
трическую мировую политику, в которой не имеют исключи­тельного права голоса ни капитал, ни национально-государ­ственные правительства, ни Организация Объединенных Наций, ни Всемирный банк, ни “Гринпис”; все они борют­ся за достижение своих целей, правда, с разными шансами на успех.

Переход от национально-государственной политики к по­литике полицентрической возвращает Розенау — в противо­положность Уоллерстайну — к технологическому измерению глобализации и ее внутренней динамики. В своих научно-политических работах он каждый раз приходит к выводу, что плотность и значение интернациональных взаимозависимо­стей обретают новое качество. На вопрос, почему это проис­ходит, он отвечает: благодаря колоссальному и все еще не закончившемуся развитию информационных и комму­никационных технологий. “Именно технология, — аргумен­тирует Розенау, — устранила географические и социальные пространства с помощью сверхзвуковых самолетов, ком­пьютеров, спутников Земли и многих других открытий, ко­торые позволяют сегодня все большему количеству людей, идей и товаров быстрее и увереннее преодолевать время и пространство, чем когда бы то ни было. Резюмируя, можно утверждать, что именно технология усилила взаимозависи­мости между локальными, национальными и интернацио­нальными обществами, причем в масштабах, неведомых ни одной исторической эпохе” 1.

Розенау, таким образом, предлагает комбинацию двух аргументов: появление информационных обществ и об­ществ знания, а также заложенное в них устранение рас­стояний и границ как следствие умножения транснацио-
1. Rosenau J. Turbulance in World Politics, Brighton 1990, S. 17.
нальных учреждений и организаций. Эта неизбежно поли­центрическая мировая политика¹ характеризует ситуацию, в которой:

— действуют параллельно, сотрудничают или противобор­ствуют такие транснациональные организации, как Всемир­ный банк, католическая церковь, Международное объеди­нение социологов, “Макдоналдс”, “Фольксваген”, наркокартели, итальянская мафия, а также новый Интернационал неправительственных организаций;

— политическую повестку дня определяют такие трансна­циональные проблемы, как изменение климата, наркотики, СПИД, этнические конфликты, финансовые кризисы;

— к волнениям в разных странах и на разных континентах приводят благодаря спутниковой телекоммуникации такие транснациональные события, как первенство мира по футбо­лу, война в Персидском заливе, предвыборная борьба в Аме­рике или романы Салмана Рушди;

— возникают транснациональные “общности”, основан­ные, например, на религии (ислам), на знании (эксперты), на стилях жизни (поп, экология), на родстве (семьи), на по­литической ориентации (движение за сохранение окружаю­щей среды, потребительский бойкот и т. д.) и

— такие транснациональные структуры, как формы трудо­вой и производственной кооперации, банки, финансовые потоки, научные технологии на всем пространстве земного шара создают и стабилизируют деловые и кризисные взаимо­связи.

Напротив, понимание глобализации Джилпином характе­ризуется, во-первых, скептическим отношением к любой ри­торике обновления; во-вторых, он занимает позицию, близ-
1. Подробнее об этом см.: McGrew. AGlobalSociety?
кую к ортодоксальной точке зрения на международную по­литику и, так сказать, аргументирует, исходя из внутренней логики этой позиции. В то же время и Джилпин видит, что национальные государства сегодня больше, чем когда-либо, привязаны, если не сказать прикованы, друг к другу, и в буду­щем эти связи только усилятся. В противоположность Уоллерстайну и Розенау он, однако, подчеркивает, что глобали­зация возникает только при определенных условиях в международной политике, что она является продуктом “пермиссивного” глобального порядка, т. е. такого порядка меж­ду государствами, который позволяет создавать, развивать и поддерживать сеть взаимосвязей и взаимозависимостей за рамками национально-государственных авторитетов и меж­ду этими авторитетами.

