Москва купеческая. П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление

• Название: П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление
• Анкор: Москва купеческая
• Дата: 11.11.2022
• Размер: 1.22 Mb.
• Имя файла: Москва купеческая.doc
• Тип: Книга; #782676
• страница: 8 из 19

Рукавишниковых, строго говоря, нельзя причислять к московским купеческим династи­ям. Они родом из Нижнего Новгорода, где их фамилия пользовалась большим и заслуженным уважением. Но одна их ветвь была в Москве, и главнейший ее пред­ставитель, Константин Васильевич Рукавишников, был одним из самых крупных общественных деятелей кон­ца прошлого века. В течение ряда лет он был Москов­ским городским головою и немало поработал на поль­зу города. Он вступил в должность после убийства Н. А. Алексеева, когда опасались новых волнений и но­вых покушений. Товарищем городского головы при Рукавишникове был Н. П. Щепкин, будущий член Го­сударственной Думы от города Москвы.

К. В. Рукавишников был крупным благотворите­лем. Им самим и его семьею был создан ряд учрежде­ний, в частности — Рукавишниковский приют для ма­лолетних и ремесленная школа.

Семья Рукавишниковых тоже описана в литерату­ре: из ее среды вышел «декадентский» поэт и писатель Иван Рукавишников. И он в весьма мрачных красках рисует свою семейную хронику, главным образом Ни­жегородскую, озаглавив ее «Проклятый род». Надо, однако, сказать, что этого поэта не очень принимали всерьез и над стихами его немало потешались. У него было одно стихотворение, где он исповедывал свою литературную веру, и которое начиналось словами: «Я поэт летучей мыши». На эту «исповедь» известный па­родист А. А. Измайлов написал подражание, имевшее больший успех, чем оригинал, и которое начиналось так: «Я поэт великой чуши».
Семья Рябушинских заняла значительное место в промышленной и финансовой жизни со второй половины прошлого столетия, а в общественной — значительно позднее, — с начала текущего. Фамилия их происходит от названия Рябушинской слободы Ка­лужского наместничества, откуда они родом. В Мо­сковском купечестве они значатся с 1824 года. Состоя­ние составил Павел Михайлович Рябушинский, зани­мавшийся финансовыми операциями и имевший хлоп­чатобумажную фабрику. Впоследствии появился бан­кирский дом

Бр. Рябушинских преобразованный в дальнейшем в Московский банк. Фабрика с 1887 года приобрела акционерную форму Т-ва П. М. Рябушин­ский с сыновьями; появился ряд новых предприятий в писчебумажной «лесной» промышленности. Незадолго до войны 1914 года Рябушинские приобрели Локаловскую льняную манифактуру и начали усиленно рабо­тать в области льняного дела.

П. М. Рябушинский был женат на Александре Сте­пановне Овсянниковой, дочери петербургского мил­лионера, известного своим процессом, про который русские юристы говорили, что он являлся необычайно ярким свидетельством неподкупности русского суда.

Павел Михайлович Рябушинский умер в декабре 1889 года. Во главе стал старший сын, Павел Павлович. Вначале он занимался только банковскими и промыш­ленными делами своей семьи, но затем, — примерно с 1905 года, — принялся за общественную деятельность и сразу занял в ней выдающееся место. Впоследствии он был председателем Московского Биржевого коми­тета, членом Государственного Совета по выборам от промышленности, председателем Общества хлопчато­бумажной промышленности, председателем Всероссий­ского союза промышленности и торговли, и видным старообрядческим деятелем. Им была создана газета «Утро России», считавшаяся органом прогрессивного Московского купечества, а сам он был сравнительно левых настроений и не боялся их высказывать.

Гово­рил он не плохо, но свои речи чрезвычайно тщатель­но подготовлял, — никогда не говорил экспромтом. Одной из его любимых тем было осознание купечест­вом своей роли в хозяйственной жизни и необходи­мость для купцов оставаться купцами, а не переходить в дворянство. Говорил он прямо то, что думал, иногда нарочито заострял вопрос и не старался приспособ­ляться к настроениям своего собеседника. Когда, во время войны, по инициативе кн. Львова и Астрова, Земский и Городской союзы решили послать делега­цию к Государю, в составе шести человек, — по три от каждого из союзов, — то Городской союз, наряду с М. В. Челноковым и Н. И. Астровым, выбрал П. П. Рябушинского и не выбрал А. И. Гучкова, который также был кандидатом; помню, как многие из участ­ников Городского съезда, где происходили выборы, говорили: Рябушинский Царю правду скажет.

(Как известно, эта делегация не была принята Государем)

Не боялся он и ответственности и не хотел пере­кладывать ее на других. Помню, как однажды, в «Утре России», в руководстве которым я, с 1911 года, при­нимал немалое участие, возник вопрос о напечатании статьи фактического ее редактора против весьма не­популярного министра внутренних дел Н. А. Маклакова.

Маклаков, как известно, был назначен министром после убийства Столыпина, будучи Черниговским гу­бернатором, с которым Царская семья, при поездке в Киев в сентябре 1911 года, познакомилась. Н. А. Мак­лаков был талантливый рассказчик и отлично подра­жал животным. Коронным его номером был «прыжок влюбленной пантеры»; под этим заглавием и должна была появиться статья в газете. Помню, что голоса разделились: некоторые боялись, что газету закроют, а номинальный редактор очень пострадает. Павел Пав­лович, настаивавший на напечатании статьи, заявил, что ответственность берет на себя и готов подверг­нуться возможным карам. Статья была напечатана, и газета подверглась суровой репрессии.

Моя общественная работа, и на бирже и, частью, в политике (Московская группа партии прогресси­стов) прошла в близком соприкосновении с Павлом Павловичем, и в дальнейшем мне придется немало о нем говорить. Скажу сейчас только, что его общест­венная работа была омрачена его тяжелой болезнью — туберкулезом, который начался у него во время вой­ны.

