Москва купеческая. П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление

• Название: П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление
• Анкор: Москва купеческая
• Дата: 11.11.2022
• Размер: 1.22 Mb.
• Имя файла: Москва купеческая.doc
• Тип: Книга; #782676
• страница: 19 из 19

Дело в том, что выборы, по признаку пропорцио­нального представительства, как будто предрешали и пропорциональный состав управы, т. е. в состав «пре­зидиума», состоявшего из товарищей городского го­ловы, которых предполагалось избрать несколько, должны были войти представители всех списков. На самом деле, однако, ни большевики, ни меньшевики в число товарищей городского головы не вошли. Каде­ты же, к моему некоторому удивлению, охотно дали мне инвеституру. Я счел это недостаточным и решил получить также и мандат от биржи, т. е. фактически от Третьякова. Наш разговор на эту тему был ему не по сердцу, и он пытался уклониться от прямого от­вета, но я ему заявил, что если он письменно мне не подтвердит, что Биржевой комитет хотел бы видеть меня в составе управы, как представителя «цензовых элементов», то я немедленно заявлю о своем отказе баллотироваться и причиною приведу именно пози­цию, занятую Третьяковым. Для него это было нежела­тельно, так как это обострило бы его отношения с левыми, что в свою очередь затруднило бы ему в буду­щем вхождение в состав правительства, что все время было его затаенной мечтой.

Поэтому, скрепя сердце, он написал соответствующее письмо Астрову. Я счел однако все эти предосторожности недостаточными и на время выборов уехал из Москвы, на несколько дней, в Кисловодск, на отдых, написав Астрову, что прошу его решить вопрос о моих выборах. В это письмо я вложил два заявления: одно о согласии баллотиро­ваться, другое с отказом и просил Астрова подать в день выборов то, которое кадетская группа найдет нужным. Я был переизбран в моем отсутствии и ока­зался единственным в России товарищем городского головы, избранным «цензовой» думой и переизбран­ным «социалистической». Должен прибавить, что все приведенные выше предосторожности не помогли.

Меня не раз обвиняли, что я нарушил «буржуаз­ный фронт», которого, кстати сказать, никогда не бы­ло, и пошел поддерживать эс-эров из-за симпатии к их политическим убеждениям, что уже было совер­шенной чепухой. Управская моя работа продолжалась в общем на прежних основаниях, но круг моих обязан­ностей значительно сузился. Некоторые отрасли — во­инское присутствие и комитет по отсрочкам — по условиям времени сошли на нет. Остались, главным образом, финансы, в отношении которых дело стало гораздо более сложным. Работать с Рудневым было легко, легче, чем с Астровым. Он без труда брал на себя ответственность по разным вопросам, и я был спокоен, убедившись на опыте, что если с ним дого­вориться о том, как нужно действовать, то он в точ­ности выполнит всё, что было условленно.

Продолжались и мои постоянные поездки в Пе­тербург. В одну из таких поездок произошел эпизод, который мог бы оказать, если бы я того захотел, ог­ромное влияние на всю дальнейшую жизнь, мою и мо­ей семьи. Я всегда останавливался в «Европейской го­стинице», где меня хорошо знали и где я всегда мог получить комнату. Однажды утром ко мне неожидан­но приехал мой лицейский одноклассник М. С. Дмит­риев-Мамонтов, по лицейскому прозвищу «Лимон». В лицее мы с ним были очень дружны, но по оконча­нии курса в 1905 году наши пути разошлись и мы ни разу не встретились. Оказалось, что он служит в ми­нистерстве финансов. Он мне сразу сказал, что при­ехал по делу и, когда я спросил, что он от меня хо­чет, то он мне ответил, что имеет ко мне поручение от группы своих сослуживцев.

— О тебе у нас много говорят, — сказал он, — как об одном из возможных кандидатов в руководители нашего ведомства. Ты можешь использовать это бла­гоприятное для тебя положение тем, что мы, учиты­вая твое возможное назначение, поможем тебе пере­вести заграницу, по казенному курсу (который был тогда, если память мне не изменяет, 12 рублей за 1 фунт стерлингов) твои деньги. Всего твоего состоя­ния перевести, конечно, нельзя, но три-четыре сотни тысяч фунтов стерлингов перевести вполне возможно.

В то время денег у нас было достаточно, контр­валюту я мог бы вычесть без всякого труда, но я не стал его слушать дальше, прекратил разговор и даже не пригласил его с собою позавтракать, что обычно делал, когда ко мне кто-нибудь заезжал в гостиницу. Тогда и в голову не могло придти, что можно переводить деньги заграницу, настолько это казалось не­патриотичным. В московских общественных кругах такое мнение было единодушным, исключения были чрезвычайно редкими и касались лиц, с общественной деятельностью совсем не связанных. Конечно, после со­ветского переворота настроение изменилось.

