Москва купеческая. П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление

• Название: П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление
• Анкор: Москва купеческая
• Дата: 11.11.2022
• Размер: 1.22 Mb.
• Имя файла: Москва купеческая.doc
• Тип: Книга; #782676
• страница: 1 из 19

Сканировал Леон Дотан www.ldn-knigi.narod.ru [e-mail]

Корректировала Нина Дотан (май 2001)

П. А. БУРЫШКИН

МОСКВА КУПЕЧЕСКАЯ

1954


Посвящается дочери моей О. П. Абаза

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОТ АВТОРА

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ОТ АВТОРА

Эта книга — прежде всего — мои воспоминания. Мне пришлось быть свидетелем и участником жизни торгово-промышленной Москвы в самые «ответствен­ные» годы, с 1912 по 1918. Свидетелем я был и ранее, в сущности говоря, с тех пор, как себя помню, а с 1904 года я уже мог систематически следить за московской общественной жизнью, исполняя как бы обязанности секретаря моего отца по общественным делам. Общественная деятельность меня интересовала с самых детских лет; можно сказать, я к ней готовил­ся, внимательно прочитывая бумаги и документы, ко­торые посылались моему отцу, а их было немало. Это мне помогло самому вступить в общественную жизнь подготовленным.

Выше я назвал годы войны и годы февральской революции «ответственными». По отношению к пред­ставителям торгово-промышленной Москвы это не подлежит сомнению. Для них эти годы, в особенности период февральской революции, были временем чрез­вычайного оживления их общественной работы, и они несут несомненную ответственность за ход и исход событий. В силу этого мне казалось целесообразным выйти за рамки описания того, «что глаза мои видели». Чтобы по-настоящему понять почему случилось так, а не иначе, нужно знать историю и ту атмосфе­ру, в которой за последнее время складывалась жизнь торгово-промышленной Москвы. Нужно знать и ее «личный состав», чтобы оценить, почему те, а не дру­гие, оказались во главе движения. Обо всем этом никаких общих трудов пока нет. Зато очень много материалов. Даже за рубежом их более чем доста­точно. Конечно, кое-чего не хватает, но все-таки, в Па­риже, где имеются прекрасные русские книгохрани­лища, работать можно.

Думаю, что писать таковую историю мне, как го­ворится, «сам Бог велел». Не знаю, кто бы теперь мог за эту работу взяться. Нас, «свидетелей исто­рии», осталось не много, и все в больших годах. Мне 66 лет, а я один из самых молодых.

Должен прибавить также, что с молодых лет я мечтал написать историю московского купечества. Первый, кто мне советовал это сделать, — Ал. Апол. Мануилов, мой учитель экономики. Советовал и А. А. Кизеветтер, с которым вместе готовили мы юбилей­ное издание по истории Нижегородской ярмарки. Я и начал готовиться: собирал материалы и по истории Москвы, и по истории русской торговли. По истории Москвы мне уже удалось собрать изрядную коллек­цию, которая, как слышал, составляет базу музея го­рода Москвы, находившегося одно время в помеще­нии Английского клуба, на Тверской. В моей коллек­ции были весьма ценные вещи.

Из моих близких мне всегда советовала написать эту книгу моя дочь, почему я и посвящаю этот труд ей.

ВВЕДЕНИЕ

Сколько их? Куда их гонят?

И к чему весь этот шум?

Мельпомены труп хоронит

Наш московский толстосум.
Так приветствовал один из известных московских адвокатов создание Художественного театра. Неза­дачливый поэт оказался, правда, плохим пророком: Художественный театр Мельпомену не похоронил, му­за сценического искусства, вероятно, считала его од­ним из лучших своих детищ, прославивших ее по все­му свету, но не это беспокоило автора шутливой па­родии. Он хотел высмеять то обстоятельство, что одним из создателей нового театра был «толстосум», московский купец. В самом деле, Константин Сергее­вич Алексеев, по сцене Станиславский, принадлежал к одной из самых почтенных и самых культурных мо­сковских купеческих фамилий. Такое отношение «ин­теллигентских» кругов к людям купеческого происхож­дения и к купечеству вообще было характерным для Москвы дореволюционного времени. С одной сторо­ны, Москва считалась купеческим городом, где пред­ставители торговли и промышленности занимали ру­ководящие места, в частности в Московском город­ском общественном управлении, с другой стороны — во всех не купеческих слоях московского общест­ва — и в дворянстве, и в чиновничестве, и в кругах интеллигенции, как правой, так и левой — отноше­ние к «толстосумам» было, в общем, мало дружелюб­ным, насмешливым и немного «свысока». Во всяком случае, «торгово-промышленники» отнюдь не пользовались тем значением и не имели того удельного веса, которые они должны были иметь благодаря своему руководящему участию в русской хозяйствен­ной жизни и которыми пользовались их западные, европейские и особливо заокеанские коллеги в своих странах.

Это на вид парадоксальное явление станет совер­шенно понятным, если мы проследим историю рус­ского народного хозяйства, ход русской торговли и развитие русской промышленности. Идея, вернее пред­рассудок, — что Россия страна чисто земледельче­ская, и только земледельческая, существовала до Пер­вой мировой войны. Петр Великий своими мероприя­тиями в области создания фабричного производства свел Россию с ее естественного пути и искусственно изменил в ней структуру ее экономики. Если к этому прибавить, что, как это люди думали, занятие земле­дельческим трудом — близость к земле — способст­вует охранению здоровых начал в человеке, а «амба­ры» и фабрика пробуждают в людях самые дурные инстинкты, то станет ясно, какое зло причинил Рос­сийской земле Великий Преобразователь, сведя ее с ее исконного пути. Поэтому как «торгаши», так и «фабричные» не пользовались симпатией у населения, и это находило постоянное отражение в литературе. К этому надо прибавить, что в писаниях иностран­ных авторов о России российская действительность и, в частности, торговый быт постоянно изображались в весьма непривлекательных красках. Из описаний иностранных путешественников по Московии, созда­лась легенда о какой-то «нарочитой бесчестности» русских людей торгового сословия. В России недав­него времени часто наблюдался обычай бранить все русское и преклоняться перед всем иностранным. И писателям и свидетельствам западных соседей в России часто придавали слишком большое значение, и принимали на веру то, что ее не заслуживало. Таким образом, обоснования недоброжелательного или пренебрежительного отношения к купеческому клас­су можно свести к трем моментам: во-первых, ино­странцы создали легенду о том, что характерной осо­бенностью торговых людей в России является их бесчестность и плутовство, во-вторых, русская лите­ратура, изображавшая лишь теневые стороны русско­го купечества, создавала ему характеристику «темно­го царства» и, наконец, существовали пережитки на­строений русских «аграрников», продолжавших счи­тать, что Россия должна оставаться страной земле­дельческой.

Можно еще указать на постоянный спор Москвы с Петербургом. Чиновный Петербург противопостав­ляли купеческой Москве. Но Петербург недолюбли­вал не только купеческую Москву. Он не любил и грибоедовскую Москву, и Москву «Войны и мира», и даже Москву славянофилов.

**

Иностранная легенда о русской бесчестности по­явилась весьма давно. Рассказывая о торговых людях Москвы, Герберштейн говорит, что они «ведут тор­говлю с величайшим лукавством и обманом. Покупая иностранные товары, они всегда понижают цену их на половину, и этим поставляют иностранных купцов в затруднение и недоумение, а некоторых доводят до отчаяния, но кто, зная их обычаи и любовь к про­волочке, не теряет присутствия духа и умеет вы­ждать время, тот сбывает свой товар без убытка. Ино­странцам они все продают дороже, так что иная вещь стоит им самим 1 дукат, а они продают ее за 5, 10, даже за 20 дукатов, хотя случается, что и сами по­купают у иностранцев, за 10 или 15 флоринов, ка­кую-нибудь редкую вещь, которая не стоит и одно­го флорина. Если при сделке неосторожно обмол­виться, обещать что-нибудь, они в точности припомнят это и настойчиво будут требовать исполнения обе­щания, а сами очень редко исполняют, что обещают. Если они начнут клясться и божиться, знай, что здесь скрывается обман, ибо они клянутся с целью обма­нуть. (Цитирую русский перевод по Ключевскому)

Другой известный путешественник по Московии, Олеарий, примерно также отзывается о нравах и обы­чаях московских купцов. «Я изумлялся, — пишет он, — видя, что московские купцы продавали по 3¹₂ экю аршин сукна, которое они сами покупали у анг­личан по 4 экю. Но мне сказывали, что им это очень выгодно, потому что, купив у англичан сукно в долг и продавая его за наличные деньги, хотя и дешевле своей цены, они обращают вырученные деньги на дру­гие предприятия, которые не только покрывают по­тери, понесенные ими при продаже сукна, но и до­ставляют сверх того значительные барыши».