Жил он на Пречистенском Бульваре, в, доме, кото­рый раньше принадлежал Сергею Михайловичу Тре­тьякову, бывшему городскому голове и одному из соз­дателей галлереи. Дом был большой, не слишком па­радный и со вкусом обставленный. Он памятен мне не но большим приемам, которые бывали сравнительно редко, а по бесконечному количеству заседаний, там происходивших. Особенно помню нашумевшие когда-то «экономические беседы» объединений науки и про­мышленности. Правда, науки были представлены не очень многочисленно, но «промышленности» было мно­го, хотя приглашали с разбором, главным образом тех, кто мог принять участие в беседе. Председательство­вал на этих собраниях, с большим блеском, профессор С. А. Котляровский.

Владимир Павлович был в правлении Московско­го банка и много занимался общественной деятельно­стью, участвуя в тех же учреждениях и сообществах, где был его старший брат. Но сверх того, он был глас­ным Московской городской думы, но городскими де­лами занимался сравнительно мало; очень интересо­вался «Утром России», где мы с ним довольно часто встречались. Вообще приходилось много иметь с ним дела. Меня всегда поражала в нем одна особенность, — пожалуй характерная черта всей семьи Рябушинских, — это внутренняя семейная дисциплина. Не только в делах банковских и торговых, но и в обществен­ных, каждому было отведено свое место по установ­ленному рангу, и на первом месте был старший брат, с которым другие, в частности Владимир Павлович, считались и, в известном смысле, подчинялись ему.

Степан Павлович заведывал торговой частью фир­мы, но больше был известен, как собиратель икон. Он имел одну из лучших в России коллекций и был в этом деле большим авторитетом. Иконами вообще многие из братьев интересовались, что, в конце концов, вы­двинулось уже в эмиграции, в создание общества «Ико­на», которым долгое время руководил инициатор его, Владимир Павлович, увековечивший свое имя этим де­лом. О-во «Икона» весьма много сделало для популя­ризации зарубежом и русской иконы, и русской ико­нописи.

Михаил Павлович также принимал участие в ру­ководстве Московским банком, но его знали в Москве по другому поводу: во-первых он купил (и жил в нем), дом на Спиридоновке, который раньше принадлежал Савве Тимофеевичу Морозову. Это был нелепо па­радный дом. Во-вторых, М. П. был известен, как муж одной из самых признанных Московских красавиц.

Татьяна Фоминишна была дочерью капельдинера Боль­шого театра, Примакова, окончила балетное училище и танцевала в кордебалете Большого театра. Потом вышла замуж за отставного полковника Комарова, с ним развелась и вышла за Рябушинского. Несмотря на не очень большое образование, она была одной из са­мых остроумных дам в Москве.

Николай Павлович был художник, эстет, издатель «Золотого руна», владелец нашумевшей в Москве да­чи, находившейся в Петровском Парке и называвшей­ся «Черный Лебедь». Эта вилла славилась оригиналь­ностью меблировки, а устраивавшиеся в ней приемы — своеобразной экзотикой. «Николашу», как его на­зывали в Москве, всерьез не принимали, но он оказался хитрее своих братьев, так как все состояние про­жил еще на Родине и от революции не пострадал. У него был вкус и знание, и он занимался одно время ан­тикварным делом.

Дмитрий Павлович — известный ученый, профес­сор, член корреспондент Французской Академии Наук. Работал он в области аэродинамики. У него в имении, ст. Кучино Нижегородской дороги, была устроена пер­вая по времени аэродинамическая лаборатория.
Семья Красильщиковых в Москве была известна сравнительно мало. Они держались особня­ком, мало где, в других домах купеческих династий, бывали и, за исключением Серафимы Давыдовны, не были родней старых московских фамилий. Мне эта семья была хорошо известна, так как мой отец сделал в их предприятии свою деловую карьеру. Им принад­лежала большая фабрика в селе Родниках.

Работали они одежный товар, который славился своим черным цветом, не линявшем при стирке. Товар их нарасхват раскупался на рынке, и дела их процве­тали. (Их товар принадлежал к числу таких товаров, которые характеризовались прозвищем «Черный хлеб», т. е. всем нужны­ми. Противоположностью были те товары, которые звались «чу­гунная шляпа», которые было «трудно спихнуть».)

Их годовой доход исчислялся в миллионах руб­лей; все три семьи принадлежали к числу самых бо­гатых в Москве. Фирма их называлась Товарищество Анны Красильщиковой с Сыновьями.

К началу текущего столетия Анны Михайловны уже не было в живых. Были три брата: Петр, Федор и Николай Михайловичи. В семье был еще четвертый брат, Иван, не знаю почему, но к делам фабрики он не имел отношения.

В Москве их звали «американцами». В те времена так характеризовали людей с правилами «светского» этикета и обхождения.

В историю русской жизни эта семья должна войти не только в виду той огромной роли, которую играла их фабрика в хлопчатобумажной промышленности: было и другое для того основание, о котором мало кто знает.

Один из братьев, Николай Михайлович, обладал прекрасным, исключительным по силе тенором. Мне удалось слышать более или менее все знаменитости итальянской оперы. Хорошо помню Мазини, Таманьо, Ансельми, позднее — Карузо.

С Фигнером и Собино­вым был хорошо знаком лично. Может быть, мало кто мне поверит, но я утверждаю, что такого голоса, как у Красильщикова, ни по красоте, ни по силе, не бы­ло даже у Карузо. Николай Михайлович долго учился в Италии и постиг в совершенстве все требования итальянской школы. Когда он кончил свое музыкаль­ное образование, — если не ошибаюсь, в конце девя­ностых годов, — то самые знаменитые импрессарио предлагали ему какие угодно контракты, для гастролей по всему миру.