Мой лицейский сотоварищ был прав, говоря, что меня прочили в кандидаты «в министры»; прочили ме­ня и в министерство торговли, и в министерство фи­нансов, и в государственные контролеры. Я попреж-нему никуда идти не собирался, но разговаривать — разговаривал. Когда кн. Львов ушел из министров-председателей и его заменил Керенский, то мы с ним часто беседовали о возможных назначениях.

Я, конеч­но, сильно виноват в том, что, попрежнему не соби­раясь уходить из Москвы, никогда не отказывался от разговоров. В свое оправдание могу сказать, что все подобного рода переговоры чрезвычайно помогали иметь большую чем у других, осведомленность об об­щем положении в данный момент, а я всегда любил знать в подробностях, что происходит. К моему упор­ному нежеланию покидать Москву прибавились и но­вые соображения. В ходе этих переговоров о форми­ровании правительства — а от половины июля до по­ловины сентября их было немало, — мне пришлось не раз встречаться с кандидатами, стоявшими на диа­метрально противоположной, чем я, точке зрения в вопросе об их участии в правительстве. Они всяческими путями добивались «высокого назначения», дока­зывая всем и каждому, что они будут полезны в деле спасения Родины. Русским общественным традициям вообще несвойственны приемы, широко распростра­ненные на Западе, в частности во Франции, ставить самому свою кандидатуру. У нас обычно «предлагали избрание», просили поставить свой избирательный ящик, уговаривали баллотироваться. Даже те, кто са­ми хотели быть избранными на какую-либо должность, обычно шли окольными путями, через друзей и знакомых. Поэтому кандидаты, предлагавшие свои услуги для несения министерских обязанностей, пред­ставляли на фоне русской действительности, смешные и жалкие фигуры. Мне не очень хотелось быть в их числе.

Другая причина — это начавшееся со второй по­ловины лета почти открытое противодействие Мос­квы моему назначению. Милюков в своей «Истории» второй русской революции пишет, что Керенский хо­тел меня назначить, но московская промышленная группа была против. Это верно, — с тем добавле­нием, что я и сам был «против». Теперь, тридцать четыре года спустя, мне трудно утверждать, пошел ли бы я, если бы меня со всех сторон просили, но этого не было. Вступить же в борьбу на этой почве я не собирался.

В ходе работ в новой городской управе на меня было возложено поручение, выполнение которого я считаю одним из самых интересных моментов моей очень богатой впечатлениями жизни. Во время одной из очередных поездок в Петербург меня неожиданно попросил заехать к нему Н. Д. Авксентьев, тогда ми­нистр внутренних дел. Мы были с ним, до той поры, незнакомы, и я понял, что дело идет о каком-то важ­ном поручении. В самом деле, он сообщил мне о ре­шении правительства созвать в Москве Государствен­ное Совещание, и дал ряд указаний, как я должен был словесно доложить Рудневу и городской управе.

Я выполнил эту миссию на другой же день и, ве­роятно, потому, что я был первым докладчиком по этому делу, на меня и была возложена техническая подготовка совещания, состоявшегося в десятых чис­лах августа и происходившего в Московском Большом Театре. Опасались каких-то беспорядков, и мне было поручено по возможности лично вручить входные би­леты всем участникам совещания. Это не представило

особых трудностей: почти все, кто должен был на нем участвовать, охотно являлись сами за получением би­летов, и через мой кабинет, где я образовал маленькую канцелярию, прошли все мало-мальски заметные, об­щественные и государственные деятели того времени, а это обстоятельство дало мне возможность со всеми ними познакомиться и со многими из них беседовать. Я видел всю общественную Россию времен февраль­ской революции, за исключением большевиков, кото­рые в совещании отказались участвовать. В этом же порядке мне пришлось, от имени Москвы, встречать на Александровском вокзале генерала Корнилова, пригла­шенного из ставки на совещание.

С начала октября опять начались переговоры о министерстве, и опять я был вызван в Петербург.