По словам Олеария, московские купцы высоко ставили в купце ловкость и изворотливость, говоря, что это дар Божий, без которого не следует и при­ниматься за торговлю. Один голландский купец, са­мым грубым образом обманувший многих из москов­ских торговых людей, приобрел между ними такое уважение за свое искусство, что они, нисколько не обижаясь, просили его принять их к себе в товари­щи, в надежде научиться его искусству.

Приводя все эти данные, Ключевский приходит к заключению, что «торговля московских купцов с иностранными носила на себе, в сильной степени, ха­рактер игры». При этом он делает ударение на слове «московских», отмечая, что тот же Герберштейн «вы­годно отзывался о торговых обычаях жителей Пскова».

Точно также и Костомаров, делая ссылку на те же два источника — Герберштейна и Олеария, утверждает, что иностранцы «описывают русских купцов большими плутами. Обычай запрашивать и торго­ваться был искони характеристикой русского торгов­ца. Если вещь стоила рубль, купец непременно запро­сит за нее десять рублей, смотря по лицу, которое у него покупает... Божиться в торговле было нипочем, хотя божбам русских купцов никто не верил, ни из их соотечественников, ни из иностранцев, и даже за­мечали, что чем более русский купец божится, тем скорее обманывает. Подделка и обмен вещей были в обычае: часто русский наделял иностранца подкра­шенными мехами, а иногда покупатель придет в лав­ку и начнет торговать вещь, купец запрашивает за нее большую цену; покупатель дает менее; купец как буд­то не слышит и уходит прочь, потом начинает мало-помалу сдаваться и уступает желанию покупателя; но в самом деле он ловко успеет обменить вещь, так что покупатель сам этого не замечает и берет не то, что торговал прежде. Подобные поступки не каза­лись русскому предосудительными; он оправдывал се­бя пословицею: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал», — пословицею, которая, как видно, бы­ла до того в употреблении, что даже иностранцы затверживали ее».

Рисуя со слов иностранных авторов эту печаль­ную картину нравов старого русского купечества, Ко­стомаров, однако, отмечает, что не должно приписы­вать плутоватость русского торговца какой-нибудь народной порче. «Нет, — говорит он, — это было не­обходимое условие той степени образованности, на которой еще стояла Россия, и обстоятельств, сопро­вождавших развитие торговли. Торговля, как и вся­кая другая ветвь человеческой образованности, про­ходит различные положения. В первобытные време­на она была соединена с разбоями и набегами. На низкой степени цивилизованного общества она не­разлучна с коварством и обманом и, чем выше общество становится на пути нравственного и умствен­ного образования, тем более и торговые отношения принимают характер честности». И в подтверждение своей оценки Костомаров справедливо указывает, — к чему мы еще вернемся, — что сами иностранцы вовсе не были безгрешны в этом отношении и во всей Европе торговые нравы того времени (свиде­тельства Герберштейна и Олеария относятся к XVII веку) не стояли еще на достодолжной высоте.

Помимо названных выше авторов, есть еще не мало и других, которые также сурово оценивают тор­говые нравы в Московии. Так уже Барберино, побы­вавши в России в 1565 году, утверждает, что в мехо­вой торговле русский действует недобросовестно:

"Tingono zibellini ed altre pelli per farle parer piu belle"(Красили горностаев и другие меха для того, чтобы они казались более красивыми).

Нецгебауэр, бывший в Москве в смутное время, повторяет слова Герберштейна: "Fallacissime et dolosissime mercantur"(Они торгуют с величайшими хитростями и обманом).

Также и Петрей, побывавший в Московии примерно в то же самое время и оставивший подробное описа­ние и Московии, и событий времен Самозванца, гово­рит про московских купцов, что они "Thun gerne Un-recht" (Охотно жульничают) и не держат ни данного слова, ни клятвы.

В этом же роде свидетельствуют и Рейтенфекс, и Кильбургер, трактат которого является одним из на­иболее ценных источников для истории торговых сно­шений московского государства. Впрочем, трактат его, написанный с несомненной целью способствовать раз­витию товарообмена московского государства с его за­падными соседями, больше говорит о тех товарах, ко­торые могут быть объектом торговли, чем о нравах и обычаях людей торгового сословия.

Зато Майерберг, приезжавший в Московию как посол Священно-Римской Империи, ко двору Царя Алексея Михайловича, в своем путевом журнале отме­чает:

"Mercatores in contractibus semper fraudulenti juramentis et obtationibus falciant" (Купцы в сделках всегда прибегают к обманным клят­вам и обещаниям).

Нужно при этом заметить, что это в сущности по­чти все, что он говорит о русской торговле.

Можно еще привести одно позднейшее свиде­тельство. Это записки одного французского путешест­венника, который приезжал в Россию в конце царст­вования Екатерины II. Это некий Фортэн де Пиль, имя коего мало было известно в России, так как его запис­ки были опубликованы без имени автора.

"Il n’y a chez les marchands russes aucune espèce de bonne foi; il est vraiment plaisant d’essayer par soi-même jusqu’où peut aller leur fourberie... la bonne foi, le vrais — le seul appui du commerce n’existe pas en Russie"... (У русских купцов нет ни малейшей добросовестности; забавно испытать на самом себе до какого предела может дойти их жульничество... добросовестность — эта единственная основа торговли, — не существует в России).

Со свидетельствами иностранцев небезынтересно сопоставить и русскую оценку. Вот что в Петровские времена писал о купечестве Посошков: (Посошков, «О скудости и богатстве», Москва, Изд. Ака­демии Наук, СССР, 1951.).

«Купечество в ничтожность повергать не надобно, понеже без купечества ни каковое, не токмо великое, но ни малое царство стояти не может. Купечество и во­инству товарищ, воинство воюет, а купечество помо­гает и всякие потребности им уготовляет».

Говорит он и о купеческих нравах, но больше в порядке пожелания, что должно было бы быть. Косвенно это свидетельствует, что действительность оставляла желать лучшего:

«А еще бы в купечестве самая христианская правда уставилася, еже добрые товары за добрые бы и продавали, а средние за средние, а плохие за плохие и цену б брали по пристоинству товара пря­мую настоящую, по чему коему цена положена, а излишние цены ни у какого бы товара не то, что взять, но и не припрашивали бы и ни стара, ни ма­ла, ни неосмысленного не обманывали бы, но во всем поступали бы самою правдою, то благодать бы Божия воссияла бы на купечестве и благосло­вение Божие почило бы на них, и торг бы их свя­той был.»
Апогеем легенды о нарочитой бесчестности рус­ского купечества нужно считать весьма нашумевшую в свое время книгу Мэкензи Уоллеса «Россия», по­явившуюся в конце семидесятых годов прошлого сто­летия. Этот английский журналист, ближайший со­трудник, газеты «Таймc», пробыл долгое время в Рос­сии и в своих впечатлениях дает весьма мрачную кар­тину российской действительности. Вот что пишет он о купеческом сословии:

«Двумя большими недостатками в характере рус­ских купцов, как класса, согласно общему мнению, являются их невежество и бесчестность. Относитель­но первого разных мнений быть не может. Что же ка­сается бесчестности, которая, как говорят, столь обыч­на у русского торгового класса, то здесь составить точное мнение трудно. В том, что происходит огром­ное количество бесчестных сделок, нет сомнения, но нужно считать, что в этом деле иностранец является излишне строгим и забывает, что торговля в России только выходит из примитивного состояния, в кото­ром твердые цены и умеренный заработок были не­известны».

