Москва купеческая. П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление

• Название: П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление
• Анкор: Москва купеческая
• Дата: 11.11.2022
• Размер: 1.22 Mb.
• Имя файла: Москва купеческая.doc
• Тип: Книга; #782676
• страница: 18 из 19

Работа в городском общественном управлении меня очень интересовала. Я с молодых лет к ней гото­вился, о чем уже говорил подробно в этой книге.

С Н. И. Астровым мне много приходилось рабо­тать вместе и это было не очень легко, несмотря на то, что отношения между нами были, в общем, хоро­шие. Работа в Союзе городов не должна была, каза­лось мне, препятствовать этому совместительству, во-первых, потому, что это был тот же круг вопросов и те же постоянные поездки в Петербург, а во-вторых, после революции, в виду фактического затишья на фронте, темп работы сразу сильно замедлился и, хотя я остался один во главе комитета, — Кишкин ушел в губернские комиссары, а Челноков вообще отошел от активной деятельности, — ежедневная работа в глав­ном комитете брала у меня гораздо менее времени, чем раньше. На бирже, как я уже указывал, дела стало тоже меньше, а в торговом деле, из-за большого не­достатка в товарах, начиналось полное затишье.

Среди гласных моя кандидатура встречена была с сочувствием, выборы были обеспечены. Помню, что я посоветовался с Третьяковым, который к моим пред­положениям отнесся довольно кисло, утверждая, что вся общественная жизнь идет к развалу, и что мне ничего не удастся сделать.

Сейчас же после моего вступления в должность — ввиду революционного времени все прочие формаль­ности были устранены — для меня начались неприят­ные сюрпризы. Когда на утро после выборов я при­ехал в управу, рассчитывая встретиться с В. Д. Брян­ским, ожидая, что он мне сдаст дела, я с удивлением узнал, что в то же самое утро мой предшественник уехал в Крым, оставив ключи на своем письменном столе, в котором деловых бумаг почти не было.

Я был не только задет таким бесцеремонным поступком, но и весьма озадачен, опасаясь непредвиденных, серь­езных для меня затруднений. Мои ближайшие со­трудники были возмущены таким необщественным

методом действий и, не за страх, а за совесть, помогли мне сразу разобраться во всем, что было связано с моими новыми обязанностями. В моем непосредствен­ном ведении, кроме финансового отдела и казначей­ства, были: контрольный отдел, бухгалтерия, воинское присутствие, городской комитет по отсрочкам, юри­дическая часть и так называемое первое отделение, т. е. личный состав, и, наконец, помощь семьям при­званных.

Все это оказалось не таким страшным, так как во главе каждого отдела стояли старые, испытанные руководители, с большинством коих я был и ранее хорошо знаком. Делопроизводство в московской го­родской управе было организовано с большим техни­ческим совершенством, и московская общественность им, по справедливости, гордилась. Это было подлин­ное общественное служение, с весьма своеобразной иерархией и с огромным накопленным деловым и тех­ническим опытом.

Москва, конечно, не была един­ственным исключением в цепи русских земских и го­родских управлений, но она, несомненно, стояла сре­ди них на первом месте. И если в Союзе городов приятно было работать, так как приходилось орга­низовывать новую деятельность и новое учреждение, то работа в московской городской управе была по­истине приобщением к старой общественной традиции местных самоуправлений.

Другой сюрприз был еще более неприятным. Мос­ковские городские финансы складывались тогда из двух источников: во-первых, действовал обычный го­родской бюджет с обычными источниками дохода:

налогами и сборами, доходами городских предприя­тий и т. д.; во-вторых, по красно-крестной работе — в Москве она была целиком в ведении городской упра­вы — получались ассигновки от правительства, через Особое совещание по обороне; суммы поступали ог­ромные, но приходили с запозданием. Так как был проведен принцип «единства кассы», то всегда был так называемый «кассовый дефицит», — недостаток обо­ротных средств, достигавший весьма больших разме­ров. Чтобы его покрыть, производился, в московских банках, учет финансовых векселей на крупную сумму — несколько десятков миллионов. Учет векселей свер­шался с правительственной гарантией, предоставляв­шейся главным управлением по делам местного хозяй­ства, по соглашению с департаментом Государствен­ного казначейства.