Глобализация, понимаемая как экспансия транснацио­нальных пространств и организаций, при таком понимании остается, как это ни парадоксально, зависимой от националь­но-государственного авторитета, точнее, от гегемониальной власти. Предпосылкой для глобализации является, так ска­зать, молчаливое разрешение со стороны национально-госу­дарственной власти. Открытость, пермиссивность, необхо­димая для того, чтобы обеспечить развитие мирового рынка, мировых церквей, международных концернов и многочислен­ных неправительственных организаций, считает Джилпин, может существовать и процветать только под сенью соответ­ственной государственной концентрации власти.

С этой точки зрения, защищающей примат политики на­ционального государства по отношению к другим органам, глобализация остается случайной, т. е. уязвимой; а именно в том смысле, что возникновение и развитие транснациональ­ных социальных пространств и акторов предполагает гегемониальную структуру власти и интернациональный политический режим. Только это гарантирует в случае необходимости открытость миропорядка.

“Моя позиция состоит в следующем: чтобы поддерживать существование либерального международного рыночного строя, необходим гегемон... Исторический опыт учит, что там, где эта либеральная и одновременно доминантная власть отсут­ствовала, развитие интернациональных рыночных и коопера­тивных отношений чрезвычайно затруднялось или оказывалось невозможным по одной простой причине: все было чревато кон­фликтами. Развитие рынка и его интегрирование в глобальную сеть было бы невозможным без обеспечивающей это развитие и способствующей ему либеральной гегемониальной власти”¹.
Расчлененный, скованный суверенитет

Теории гегемониальной структуры власти как условия гло­бализации может и должно быть противопоставлено то, что лежащее в ее основе понятие политического суверенитета ус­таревает в ходе глобализации. Это аргумент Дэвида Хелда. Он показывает, как национально-государственная политика благодаря международным соглашениям, интернационализа­ции процессов принятия политических решений, благодаря растущим зависимостям в обеспечении безопасности (вклю­чая далеко зашедшую интернационализацию производства вооружений), а также благодаря международному обращению товаров и разделению труда теряет то, что составляет ядро ее власти, — свой суверенитет.

В ходе глобализации, пишет Хелд, “возникает сложное рас­пределение условий и сил, которое постоянно ограничивает
1. GilpinR. The Political Economy of International Relations, Princeton 1987, S. 88und

85.
свободу действий правительств и государств, ставя пределы их собственной внутренней политике, трансформируя усло­вия принятия политических решений, радикально изменяя институциональные и организационные предпосылки и кон­тексты национальной политики; меняются установленные законом рамочные условия административной и политичес­кой деятельности, в том смысле, что теперь уже едва ли воз­можны ответственность и вменяемость последствий нацио­нально-государственной политики. Если представить себе хотя бы только эти последствия глобализации, то можно счи­тать оправданным утверждение, что дееспособность госу­дарств в постоянно усложняющемся международном окруже­нии урезает как государственную автономию (в некоторых сферах радикально), так и государственный суверенитет. Любая теория национального суверенитета, которая понимает суверенитет как неустранимую и неделимую форму обще­ственной власти и силы, строится на недооценке сложности ситуации. Суверенитет сегодня следует понимать и изучать как расчлененную власть, расчлененную между целым рядом национальных, региональных и интернациональных акторов и являющуюся — по причине этой имманентной множествен­ности — ограниченной и скованной” 1.
в) Мировое общество риска: экологическая глобализация как принудительная политизация

Если задаться вопросом, какой политический опыт связан с экологическим восприятием кризиса, то наверняка можно натолкнуться на многие ответы, в том числе и на следующий:
1. Held D. Demokratie, Nationalstaat und die globale Weltordnung, in: Beck U. (Hg.), Politik der Globalisierung, a. a. 0.
речь идет о цивилизационном саморазрушении, в котором ви­новаты не Бог, не боги или природа, а человеческие решения и промышленные успехи, которое порождается самими ци-вилизационными притязаниями на формы выражения и кон­троля. Другой стороной этого опыта является хрупкость ци­вилизации, которая — если взглянуть на ситуацию с полити­ческой точки зрения — способна порождать общую судьбу. Слово “судьба” употреблено здесь к месту в той мере, в какой все мы можем столкнуться с последствиями научно-промыш­ленных решений; это же слово окажется лишенным смысла, если иметь в виду, что грозящие нам опасности являются ре­зультатом решений, принятых людьми.