В «Истории» Милюкова весь этот последний этап фев­ральской революции описан очень подробно и доста­точно объективно. Я делаю эту оговорку потому, что считаю всю эту книгу вообще трудом не историка, а полемиста, написанную с целью оправдать позицию кадетской партии и свои собственные действия. Но в этот период переговоров «социалистической демокра­тии» с «буржуазными элементами» на первом месте была не кадетская партия, а московская промышлен­ная группа. Сам Милюков находился, как помнится, в отсутствии; в Петербурге, в кадетских кругах, одну из первых ролей играл М. С. Аджемов, а в Москве пе­реговоры с кадетами шли через Н. М. Кишкина, ко­торый был горячим сторонником создания коалицион­ного министерства. Это участие Кишкина на первом плане в переговорах сказалось на мне неожиданным и курьезным образом: Троцкий, для характеристики участия буржуазии во власти, пустил тогда свою бутаду: «Кишкины-Бурышкины».
Наша беседа с Керенским — она происходила в Зимнем Дворце, в знаменитом кабинете Императрицы, — свелась к тому, что он сказал мне о своем намерении обратиться к московской промышленной группе, из числа членов коей, по его мнению, несколько че­ловек могли бы войти в будущий состав правитель­ства. Керенский выразил при этом надежду, что и А. И. Коновалов вернется к активной правительственной де­ятельности. Как известно, в это время шло так назы­ваемое Демократическое совещание, и самый вопрос о коалиционном составе будущей власти был под большим сомнением.

Я не мог не согласиться с тем, что если на очередь поставлен вопрос о коалиции разных общественных группировок, то нужно говорить именно с группами, а не обращаться к отдельным лицам, даже в том слу­чае, если их можно считать представителями той или иной группы (в данном случае я имел в виду А. И. Ко­новалова).

Формирование коалиционного правительства встречало большие препятствия со стороны левого сектора общественности. Я благополучно вернулся в Москву, куда приехал и А. И. Коновалов и, при его участии, в Биржевом комитете начались совещания о том, как организованная промышленная обществен­ность относится к идее создания коалиционного пра­вительства.

Меня, вероятно, упрекнут в нарочитом злословии или в желании осветить этот вопрос с точки зрения уязвленного самолюбия, если я буду утверждать, что разрешению принципиального вопроса об участии московской промышленной группы в будущей коа­лиции немало помогло то, что на первом месте фигу­рировали имена Коновалова и Третьякова. А между тем, я и тогда был в этом убежден, и ныне, мысленным взором обращаясь к прошлому, именно так и думаю. Правда, в совещаниях, где я участвовал, речь не шла о личных кандидатурах, но они были секретом Поли­шинеля. Да и этот секрет Третьяков быстро нарушил, созвав специальное «расширенное» заседание, чтобы получить от московской торговли и промышленности особые полномочия, представлять в будущей прави­тельственной комбинации купеческую Москву. Полно­мочия эти ему охотно дали: в тот момент в этих кру­гах настроение стало глубоко пессимистичным, но мно­гие думали, что если кто-нибудь надеется на то, что можно еще спасти положение, то мешать ему не сле­дует.

На собрания, где говорили о личности кандида­тов, меня обычно не звали. Мне было доподлинно из­вестно, что поводом «отвода» было мое участие в «эс-эровской» управе.

Помню поездку в Петербург, в присланном в Мос­кву министерском вагон-салоне... Ехали: Н. М. Кишкин, С. Н. Третьяков, С. А. Смирнов и я. Был еще присяж­ный поверенный П. И. Малянтович. А. И. Коновалов уехал раньше.

В Петербурге начались обычные совещания, про­исходившие в самых разных комбинациях. Скоро вы­яснилось, что из приехавших москвичей больше всех стремятся поработать «на пользу Родине» С. А. Смир­нов и П. Н. Малянтович. С. Н. Третьяков очень нервни­чал: может быть, причиной было то, что главной мос­ковской фигурой при переговорах был А. И. Конова­лов.

Из всех этих собеседований для меня наибольшее значение имела одна встреча, происшедшая у М. И. Терещенко в его известном особняке на Набережной. Кроме хозяина дома, были Коновалов и Третьяков. Я заметил со стороны Коновалова, в отношении себя, некоторую враждебность. Решил, что был прав, обе­щав Рудневу скоро вернуться в Москву, что для меня нет основания пересматривать это свое намерение, и в тот же вечер уехал. Перед отъездом, уже из любо­пытства, я был на общем совещании членов правитель­ства, кандидатов и особо приглашенных лиц, которое происходило под председательством Керенского в Малахитовом зале Зимнего Дворца. Правительство тогда сводилось к «Директории», — Керенский, Терещенко, Никитин, Верховский и Вердеревский. Кандидатов бы­ло довольно много, я даже не всех знал в лицо. Собра­ние было довольно сумбурное. Я сидел рядом с мор­ским министром Вердеревским, который сказал одну из лучших, во всяком случае одну из самых спокой­ных и деловых речей. Говорили о тревожности общего положения в виду начинавшегося наступления немцев на Петербург. Я не дождался конца собрания: мне нуж­но было ехать на вокзал.