Книга Мэкензи Уоллеса в свое время вызвала мно­го шуму и не мало протестов в России, но, несомнен­но, в течение ряда лет она была на Западе одним из главных источников ознакомления с тем, что про­исходит в России. Британская энциклопедия до сих пор считает этот труд классическим. Но, видимо, сам автор с течением времени отошел от своего прежнего мнения. В ежегоднике газеты «Таймc», посвященном России и вышедшем в конце Первой мировой войны, имеется вступительная статья того же Уоллеса, напи­санная совсем в других тонах. Да и весь этот справоч­ник самой влиятельной английской газеты был посвя­щен вопросу, как утвердиться англичанам на русском рынке, после того как немцам, в силу войны, пришлось с ним расстаться.

Может показаться странным, почему я, невзирая на вышеприведенные «подлинные и убедительные свидетельства», называю утверждения иностранцев о нарочитой бесчестности русского купечества «леген­дой». Но я думаю, что картина, которую рисовали ино­странные путешественники, не представляла фотогра­фически отраженной действительности и, во всяком случае, была чрезвычайно односторонняя.

Нужно прежде всего сказать, что иностранцы ни­когда, — и это справедливо и для начала XX столетия, и для наших дней, — России не знали и не представля­ли себе ясно, что на русской; земле происходит.

Даже в ту пору, когда никто еще не мыслил о железном за­навесе, Россия для Запада была страной загадочной, полной тайны, которую всегда боялись и, в общем говоря, никогда не любили. Россию много раз «откры­вали» и, когда англичане, в поисках нового морского пути в Китай и Индию через северные страны, выса­дились в 1553 году на берег, в устье Северной Двины, то они всерьез и взаправду думали, что открыли но­вую страну, вроде того как Колумб открыл Америку. Они и не подозревали, что эта новооткрытая Московия уже много сотен лет ведет оживленную торговлю со своими соседями и что в свое время «Русь» была гораздо культурнее западных стран. Великие Князья Киевские были в родстве со всеми правящими дина­стиями Европы.

Когда Ярослав Мудрый выдал одну из своих дочерей за короля Франции, то в сущности, для нее это был «мезальянс», — и не только потому, что Генрих I был королем Парижа и Орлеана, а Рим устроил этот брак в расчете на большое приданое ки­евской княжны, а потому, что семья отца Анны Яро­славны была гораздо культурнее семьи ее мужа. Мо­лодая королева Франции была единственным грамот­ным человеком при французском дворе и могла под­писывать хартии и дипломы «Anna Reina», в то вре­мя, как ее царственный супруг ставил вместо подписи крестики. И, конечно, никто не знал, что это за таин­ственная страна, из которой она приехала.

Это незнание иностранцами России красной ни­тью проходит через всю иностранную литературу, по­священную описанию «путевых впечатлений». Совсем так же, как и теперь, каждый новый путешественник как бы начинает сначала, производит новые наблюде­ния, как будто раньше, до него, никто ничего не знал, и стремится постигнуть психологию загадочного и не­понятного народа. Это было и и недавнее время, ког­да для Запада открылись и русская литература, и рус­ские искусства; было и тогда, когда Россия была еще Московией. В силу всего этого, к свидетельствам ино­странцев нужно относиться с известной осторожно­стью. Да и не все иностранцы дают такую безотрад­ную картину нравов торгового сословия Московии. Характерно то, что англичане, торговые сношения коих с русскими в XVI и XVII веке были лучше других орга­низованы, и о которых сохранилось большое коли­чество всякого рода мемуаров и воспоминаний, почти не говорят об «испорченности нравов», во всяком слу­чае не указывают на это, как на причину, которая затрудняла бы развитие торговых сношений. Инна Любименко, давшая наиболее полную историю торговли России с Англией (Инна Любименко, «История торговых сношений России с Англией XVI век», 1912.), упоминая о мошенничествах, к которым прибегали русские купцы и об очень не­лестных отзывах иностранцев об их «честности», не приводит ни одного свидетельства из английских ис­точников, а ссылается лишь на Герберштейна, Олеария и Кильбургера.

Конечно, не все было вполне благополучно: еще много лет спустя, при заключении англо-русского тор­гового договора в 1734 году, мы находим некоторые статьи, в него включенные (XXII и XXIII), устанавли­вающие специальные меры борьбы с имевшими ме­сто злоупотреблениями: с уклонением от платежа хо­зяевам по обязательствам подписанным их служащи­ми и с затруднением по взысканиям с должников, уехавших внутрь страны. Но и с английской стороны дело обстояло не лучше. В том диалоге, который вел в Москве посол Елизаветы I, Флетчер, с Борисом Го­дуновым, где речь шла о проделках английского аген­та Мерша, нападали русские, а англичане защищались, указывая, что Мерш действовал по внушению дьяка Щелкалова. Но Флетчеру был дан ответ, что Мерш вор ведомый и сказал ложные слова на государева дьяка Щелкалова (С. М. Соловьев, «История России в древние времена».).

Злоупотребления несомненно были, но они были с обеих сторон. «Русские купцы, — говорит Косто­маров, — постоянно были во мраке относительно большей части того, чем торговали, страшились об­мана, не доверяли, были обманываемы и, в свою оче­редь, обманывали». И если низкий уровень морали в торговых делах являлся следствием низкого куль­турного уровня страны, то это применимо не только к жителям дикой «Московии».

Иностранцы смотрели на Россию, как на страну выгодную для них, преимущественно по ее невеже­ству, потому что русских можно было легко обма­нывать. — Естественно конечно, что и русские плати­ли тою же монетою, но это никак не останавливало иностранцев от их чрезвычайного стремления проник­нуть в Россию, и между ними шла ожесточенная борь­ба, чтобы помешать один другому. Когда «открыв­ший» Московию Ричард Ченселлор приехал в Моск­ву и вступил в переговоры о торговле англичан с Рос­сией, голландская компания в Новгороде обратилась к Царю с письмом, взводя на англичан разные кле­веты и, между прочим, стараясь уверить Царя, что это морские разбойники, которых следует задержать. Узнав об этом, англичане отчаялись даже возвратить­ся в отечество, но Царь не поверил доносу и дело ула­дилось.

Со своей стороны и англичане всякими путями старались помешать утверждению в Москве посторон­него влияния: когда в 1582 году там находился по­сланец Ватикана Антонио Поссевино, иезуит, — анг­лийские купцы, проживавшие в Москве, подали Царю записку, в которой пытались доказать, что римский первосвященник антихрист. Поссевино пришлось, с своей стороны, представить объяснения и защитить папу от еретических обвинений.

К такому же выводу, что «плутовство» при совер­шении торговых сделок не было специфической рус­ской привилегией, приходит и новейший русский исто­рик Кулишер. Вот что он пишет:

«Обе стороны применяют те же приемы, пла­тят друг другу равной монетой. В этом отноше­нии русские торговцы могли многому научиться у торговавших с ними иностранцев и поэтому рассказ Олеария о том, что московские купцы упрашивали обманувшего их на большую сумму голландца, чтобы он вступил с ними в компанию, весьма ярко освещает картину нравов того вре­мени. В особенности англичане приписывали сво­им конкурентам голландцам все пороки, которые у них и заимствовали русские купцы. Русские хитры и алчны как волки, писал в 1667 году анг­личанин Коллинс, и с тех пор, что начали вести торговлю с голландцами, еще более усовершен­ствовались в коварстве и обмане. Во всяком слу­чае, этот характер торговли русских с иностран­цами свидетельствует о том, что капиталистиче­ской ее отнюдь нельзя еще назвать... Она напо­минает торговлю тех же англичан и голландцев в заокеанских странах» (Кулишер, «История русской торговли», Петроград, 1923.).
Нужно сделать еще несколько замечаний. Если бы торговое сословие и в прежней Московии, и в недавней России, — в годы пребывания в ней Мэкензи Уоллеса, — было бы, на самом деле, сбо­рищем плутов и мошенников, не имеющих ни чести, ни совести, то как объяснить те огромные успехи, ко­торые сопровождали развитие русского народного хо­зяйства и поднятие производительных сил страны.

Русская промышленность создавалась не казенными усилиями и, за редкими исключениями, не руками лиц дворянского сословия.

Русские фабрики были постро­ены и оборудованы русским купечеством. Промышлен­ность в России вышла из торговли. Нельзя строить здоровое дело на нездоровом основании. И если ре­зультаты говорят сами за себя, торговое сословие бы­ло в своей массе здоровым, а не таким порочным, как его представляли легенды иностранных путешествен­ников.