В первые же дни после моего вступления в долж­ность нужно было совершить очередной переучет го­родских векселей. Эта операция, как и все городские операции, были быстро проведены по трансферту, и векселя отправлены в отделение Волжско-Камского банка. Вскоре, однако, мне сообщили, что управляю­щий отделением просит меня лично приехать в Банк. Я был акционером Волжско-Камского банка и состоял в учетном комитете московского отделения. Управ­ляющим был К. Ф. Корженецкий, по прозванию «гене­рал», так как он имел чин действительного статского советника (У него в числе служащих был специальный курьер, главной обязанностью коего было входить в кабинет управляющего, когда тот беседовал с клиентами и называть Корженецкого «Ва­ше Превосходительство». Корженский уверял, что это сильно помогает ему при деловых переговорах.).
У меня с ним были самые приятельские отношения и потому, с весьма смущенным видом, он заявил мне, что не может произвести переучета без санкции банковского комитета и что сам он тут не при чем. Меня это возмутило, но делать было нечего, и я отправился к А. Д. Шлезингеру, председательство­вавшему в московском банковском комитете.

В Купе­ческом банке я также был пайщиком и недавно перед этим присутствовал на общем собрании. Шлезингер очень вежливо и все время извиняясь, сказал мне, что он тоже тут не виноват, что это от него не зависит и что вопрос слишком важный, чтобы решать его в Мос­кве. По его словам, я должен заручиться согласием Центрального банковского комитета, заседавшего в Петербурге и, если я таковую санкцию получу, то с его стороны препятствий не будет.

Когда по возвращении в управу, я доложил это дело Н. И. Астрову, то он, что называется, «скис». Видимо он сразу решил, что чаяния и его, и его дру­зей, что я окажусь связующим звеном между городом и банковскими кругами, не оправдались и что, оче­видно, зря меня выбрали. Я сказал Астрову, что нужно ехать в Петербург и что я выеду в тот же вечер. При этом я его предупредил, что, может быть, возникнут некоторые вопросы, касающиеся дальнейшего хода городского хозяйства, и тогда придется звонить из Петербурга по телефону. Мы условились о времени вызова и о том, что он ответит.

В Петербурге, на другое утро, я прежде всего от­правился к H. H. Авинову, назначенному князем Льво­вым начальником главного управления по делам мест­ного хозяйства. Перед этим Авинов был членом мос­ковской городской управы и ведал именно тем пер­вым отделением, где было городское казначейство. С ним я постоянно работал вместе по делам о помощи семьям призванных. У нас с Авиновым были самые лучшие отношения, и я вспоминаю о нем, как об од­ном из самых сведущих, авторитетных и приятных в обхождении городских общественных деятелей, с ко­торыми мне когда либо приходилось встречаться.

К моему удивлению, он оказался в курсе дела и посове­товал мне сначала попробовать действовать самому в Банковском комитете, а если не выйдет, то начать хлопотать через министра финансов, коим тогда был еще Терещенко. Я так и поступил, и немедленно от­правился к председателю Банковского комитета, А. М. Вышнеградскому. Мы были знакомы, но очень мало. Он тоже знал, о чем я приехал говорить и предложил мне собрать Банковский комитет в тот же день, после завтрака, что я счел, конечно, большой любезностью.

Собрание оказалось довольно многолюдным, но я мало кого знал. Помню, что В. А. Каминка всячески старался меня ободрить, хотя и не скрывал, что су­ществует сильное течение против новых «социалисти­ческих городских дум». По отношению к Москве это было совершенно не верно, так как в составе гласных, кроме А. А. Титова и Д. В. Филатова, никаких социа­листов не было.

Я в первый раз в жизни был в собрании Банков­ского комитета, хотя имел для этого ценз, так как со­стоял членом совета Московского Торгового банка. Впоследствии, и в Москве, и на Юге России, и в Си­бири, — я неоднократно бывал на таких собраниях.

Меня посадили напротив председателя, а рядом со мною поместился Каминка. Вышнеградский открыл собрание, сразу предоставил мне слово, а сам, вынув из кармана газету, стал демонстративно ее просматри­вать, очевидно желая показать, что вопрос его не ин­тересует. Скоро, однако, он газету отложил и стал слушать.

Студенческие сходки научили меня говорить в не­доброжелательной аудитории, которая постоянно пре­рывает оратора. Здесь никто не прерывал, но известное недоброжелательство чувствовалось. Я заранее хоро­шо продумал, что нужно сказать, и выполнил это с достаточной точностью.

Я начал с того, что указал, что жизнь города, несмотря на происшедшие полити­ческие перемены, продолжается, и что она нужна для всех, живущих в нем; что я лично принадлежу к той же общественной группе, как и те, перед кем я гово­рю. Поэтому, одно из двух: либо они докажут мне ненужность, даже вред того, о чем я прошу, либо, если они этого открыто сделать не могут, или не хо­тят, то я должен их убедить в том, что они обязаны дать мне удовлетворение. Закончил я тем, что напом­нил, что при правительственной гарантии переучет го­родских векселей не представляет риска, операция те­ряет финансовый характер, а противодействие ей при­обретает характер политической демонстрации, бан­кам же нет основания заниматься политикой.