Таким образом, экологический шок способствует созда­нию точно такого же опыта, какой политологи соотносили с насилием во время войн. Правда, с одной характерной особенностью. Общность национальной истории всегда со­хранялась благодаря диалектическому соотношению образов врага. Кризисное экологическое сознание в состоянии пани­ки и истерии тоже может обернуться взрывом насилия по отношению к определенным группам людей и к их делам. Но в то же время впервые появляется возможность осознать общность судьбы, которая - довольно парадоксальным об­разом — вследствие беспредельности возникающей угрозы пробуждает повседневное космополитическое сознание и, ве­роятно, даже делает несущественной разницу между челове­ком, животным и растением: общество возникает в борьбе с опасностями; в борьбе с глобальными опасностями создает­ся глобальное общество; но не только это дает повод гово­рить о мировом обществе риска¹.
1. См. об этом: Beck U. Risikogesellschaft, a.a.O; Beck U., Gegengifte: Die organisierte Unverantwortlichkeit, Frankfurt/M. 1988.
То, как постнациональная социальная действительность воспринимается и рассматривается названными выше авто­рами, при всех разногласиях между ними, в существенном моменте совпадает: все они исходят из того, что и транснаци­ональные социальные пространства возникают только вслед­ствие интенционального действия; или, другими словами, предполагают наличие обусловленных определенной целью действующих лиц и институций. Это предположение опро­вергается теорией мирового общества риска, которая говорит о невозможности дальнейшей экстернализации побочных по­следствий и опасностей, являющихся следствием высокораз­витых индустриальных обществ. Будучи конфликтами рис­ка, они ставят под сомнение всю институциональную структуру. Благодаря этому возникает понимание, что транснациональные социальные пространства могут зага­дочным, чреватым многочисленными конфликтами образом создаваться “за спиной людей” как следствие нежелательных, оспариваемых, вытесняемых угроз.

На это можно было бы возразить, что осознаваться должны и непреднамеренные последствия, если от них ждут воздей­ствия на политику. Отрицать этого нельзя. Но политико-эко­номические и культурные проблемы мирового общества риска можно понять лишь в том случае, если признать, что публич­но обсуждаемые опасности представляют собой своего рода “негативную валюту”. Это деньги, которые никому не нуж­ны, но они проникают повсюду, требуют к себе внимания, вводят в заблуждение, подрывают устои, ставят на голову то, что, казалось бы, прочно стояло на ногах.

Обратимся к недавней трагикомедии, произошедшей в ре­альной действительности, — к истории с коровьим бешен­ством в Европе, точнее, к одному из аспектов этой истории. Кто летом 1997 года заглядывал в меню в одном из ресторанов верхнебаварской провинции, защищенной от болезни, как утверждают, британского происхождения многими гра­ницами и обещанием политических гарантий, тот задержи­вался взглядом на фотографии улыбающегося крестьянина, живущего в полном согласии со своими коровами и своими детьми. Эта фотография и намек, что бифштекс, который вы собираетесь заказать, приготовлен из мяса изображенных на снимке коров, должны восстановить доверие, разрушенное идущими отовсюду сообщениями о якобы британском про­исхождении этой болезни.

Существует три вида глобальных опасностей 1.: во-первых, это конфликты, связанные с “пороками”, которые являются обратной стороной “выгод”, т. е. вызванные стремлением к обогащению технико-индустриальные угрозы (такие, как озо­новые дыры, парниковый эффект, а также непредвиденные, не принимаемые в расчет последствия генной инженерии и ретрансплантационной медицины).