Совещания продолжались еще два-три дня. В ле­вых кругах коалиция была не в моде, и они требо­вали однородного социалистического правительства. Но Керенский, с большим упорством и искусством, проводил коалиционную формулу и, в конце концов, поставил на своем. С московскими кандидатами у него состоялось соглашение, после чего они вернулись в Москву. Дольше других оставался в Петербурге С. А. Смирнов. Московские острословы говорили, что он опасался, что если он уедет, то министр-председатель забудет о его существовании.
Окончательное формирование правительства за­держалось, кандидаты нервничали, наконец, Керенско­му удалось преодолеть все трудности, и состав прави­тельства был опубликован. Коновалов был назначен министром торговли и промышленности и заместите­лем министра-председателя. Смирнов — государствен­ным контролером. Третьякову дали место председателя Высшего экономического совета. Бернацкий сохранил министерство финансов. Этот состав просуществовал, как известно, около месяца.

Моя работа в управе продолжалась. В это же вре­мя происходила реорганизация Союза городов, полу­чившего ярко социалистическую окраску. Вскоре, од­нако, после отъезда новых министров в Петербург, я получил телеграфную просьбу Третьякова повидаться с ним в первый же приезд в столицу, просьбу, кото­рую он просил не откладывать. Наше свидание в Пе­тербурге вскоре состоялось. Он чувствовал себя пе­редо мною неловко, видимо все еще не мог поверить, что существуют люди, которые не хотели бы быть министрами. Разуверить его не было никакой возмож­ности. Сам он чувствовал себя уязвленным малым значением его министерского поста, а еще больше, кажется, тем, что по этой должности не полагалось министерского автомобиля и в его распоряжение была предоставлена лишь коляска, запряженная лошадьми.

Дело, которое он имел ко мне, заключалось в пред­ложении возглавить торгово-промышленную группу в предпарламенте. Как известно, демократическое сове­щание, происходившее в начале сентября, вскоре пос­ле корниловских дней, было пополнено представите­лями цензовых элементов и превращено в предпарла­мент, носивший громкое название Совета Республики, а в просторечии неуважительно называвшийся «пред­банником».

Торгово-промышленная группа состояла приблизительно из 30-ти человек, представлявших раз­ные районы и отрасли промышленности. Не помню, каким путем эта группа была сформирована, т. е., кто указывал кандидатов, но я уже знал, что вхожу в этот состав от московского промышленного района. Предземледелия, состоявший тогда председателем Совета Съездов представителей промышленности и торговли, съездов представителей промышленности и торговли, куда он был выбран на место Н. С. Авдакова. Но Кутлер был болен, и фактическим руководителем группы должен был быть его заместитель. Это место и пред­лагалось мне, «в виде компенсации» за то, что меня «обошли», — прибавил Третьяков. Это предложение мне понравилось и я сразу согласился, но не «в виде компенсации», так как меня не «обошли», а я сам ушел.

Прибавлю здесь, что когда, несколько лет спу­стя, я ознакомился из воспоминаний Керенского по делу Корнилова, с тем, как нечестно говорил он о на­значенных им кандидатах (речь шла о генерале Верховском и адмирале Вердеревском), я «задним числом» еще раз испытал удовлетворение, что избегал стано­виться в череду «постулянтов».

Моя парламентская жизнь продолжалась около десяти дней. По моему возрасту, я не мог баллотиро­ваться в Государственную Думу и предпарламент был для меня единственной оказией подышать воздухом законодательных учреждений. Об этих десяти днях моей жизни я вспоминаю с большим удовольствием. Помню величавую фигуру Авксентьева, который пред­седательствовал с большим авторитетом. Помню вы­ступления Верховского и Вердеревского, говоривших о положении дела государственной обороны. Помню, что при обсуждении этих сообщений две лучшие речи — это отмечает в своей «Истории» и Милюков, — бы­ли сказаны двумя женщинами: Кусковой и Аксельрод.

Помню и речь Троцкого, во время которой чувствовал себя неуютно. Дело в том, что торгово-промышленная группа занимала крайне-правый сектор в зале заседа­ний, происходивших в Мариинском дворце, где ранее заседал Государственный Совет. Я, как «лидер», сидел в первом ряду, в кресле, где в Государственном Сове­те сидел митрополит Антоний. Это кресло находилось напротив ораторской трибуны. Когда Троцкий произ­носил свою речь перед началом восстания, то он, при­бегнув к своей формуле «Кишкины-Бурышкины», смотрел на меня и показывал пальцем, что не достав­ляло мне никакого удовольствия.

