Москва купеческая. П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление

• Название: П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление
• Анкор: Москва купеческая
• Дата: 11.11.2022
• Размер: 1.22 Mb.
• Имя файла: Москва купеческая.doc
• Тип: Книга; #782676
• страница: 17 из 19

ГЛАВА V

Февральская революция разразилась для Моск­вы — как, впрочем, и для всей России — неожидан­но. Правда, после убийства Распутина вся страна жи­ла в ожидании каких-то грядущих событий; счита­ли неизбежным, что что-то должно произойти, что так, как раньше, продолжаться не может, но все-таки, когда в конце февраля из Петрограда стали прихо­дить сведения, что перед булочными и мясными лав­ками хвосты и что население недовольно отсутствием или недостатком съестных продуктов, то никому ре­шительно не приходило в голову, что Россия нахо­дится накануне грозных событий, что переворачива­ется страница ее многовековой истории и что не толь­ко приходит конец прежнему режиму, но и вообще все человечество вступает в новую эру своего суще­ствования.

Между тем, именно в Москве, где находились ру­ководящие органы всероссийских общественных ор­ганизаций, где, несомненно, был центр всей русской общественной жизни, можно было ожидать, что в тех кругах, которым было суждено придти на смену деятелей старой власти, что-либо знали или к чему-либо определенно готовились. Ни в Земском союзе, руководителю которого суждено было стать главою будущего правительства, ни в какой другой группи­ровке, никто не подозревал, что революция так близ­ка и главное, что она произойдет сама собою, без какого-нибудь внешнего толчка. Конечно, в Москве, как и повсюду, очень много говорили и о «дворцо­вом заговоре» и о «дворцовом перевороте».

Называли и имена некоторых именитых москвичей, прежде всего — А. И. Гучкова и несколько реже — А. И. Ко­новалова. Но, может быть, именно потому, что в Мо­скве их хорошо знали, мало кто верил в серьезность такого начинания.

Я очень хорошо помню то «ультрасекретное» за­седание в квартире московского городского головы М. В. Челнокова, о котором упоминает Н. И. Астров в своих воспоминаниях, приведенных Т. И. Полнером в его жизнеописании кн. Г. Е. Львова. На этом засе­дании Г. Е. Львов рассказывал своим собеседникам — нас было человек 10-12 — о своих беседах с «заго­ворщиками», с теми, кто как тогда думали, этот «двор­цовый переворот» подготовляет.

Н. И. Астров уди­вительно верно передал то впечатление какой-то «не­ловкости», которая создалась у тех, кому в тот ве­чер довелось слушать Г. Е. Львова. Всем было ясно, что назревают грозные и трагические события, — кн., Львов, давая общий обзор положения в Петербурге и в армии, сделал его в необычайно пессимистиче­ском тоне, — и никто не знал, что надо делать, а, может быть, и не понимал сущности происходящего.

В той же книге Полнера приводится свидетельст­во и М. В. Челнокова, в гостиной которого мы тогда сидели, подтверждающее оценку Астрова и также устанавливающее, насколько кн. Г. Е. Львов был да­лек от этих, не казавшихся серьезными «конспира­ции».

С этого собрания мне пришлось идти вместе с моим большим другом — по общественной работе в городской думе и в Союзе городов, — С. В. Бахру­шиным, будущим лауреатом сталинской премии. У него настроение было необычайно подавленное; по­ложение казалось ему безнадежным и безысходным. Общественная Москва жила тогда исключительно ра­ботой на военные надобности, главным образом в области так называемой красно-крестной деятельности.

Бахрушину, как и мне, казалось, что если про­изойдут крупные революционные беспорядки, то они непременно вызовут военную катастрофу, следствием которой будет занятие немцами большей части Рос­сии, в частности — Москвы.

Единственным забавным моментом, как мне пом­нится, на фоне обрисовавшейся перед нами мрачной картины, было упоминание имени М. И. Терещенко, которого в Москве знали очень мало. Его обществен­ным стажем было председательство в Киевском Во­енно-промышленном комитете; знали, что он — один из магнатов свекло-сахарной промышленности, что для чина и для приобретения и придворного звания он служит чиновником особых поручений при конто­ре Императорских театров в Петрограде, что он свет­ский и весьма приятный в обхождении человек, но никто не мог себе представить, что это и есть один из главных конспираторов.
Самый переворот в Москве произошел тихо и без особых внешних событий. Стрельбы на улицах, бар­рикад или каких-нибудь внушительных демонстра­ций не было; старый режим в Москве по истине пал сам собою, и никто его не защищал и не пытался этого и делать. Конечно, Москва не составляла в этом смысле какого-либо особого исключения: никто и нигде с оружием в руках не боролся за царский ре­жим. Везде созрело сознание, что должно произой­ти коренное изменение существующего строя и, са­мое главное, что этого требуют обстоятельства во­енного времени.