***

Такую же безотрадную картину купеческой бес­честности и плутоватости дает в общем и русская литература. Правда, не все крупные ее представители останавливались на изображении купеческого быта, но если это имело место, то почти всегда, до конца прошлого столетия, плуты и мошенники, считавшие обман нормальным методом деловых отношений, угне­тавшие своих близких и своих служащих, и больше всего на свете любившие деньги. Положительных ти­пов «деловых людей» почти что не было, да, к сло­ву сказать, они и не удавались тем, кто пытался их описать. У некоторых авторов были лишь короткие замечания, иногда входившие в пословицу. Но было несколько и таких, которые свою славу составили изображением купеческой жизни и купеческого бы­та. Из таких первое место занимает А. Н. Островский.

Нет ни надобности, ни возможности дать здесь подробный и полный обзор тех произведений русской литературы, которые посвящены купеческому быту или содержат изображение его и, в частности, жизни московского купечества. Но некоторые характерные примеры привести следует.

Одним из первых произведений, изображавших купеческую среду, была комедия Плавильщикова «Си­делец», где московский купец Харитон Авдулавин, вместе со своими собратьями, другими московскими купцами, хочет обмануть и обобрать своего питомца, который у него служит сидельцем. Но вмешивается честный полицейский Добродетелев, и все кончается благополучно.

У Крылова есть басня, так и озаглавленная «Ку­пец». В ней речь идет о наставлениях, которые давал купец своему племяннику. «Торгуй по-моему, так бу­дешь не в накладе» и приводит пример, как нужно действовать: стараться сбыть гнилое сукно за хоро­шее английское. Но обманутым оказался сам купец, так как покупатель всучил ему фальшивую бумажку. В этой басне характерны заключительные строки:

Обманут, обманул купец, в том дива нет,

Но если кто на свете

Повыше лавок взглянет,

Увидит, что и там на ту же стать идет

Почти у всех во всем один расчет:

Кого кто лучше подведет,

И кто кого хитрей обманет.

У Гоголя о купцах говорится немного, но неко­торые его характеристики вошли в поговорку. Тип положительный Гоголю, как и многим другим, не удался. Из всех женихов Агафьи Тихоновны, «гостин-нодворец» Алексей Дмитриевич Стариков фигура са­мая бледная и ничего характерного собой не пред­ставляет.

Зато в «Ревизоре» фигуры купцов гораздо рель­ефней, и не столько сами купцы, как те наименования, которые дает им городничий: «Самоварники», «Аршинники», «Протобестии», «Надувалы морские». Два первых термина не раз потом повторялись, как наи­более наглядные определения, что такое купцы.

Такие же короткие, запомнившиеся многим фор­мулы найдем мы впоследствии и у Некрасова, в поэ­ме «Кому на Руси жить хорошо»:

«Купчине толстопузому сказали братья Губины,

Иван и Митродор...»

Имеется и изображение внешнего облика купца:

В синем кафтане почтенный лабазник,

Толстый, присядистый, красный как медь,

Едет подрядчик по линии в праздник,

Едет работы свои посмотреть.

Праздный народ расступается чинно,

Пот отирает купчина с лица,

И говорит, подбоченясь картинно:

Ладно ништо... Молодца... Молодца»...

В творчестве Островского пьесы из купеческого быта составляют самую крупную категорию: с них он начал, ими получил он известность, впоследствии славу, и почти до конца своих дней брал из этой среды темы для своих комедий.

Творчество Островского слишком хорошо извест­но русскому человеку, нет надобности на нем оста­навливаться, но нужно напомнить, что известностью и славой Островский обязан, прежде всего, своим двум ранним пьесам: «Свои люди сочтемся» (1850) и «Гроза» (1860). В обеих этих пьесах купеческий быт изображен в необычайно неприглядном виде. Именно эти пьесы были замечены критикой и, прежде все­го, Добролюбовым, которому принадлежит заслуга обратить внимание читающей публики (не все его пье­сы шли тогда в театре) и привлечь к нему внимание и сочувствие. На этом заслуги Добролюбова и кон­чаются. По содержанию его статьи далеко не беспри­страстны и дают его намерениям и взглядам далеко не то истолкование, которое было у самого автора. Это применимо, прежде всего, к пьесам из купеческо­го быта. Вот как характеризует талантливый публи­цист это «темное царство»:

«Это — мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремно­го, гробового безмолвия, лишь изредка оживля­емый глухим, бессильным ропотом, робко зами­рающим при самом зарождении. Нет ни света, ни тепла, ни простора. Гнилью и сыростью веет тем­ная и низкая тюрьма. Ни один звук с вольного воздуха, ни один луч света не проникает в нее. В ней вспыхивает по временам только искра то­го священного пламени, которое пылает в каж­дой груди человеческой, пока не будет залито наплывом житейской грязи. Чуть тлеется это в сырости и смраде темницы, но иногда на мину­ту вспыхивает она и обливает светом правды и добра мрачные фигуры томящихся узников. При помощи этого минутного освещения, мы видим, что тут страдают наши братья, что в этих одичавших, бессловесных, грязных существах можно разобрать черты лиц человеческих, и наше серд­це стесняется болью и ужасом. Они молчат, эти несчастные узники, они сидят в летаргическом оцепенении и даже не потрясают своими цепями. Они почти лишились даже способности созна­вать свое страдальческое положение, но тем не менее они чувствуют тяжесть, лежащую на них. Они не потеряли способности ощущать свою боль. Если безмолвно и неподвижно переносят боль, то это потому, что каждый крик, каждый вздох среди этого смрадного омута захватывает их горло, отдается колючей болью в груди, каж­дое движение тела обремененного цепями гро­зит им увеличением тяжести и мучительного не­удобства их положения. И не откуда ждать им отрады, негде искать облегчения. Над ними буй­но и безотчетно владычествует бессмысленное самодурство в лице разных Торцовых, Болыневых, Брусковых, Уланбековых и пр., не признаю­щее никаких разумных прав и требований. Толь­ко его дикие безобразные окрики нарушают эту мрачную тишину, производят пугливую сумато­ху на этом печальном кладбище человеческой мысли и воли».
Появление «Грозы» вызвало новую статью Доб­ролюбова, помещенную в «Современнике». Эта статья уже не проникнута таким безнадежным пессимизмом и озаглавлена «Луч света в темном царстве». Автор видит в поступке Катерины протест против «кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жал­ким прозябанием, которое ей дают в обмен на ее жи­вую душу...

Просто, по человечеству, нам отрадно видеть из­бавление Катерины — хоть через смерть, коли нельзя иначе. Жить в «темном царстве» хуже смерти»...

Статьи Добролюбова произвели чрезвычайно сильное впечатление на читающую публику и, в те­чение ряда лет, данная им характеристика «тем­ного царства» была общепризнанной в либеральных кругах тогдашней общественности, но среди крити­ков скоро появилось иное направление, которое рас­сматривало творчество Островского под другим уг­лом зрения. Известный критик Аполлон Григорьев в своих статьях «После Грозы» указал на всю фальшь приемов либеральной критики, сказавшуюся в том, что она усмотрела юмор сатирика там, где, в дейст­вительности, была только одна наивная правда на­родного поэта.

«Свои люди сочтемся» прежде всего картина общества, отражение целого мира, в котором проглядывают многоразличные органические начала, а не одно самодурство. Притом человеческое сожале­ние и сочувствие остается, по ходу драмы, за само­дуром, а не за протестантом. Особенно это примени­мо к комедии «Не в свои сани не садись», относитель­но которой не может быть сомнения, что сочувствие автора целиком находится на стороне как раз пред­ставителей «темного царства», Русакова и Вани Бородкина, тогда как «господа», Вихорев и Баранчевский, обрисованы такими красками, что никоим об­разом не могли пользоваться симпатией не только ав­тора, но даже самого непредубежденного зрителя.

Это мнение, что Островский прежде всего быто­писатель, беспристрастно отражающий в своих тво­рениях действительность так, как он ее видит и по­нимает, и отмечающий пороки и недостатки у всех групп общества, а не обличитель-сатирик, рисующий лишь «темное царство», — русскую купеческую сре­ду, — постепенно стало господствующим среди рус­ской критики и истории русской литературы. Но и «добролюбовские» толкования еще долго держались. Еще в 1894 году, литературный критик У. П. Балталон в статье, помещенной в журнале «Артист», разби­рая последние пьесы Островского, дал своим статьям заглавие: «Тронулось ли вперед темное царство?». Небезинтересно отметить, что наличие в пьесах Ост­ровского большого числа плутов и мошенников, ста­вится в связь с увлечением молодого писателя запад­ничеством, которое якобы доходило у него до стран­ных, почти невероятных размеров, так будто бы ему был противен вид самого Кремля с соборами. Он изу­мил однажды Филиппова, сказав: «Для чего тут на­строили эти пагоды?».