Он никогда не соглашался. Причин бы­ло две: во-первых, как говорится, несметное богатст­во делало для него неинтересной материальную сторо­ну этого дела, но было и нечто худшее: у него был «трак» и он не мог петь публично. Ряд попыток, им предпринятых, кончились для него неудачно.

Николай Михайлович был в приятельских отно­шениях с моим отцом. Он и его жена бывали у нас; бывали и мы у них, в доме на Моховой (бывшей Базановке), где они жили последнее время. Он часто пел, но никогда не в той комнате, где сидели слушатели: он уходил в соседнюю, часто темную, если дело было вечером, — и пел оттуда, и я скажу, что никогда по­сле я не слышал ничего подобного; в особенности бы­ло хорошо, когда он пел из итальянской оперы. Он был убежденный «итальянец». У него был необычайный авторитет в московских оперных кругах. Многим, начиная с Неждановой и Собинова, он давал уроки и наставления, всегда, конечно, бесплатно. Собинов мне говорил, что никакие советы не были для него так ценны, так полезны, как именно советы Николая Ми­хайловича.

Я помню один, поразивший меня, случай. Это бы­ло в Кисловодске, в 1917 году. Мы жили вместе в пан­сионе и однажды пошли вместе же в оперу. Шел Ри­голетто, и герцога пел Д. А. Смирнов, артист Москов­ского Большого театра, — тоже один из его учени­ков. Мы сидели в первом ряду, рядом со сценой. Смир­нов все время смотрел на своего учителя, который вся­чески ему помогал, жестом и иногда даже голосом. Смирнов пел, как никогда и имел огромный успех.

Мне иногда за рубежом приходилось вспоминать H. M. Красильщикова. Я чувствовал, что не всегда до­веряют моей памяти. Но раз я нашел свидетеля, — светлейшего князя П. П. Волконского, бывшего рус­ского дипломата при Ватикане, который хорошо знал Николая Михайловича и даже ему аккомпанировал. У него о Николае Михайловиче приблизительно такие же, как у меня, воспоминания.
Семья Ушковых появилась в московском ку­печестве сравнительно недавно, всего с 1850 года. Про­исходят они из крестьян помещика Демидова. Ушковых было два брата: Петр и Константин Константино­вичи. Им принадлежало крупное предприятие химиче­ского производства, с тремя заводами. Петр Констан­тинович умер давно. Его дочь, Лидия Петровна, была замужем за Николаем Константиновичем Прохоровым.

Константин Константинович умер после револю­ции. Первым браком он был женат на Кузнецовой, из фирмы Губкина-Кузнецова, — одного из самых круп­ных предприятий чайной торговли. Он был очень богат, интересовался театром и вообще искусством, и считался большим меценатом.

О меценатстве К. К. Ушкова говорит в своих вос­поминаниях Немирович-Данченко:

«Среди директоров фирмы, — пишет он, — был богатый купец Ушков. В кабинете — под­линный Рембрандт, в зале пол обложен перламут­ровой инкрустацией... Сам Ушков являл из себя великолепное соединение простодушия, хитрости и тщеславия... У меня был с ним эпизод: на своей крошечной сцене я давно отказался от декораций и заменил их так называемыми сукнами. Сукна эти очень потрепались, я несколько раз обращал­ся к администрации школы, но мне отказывали, за неимением средств. Однажды я поймал удоб­ную психологическую минуту и говорю Ушкову:

«Ну что вам стоит пожертвовать какие-нибудь пятьсот рублей. Вот великая княгиня зачастила ходить к нам, а на сцене какое-то тряпье»... — «Хорошо, — говорит Ушков, — пятьсот, гово­ришь (в вескую минуту он любил с собеседником переходить на ты). — Я тебе эти пятьсот дам, но смотри, скажи обязательно великой княгине, что это я пожертвовал... — Вот он-то и записался первым пайщиком в размере четырех тысяч руб­лей. Впоследствии он не раз просил подчеркивать, что он был первым...»
Дочь К. К. была женой знаменитого дирижера, С. А. Кусевицкого. Последний начал свою музыкальную карьеру в Москве, как виртуоз на контрабасе. Нужно сказать, что играл он на этом, мало подходящем »для сольных выступлений инструменте с необычайным ис­кусством; лишь впоследствии он перешел к своему по­длинному призванию — дирижерской палочке. Когда он устроил ряд концертов в помещении театра Незлобина, это явилось для Москвы откровением. Несомнен­но, брак с Ушковой помог ему преодолеть препятст­вия, обычные при начале всякой карьеры.
Семью Второвых, или точнее говоря, Нико­лая Александровича Второва, нельзя причислить к Мо­сковскому купечеству. Но все-таки о нем следует ска­зать несколько слов, так как главная его деятельность прошла в Москве, и он приобщился к ее купечеству.

Второвы были сибирские купцы и оптом торгова­ли мануфактурой почти по всей Сибири. «Начало» их было довольно «трудным», — Сибирь без железной дороги была так далеко от Москвы, — но, как гово­рит Рябушинский, их дело стало «известной, после по­трясений сильно окрепшей, оптовой фирмой». Впо­следствии их дело, акционированное в 1900 году, име­ло самый крупный основной капитал в этой области:

10 миллионов. Впрочем, Щукинское дело в то время имело форму торгового дома и его капитал опублико­ван не был.