Во время войны большой популяр­ностью пользовался фельетон В. А. Маклакова, на­печатанный в «Русских ведомостях» о безумном шо­фере, который, обычно, истолковывался, как указа­ние, что во время войны нельзя делать революцию. Уже не говоря об огромной, чрезмерной и несуразной мобилизации (называли цифру в 22 миллиона приз­ванных под ружье), сосредоточившей в городах большое количество запасных, которых нельзя было как следует учить, и которым, в сущности говоря, нече­го было делать, в результате чего они и стали солда­тами не армии, а революции, — всё «приятие» пере­ворота и в высшем командовании, и среди чиновни­чества, не говоря уже об общественных кругах, ис­ходило из того сознания, что если ничего не изме­нится, то Россия победить не может. Уверенность, что случившаяся революция нужна для войны, для победоносного ее исхода, заставила всех ответствен­ных и государственных деятелей признать революцию во время войны, как единственную необходимость для успешного ее окончания.

Нужно еще прибавить, что огромную роль сыг­рала несомненная непопулярность династии и самая личность последнего Императора.
Трудно теперь себе представить, какую важную и роковую роль в ходе войны и в ходе русской исто­рии сыграло вступление в августе 1915 года Госуда­ря в верховное командование. Редко когда русское общественное мнение было столь единодушно, как в оценке этого акта. И в общественных кругах, и в высшей административной иерархии — достаточно вспомнить выступление Совета Министров — все бы­ли единодушны в отрицательном отношении к это­му акту. Не то, чтобы высоко оценивали предшест­венника Государя по верховному командованию, — вел. князя Николая Николаевича. В военные таланты великих князей в общественных кругах вообще мало верили.

Известная думская речь А. И. Гучкова о той опасности, которую представляет для дела обороны страны фактическая безответственность великих кня­зей на высоких командных постах, несомненно отра­жала настроения широкой публики.

О той страшной роли, которую сыграл вел. князь и в особенности его жена, одна из «черногорок», в деле насаждения не­здорового мистицизма в Царском Селе, тогда уже выродившегося в распутинщину, знали мало, но го­ворили много, и это не способствовало увеличению популярности Верховного главнокомандующего. И все-таки об его вынужденном уходе сожалели, рас­сматривали его, как жертву распутинской клики, и надеялись, что рано или поздно он возвратится в ставку. Всё это нельзя объяснить иначе, как сугубой непопулярностью перемен, произведенных в верхов­ном командовании и общим нерасположением к Го­сударю.

Говорили еще о личном обаянии Николая II, о его прекрасных, удивительных глазах, очарововавших тех, с кем он разговаривал. Конечно, нам, людям из московской городской или промышленной общест­венности, не имевшим никакого соприкосновения ни с царской семьей, ни с придворной жизнью, судить об этом довольно затруднительно. Был, однако, один эпизод, заставивший нас в этом сильно сомневать­ся: в конце 1915 года Государь приезжал в Москву, ознакомиться с тем, что делалось в ней для войны. Ему были представлены в одной из зал Кремлевского дворца все, кто нес мало-мальски ответственную крас­но-крестную работу. Он делал общий обход, а затем подробно беседовал с теми, кто руководил отдель­ными областями этой деятельности. Таких было че­ловек 8-10.

Я входил в их число, как заведующий по -городу Москве отделом помощи семьям призванных в войска. На меня эта обязанность легла потому, что я был председателем пенсионной комиссии городской думы.

Государь подробно нас расспрашивал о том, как организована работа и какие она дает результаты. Он был очень внимателен, но говорить было необычай­но трудно: он не смотрел на своего собеседника, гла­за его были опущены, и совсем нельзя было понять, какое впечатление производит на него делаемый ему доклад и, в конечном счете, всё это было чрезвычайно тягостно. После приема, когда мы обменивались впечатлениями, оказалось, что все были единодушны в своих оценках.
Отношение к императрице было еще более враж­дебным. Кроме, может быть, небольшого круга близ­ких ей людей, ее нигде не любили и раньше. Во вре­мя войны ее обвиняли в двух вещах: во-первых, в том, что она немка и сочувствует немцам — в этом она, конечно, не была виновата, а во-вторых, в покрови­тельстве Распутину, в чем она была, несомненно, по­винна.