«Этой подчиненностью Островского господ­ствующему направлению, объясняется, между про­чим, — пишет Барсуков, — и то, что первая его крупная пьеса «Свои люди сочтемся» состо­ит из целого ряда темных, отталкивающих, чисто отрицательных типов русского народа... Любо­пытно, что впоследствии западники, доказывая отрицательные качества русского народа, ссыла­лись на ту же, под их влиянием созданную, пье­су Островского и на избранные под гнетом их направления типы. Раз как-то, на вечере у М. С. Щепкина, один из ученых западников, поддер­жанный единомышленниками, проповедовал, что народная Русь и состоит исключительно только из таких типов, что людей иного закала в ней нет и не может быть, все — мошенники. «Ну про­щайте же, мошенники», — сказал, прощаясь пос­ле долгих споров, Пров Садовский».
Как бы то ни было, но сам Островский отнюдь не считал свое творчество и, в частности, «Свои люди сочтемся» какой-то обличительной сатирой купече­ских нравов, которая была бы оскорбительна для лиц торгового сословия.
«Труд мой, еще неоконченный, — писал он В. И. Назимову, — возбудил одинаковое сочув­ствие и производил самые отрадные впечатления во всех слоях Московского общества, больше всего между купечеством. Лучшие купеческие фа­милии единодушно, гласно изъявляли желание видеть мою комедию в печати и на сцене. Я сам несколько раз читал эту комедию перед много­численным обществом, состоящим исключитель­но из Московских купцов и, благодаря русской правдолюбивой натуре, они не только не оскорб­лялись этим произведением, но в самых обяза­тельных выражениях изъявляли мне свою при­знательность за верное воспроизведение совре­менных недостатков и пороков их сословия и го­рячо высказывали необходимость дельного и правильного обличения этих пороков (в особен­ности превратного воспитания) на пользу своего круга. В глазах этих почтенных людей, правда и польза, коей они от нее научились, исключила всякую мысль об оскорблении мелкого самолю­бия».

Не подлежит, разумеется, сомнению, что Остров­ский искренне стремился дать лишь верное изображе­ние обрисовываемой им среды и отметить «отдель­ные» недостатки и пороки, чтобы способствовать их искоренению. Вероятно, не его это вина, а вина Доб­ролюбова, что на основании сценических изображе­ний в пьесах автора «Грозы», у широкой публики, и в особенности в интеллигентских, народнических, ан­типромышленных кругах создалось впечатление, что все купечество есть царство «Кит Китычей», подлин­ное темное царство. Конечно, в этом царстве иногда встречалась «Кабаниха», но встречались в другом кру­гу и «Салтычихи», и какие были хуже — неизвестно.

Рядом с Островским нужно поставить И. Ф. Гор­бунова, который изображал быт купечества примерно в тех же самых красках. Он был актер Александрий­ского театра в Петербурге, но славился главным об­разом как неподражаемый рассказчик. В его репер­туаре сцены из купеческого быта занимали одно из главных мест. Еще больше ему удавался «генерал Дитятин». Перед слушателями проходил ряд типов из «Замоскворечья», изображавшихся не столько в не­привлекательном, сколько в смешном виде. Эти сцен­ки Горбунов писал сам; не все сохранились, но мно­гие напечатаны; в чтении они большого впечатления не производят. У Горбунова были и более крупные вещи. Он написал пьесу «Самодур», где превзошел Островского «обличением» купеческой бесчестности и преступности. Но, как и другие литературные про­изведения Горбунова, они особого успеха не имели.

Салтыков-Щедрин тоже отдал дань общему тече­нию и, в своих изображениях темных и отрицатель­ных сторон современной ему русской жизни, не за­был и представителей купечества. Нужно, однако, сказать, что люди торгового сословия занимают не­значительное место в длинной галерее нарисованных им типов.
«Прежде как мы торговали, — рассказывает ку­пец Ижбурдин, — привезет, бывало, тебе мужичок кулей десяток, ну и свалишь, а за деньгами приходи, мол, через неделю. А придет он через неделю, и знать его не знаю, ведать не ведаю, кто ты таков. Уйдет бедняга, и управы никакой на тебя нет, потому что и градоначальник, и вся подъячая братья твою руку тянет. Таким-то родом и наживали капиталы, а под старость грехи перед Богом замаливали».
Можно еще добавить, что наряду с традицион­ным, так сказать, изображением плутовства и мошен­ничества, Щедрин в таких же ярких красках рисует и те условия, в которых происходила торговля, и что проделывало с купцами полицейское начальство.

Мельников-Печерский попытался несколько иначе подойти к теме о русском купечестве. В своей хро­нике «В лесах» и «На горах» он не мало места уде­ляет описанию купеческого быта в Нижнем Новгоро­де и его ближайших окрестностях. Нижегородская ярмарка дает ему повод говорить и о купечестве дру­гих местностей России, в частности — о Московском. Но почти всегда это «сектанты», «люди старой веры», противники «Никоновской церкви». Мельников был глубоким знатоком русского раскола, вопросы веры и культа составляют главное содержание его хроник. Сильно заняты этими вопросами и герои автора «В лесах» и «На горах», но это не мешает им в деловой их жизни вести торговлю, построив ее на обмане и на мошенничестве. И Смолокуров, и Лохматый не далеко ушли от героев Островского. Но наряду с ними Мельников пытается дать тип нового, просве­щенного купца, который ведет свое дело уже на со­вершенно других началах.

Самые яркие страницы посвящены описанию хлы­стовства, где под именем Алымовой выведена знаме­нитая Татаринова. В глазах окружающих хлыстовство есть просто-напросто скрытое масонство, и привер­женцев Алымовой так и называют «фармазонами». Но это все либо помещики, либо люди из простого народа. Представителей купечества там нет.

В хронике «В лесах» есть одно место, которое свидетельствует, что Мельников-Печерский правильно понял значение роли отдельных представителей тор­гового класса в начавшемся развитии производитель­ных сил России.

В беседе с главным героем, Потапом Максимычем Чапуриным, будущий его зять Василий Борисыч рас­сказывает ему, как начиналось текстильное дело в Костромской губернии:

«А как дело-то начиналось. Выискался смышленый человек с хорошим достатком, нашего согласия был, по-древнему благочестивый. Коно­валовым прозывался. Завел небольшое ткацкое заведение, с легкой его руки дело пошло, да по­шло. И разбогател народ, и живет теперь лучше здешнего. Да мало ли таких местов по России. А везде доброе дело одним зачиналось. Поболь­ше бы Коноваловых у нас было, хорошо бы на­роду жилось» (Этой цитатой профессор П. И. Новгородцев, как дирек­тор Московского коммерческого Института, приветствуя Предсе­дателя Совета А. И. Коновалова, закончил, под «шумные знаки одобрения», свою речь на столетнем юбилее Коноваловской Ма­нуфактуры. С тех пор ее не раз использовали в приветствиях по­койному Александру Ивановичу. Доводилось и мне вспоминать о ней).
По ходу изложения, несомненно, что симпатия автора на стороне рассказчика.

Это почти единственный пример в русской лите­ратуре, когда писатель из интеллигентов высказывает­ся в пользу осуждавшейся всеми «частной инициати­вы».

В ряду бытописателей второй половины прошло­го столетия Боборыкин занимает одно из главных мест. Этот необычайно плодовитый писатель оставил большое число романов, повестей и рассказов, обри­совывавших различные группы современного ему об­щества. Не мало страниц посвятил он изображению жизни русского купечества и, в частности, московско­го. Про Боборыкина в свое время говорили, что он с необычайной точностью и верностью дает карти­ну окружавшей его действительности, а героев своих романов срисовывает с живых, главным образом зна­комых ему людей. Известный французский позити­вист русского происхождения Г. Н. Вырубов говорит в своих воспоминаниях, что о себе, в своих мемуарах ему много говорить не приходится, так как его друг П. Д. Боборыкин очень верно изобразил его в одном из своих романов. И когда выходила новая вещь Боборыкина, всегда начинали ее разбор с того, что ста­рались определить, кто в ней изображен.