Во-вторых, это разрушение окружающей среды и технико-индустриальные опасности, обусловленные бедностью. Комис­сия Брундтланд впервые указала на то, что разрушение окру­жающей среды — не только следствие развивающегося модерна; напротив, существует тесная связь между бедностью и разрушением экологии. “Неравенство — важнейшая пробле­ма окружающей среды на планете; одновременно оно и важ­нейшая проблема развивающихся стран”². Комплексный ана­лиз условий жизни населения, сокращения генетических и энергетических ресурсов, функционирования промышленно­сти, питания и расселения людей со всей очевидностью по

1. Подробнее об этом см.: Beck U. Weltrisikogesellschaft, in: Jaeger Carlo С. (Hg.), Umweltsoyologie, SonderheftderKolnerZeitschriftfurSovologieundSozialpsychologie, Opiaden 1996, S. 119-147.

² United Nations 1987, S. 6.
казывает, что все это тесно взаимосвязано и не может рассмат­риваться вне зависимости друг от друга.

“Однако между разрушением окружающей среды в резуль­тате роста благосостояния и разрушением окружающей сре­ды в результате распространения бедности, — пишет Миха-эль Цюрн, — есть существенная разница: если многие экологические угрозы, вызванные стремлением к обогаще­нию, являются результатом экстернализации издержек про­изводства, то применительно к разрушению окружающей сре­ды, обусловленному бедностью, речь идет о саморазрушении бедных с побочными последствиями и для богатых. Другими словами: разрушение окружающей среды, вызванное тягой к обогащению, распределяется по планете равномерно, в то время как обусловленные бедностью разрушения накаплива­ются в первую очередь на местах и приобретают интернацио­нальный характер только в форме побочных эффектов, про­являющихся в среднесрочном режиме” 1..

Наиболее известным примером данного явления служит вырубка тропических лесов (сегодня ежегодно вырубается 17 миллионов гектаров джунглей); к другим примерам от­носятся ядовитые отходы (в том числе импортируемые) и устаревшие крупные технологии (например, химической и атомной промышленности), в будущем к ним добавятся генная индустрия, а также исследовательские лаборатории” занимающиеся генной инженерией и генетикой человека. Эти угрозы появляются в контексте начинающихся и прекращающихся процессов модернизации. Набирает силу промышленность, обладающая технологическим по­тенциалом разрушения окружающей среды и жизни, тогда
1. См. об этом: Zurn M. Globule Gefahrdungen und Internationale Kooperation, in: Der Burger imStaat, 45/1995, S. 51. Из этого труда позаимствованы идеи и данные на­стоящей типологии.
как страны, где расположены соответствующие предприя­тия, не располагают институциональными и политиче­скими средствами для предотвращения возможных раз­рушений.

Применительно к угрозам, вызванным богатством и бед­ностью, речь идет о “нормальных опасностях”, которые чаще всего возникают в результате отсутствия (в данной стране) или использования непродуманных мер обеспечения безопасно­сти и таким образом распространяются по всему миру. В-тре­тьих, угроза применения оружия массового уничтожения (атомного, биологического и химического), напротив, связа­на с чрезвычайным положением во время войны (в отличие от исходящей от этого оружия потенциальной угрозы). Опас­ность регионального или глобального самоуничтожения ядер­ным, химическим или биологическим оружием не устранена и после прекращения конфронтации между Востоком и За­падом, скорее, она вырвалась из-под контроля сверхдержав, попавших в “патовую атомную ситуацию”.

К опасностям военно-государственной конфронтации до­бавляются опасности (надвигающегося) фундаменталистского терроризма и терроризма частных лиц. И совсем нельзя исключать того, что в будущем новым источником опаснос­ти станет не только военно-государственное, но и частное владение оружием массового уничтожения и сложившийся на этой основе (политический) потенциал угроз.