До революции сравнительно мало знали о дей­ствительном положении дела, о том роковом влия­нии, которое на императорскую семью оказывали вся­кие проходимцы, вроде предшественника Распутина, французского целителя Филиппа или небезызвестно­го доктора Папюса.

Некоторые наивные историки ре­волюции, вероятно, добросовестно не подозревали, говоря о «жидо-масонских» ее корнях, что единствен­ным моментом несомненного масонского влияния на судьбы российские была мартинистско-масонская де­ятельность Папюса и создание в недрах Царского Се­ла мартинистской ложи «Крест и звезда».

О придвор­ных оккультистских похождениях Филиппа и Папюса в Петербурге в начале текущего столетия много гово­рили. Об этом свидетельствуют дневники А. А. Половцева и Н. А. Бобринского, а также воспоминания Витте.

Но мало кто представлял, куда это поведет Россию и что именно это погубит монархию. Во вся­ком случае, трудно не согласиться с Витте, что пре­словутые «черногорки», Милица и Анастасия Никола­евны, толкнувшие царственную чету на путь нездоро­вого мистицизма, «много зла наделали России».
В торгово-промышленных кругах Москвы непопу­лярность царской семьи, конечно, весьма сильно ска­зывалась, но, помимо соображений общего полити­ческого характера, были и свои собственные основания для своеобразной фронды.

Как это ни покажет­ся странным, до самой революции (а в некоторых «обломках крушения» это настроение живо и поны­не), в некоторой части так называемого высшего об­щества и крупного чиновничества было необычайно презрительное отношение не только к торгово-про­мышленным деятелям, в огромном большинстве не­дворянам и часто недавним выходцам из крепостно­го крестьянства, но и к самой промышленности и тор­говле.

Иногда это прикрывалось своеобразными эко­номическими теориями, вроде того, что Россия, мол, страна исключительно земледельческая и в промыш­ленности не нуждается, либо политическими, — что Петр Великий, начав создавать в Росии промыш­ленность, свел страну с ее исконного пути и от это­го пошли все несчастья. Как бы то ни было, это по меньшей мере пренебрежительное отношение суще­ствовало и, нужно сказать, довольно болезненно пе­реживалось в Москве, в особенности в тех наиболее культурных промышленных кругах, которые имели общение с Западом и знали, какую роль в современ­ном государстве играют вопросы народного хозяйст­ва и что делается для поднятия и развития произ­водительных сил страны.

Конечно, и промышленная среда платила тем же:

в купеческой Москве того времени не было пиэтета к разорившемуся и «ни на что не пригодному» дво­рянству. П. П. Рябушинский, сказавший в своей ре­чи на коноваловском юбилее столетия фабрики в 1912 году, что купцам «не нужно гоняться за звани­ем выродившегося русского дворянина», отразил, в некотором смысле, общее настроение.

Рябушинского за его речь осуждали, находили ее бестактной, но по существу многие думали, как и он. Над теми, кто добивался стать «штатским генералом», т. е. полу­чить чин действительного статского советника, что автоматически возводило в дворянство, — обычно подсмеивались, в особенности, если это касалось дел благотворительности, т. е. производства по ведомст­ву учреждений Императрицы Марии.

Был и другой способ достигнуть того же самого: пожертвовать свои коллекции — а каждый что-нибудь да собирал — не городу или общественным учреждениям, как сделали это братья Третьяковы со своей знаменитой галлереей, а Академии Наук, за что обычно жало­вали «чин 4-го класса». На моей памяти так посту­пили А. А. Титов из Ростова Ярославского, передав­ший в Академию свое ценное собрание памятников русской истории, и А. А. Бахрушин, поступивший точ­но так же со своей, изумительной по богатству, «те­атральной» коллекцией. Оба стали «генералами», по­лучили потомственное дворянство, но общественное мнение их не оправдывало.

Далеко не во всех общественных кругах, бывших в оппозиции к прежнему строю, ожидавших переме­ны, или считавших, по тем или иным основаниям, пе­ремену эту неизбежной, разразившаяся неожиданно для них февральская революция вызвала чувство во­сторженного ликования. В то время, как в левом сек­торе переворот вызвал энтузиазм и ощущение побе­ды, уже в кадетских кругах отношение было двойст­венное и более сдержанное. Были энтузиасты, — таким, например, оказался доктор H. M. Кишкин, фак­тический руководитель Союза городов и будущий московский губернский комиссар, засевший в гене­рал-губернаторском дворце на Тверской.