Наиболее значительным творением Боборыкина, посвященным жизни купеческой Москвы, является на­писанный в начале 80-ых годов роман «Китай-Город». Русская текстильная промышленность в те годы, пос­ле турецкой войны, переживала эпоху подъема и раз­вития. Старые предприятия работали чрезвычайно успешно, увеличивая свои обороты. Возникало не ма­ло новых фирм. Этот период делового оживления и описывает автор «Китай-Города». Боборыкина давно забыли, а молодые его и не читали, и приходится в немногих словах напомнить содержание этого романа.

«Китай-Город» — это торговый центр Москвы, квартал, примыкавший к Красной Площади и к Крем­лю. На трех его улицах, Никольской, Ильинке и Вар­варке, с переулками Юшковым и Черкасским, в «Теп­лых Рядах», на Чижевском подворье, — были сосре­доточены почти все фабричные конторы и амбары оптовых предприятий. Это был московский Сити.

Лейт-мотив романа: купцы захватили в свои руки всю Москву. Не только вся деловая жизнь руководит­ся ими, они не только хозяйничают в городском управ­лении, но пробираются и в науку, и в искусство. Вот это последнее обстоятельство особенно не нравится автору. Описывая магистерский диспут в университе­те, на котором присутствует один из его героев, он так характеризует происходящее:

«Магистрант — из купцов. Вот и подите. Дворя­не, культурные люди, люди расы, с другим содержа­нием мозга, — и не могут стряхнуть с себя презренной инертности, а тут тятенька торговал рыбой, или «пун­цовым» товаром каким-нибудь, а сынок пишет моно­графию о средневековых цехах, или об учении Гуго Гроция».

Надо сказать, впрочем, что мнение, согласно кое­му считалось, что занятие отвлеченными науками — не купеческое дело, долго держалось в России. Неда­ром Константин Аксаков подчеркивал в шуточном сти­хотворении:

В тарантасе, в телеге ли,

Еду ночью из Брянска я,

Все о нем, все о Гегеле,

Моя дума дворянская.
Главный герой романа Андрей Палтусов, барин, который пытается войти в деловой мир и создать собственное дело. Это ему нужно не только для за­работка, но и как выполнение своего рода миссии — противопоставить дворянина торжествующему по всей линии купцу и приготовиться к будущему пред­ставительству, которое могут тоже захватить купцы. Для выполнения своей миссии, он входит в общение со многими представителями и представительницами купеческой Москвы. Он имеет большой успех, осо­бенно у последних, но миссия явно не удается, так как он попадает в тюрьму «за растрату вверенного ему имущества». Впрочем, все кончается благополучно, так как он женится на богатой купчихе.
Среда, в которой происходит действие, — круп­ная торговля и промышленность «миллионщицы». Быт и, в частности, особняки описаны фотографически точно. Описан и большой купеческий бал, и купече­ские похороны, и концерт в Благородном собрании, и бенефис в Малом театре. Проходит много действую­щих лиц. «Самодуров», как у Островского, нет, зато почти все — чудаки и оригиналы. Трудно понять, как выведенные Боборыкиным персонажи могли руково­дить большими делами. Да и сам автор говорит о них тоном барского презрения. Исключение составляет главная героиня, сама управляющая двумя фабриками Станицына. Она была срисована с известной московской общественной деятельницы В. А. Морозовой, урожденной Хлудовой.

Кроме «Китай-Города», у Боборыкина не раз в ро­манах повторялось описание купеческой Москвы. Каждый год в январской книжке одного из толстых журналов — «Вестника Европы» или «Русской мыс­ли» начиналось печатание его новой вещи. Постепен­но манера изображения стала более беспристрастной, нужно бы сказать менее «барственной», но портрет­ный характер для главных героев — и особенно ге­роинь — сохранился.

Такой же портретный характер носили и две пье­сы, о которых весьма много говорили в начале теку­щего столетия. Шли они на Императорской сцене, в Малом театре, в Москве и, во всяком случае, одна из них — в Александрийском театре Петербурга. Пьесы эти: «Джентльмен» кн. Сумбатова-Южина и «Цена жизни» Вл. Немировича-Данченко.

«Джентльмен» был списан с Мих. Абрам. Моро­зова. Выведен он был в каррикатурном виде, и слово джентльмен взято не как характеристика, а как на­смешка.

В Малом театре шла она с исключительно бле­стящим составом, смотрелась легко и нравилась ин­теллигентской публике, которая была не прочь по­смеяться над «купцами». Главного героя играл Ры­баков и удивил зрителей своим сходством с оригина­лом.

«Цена жизни» шла в Москве и в Петербурге, Центральная женская роль весьма удалась автору. В Москве ее играла Ермолова, в Петербурге Савина. Как всегда, театралы обоих городов спорили кто лучше. Нужно сказать, что каждая в своем роде играла с присущей ей силой и блеском и имела шумный успех.

Роль эта не носила «портретного» характера, но в пьесе были выведены Владимир Соловьев и Марга­рита Кирилловна Морозова, последняя довольно карикатурно. Мне еще придется вернуться к той роли, которую сыграла Морозова в развитии философской мысли в Москве. Можно лишь пожалеть, что и Немирович-Данченко отдал дань прежнему шаблону: заня­тие философией не купеческого ума дело.

А. П. Чехов сравнительно мало уделил внимания купеческому быту, но у него имеются необычайно ха­рактерные для его времени вещи. Как известно, он сам происходил из этой среды, но о детстве у него были весьма печальные воспоминания. Он скоро стал настоящим русским интеллигентом и ничего «купече­ского» в нем не осталось. Для тех немногих расска­зов из жизни купечества, которые он написал, ему приходилось специально документироваться. У него был двоюродный брат, Михаил Михайлович, который служил доверенным в оптовом галантерейном деле Ивана Егоровича Гаврилова. К нему и обращался Ан­тон Павлович, собирая сведения о московской купе­ческой жизни. Это гавриловский амбар и один из их служащих, окрестивший водку с красной голов­кой «помощником начальника станции», описаны Чехо­вым в повести «Три года». Гавриловскую семью я знал с раннего детства и хорошо помню, как там с гордо­стью говорили: «Чехов наш амбар описал в своем рас­сказе».

В декабрьской книжке «Русской мысли» за 1894 год был напечатан рассказ Чехова «Случай из прак­тики». Это, несомненно, один из самых замечательных рассказов Чехова, но вместе с тем и из самых харак­терных примеров отношения интеллигенции того вре­мени к промышленности, к фабрике и к капитализму. Молодой врач попадает на фабрику к больной де­вушке, дочери хозяйки, которая живет на фабрике вместе с матерью и гувернанткой. Фабрика произво­дит на доктора сильное, ужасающее впечатление.

«Тут недоразумение, конечно, думал он, гля­дя на багровые окна. Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха в нездоровой об­становке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от это­го кошмара. Сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презира­ют плохой ситец. Но какие выгоды, как поль­зуются ими? Ляликова и ее дочь несчастны, на них жаль смотреть, живет в свое удовольствие одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в пенснэ. И выходит так значит, что ра­ботают все эти пять корпусов, и на восточных рынках продается плохой ситец для того толь­ко, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру»...
Этот рассказ оказал огромное влияние на читаю­щую публику, чего нельзя сказать о повести «Три го­да», «Бабье царство» и о других небольших рассказах.

Мне остается добавить несколько слов о влиянии творений Максима Горького, вернее — о влиянии од­ного из его ранних произведений, романа «Фома Гор­деев». Это не единственная его вещь, где изображает­ся быт русского купечества. Но другие романы — «Васса Железнова», «Дело Артамоновых» — появи­лись значительно позже и следовательно их влияние не успело сказаться на возникновении того презри­тельного и недоброжелательного отношения к купе­честву, как к особой общественной группе. Да разби­рать их, может быть, было бы и излишне. Уже в «Фоме Гордееве» Горький выявился полностью, как «пролетарский» писатель, как правоверный марксист, идеолог классовой борьбы и противопоставленник «капиталистов» и пролетариата. Его подход к теме, остающийся до сих пор признаваемым в СССР как образец «пролетарской» литературы, конечно, весьма разнится от его предшественников.