Свое выступление в Банковском комитете по во­просу об учете городских векселей я считаю самым крупным за всю мою жизнь ораторским и обществен­ным успехом. Говорил я довольно долго и к концу ре­чи ясно чувствовал, что мое дело выиграно.

Вышне­градский стал меня слушать с несколько изумленным вниманием, Каминка одобрительно покачивал головой и я начал понимать, что ломлюсь в уже открытую дверь. После моего выступления Вышнеградский по­чему-то запросил мнение представителя Кооперативного банка, тот явно не знал, что сказать, а Каминка заявил, что вопрос ясен и что не надо и голосовать, так как все согласны.

По возвращении в Москву Астров очень сердечно меня приветствовал, и видно было, что он передумал и решил, что меня выбрали «не зря». Больше того, — он решил меня не отпускать и препятствовать моему уходу.

Наш последующий разговор с ним был гораздо менее приятен, или, вернее сказать, не был облечен в рамки внешней и поверхностной вежливости. В двад­цатых числах мая первый министр торговли и про­мышленности Временного Правительства А. И. Коно­валов вышел в отставку. Князь Г. Е. Львов предложил мне заступить его место.

Помню, был праздник Св. Троицы, и я на два дня поехал к своей семье, которую я видал сравнительно редко и которая жила в нашем подмосковном имении по Николаевской железной дороге. Первый день мо­его там пребывания прошел спокойно и без всяких событий, а на второй, Духов день, — неожиданно по­явился автомобиль городского головы, — роскошная по тому времени машина Панар-Левассер, — и шофер Зябкин вручил мне письмо Астрова, в котором тот извещал меня о вызове кн. Львова и просил немедлен­но приехать в Москву и быть готовым в тот же вечер ехать в Петербург.

Заканчивал Астров свое письмо просьбой по при­езде в Москву немедленно приехать в городскую упра­ву, где он в 4 часа будет меня ожидать. Мне остава­лось подчиниться и я отправился на том же автомо­биле в Москву; дачные поезда в то время ходили до­вольно нерегулярно. Астрова я нашел в назначенное время, в его, столь знакомом мне кабинете городского головы, где всегда происходили собрания важнейших городских комиссий, в частности — финансовой, и он подтвердил мне, что кн. Львов срочно меня вызывает и что я, несомненно, немедленно по приезде в Петер­бург буду назначен министром торговли.

Мне было ясно, что Астрову не хочется, чтобы я покинул свое место в управе и думаю, что это было не только потому, что он считал, что я и впредь сумею доставать для города деньги, но и потому, что к это­му времени мы трое, — он, Юренев и я — уже хорошо «сработались» и работали довольно дружно. Он за­метно удивился, когда я ему сказал, что не хотел бы принимать назначения, так как мне самому жалко ухо­дить из управы, где, как мне кажется, я могу при­нести, может быть, и не большую, но реальную пользу.

На другой день я отправился к кн. Львову. Его кабинет находился в доме № 3 по Театральному пе­реулку. Я уже несколько раз перед этим у него бы­вал и всегда он встречал меня очень радушно, обычно приглашал у него позавтракать, и я с удовольствием встречал у него своих добрых знакомых по Земскому Союзу, которых он взял с собой в Петербург.

И на этот раз он был чрезвычайно приветлив, сказал, что указ о моем назначении уже заготовлен и что я могу сегодня же вступить в должность. Когда я ему ска­зал, что не хотел бы бросать свою работу в Москве, то он, как мне показалось, искренно огорчился. Он указал, что работа, на которую он меня зовет, имеет более важное значение, но согласился со мною, что я должен повидаться предварительно с некоторыми из членов правительства. Я имел в виду Терещенко, Шин-гарева и Коновалова.

Не помню почему, но с Шингаревым мне не уда­лось в то утро встретиться. Терещенко уже находился в министерстве иностранных дел, куда я к нему и за­ехал. Он был чрезвычайно любезен, наговорил массу лестных вещей по моему адресу и советовал принять назначение, заверяя, что он лично будет очень рад со мною работать.

Я был слишком избалован своими успехами в об­щественной деятельности, чтобы добиваться какого либо места при явном сопротивлении моих политиче­ских друзей. Я привык, что меня встречали с распро­стертыми объятьями все те, с кем мне доводилось ра­ботать. Но в основе мне все-таки было жаль оставлять свое место в управе, тем более, что в Петербурге слиш­ком чувствовалась непрочность всякой новой мини­стерской комбинации, и пребывание на высоком посту министра могло оказаться весьма кратковременным.