Об Александре Федоровиче, отце Н. А., пишет в своих воспоминаниях П. И. Щукин, говоря, что он пользовался большой популярностью на Нижегород­ской ярмарке. А. Ф. умер в 1911 году. После смерти отца Николай Александрович развел в Москве чрезвы­чайно энергичную деятельность и, хотя принадлежав­шее ему торговое дело продолжало существовать и успешно работать, он сам ушел в промышленность и банковское дело. Мне уже приходилось указывать, что он объединил, в отношении сбыта, три крупнейшие московские ситценабивочные фабрики, — Альберта Гюбнера, Даниловскую и Коншинскую.

Позднее он приобрел Московский Промышленный банк, бывшую банкирскую контору И. В. Юнкер и Ко. С помощью этого банка он стал приобретать ряд предприятий, в частности в цементной и химической промышленно­сти. Его банк был также связан с шерстяной и сукон­ной промышленностью и с изготовлением предметов военного снабжения. Он был одним из первых по при­влечению к сотрудничеству видных чиновников (А. Я. Чемберс) и людей науки (проф. В. Б. Ельяшевич).

Незадолго до революции он построил в Спасо-Песковском переулке весьма парадный дом, где потом находилось американское посольство. Этот дом был верно описан некоторыми американскими дипломата­ми.

Н. А. Второв был загадочно убит в мае 1918 го­да. Его похороны, с разрешения советской власти, были последним собранием буржуазии. Рабочие несли венок с надписью: «Великому организатору промыш­ленности».

Н. А. Второв является одним из немногих, в сущ­ности говоря, почти единственным, — о котором гово­рят, и не мало, советские авторы.

Большая Советская Энциклопедия говорит о нем, что это был один из видных представителей финансо­вого капитализма в России. В годы, предшествовав­шие первой мировой войне, — читаем мы далее, — стали образовываться, на основе сращивания с бан­ками, многочисленные группы в московской текстиль­ной промышленности. Заправилы этих групп, особен­но в годы войны, ряд крупных предприятий других отраслей и выступили учредителями многих предприя­тий военной промышленности. В составе русской фи­нансовой олигархии образовалась особая группа — московская — крупного монополистического финан­сового капитала.

После Рябушинских, Второв наибо­лее видная фигура среди национальной финансовой олигархии. До 1900 года А. Ф. и Н. А. Второвы (отец и сын) были только владельцами крупного предприятия (в Сибири, по торговле текстилем). В 1901-1914 они ста­ли главными владельцами крупных московских тек­стильных предприятий. Создав свою самостоятельную финансовую базу, Второв развернул строительство военных заводов, во много раз умножив свои капиталы за счет сверх прибылей.

Особое внимание Второвым, отцу и сыну, уделяет составитель недавно вышедшей Истории народного хо­зяйства СССР, — П. И. Лященко. Но его изложение, несмотря на то, что он мог использовать «фамильные архивы предприятий» и специальные, исторические, иногда очень ценные и подробные монографии, не только чрезвычайно тенденциозно, но и совершенно не­точно.

Второва советский историк рисует, как одного из главных деятелей дореволюционной промышленно­сти, который осуществил, вместе с Рябушинским, пе­рестройку русского народного хозяйства. Из эпохи «промышленного капитала» Россия перешла в следу­ющую стадию, «эпоху финансового капитала», и это было сделано руками Второва и Рябушинского (Како­го? Их было восемь братьев).

Нет сомнения, что рост значения финансового, иначе говоря, банковского, капитала, в промышленно­сти начал сказываться в России во время Первой миро­вой войны и особенно во время февральской револю­ции. Но в Москве он проявился лишь в слабой степе­ни и, во всяком случае, ни Н. А. Второв, ни братья Рябушинские не действовали в этом направлении. Дей­ствительность была противоположна тому, что пишет Лященко. Эпохой финансового капитала нужно на­звать такое положение, когда промышленные пред­приятия захвачены банками, для которых они — я уже об этом говорил — интересны с точки зрения бир­жевой ценности их акций. Руководство деятельностью фабрик идет не под знаком производства, а под углом их финансовой мощи, укрепленной выпущенными ими процентными бумагами, — акциями и облигациями.

И по отношению к Второву, и к братьям Рябу­шинским дело обстояло совсем иначе. И та, и другая группа имела свои банковские предприятия — Про­мышленный банк (ранее Банкирская контора И. В. Юнкер и Ко) у Второва, и Московский банк у Рябушинских. Но это были финансовые учреждения, которые обслуживали принадлежавшие этим группам промы­шленные предприятия, — фабрики и заводы. В. П. Рябушинский писал об этом в своих воспоминаниях, и это самое глубокое и существенное, что им написано. И в этом было отличие Москвы от Петербурга, где дей­ствительно этот процесс утверждения финансового ка­питала начал в полной мере сказываться.
Такою же, впоследствии приписанной к москов­скому купечеству, была и семья Тарасовых. И на них сказалась тяга в Москву, то стремление, кото­рое заставляло именитых купцов и Сибири, и Украи­ны, и Волги, и Кавказа, достигнув имущественного благополучия, переселяться в первопрестольную сто­лицу.

Тарасов был оптовым мануфактурным торговцем. В Армавире и в Екатеринодаре у них были склады, а в Армавире ватная фабрика. К началу текущего столе­тия они были уже богатыми людьми; их дело, Т-во Мануфактура братьев Тарасовых, было основано в 1899 году, с основным капиталом в 4 миллиона. Разбо­гатели они, повидимому, быстро. П. И. Щукин, на ав­торитет коего я не мало ссылался, очень характерно говорит об их материальных успехах:

«В начале братья Тарасовы, — пишет он, — жили весьма скромно; ездили по железной доро­ге в третьем классе, возили с собой мешки с су­харями из черного хлеба, которым питались доро­гой, носили зимой потертые бараньи шубы, но потом они разбогатели, и мы увидели их в со­больих шубах с бобровыми воротниками»...