Различные глобальные очаги опасности будут дополнять друг друга и обостряться; это означает, что в связи с взаимо­действием между разрушением экологии, войнами и послед­ствиями прерванной модернизации встанет вопрос, в какой мере экологические разрушения способствуют разжиганию военных конфликтов — будь то вооруженные стычки из-за жизненно необходимых ресурсов (вода) или призывы эколо­гических фундаменталистов на Западе к применению воен­ной силы, чтобы предотвратить разрушение окружающей сре­ды (сходные, например, с требованиями прекратить вырубку тропических лесов)?

Нетрудно себе представить, что страна, живущая в расту­щей нищете, будет эксплуатировать окружающую среду до последнего. В отчаянии (или с целью политического прикры­тия отчаяния) она может попытаться силой оружия захватить чужие ресурсы, необходимые для выживания. Экологические разрушения (например, наводнение в Бангладеш) могут вы­звать массовый исход жителей, который тоже в состоянии привести к военным конфликтам. Воюющие страны на гра­ни поражения также могут прибегнуть к “последнему сред­ству” — уничтожению своих и чужих атомных и химических предприятий, чтобы создать угрозу уничтожения для пригра­ничных районов и крупных городов. Фантазии, конструиру­ющей чудовищные сценарии взаимодействия различных ис­точников опасности, нет предела. Цюрн говорит о “спирали разрушения”, последствия которой можно приплюсовать к тому великому кризису, в который вливаются все другие кри­зисные явления.

Именно это имеет в виду диагноз мирового общества рис­ка: перечисленные выше глобальные угрозы делают шаткой несущую конструкцию традиционных расчетов безопаснос­ти; вредные последствия утрачивают пространственно-вре­менные границы, обретают устойчивый глобальный характер; ответственность за причиненный ущерб уже нельзя возложить на определенные инстанции — принцип причинно-следствен­ной связи теряет остроту различения, ущерб больше невоз­можно компенсировать из финансовых источников, бессмыс­ленно искать спасения от последствий наихудшего варианта глобальной спирали уничтожения. Стало быть, не существует и планов выживания, если такой наихудший вариант ста­нет реальностью.

Уже из этого ясно, что не существует глобальных опасно­стей как таковых, что они, скорее, перемешаны и до неузна­ваемости нагружены социальными, этническими и нацио­нальными конфликтами, которые с особой силой обрушились на мир после завершения конфронтации между Востоком и Западом. Так, в постсоветских республиках безжалостный диагноз разрушения окружающей среды сочетается с поли­тической критикой имперского использования природных ресурсов. Защита “своей земли” в этом смысле сопряжена с притязаниями на использование природных ресурсов и с пра­вом на национальный суверенитет.

Дискуссия о мировом обществе риска тоже может привес­ти к чрезмерно высокой оценке относительной самостоятель­ности экологических кризисов и приведению их к монокау­зальному и одномерному знаменателю глобального общества. В противоположность этому следует подчеркивать специфи­ку недобровольной политизации всех общественных сфер дей­ствия из-за конфликтов риска.

Осознанные опасности, по-видимому, разрушают автома­тизм принятия общественных решений за плотно закрыты­ми дверьми. То, что втайне от общественности обсуждалось и принималось менеджерами и учеными, должно теперь полу­чать свое оправдание с учетом последствий в острых публич­ных дискуссиях. Там, где конкретные законы развития рань­ше вступали в силу как бы сами по себе, теперь появляются ответственные лица, которые под давлением общественности могут признать свои ошибки и назвать упущенные альтерна­тивы. Подводя итог сказанному, можно утверждать, что со­здающая опасности технократия невольно производит про­тивоядие от собственных, пущенных на самотек дел: опас­ности, которые вопреки утверждениям ответственных лиц, что у них все под контролем, осознаются общественностью, открывают простор для политического действия 1..