Когда во второй половине дня я опять появился у кн. Львова, то, к моему удовольствию, тон его был уже несколько иным. Я понял, что он не раз, за мое отсутствие, беседовал с Москвой. Князь сказал мне, что он понимает мое нежелание бросать роботу, которая началась так удачно — он, конечно, имел в виду Бан­ковский комитет — что он сохраняет свое предложе­ние, но не настаивает и предоставляет мне решать са­мому. Я поблагодарил, отказался и в тот же вечер вернулся в Москву. Расстались мы с князем друзьями и в дальнейшем, часто бывая в Петербурге, я попрежнему заезжал к нему.

Таким исходом дела Астров был явно доволен.
Все лето 1917 года прошло у меня между Москвой и Петербургом, куда мне постоянно приходилось ез­дить по тем или иным делам города, а отчасти и Со­юза городов. В последнем произошли перемены. Пос­ле собранного мною апрельского съезда, за что меня сначала очень осуждали, говоря, что я «сдаю пози­ции», — был избран новый комитет на «паритетных началах». Был несколько изменен «регламент» и упразднена должность «главноуправляющего». Астров стал председателем главного комитета, а я — предсе­дателем «исполнительного бюро». В своих «политиче­ских выступлениях» я должен был действовать в согла­сии со своими «социалистическими коллегами». Пом­ню, что утверждение редакции приветственной и совершенно невинной по содержанию речи, которую я должен был сказать от имени Союза городов Альберу Тома на торжественном собрании, устроенном в его честь, представило много технических трудностей.

Во­обще с приездами «знатных иностранцев» у меня бы­ло немало хлопот, несомненно, потому, что я был один из немногих, более или менее свободно изъяснявших­ся на иностранных языках. Самым значительным собы­тием этого рода был описанный мною выше приезд двух французских социалистов, Мутэ и Кашэна, и со­провождение их мною по нашим знаменитым картин­ным галлереям, начиная с Третьяковской... Удивляясь богатству русских коллекций, они и многому другому удивлялись. Мутэ говорил, что он знает, что многие его собеседники сомневались в искренности его социа­листических убеждений, видя, что он носит крахмаль­ные воротнички и хорошие ботинки. Он долго гово­рил мне о глубоком различии французской и русской психологии, приводя, как пример, что никто не просит, а скорее отказывается от возможности получить орден Почетного Легиона, каковой, видимо, наши француз­ские гости могли легко выхлопотать. Мне показалось, что это был лестный для меня намек, но я, конечно, сделал вид, что ничего не понял, — с самого начала войны в нашей группе было соглашение не «исходатайствовывать» никаких награждений. Я не припомню, чтобы кто-нибудь отступил от этой общей линии.

Абсолютное непонимание приезжими гостями то­го, что происходило в России, было общим и, так сказать, раз навсегда установленным. Некоторые уже тогда — помнится Вандервельде, — говорили о «Во­стоке и Западе».
Астровская управа просуществовала недолго. Во второй половине июля состоялись выборы в новую Думу. Это были первые выборы по «четырехвостке» и с применением пропорциональной системы. Всех из­бирательных списков — во всяком случае таких, по которым были избраны новые гласные, — было пять:

четыре социалистических и один «буржуазный», — партии Народной свободы, включивший нескольких беспартийных, в частности меня. Не принадлежал офи­циально к партии, кажется, и Л. Л. Катуар. По этому списку прошло немногим более двадцати человек, поч­ти столько же, сколько и у большевиков. Список № 3 — социалистов-революционеров — получил абсолют­ное большинство.

Сразу, конечно, стал на очередь вопрос о выборе новой управы. На должность городского головы была выдвинута кандидатура В. В. Руднева. Вне его партии Руднева никто не знал. Он был, конечно, выбран и, по условиям того времени, выбор оказался очень удач­ным. Ближайшим его заместителем был назначен Сту­денецкий, также социалист-революционер. Я его очень хорошо знал, так как он был управляющим делами го­родского комитета по отсрочкам военнообязанным, где я сначала был членом от Союза городов, а потом председателем. Студенецкий, сразу после выборов, стал настаивать, чтобы я остался товарищем городско­го головы, говоря, что мои перевыборы обеспечены. Руднев, познакомившись со мной, сделал мне офици­альное предложение. Я был склонен согласиться, но положение было сложным и деликатным.