Из братьев Тарасовых, — так называлась их фир­ма, — в Москве проживали трое: Александр, Гавриил и Михаил Афанасьевичи. В Москве у них торгового склада не было, но, конечно, Москва была центром их закупок. Из следующего поколения был Гавриил Гав­риилович, которому принадлежал дом, вновь выстро­енный по старым рисункам в стиле итальянского Воз­рождения и представлявший копию какого-то дворца в Италии. Дом этот сразу стал одной из московских достопримечательностей. Проживал там также и Аслан Александрович, который, насколько я помню, был представителем в Москве торгового их дела. Мне при­ходилось с ним немало встречаться: он входил в со­став Совета возглавляемых мною Обществ оптовых товариществ мануфактуры и о нашей совместной ра­боте я сохранил самые добрые воспоминания. Жена его, Лидия Васильевна, урожденная Абессаломова, бы­ла одной из городских дам-патронесс.

Одной из самых интересных фигур этой незауряд­ной, семьи был рано ушедший из жизни Николай Ла­заревич Тарасов. Он очень любил искусство, театр, был близок художникам. Хорошую характеристику дает ему Немирович-Данченко:

«Трудно встретить более законченный тип изя­щного, привлекательного, в меру скромного и в меру дерзкого дэнди. Вовсе не подделывается под героев Оскара Уайльда, но заставляет вспомнить о них. Вообще, не подделывается ни под какой «тип»: прост, искренен, мягок, даже нежен, но смел; ко всему, на каждом шагу подходит со вку­сом, точно пуще всего боится вульгарности».
Далее Немирович рассказывает, как Тарасов, че­рез Балиева, помог Художественному театру благопо­лучно закончить поездку, внеся тридцать тысяч руб­лей, с какой деликатностью это было сделано, и за­канчивает:

«Около тридцати лет прошло со времени это­го свиданья... Тарасов давно расстался со своей жизнью блуждающих огней... Художественный Театр перешел через все стадии революции, уже кует новый репертуар и новую жизнь, и для него теперь эти два фланирующих богатых москвича — классовые враги, и все-таки вспоминается то чувство бодрости и жизнерадостности»...
Примерно также вспоминает о нем и Станислав­ский, говоря о знаменитых «капустниках» в Художест­венном театре:

«Большую роль в выступлениях Н. Ф. Балиева играл скрывавшийся за кулисами Н. Л. Тара­сов, автор многих чрезвычайно талантливых шу­ток и номеров, один из пайщиков, позднее член дирекции театра, незаменимый наш друг, выру­чивший нас крупной суммой в трудную минуту на­ших гастролей в Германии... Среди шуток и забав артистов на капустнике выделялись некоторые но­мера, которые намекали на совсем новые для Рос­сии шутки, каррикатуры, сатиры, гротески. За это дело взялись Н. Ф. Балиев и талантливый Н. Л. Тарасов. Сначала они основали в доме Перцова, у Храма Спасителя, нечто вроде клуба Худо­жественного театра... Впоследствии образовался театр «Летучая Мышь»...
Я не случайно привожу эти авторитетные свиде­тельства об этом рано ушедшем из жизни человеке. Мне хочется подчеркнуть, что в Тарасовской семье бы­ли люди, которые по-настоящему знали и любили театр.

Эта семья тоже описана в литературе, на этот раз во французской. Один из ее отпрысков, французский писатель Анри Труайя, написал длинный роман, даже целую трилогию, где много говорит о своей семье. Первая часть описывает жизнь семьи «Дановых», в конце прошлого века и в начале текущего. Я не до­статочно хорошо знаю прошлое Тарасовской семьи, и не мне судить, сколь фотографически точно обрисованы отдельные этапы этого прошлого, могу только по­жалеть, что при больших ее заслугах и перед русской торговлей и промышленностью, и перед русским теат­ром, она преподнесена в таком мало привлекательном виде. Казалось бы, она заслуживала лучшего.

Но в этом романе есть одна деталь очень существенная, ко­торую нельзя обойти молчанием: французский писа­тель Труайя описывает с большими подробностями оргию, которая была устроена одним из главных ге­роев его повествования. На этой оргии имело место то, что на старом, образном, русском языке называ­лось «свальный грех». Мужскую половину действую­щих лиц представляет герой романа и его приятели, а женскую — некие «легкие актрисы». Позволительно спросить автора, о каких актрисах идет речь? Импера­торской сцены? Художественного театра? Большой оперы или балета? Частной оперы Зимина?

Откуда он взял, что в Московском театральном мире было что-либо, похожее на подобные нравы. Как справедливо говорит Рябушинский, театр — это московская спе­циальность. Все москвичи более или менее театралы. Жизнь театра тесно переплетается с общемосковской жизнью, и дворянской, и купеческой, и интеллигент­ской. Мало было семейств, у кого кто-нибудь бы да не был на сцене. И ни о каких «легких актрисах» ни­кто никогда не слышал. Можно только с горечью по­жалеть, что лауреат Гонкуровской премии, внося эле­мент «нездоровой клубнички» в свое повествование, взял на себя смелость бросить тень на московский театр.

К длинному списку московских купеческих дина­стий нужно прибавить два имени прошедших через мо­сковское купечество и оставивших в нем яркий след. Хотя купеческой семьи они и не создали, но их соб­ственная деятельность, продолжавшаяся довольно дол­го, дает им право быть включенными в славную московскую плеяду.