«Фома Гордеев», одна из первых крупных вещей Горького, появился в самых последних годах прошло­го века. Это повесть о «нетипическом купце», как ее называет сам автор. Не типический он потому, что вступил в борьбу со своей средой, протестует против того, как она ведет свою жизнь и работу, обличает своих собратьев за их пороки и преступления. «Не жизнь вы сделали, а тюрьму; не порядок вы устрои­ли — цепи на человека выковали... Душегубы вы», — восклицает он.

Но истинными героями повести являются стар­шие представители купечества. Все они хищники, са­модуры и часто преступники. Игнат Гордеев, отец Фо­мы, живет только ради «дела» и денег. «Дело — зверь живой и сильный, править им нужно умеючи, взнуз­дывать надо крепко, а то оно тебя одолеет. Мы все для того живем, чтобы взять, а не дать»... «Это был человек высокий, широкоплечий, большие глаза смот­рели из-под темных бровей смело и умно... Во всей его мощной фигуре было много здоровья и грубой красоты. От его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы».

Совсем другим изображен его друг Яков Маякин. Он низенький, худой, юркий, с огненно рыжей клино­образной бородкой. Он символизирует купечество, которое хочет сосредоточить в своих руках и хозяй­ственную и политическую власть. «Нам дело доро­го ради самого дела, ради любви нашей к устройству жизни... Мы жизнь строим»...

Наконец, третьим представителем старшего поко­ления является Ананий Щуров. Это человек старой закалки, старинной складки. Ненавидя новшества, он враг машин. Он ратует за старину, потому что он ей обязан своими миллионами, а в глазах Щурова — деньги единственная ценность в мире.

Всех их объединяет стремление к наживе, неже­лание останавливаться перед чем бы то ни было, да­же перед преступлением, для достижения своих це­лей... Изображены они с необычайной яркостью, ог­ромный талант Горького проявился в этой вещи в пол­ной силе, и этот роман произвел сильное впечатле­ние. Но нужно сказать, что уже тогда — полвека то­му назад — Горький стал рассматриваться не только и не столько как писатель, как творец художествен­ной прозы, а как проповедник марксистской идеоло­гии, можно сказать как художественное воплощение марксистской пропаганды.

А с начала века уже роди­лась против марксизма борьба, родилась уже тяга «от марксизма к идеализму». Поэтому круг тех читателей, на которых мог Горький влиять, был несколько уже; да собственно говоря, и влиять на них было не нужно: это была та часть русского общества, которая уже прияла марксистскую идеологию. Наконец, непо­пулярность торгового, точнее торгово-промышлен­ного класса в России имела причины и более глубокого характера. В России необычайно дол­го держалось мнение, что это страна земледельческая, что фабрично-заводское производство ей не нужно, что русская индустрия никогда не сможет успешно конкурировать с западно-европейской и, наконец, что фабрика и весь уклад ее деятельности растлевающим образом влияет на население.
Теперь, когда жизнь так далеко ушла вперед, трудно себе даже представить, что можно было всерь­ез спорить против развития производительных сил страны, против ее индустриализации. Но в свое вре­мя это было так, и что особенно характерно, как это уже указывалось, — в таковом утверждении сходи­лись два полюса русской общественности — крайне правые аграрии и крайне левые народники. Все эти споры начались в Александровское время на почве обсуждения вопросов тарифной политики. В эту эпоху таможенный тариф пересматривался несколько раз, причем запретительная система сменялась более либе­ральной, а затем восстанавливалась вновь.

В мою задачу не входит рассмотрение истории русской таможенной политики, но небезинтересно вос­произвести некоторые аргументы русских фритредеров того времени, органом коих был еженедельник «Дух журналов», главной целью которого была борь­ба и против запретительной системы и полемика с про­текционистами, а прежде всего с Мордвиновым, авто­ром недавно вышедшей книги, посвященной защите высоких таможенных ставок.

Вот некоторые из аргументов из отдельных ста­тей «Духа журналов» («Некоторые соображения по предмету мануфактуры в России». Петербург, 1815.):
«Хлебопашество, скотоводство и овцеводст­во — вот наши промыслы. Они единственно мо­гут доставить нам изобилие. Изобилие всегда процветает в таком государстве, где земледелие в чести»... — «Пусть двести фабрикантов ошибут­ся в своих монополистических расчетах, от этого не омрачится солнце, освещающее Россию»...

В другой статье говорится:

«Зайди в избу мужика: тепло обуто, одето, хотя и в лаптях. Посмотрите же на фабричного: бледно, бедно, босо, наго, холодно и голодно... Может ли такой человек быть счастлив и сохра­нить нравственность? И поневоле предается раз­врату и злодеянию. Кто из стариков московских не помнит, что у Каменного моста (там была крупная суконная фабрика, основанная еще при Петре) ни днем, ни ночью прохода не было, но Екатерина истребила гнездо сие, истребила и злодеяния».

И, наконец, психологическая характеристика кре­стьянина и фабричного:

«Земледелец зарыл в землю зерно, но прозя­бания его и оплодотворения ожидает свыше. Зем­ледельческий народ есть самый набожный, а так­же и самый миролюбивый, крепкий и благонрав­ный. Он вместе и самый покорный Царю. Он при­вязан к родной земле своей, которая его возра­стила. Мастеровой ничего не ожидает от Бога, а все от машин и, ежели бы Господь не насылал на него болезней, то он едва ли бы когда вспом­нил о Боге. Сообщество нескольких сот или ты­сяч мастеровых, и живущих, и работающих всег­да вместе, не имеющее никакой собственности, питает в них дух буйства и мятежа. Частые мя­тежи в английских мануфактурных городах слу­жат тому доказательством»...
Фритредерская литература того времени была го­раздо богаче, разнообразнее протекционистской и производила сильное впечатление на читающую пуб­лику. Можно отметить некоторые ее особенности. Прежде всего защита свободной торговли совпадала с защитой крепостного права. Это не было случай­ным явлением.

Земельное дворянство, не имевшее фаб­рик, относилось враждебно к запретительной системе и прославляло выгоды земледелия, противопоставляя. «благополучие крепостного мужика» тяжелой жизни пролетария Западной Европы. Борьба за сохранение крепостного права велась как бы в интересах самого мужика, как бы в целях гарантии его от обезземеливания.

Далее свобода торговли защищала, во имя охра­нения России, от пролетаризации большей части ее на­селения. Известный прусский путешественник, стран­ствовавший по России за казенный счет, барон Гакстхаузен, в своей весьма нашумевшей книге «Исследование о внутреннем состоянии России», видит гро­мадное преимущество России в том, что у нее нет про­летариата. Его приводит в восторг община и кустар­ное производство, сохранение и развитие коих гаран­тирует Россию от социальных потрясений и социаль­ной революции. А таковая угрожает Западной Евро­пе, благодаря враждебности пролетариата существую­щему хозяйственному режиму. Поэтому, для охраны существующего строя, нужно было установить сво­бодную торговлю, поощрять кустарей и не допускать развития фабричного промысла. Эту точку зрения в общем восприняли и государственные люди Нико­лаевского времени, в частности Канкрин и Киселев.

Такую же преданность защите кустарной — иног­да говорилось сельской — промышленности прояв­ляли и славянофилы. Они не были врагами насажде­ния промышленности в России, но предпочитали круп­ной фабрике кустарную избу, находя, что она ближе подходит к условиям русского быта. Само собою ра­зумеется, западники держались иного мнения и были сторонниками индустриализации России. Например, Огарев много писал о благодетельности фабрик для сельского населения. Правда, у него в имении была писчебумажная фабрика.

Во второй половине XIX века борьба против фаб­рично-заводской промышленности можно сказать уси­лилась, захватив новые группы в обществе, что вид­но по статьям, печатавшимся в толстых журналах. А среди экономистов продолжала господствовать тен­денция, не только, что Россия страна земледельче­ская, но что она и не может стать страной промыш­ленной. Так это и говорится, например, в известной книге Тенгоборского:

«Так как Россия не в состоянии сравниться или превзойти другие страны на поприще ману­фактурной промышленности, и не имеет всех условий, необходимых для того, чтобы сделаться страною мануфактурною, то мы должны пре­имущественно стараться о распространении тех от­раслей промышленности, которые наиболее соот­ветствуют положению нашей страны, в высшей степени земледельческой, и наилучше могут быть соединены с нашей сельской промышленностью. Вообще должно поощрять те отрасли промыш­ленности, для которых наша почва производит в изобилии сырой материал» (Тенгоборский, «О производительных силах России».).
По-прежнему существует глубокая вера в полную осуществимость в России артельной организации про­изводства.