Всё это быстро кончилось, сметенное октябрьским переворотом. Ни Совет Республики, ни Временное Правительство последнего состава проявить себя ни­чем не успели. Пребывание московской группы в Со­вете Министров ни в чем не сказалось. Лишь Третья­ков «вошел в историю» своим поистине красивым жестом. Когда арестованных министров вели в Петропавловскую крепость, на мосту раздался выстрел. Все поспешно легли на землю, и лишь Третьяков и Тере­щенко остались стоять, пренебрегая смертью.

Во дни восстания я был в Москве, в буквальном смысле слова не выходя из управы, которая сначала находилась в помещении думы, потом перешла в Александровское училище. В конце я оказался един­ственным из всех не социалистических членов управы, который оставался на месте. Мы ушли из Александ­ровского училища, когда переворот в Москве факти­чески свершился.

После октябрьского переворота общественная жизнь в Москве естественно прекратилась. Правда, и городская управа, и Биржевой комитет еще пытались некоторое время собираться, но конечно никакой ре­альной работы не было. С. А. Студенецкий, у кото­рого были, как у старого революционера, некоторые связи с новой властью, ухитрился даже достать какие-то деньги, но деньги эти пошли по преимуществу на оказание материальной помощи некоторым городским служащим, оказавшимся, после переворота, в бед­ственном положении.

Собрания управы происходили на частных квартирах, — большей частью у члена управы, С. А. Морозова, — и очень хорошо посеща­лись. Помню трогательную подробность: на эти собра­ния регулярно приходил председатель городской думы О. С. Минор, глубокий старик, который обычно гово­рил: «Я посижу с вами, мешать вам не буду, но если вас арестуют, то я буду с вами».

Устраивались иногда и заседания думы — для протеста — в университете Шанявского, на Миусской площади. Некоторые из протоколов были впослед­ствии напечатаны в «Красном Архиве».

Дольше других организаций продолжал работать Союз городов, конечно, из-за его красно-крестного характера. Правда, «помощи больным и раненым» поч­ти уже не было, так как давно уже не было и военных действий. Но действовал отдел «военнопленных», ко­торые возвращались в большом количестве. Во главе этого отдела номинально стоял Л. Л. Катуар, а фак­тически руководил им, получивший некоторую из­вестность в эмиграции, Д. С. Навашин. Ближайшее участие в общем руководстве принимал городской са­нитарный врач А. Н. Сысин. Он был близок к боль­шевикам, чем и объяснялось то, что эту работу «тер­пели». Потом произошла реорганизация, и во главе был поставлен В. М. Свердлов, брат известного совет­ского деятеля. Реорганизация прошла легко, так как в социалистическом главном комитете было немало сторонников новой власти. Нас, заведующих отдела­ми, «реквизировали» и мы продолжали тянуть лямку. Так продолжалось дело до лета 1918 года.

Летом, после появления на Украине гетманского правительства, для меня выяснилась возможность по­ездки на Юг. Я еще не думал окончательно покидать Москву, но для всего нашего дела и для нашего со­стояния, Харьков являлся главным центром: в Харь­кове наша семья была одним из самых крупных домо­владельцев. Мы давно не имели никаких сведений о том, что там делается, и я решил туда поехать. Мне удалось устроиться в «Украинском поезде». Ехали мы до Киева со всеми удобствами и без всяких проверок багажа и документов. Я мог бы вывезти все, что угод­но, но я ехал налегке. Я пробыл неделю в Киеве, по­том дней десять в Харькове. После Москвы, где уже было голодновато, это был край, «где всё дышало оби­лием». Многие из знакомых уже тянулись на Юг. Я решил последовать их примеру, но для этого мне нуж­но было вернуться в Москву и постараться вывезти семью.

В Москву я вернулся с меньшими удобствами, но вполне благополучно, зато дома меня ждали неожиданные неприятности. О моей поездке на Юг было известно, она мне ставилась в вину и, так как мое воз­вращение совпало с убийством Урицкого, то мне гро­зила опасность быть взятым в «заложники». Обо всем этом меня предупредил Свердлов, к которому я по­ехал по приезде в Москву. Он весьма удивился вооб­ще моему возвращению и настойчиво советовал в тот же вечер уехать обратно. Я рискнул остаться еще на один день, но дома не ночевал, что оказалось пред­осторожностью не излишней.

На другой день вечером я уехал, но уже другим путем, — на Харьков, через Белгород. До Харькова я добрался, но в «свободной зоне», после Курска, где нужно было ехать на лошадях, меня дочиста огра­били...