Это два замечательных русских са­мородка, вышедших из самой гущи народной, кото­рые не только для самих себя достигли большого ма­териального благополучия, и высоких мест в чинов­ной и сословной иерархии, но, несомненно, оказали и великие услуги всему русскому народному хозяйству, идя при этом, не старыми проторенными путями, а изыскивая новые, часто даже в буквальном смысле сло­ва: когда шла речь о железнодорожном строительстве. Нет почти ни одной отрасли хозяйственной жизни, где бы не сказались их творчество и энергия. Эти два са­мородка — Кокорев и Губонин.
Василий Александрович Кокорев был сын Солигалического купца средней руки, торговавшего солью. Мать его была женщина редких качеств, и всю свою жизнь Кокорев внимательно слушал ее советы. Семья была старообрядческая, принадлежала к бес­поповскому поморскому согласию, и Василий Алек­сандрович до конца дней своих остался верен веро­ванию отцов. Получил он весьма малое образование, нигде не учился, кроме как у старообрядческих начет­чиков, никакой школы не кончил. Рано начал он за­ниматься торговой деятельностью и на ней приобрел необходимую в жизни опытность. Отсутствие книж­ных знаний пополнил чтением и вошел в ряд людей глубокой культуры; был хорошим оратором, красоч­но и остроумно — со словечками — выражал свои мы­сли; обладал литературным талантом и оставил ряд трудов, из которых самый значительный носит назва­ние «Русская Правда».

Материальное благополучие Кокорева началось тогда, когда он стал заниматься откупами. В 1893 го­ду он сделался поверенным одного из откупщиков и начал свою карьеру на этом пути с представления «за­писки» о необходимых реформах в откупном деле. В этом проекте Кокорев желал «придать торговле вином увлекательное направление в рассуждении цивилиза­ции» и выдвигал мысль об откупном коммиссионерстве. Питейный доход в то время составлял, пример­но, 45% государственного бюджета, почему всякая мысль упорядочения откупного дела приветствова­лась финансовой администрацией.

Кокорев стал сам действовать как откупщик-коммиссионер; дела у него пошли весьма успешно, он быстро составил огромное состояние и занял одно из первых мест среди откуп­щиков. С. И. Мамонтов в своих воспоминаниях назы­вает его «откупщицким царем».

Ставши богатым человеком, Кокорев дал полный простор и своей энергии, и своей творческой инициа­тиве. Он был одним из пионеров русской нефтяной промышленности, создав еще в 1857 году, в Сураха-нах, завод для извлечения из нефти осветительного масла, и Закавказское торговое товарищество, а впо­следствии — Бакинское нефтяное общество. Он орга­низует Волжско-Камский банк, сразу занявший вид­ное место в русском финансовом мире; утверждает Се­верное страховое общество; строит в Москве знамени­тое Кокоревское подворье, где имеется и гостиница, и торговые склады, — сооружение, которое стоило 21 миллиона, — цифра рекордная по тому времени; на­конец, участвует в создании русского Общества паро­ходства и торговли.

Помимо своей деятельности в области народного хозяйства, Кокорев немало работал и в области об­щественной. Высшей точкой его общественной карье­ры был год после Крымской войны. По совету Кокоре­ва, во время Крымской войны откупа были сданы на новое четырехлетие без торгов, и это было временем наибольшего его значения. По окончании войны он обратил на себя внимание торжественной встречей ор­ганизованной черноморским морякам приехавшим в Москву. Представители московского купечества в но­ги кланялись защитникам Севастополя, а откуп разрешил героям три дня пить безданно и беспошлинно.

Кокорев вообще славился устройством банкетов и разного рода чествований. Это он стал во главе лиц, оказавших в Москве гомерическое по размеру госте­приимство американскому посольству Фокса.

Общее оживление и пробуждение общественного мнения после Крымской войны встретили в нем горя­чего сторонника. Над его либерализмом подсмеива­лись и в шутку называли его «русским Лафитом».

Поэт Н. Ф. Щербина находил, что на Кокорева нет и рифмы на русском языке, чтобы достойно воспеть его дея­ния. Но когда в первые годы царствования Александ­ра II началось движение в пользу освобождения кре­стьян, — как это ни странно теперь, эту реформу нуж­но было пропагандировать, — он занял в ряду защит­ников отмены крепостного права одно из первых мест. На обеде в Английском клубе (1857) он произнес речь, напугавшую московского генерал-губернатора. Кроме того, издал ряд брошюр, в частности «Миллиард в ту­мане». Эта кличка так и осталась за ним в Москве.

Кокорев был также собирателем картин и начал покупать произведения и русских, и иностранных ху­дожников еще в начале 50-ых годов. В 1861 году от­крытая им галлерея в особо для нее выстроенном зда­нии заключала в себе свыше 500 картин, из коих по­ловина русской школы. Одного Брюллова было 42 картины; Айвазовского — 23. Были и произведения старинных русских живописцев: Левицкого, Борови­ковского, Угрюмова, Матвеева, Кипренского и других.

Галлерея Кокорева просуществовала, однако, не­долго: менее десяти лет. После его банкротства, она была распродана в розницу. Часть купил П. М. Третья­ков для своей галлереи, часть купил Александр III, тог­да еще наследник престола. Лучшие иностранные кар­тины были приобретены Дмитрием Петровичем Бот­киным.