Уже у Аст­рова настроение было иным и скорее преобладало чувство тревоги. Еще больше тревоги было в про­мышленной среде. На бирже знали, что революция только начинается, а до чего она дойдет — неизвест­но. Энтузиасты говорили о «величии совершавшего­ся», о «великой бескровной»; скептики утверждали, что «бескровным» было падение прежнего режима, который рухнул сам, революция же будет, как и другие были, — «кровавой» и видели подтверждение в начавшихся зверствах против офицеров, преимуще­ственно во флоте. Эта-то тревога за будущее и вы­зывала у людей с больными нервами состояние неко­торой истерики.

После переворота деятельность на бирже притих­ла. Хотя революция, в начальном своем этапе, и не была еще ни «социальной», ни «социалистической», но чувствовалось, что крупным собственникам не время слишком напоминать о своем существовании. На «Ильинке» как-то больше ощущалась неустойчивость со­здавшегося положения, беспомощность Временного Правительства и неизбежный уклон влево. Очень ха­рактерно, что, несмотря на участие в первом составе правительства князя Львова, представителей крупной промышленности, каковыми были Коновалов, Тере­щенко и лица, вышедшие из московской торговой среды, как Гучков, — никто в биржевых кругах не считал это правительство своим, а каждый скорее опасался, что в надвигавшейся борьбе «личной ини­циативы» против «огосударствления» всей хозяйствен­ной жизни названные лица слишком быстро сдадут свои позиции.

Собирались, однако, часто, может быть, чаще прежнего, но преимущественно для «информации». И новый уклад жизни, и темпы, в которых развертыва­лись события, лишали Биржевой комитет его прежней роли — совещательного органа по вопросам народно­го хозяйства. Как пример можно указать, что гран­диозная финансовая реформа, начатая Шингаревым и оконченная Бернацким, прошла без всякого отзыва со стороны заинтересованных лиц, в частности про­мышленных организаций.

Лично в мою общественную работу февральский переворот внес весьма существенные перемены. Со­став гласных московской городской думы после революции автоматически переменился. Как известно, выборы нового состава гласных, имевшие место в кон­це 1916 года и давшие абсолютную победу «прогрес­сивному списку», не были утверждены городским при­сутствием, и продолжал действовать прежний состав, деливший думу на две почти равные части: правую и левую.

После переворота состав гласных, избран­ный за три месяца до того, вступил в отправление своих обязанностей. Стал на очередь вопрос .о выборе городского головы и его товарища. В прежнем соста­ве городским головой был член Государственной Думы М. В. Челноков, из московской купеческой семьи, ра­нее работавший больше в земстве. Он был правым ка­детом и не пользовался большим авторитетом в го­родском комитете партии. Были даже затруднения при его выборах, так как отдельные члены комитета, в особенности профессор Кизеветтер, не состоявшие гласными, очень противились его избранию.

Был он также и главноуполномоченным Всероссийского Сою­за городов, где впрочем нес лишь представительство по сношению с Петербургом. Текущее руководство было почти целиком в руках Н. М. Кишкина и отча­сти у меня, как второго «заместителя главноуполномо-ченного». Союз городов в сильной степени был «ка­детской» организацией. И в Союзе городов у Челнокова отношения с кадетами были, что называется, прохладными. Как-то так получилось, что после ре­волюции Челноков сразу стал «несозвучен эпохе». Во­проса об его кандидатуре в новом составе, насколько помню, вовсе не ставилось.

Сразу вышла на очередь кандидатура лидера прогрессивной группы гласных и одного из главных лидеров всей московской обще­ственности Н. И. Астрова. С выборами товарища голо­вы дело было сложнее. Товарищем городского головы в течение последних десяти лет был В. Д. Брянский, че­ловек очень одаренный, но скорее чиновник, чем общественный деятель. Он хорошо знал городское хо­зяйство, имел известный авторитет, но политически был фигурой неясной. Человек правых убеждений, он действовал, часто и подолгу исполняя обязанности го­родского головы, при левом большинстве в думе; не всегда это хорошо удавалось. «Прогрессивную груп­пу» он не любил, а ее руководители платили ему тем же. Конечно, у него не было никакой возможности со­хранить свою должность. Но так сказать естественно­го кандидата на его место не было.

Конечно, нужно было искать заместителя Брян­скому среди членов управы. Выдвинулась кандидатура одного из самых дельных среди таковых, ценнейшего работника по городскому хозяйству, к тому же пар­тийного кадета, — инженера П. П. Юренева. Юренев согласился, но он не был специалистом в деле город­ских финансов. Тогда решили выбрать не одного, а двух товарищей городского головы, — одного пре­имущественно для заведывания финансами. Эту долж­ность предложили мне. Я согласился.