«Мы вполне согласны, — пишет Корсак (Корсак, «О формах промышленности в Западной Ев­ропе и России», Москва, 1861.), — что нынешняя фабрика совершеннейшая в эко­номическом отношении форма производства в на­стоящее время, но думаем также, что ее всепо­глощающее могущество опасно, а за неимением его, сообщать ей это подавляющее влияние по­средством внешней помощи еще опаснее.

Фабричные отрасли домашнего производст­ва, которые теперь имеют вид самой вредной и невыгодной во всех отношениях, так называемой домашней системы, при помощи ассоциаций домашних работников, при помощи кредита и об­щественных мастерских, могли бы явиться в ви­де новой фабричной формы, со средствами, на­стоящей, и с благодетельными результатами, ко­торых последняя лишена. Эта новая форма мог­ла бы таким образом быть противодействующей силой темным сторонам современного фабрично­го производства.

В этом же смысле высказался даже и первый торгово-промышленный съезд, состоявшийся по случаю Всероссийской мануфактурной выставки 1870 года. Правда, надо сказать, на этом съезде было больше чиновников, чем промышленников. Съезд признал желательным, чтобы, для улучше­ния быта рабочего населения в России, путем распространения так называемых хозяйственных и промышленных артелей: обществ потребителей, ссудосберегательных общественных касс, товари­ществ взаимного кредита и т. д. — было бы про­изведено правительственное исследование этого вопроса и издано нормальное положение, опре­деляющее права и юридическую организацию этих артелей.
Отношение левого сектора русской общест­венности шестидесятых и семидесятых годов до­статочно хорошо известно, чтобы на нем долго останавливаться. В отрицании капитализма и борьбе против крупной фабричной промышлен­ности, они доходили до предела, иногда быть мо­жет и его преступали. Достаточно как будто огра­ничиться некоторыми яркими примерами. Так Чернышевский держится той точки зрения, что «произведения домашней фабрикации» показы­вают, что при благополучных обстоятельствах ловкость, и при самых простых снарядах, может с выгодой соперничать с многосложными и до­рогими машинами больших фабрик».
В «Отечественных записках» Г. З. Елисеев утвер­ждал, что если бы фабрики в России были закрыты, то питающееся от них население легко нашло бы се­бе другие занятия. А фабрики являются вредными, так как мужик на них «отвыкает от крестьянского труда».
Н. Г. Михайловский утверждает, что «вся публи­цистика, ратующая за развитие кредита в нашем оте­честве, за умножение акционерных обществ в России, за развитие отечественной промышленности, ратует за гибель и нищету русского народа»...

В. В. (Водовозов) считает, что «не имея возмож­ности развиваться так, как требует этого природа ка­питализма, последний, как появился, так и останется в России гостем, привлеченным почти насильно, чув­ствующим себя не дома и поэтому не могущим ока­зывать здесь того громадного влияния на все сферы жизни, какое он имел в стране своего естественного зарождения и процветания»...

Ко всем вышеприведенным цитатам комментарии излишни.
В заключение можно привести, для характеристи­ки чисто аграрных настроений, сохранившихся в Рос­сии до самого последнего времени, некоторые вы­держки из петиции Императорского Вольного Эконо­мического Общества, по поводу пересмотра таможен­ного тарифа. Вот, что мы там читаем:

«С политической точки зрения не расчет насаж­дать капиталистическое и демократизирующее про­изводство в ущерб искони народному консервативно­му, как не расчет располагать массами негодных к исполнению воинской повинности, безземельных и бездомных людей, которым терять нечего и которые давно не пользуются у нас доброй славой. Тарифы с бессрочно высокими ставками равносильны систе­матическому разорению потребительских масс, при ко­торых самый рост народного богатства становится физической невозможностью. В результате Общество приходит к выводу, что не только не усматривается поводов к дальнейшему повышению таможенных пош­лин, но наступила пора принять почин к таможенному разоружению».
Справедливость требует, однако, отметить, что все подобного рода выступления и в сторону свобод­ной торговли, и против фабрично-заводского строи­тельства, производили мало впечатления, и иногда бывали «гласом вопиющего в пустыне». Таможенная политика оставалась протекционистской, и целый ряд правительственных мероприятий, — в частности фи­нансовые реформы Витте, — сыграли огромную роль в развитии производительных сил России, в росте фабрично-заводской промышленности. Поэтому все вышеприведенные ссылки на настроения отдельных общественных групп, интересны не как обоснования тех или иных «реальных» неуспехов, а как характе­ристика той атмосферы и тех условий, в которых при­ходилось работать частной инициативе, которой на­до было преодолевать не только естественные и при­родные препятствия, но и человеческую косность.

Это непонимание значения роли промышленности в русском народном хозяйстве сохранилось до самых последних лет перед первой мировой войной и нахо­дило отклик в различных общественных кругах, в частности и в Государственной Думе.

«Неприязненное отношение к промышленно­сти, — читаем мы в одном из трудов Совета Съез­дов представителей промышленности и торгов­ли, — в особенности к промышленности крупной, весьма характерно для Третьей Государственной Думы. Оно сказывается не только в словесной борьбе против синдикатов и вообще всяких про­мышленных организаций, в чем наш парламент, не обнаружив, впрочем, достаточно компетентно­сти, подражал своим европейским собратьям, но также, что уж совсем не похоже на Европу, — в выдвигании вперед казенного хозяйства против частного, при полной осведомленности о неудач­ливости первого... Интересно, что этот дорефор­менный взгляд, уповающий исключительно на казну, сопровождается резкой, иногда даже не­сколько пристрастной критикой казенного хозяй­ства, поэтому объяснить его, иначе как врож­денной неприязнью к частной промышленности, невозможно. Это именно неприязнь, то есть чув­ство, а не сознательная программа или доктри­на. Аффект этот до такой степени насыщает дум­скую атмосферу, что лица, имеющие непосредст­венную связь с промышленностью, как-то конфу­зятся сами, а сочленами оставляются под подо­зрением, в том смысле, что взгляды их диктуют­ся не общими государственными соображениями, а узкими, сословными, даже личными интересами.

Большой урон нанесла Третья Государствен­ная Дума русской торговле и промышленности в области идейной. Вместо широкого порыва, ко­торый бы осмыслил и облагородил деловую жизнь и инициативу, столь необходимую для бла­га и прогресса погрязшего в материальном не­устройстве народа, Третья Государственная Дума проявила здесь полное безучастие, неосведомлен­ность или повторяющее либеральные лады докт­ринерство. В умственной атмосфере русского об­щества все осталось по-старому»...
Можно привести еще один пример из области дея­тельности той же Третьей Думы. При обсуждении сметы военного министерства на 1908, 21 Мая 1908 го­да, А. И. Гучков произнес наделавшую в свое время много шума речь, в которой критиковал назначение великих князей на посты возглавителей ответствен­ных и важных отраслей военного дела ... в виду их фактической безответственности. Возражая на эту речь, член Государственной Думы Пуришкевич назвал выступление Гучкова «ситцевым патриотизмом», на­мекая этим на купеческое происхождение Гучкова.

Пуришкевич имел в Думе большой успех в пра­вом секторе. Но отметим то, что в это время торгово-промышленная Москва уже не считала главу партии октябристов своим представителем.

Если в правых кругах говорили о «ситцевом пат­риотизме», то в левых клеймили «ситцевый империализм». В своем предисловии к книжке Каутского «Как возникла мировая война», известный советский исто­рик М. И. Покровский пишет:

«Империализм Николая I был, главным образом, «ситцевый».

Не следует думать, что к XX веку этот мотив интереса русской мануфактуры совершенно ис­чез из обращения. Если мы возьмем вывоз бумажных тканей из России по азиатской границе, мы получим для 1904 года 21,5 мил. рублей, а для 1913 года уже 40,5 мил. рублей: за четыре года увеличений почти вдвое»...
Словом, купечеству попадало и справа и слева. Даже цыгане пели:

Московское купечество, Изломанный аршин, Какой ты сын отечества, Ты просто с...н сын.