Главное литературное произведение Кокорева но­сит название «Русские провалы». Оно было напечата­но незадолго до смерти автора и представляет свое­образное сочетание воспоминаний и ожесточенной критики разных правительственных мероприятий. Вот как автор характеризует свою задачу:

«Пора государственной мысли перестать блу­ждать вне своей земли, пора прекратить поиски экономических основ за пределами отечества и засорять насильными пересадками на родную поч­ву; пора, давно пора возвратиться домой и поз­нать в своих людях свою силу».
Кокорев преисполнен самого глубокого пессимиз­ма и видит будущее в черных красках:

«Печалование о расстройстве русских финан­сов, — пишет он, — объемлет в настоящее время все сословия; все чувствуют, как в наших карма­нах тают денежные средства и как неуклонно мы приближаемся к самому мрачному времени нужд и лишений».
Как известно, его мрачные предсказания не оправ­дались и ничего особо страшного не произошло. Рус­ские финансы, после реформы, связанной с эпохой С. Ю. Витте, стали на новый, более здоровый путь и успе­шно выдержали ряд таких испытаний, как русско-япон­ская война. Вообще, все рассуждения Кокорева в об­ласти экономики носят характер славянофильствую­щей полемики и лишены серьезного и глубокого ана­лиза действительности. Теперь не может не вызвать улыбки его попытка считать «провалами» привоз хлоп­ка в Россию, или привоз чая морским путем, или, на­конец, взаимоотношение между серебром и ассигнаци­ями. К моменту опубликования своих писаний Кокорев уже не был в расцвете славы. Его мемуары не помогли ему вернуть былое влияние.
Как многие другие русские самородки, Кокорев не сумел удержаться на том высоком уровне, куда сумел себя вознести. Все его благополучие было связано тес­нейшим образом с откупами. Когда откупное дело ста­ло сходить на нет, его дела пошатнулись и он увидел их запутанными.

Он расплатился с казной, отдав за полцены свое Московское подворье; продал свою кол­лекцию картин, свой дом. Совсем он не разорился, но прежних возможностей у него уже не было. Он войдет в историю как человек «большого калибра» и «игры ума». Его в шутку всегда называли кандидатом в ми­нистры финансов. В те времена ему это не было воз­можно, но и без этого не только в истории Москов­ского купечества, но и в русской истории вообще он останется яркой фигурой человека, который хорошо знал нужды России и ее народный характер, угадывал ее потребности и подчас находил нужное решение.
К московскому промышленному, скорее финансо­вому миру принадлежал и Губонин, известный железнодорожный строитель, построивший ряд новых линий, выполнивший много частных подрядов и сде­лавший себе огромное состояние, исчислявшееся, в период его расцвета, в десятках миллионов рублей.

Петр Ионович Губонин родился в крепостной кре­стьянской семье, в деревне Борисовой, Коломенского уезда Московской губернии, в 1828 году. Деревня эта принадлежала помещику Бибикову. Отец Губонина был каменщик, и у него самого, с молодых лет, было около Подольска небольшое заводское предприятие для тески камней. С молодых же лет он стал занимать­ся и подрядами по каменным работам. В дальнейшем, вместе с инженером Садовским, он получил подряд на постройку каменных мостов Московско-Курской жел. дороги. Подряд был удачно выполнен и, когда началась в России железнодорожная горячка в поло­вине 60-ых годов, он — временами один, временами в компании — построил немало новых дорог. Так им были выстроены: Орловско-Витебская дорога, Грязе-Царицынская, Лозово-Севастопольская, Уральская, Горнозаводская, Балтийская и другие.

Ставши богатым человеком, он принял участие в создании многих новых предприятий и банковских (Волжско-Камский банк), и страховых (Северное стра­ховое общество), и общества «Нефть», и других. Ку­пил он также в Крыму известное имение Гурзуф, за­вел там обширное виноделие и стремился сделать из него европейский курорт.

Губонин был тесно связан деловыми отношения­ми с Кокоревым, иногда даже они вместе получали концессии. Во многих кокоревских начинаниях, напри­мер, в Волжско-Камском банке, Губонин участвовал. Кокорева и Губонина связывает еще и в известном смысле общая судьба: оба нажили большие деньги и оба их потеряли. Губонин не прошел через банкрот­ство, как Кокорев, но от былых миллионов не оста­лось и следа.

Губонин принимал также участие в постройке и создании культурных очагов. Так, в значительной сте­пени на его средства было выстроено Коммиссаровское Техническое училище в Москве, которое долгое время готовило техников, очень ценившихся в москов­ской промышленности.

Принимал Губонин ближайшее участие и в по­стройке в Москве Храма Христа Спасителя. Выйдя из крепостных крестьян, он прошел через купечество и вышел в дворянство. Он имел чин тайного советника и получил потомственное дворянство особым Высо­чайшим указом. Дворянство было ему дано «в воз­даяние пожертвований с 1870-1872 года, на устройст­во и обеспечение бывшей в сем году политехнической выставки в Москве и во внимание к стремлению его своими трудами и достоянием содействовать общест­венной пользе».

Позднее дворянское достоинство было распро­странено и на детей его.

Но Губонин не захотел быть «мещанином во дво­рянстве», в чине тайного советника он ходил в карту­зе и сапогах бутылками и надевал звезду на долго­полый сюртук.

У него было два сына: Сергей и Николай Петро­вичи. У них уже не было связи с московским купе­чеством. Один из его внуков был убит во время рус­ско-японской войны на «Варяге».
Теперь мне хотелось бы дать несколько пояснений к административному устройству Москвы в XVII и XVIII веке.

Вот как обстояло это дело.

Та часть населения Москвы, из которой, в XVIII веке, образовались сословия купеческое, мещанское и ремесленное, в XVII веке представляла одно сосло­вие — посадских людей, делившихся на Сотни (це­лые сотни, полусотни и слободы). Лица, принадле­жавшие к сотням гостиным и суконным, пользовались преимуществами.

Эти сотни пополнялись лучшими людьми из других сотен и слобод, и из других горо­дов. Принадлежавших к Гостиной сотне, за особые отличия, жаловали в звание гостей. Получая особые права, каждая сотня и слобода имела особое управ­ление, со старостой и сотским во главе. В XVIII веке московское тягловое население делилось на четыре сотни (Гостиная, Новгородская, Дмитровская и Сре­тенская), три полусотни (Устьинская, Кожевницкая и Мясницкая) и двадцать шесть слобод: Кадашевская, Крымские Лужники, Казенно-Огородная, Напрудная, Большие Лужники, Котельная, Девичьи Лужники, Алексеевская, Конюшенная, Садовая Набережная, Пан­кратьевская, Голувенная, Семеновская, Басманная, Барашская, Мещанская, Гончарная, Кузнецкая, Красносельская, Большая Садовая, Тачанная, Сыромятная, Екатерининская, Хамовниковская и Бронная.

В начале XIX века уже остается только одна Сот­ня — Гостиная, но и она с 1815 года превращается в слободу. Первоначально принадлежность к слободе обозначала и местожительство, но с течением време­ни это утратилось, и такая принадлежность имела только административное значение.

Из перечисленных названий видно, что почти все они сохранились в наименованиях улиц.

Другое замечание касается генеалогии: дворянские семьи, род коих был известен до 1600 года, заноси­лись в шестую, самую почетную книгу дворянства той или иной губернии. Многие купеческие «династии» ве­дут свое начало с 1646 года, видимо в тот год была перепись, так как он не раз повторяется. Следователь­но, до «шестой книги» нехватает менее полувека. Но нужно иметь в виду, что купеческие семьи занима­лись «торговлей и промыслом», а дворянские — зем­левладением. При неблагоприятных условиях легче было сохранить убыточную землю, чем убыточную торговлю. Поэтому многие старые семьи сошли со сцены или совсем утратили свое былое значение. А это придает купеческому родословию менее устойчивый и менее традиционный характер.
Из московского купечества вышел ряд лиц, полу­чивших известность и прославившихся на самых раз­нообразных поприщах.

Михаил Наумович Плавильщиков, записан­ный в Московское купечество уже в 1725 году, был прадедом известного актера и литератора, Петра Алек­сеевича Плавильщикова (1760-1812) и его брата, Ва­силия Алексеевича, книгопродавца и библиографа.

Прибывший в 1780 году в Московское купечество, нежинский грек Гавриил Юрьевич Венецианов был отцом родоначальника русской бытовой живопи­си Алексея Гаврииловича (1780-1847).

В 1810 году прибыл в Москву Алексей Иванович Кони, «из иностранцев прусской нации»; это был отец водевилиста Федора Алексеевича и дед знамени­того юриста и государственного деятеля Анатолия Фе­доровича.

В 1824 году переписались в Москву из курского купечества известные литературные деятели братья Николай и Ксенофонт Полевые.

В 1834 году записались в Московское купечество житомирские купеческие сыновья Абрам и Григорий Романовичи Рубинштейны. Последний был от­цом знаменитых музыкальных деятелей Николая и Ан­тона Григорьевичей.

В 1840 году прибыл в Московское купечество ме­щанин Иван Михайлович Лукьянов, отец сенатора Сергея Ивановича, бывшего товарища министра на­родного просвещения и члена Государственного Со­вета.

В 1848 году из Калужского купечества перечис­лился в Москву Иван Софронович Кирпичников, отец профессора русской словесности Александра Ивановича.

Во время переписи 1857 года в Московском купе­честве числилась Екатерина Степановна Плевако, прибывшая в 1855 году из мещан города Троицка, Оренбургской губернии, с сыновьями Дормедонтом и Федором Никифоровичем. Последний был знамени­тым московским адвокатом и членом Государственной Думы.

К этой группе лиц, прославившихся не на «ком­мерческом поприще», относится и поэт В. Я. Брюсов. Вот что пишет о его происхождении Вл. Ф. Ходасе­вич, в статье «Брюсов» («Современные записки»):

«Дед Брюсовых, по имени Кузьма, родом из крепостных, хорошо расторговался в Москве.

Был он владелец довольно крупной торговли. Товар был заморский: пробки. От него дело пе­решло к сыну Авиве, а затем к внукам Авиво-вым... Уж не знаю почему, дело Кузьмы Брюсова перешло к одному Авиве. Почему Кузьме взду­малось в завещании обделить второго сына, Яко­ва Кузьмича? Думаю, что Яков Кузьмич в чем-нибудь провинился перед отцом. Был он воль­нодумец, лошадник, фантазер, побывал в Париже и даже писал стихи. Совершал к тому же усерд­ные возлияния в честь Бахуса. Я знавал его уже вполне пожилым человеком, с вихрастой седой головой, в поношенном сюртуке. Он был женат на Матрене Александровне Бакулиной, женщине очень доброй, чудаковатой, мастерице плести кружева и играть в преферанс... Валерий Яков­левич подписывал порою статьи псевдонимом В. Бакулин.

Не завещав Якову Кузьмичу торгового пред­приятия, Кузьма Брюсов обошел его и в той ча­сти завещания, которая касалась небольшого до­ма, стоявшего на Цветном бульваре против цир­ка Соломонского. Дом этот перешел непосредст­венно к внукам завещателя, Валерию и Александ­ру Яковлевичам. Там и жила вся семья Брюсо­вых, вплоть до осени 1914 года».
Брюсов, несомненно, является живым опроверже­нием марксистской теории о том, что «буржуазное происхождение накладывает свой отпечаток на жизнь, и творчество не выходит из купечества». Несомненно, Валерий Яковлевич был подлинным купеческим сы­ном. В доме у них — об этом свидетельствует и Хода­севич — был своего рода «купеческий уклад» жизни, но в самом Брюсове (пишу это и по собственным вос­поминаниям) ничего «купеческого» не осталось, и то невероятное самомнение, которым отличался автор «Огненного Ангела», нельзя относить за счет купеческого самодурства. Тогда и всю его экзотическую ли­рику пришлось бы считать проявлением купеческого мракобесия.

Наоборот, и Брюсов, и Ремизов наглядно свидетельствуют — и своей жизнью, и своим творче­ством, — какую малую печать накладывала на своих детищ купеческая среда. Достаточно вспомнить сти­хи Брюсова: