Москва купеческая. П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление

• Название: П. А. Бурышкин москва купеческая 1954 Посвящается дочери моей О. П. Абаза оглавление
• Анкор: Москва купеческая
• Дата: 11.11.2022
• Размер: 1.22 Mb.
• Имя файла: Москва купеческая.doc
• Тип: Книга; #782676
• страница: 3 из 19

% од­ного только городского купечества, не считая не­скольких сот тысяч сельского купечества».
Мне нужно опять вернуться к вопросу, как в Рос­сии относились к представителям купечества. Во «вступлении» я привел ряд литературных свидетельств, где, как правило, отношение к купцам было либо враждебное, либо презрительное, либо «сверху вниз», либо ироническое. Тогда же я сделал оговорку, что литература и драматические произведения не всегда точно отражали жизнь, в особенности в обрисовке ти­пов купеческого звания.

Теперь я приведу еще не­сколько примеров, но буду цитировать некоторых авторов не как беллетристов, а как свидетелей исто­рии. Картина будет иная и укажет нам главным обра­зом на ту эволюцию, которая произошла в течение XIX столетия.

Для начала я приведу очень правильную, нелест­ную ни для той, ни для другой стороны оценку до­реформенных отношений помещиков к торговцам, ко­торые имели место, пока еще не началось дворянское оскудение:

«На купца смотрели, — пишет Сергей Атава, — не то чтоб с презрением, а так, как-то чуд­но. Где, дескать, тебе до нас. Такой же ты му­жик, как и все, только вот синий сюртук носишь, да и пообтесался немного между господами, а по­садить обедать с собою вместе все-таки нельзя — в салфетку сморкаешься.

Не знаю, понимали ли, или лучше сказать, чувствовали ли «купцы», что на них так «господа» смотрят, но если и понимали, они этого все-таки не показывали. Они делали свое дело, по­купали и продавали, садились на ближайший стул от двери, вставали с него каждую минуту, улы­бались, потели, утирались, будучи совершенно не в состоянии понять наших суждений о политике и всякой чертовщине, составлявшей предмет на­ших бесконечных рассуждений, как только мы, бывало, сойдемся»... (Сергей Атава, «Отечественные записки», 1880).
Этот же, очень чуткий автор рисует иную кар­тину таковых же взаимоотношений после освобожде­ния крестьян. Вот что мы у него читаем:

«Всем нам в то время до зарезу нужны были деньги. А деньги были у купца. Надо, стало быть, за ними обратиться к нему. Мы обнищали, и он давал. Сначала, сгоряча, эту податливость его и ту охоту, с которой отдавал нам деньги, мы при­нимали было за дань его уважения и благодар­ности нам, так как он от нас же научился, но эти политические взгляды на «кулака» продержа­лись недолго. Подугольников дал раз, два, три, подождал, и порядочно-таки подождал, да вдруг и приехал сам. Хотя этот раз его попрежнему дальше кабинета не пустили, но он уже сам по­просил, чтоб подали ему водочки, и спать на ночь к управляющему во флигель не пошел, а спал в кабинете на диване.

Утром же, вставши чуть ли не на заре, обо­шел и осмотрел все хозяйство, обо всем расспро­сил и хотя, уезжая, склонился на просьбу и дал еще денег взаймы, но это был уже не тот, не прежний Подугольников, который, бывало, толь­ко потел и утирался. А когда он приехал на сле­дующий раз, то его не только пришлось опять положить спать в кабинете, на диване, но надо было позвать обедать в столовую, строго-настро­го приказавши детям не смеяться, если Подуголь­ников станет сморкаться в салфетку».
О дальнейшей эволюции говорит князь Мещер­ский в своих очерках. Здесь уже нет следа былой при­ниженности.

Вот его оценка:

«Купец, говорящий во имя интересов внут­реннего рынка, уже не тот аршинник, который двумя головами сахару в пользу городничего от­стаивал свое право обмеривать и обвешивать. Нет. За этим купцом иногда целый мир разно­родных потребностей и вопиющих нужд народ­ных и государственных, во имя которых он стал говорить, не стесняясь, ибо чувствует свою силу в этом уполномочии и в этой солидарности сво­их интересов с интересом народным»...
На этом дело не остановилось, и роли как будто переменились. Об этом писал и Боборыкин, и другие. Показательную картину в этом направлении дает га­зета «Новое время», всегда хорошо умевшая опреде­лить настроения верхов и дворянства:

«Купец идет. На купца спрос теперь. Купец в моде. От него ждут «настоящего слова». И он везде не заставляет себя ждать. Он произносит речи, проектирует мероприятия, издает книги, фабрикует высшие сорта политики, устраивает митинги и проч.

В Москве один знаменатель — купец, все на свою линию загибающий. Купец тут снизу, свер­ху, со всех сторон. Он и круг, и центр москов­ской жизни. Вы можете его получить под всеми флагами и соусами. И с этим все уже настолько свыклись, что никто, вероятно, и не воображает Москву без купца. В сущности, это даже и естественно, потому что купец есть органическая часть Москвы, — ее рот, ее нос, ее начинающие прорезываться зубы.

В Москве вы ни шагу не сделаете без купца. Он и миткалем торгует, и о категорическом им­перативе хлопочет, и кузьмичевскую траву испо­ведует, и лучшие в мире клиники устраивает. Все, что есть в Москве выдающегося, — в руках куп­ца, или под его ногами. У него лучшие дома и выезды, лучшие картины, любовницы и библио­теки. Загляните в какое угодно учреждение, — вы непременно встретите там купца, очень часто в мундире, с «аглицкой складкой», с французской речью, но все же купца, со всеми его «Ордынко-Якиманскими» (Ордынка и Якиманка — две главные улицы Замоскво­речья) свойствами, которые не вывет­риваются ни от каких течений, ни от какой ци­вилизации...

Поверьте, из этого сырья время создаст пре­восходные вещи. В особенности можно возлагать большие надежды на женщин из московского ку­печества. В них таятся несметные духовные со­кровища»...
Надо сказать, что автор зашел слишком далеко. Может быть, по существу, в известной степени он был и прав, но другой лагерь не хотел с этим считать­ся, и «полупрезрительное» отношение сохранилось до самого последнего времени.

Об отношениях между дворянством и купечест­вом в Москве любопытные мысли высказывает Немирович-Данченко. (Вл. И. Немирович Данченко, «Из прошлого Москвы». Госуд. Изд. Худож. Литературы. 1938).

Вот, что мы у него читаем:
«Дворянство завидовало купечеству, купече­ство щеголяло своим стремлением к цивилизации и культуре, купеческие жены получали свои туалеты из Парижа, ездили на зимнюю весну на Французскую Ривьеру и, в то же самое время, по каким-то причинам заискивали у высшего дво­рянства. Чем человек становится богаче, тем пыш­нее расцветает его тщеславие. И выражалось оно в странной форме. Вспомним одного такого куп­ца лет сорока, очень элегантного, одевался он не иначе, как в Лондоне, имея там постоянного порт­ного... Он говорил об одном аристократе так:

«Очень уж он горд. Он, конечно, пригласит ме­ня на бал, или на раут — так это что. Нет, ты дай мне пригласить тебя, дай мне показать тебе, как я могу принять и угостить. А он все больше — визитную карточку».
Это, я не скажу «принижение», но во всяком слу­чае не первенствующее положение купечества сохра­нилось до самых дней революции. А так как февраль­ский переворот, вопреки утверждениям советских историков, в своем существе вовсе не был «буржуаз­ной революцией», то и после февраля вовсе не было, так сказать, купеческого «реванша». Положение оста­валось, в своих основных чертах, тем же самым, толь­ко господствующим классом стала социалистически-меньшевистская и эс-эровская интеллигенция, и офи­циоз коноваловского министерства торговли, меланхо­лически подводя итоги недавнему прошлому, писал:

«Не так уже давно наше торговое сословие, и тогда довольно многочисленное, занимало в стране, в социальном отношении, незавидное по­ложение. Занятие торговлей, хотя и приносило выгоды материального свойства, но отнюдь не да­вало вообще почетного положения»...
Мне самому, на своей собственной шкуре, при­шлось испытать ту разницу отношения, которая еще была применительна к дворянским и купеческим де­тям. Этот эпизод имел место давно, почти полвека тому назад, но он так сильно врезался мне в память, что я до сих пор ясно помню все его детали.

Я учился в Москве, в так называемом Катковском лицее, пробыв там четыре года, от пятого до вось­мого класса. Лицей не был «привилегированным» учебным заведением, как сказано было в уставе его — в лицей принимались дети всех званий, — но все-та­ки дворянский элемент преобладал. Особенно это ска­зывалось по отношению к тому классу, куда я попал (тридцать третий выпуск).

Моими школьными товарищами были: сын уезд­ного предводителя и сам, последний перед револю­цией, московский уездный предводитель, кн. В. В. Го­лицын, Вуся, как его звали в классе; сын губернско­го предводителя Г. П. Базилевский; сын московского губернатора Г. Г. Кристи; два «катковских внука» — кн. М. Л. Шаховской и бар. Н. А. Энгельгардт; М. С. Дмитриев-Мамонов, В. В. Глебов, С. Л. Милорадович, Н. В. Шеншин и другие. Класс у нас был очень дру­жеский, и никакой разницы по отношению к себе я никогда не чувствовал. Я бывал у многих из своих одноклассников; многие бывали и у нас в доме, и на больших вечерах, которые у нас устраивались, пока сестра не была еще замужем, и также «запросто». Школьное дело в лицее было хорошо поставлено, учиться было не особенно трудно, но «выучивали»:

я до сих пор читаю по-латыни, как по-русски. Свои лицейские годы я до сих пор вспоминаю с большой любовью, в отличие от многих, для которых воспо­минание о гимназии является каким-то кошмаром. Для меня лицей один из элементов моего вообще очень счастливого детства.

Когда мы были в восьмом и последнем классе, в феврале был убит великий князь Сергей Александ­рович, московский генерал-губернатор. Он был попечителем лицея, поэтому был назначен траур и «по­четный караул» при гробе, который стоял в одной из небольших церквей Чудова монастыря в Кремле. Ка­раул несли воспитанники старших классов, пришлось и мне раза два выполнять эту обязанность.

Но, кроме «караула», представитель воспитанни­ков должен был участвовать и в самой церемонии по­хорон. Это рассматривалось как большая честь. Обыч­но ученики средних учебных заведений в такого рода церемониях не участвовали. Сделано это было пото­му, что великий князь очень лицей любил и не раз в него приезжал.

Я всегда учился очень хорошо, а в лицее, послед­ние три года, я был первым учеником всего гимна­зического отделения. Было внешнее подтверждение в том факте, что на золотой доске, которая висела в большой приемной, моя фамилия стояла первой и отдельно, а за ней шли все остальные, по алфавиту. Я был также «старшим воспитанником», что по отно­шению к приходящим бывало не часто. Все началь­ство относилось ко мне с особым вниманием, и всег­да, когда в лицей приезжали именитые посетители, на­чиная с министров и кончая о. Иоанном Кронштадт­ским, или нынешним Московским Патриархом Алексе­ем, который сам лицей окончил, меня представляли прежде других, а иногда и одного только.

Посему в классе у нас ожидали, что честь «пред­ставительства» будет предложена мне.

На самом деле, произошло иначе. Представитель­ство было предложено кн. В. В. Голицыну, но послед­ний отказался, заявив, что в отношении меня совер­шена несправедливость. Начальство объяснило, что могут спросить фамилию, и для лицея лучше, если это будет титулованный, а не ученик из купеческого звания. Но Голицын стоял на своем. Тогда было пред­ложено Базилевскому, который также отклонил это предложение, и начальство уступило и, скрепя сердце, предложило мне. Для меня вся эта история была весьма неприятна, я хотел сказаться больным, но класс настоял, и я на похоронах присутствовал. Должен ска­зать, что об этом не жалел: на такой церемонии мне вообще пришлось быть раз в жизни, а кроме того, я видел вблизи очень многих известных людей того времени и весь парадный придворный обиход.

Но вместе с тем я впервые ясно понял, что тогда значило быть «чумазым».

К сказанному прибавлю, что впоследствии мне не раз приходилось бывать в Кремлевском дворце, на «Высочайших выходах». Почти всегда я был либо от Купеческого Общества, либо от Биржевого комитета, то есть, иначе говоря, как представитель купечест­ва. Таковые происходили в последнем, полутемном за­ле (кажется, он назывался «александровский»). Но в этом случае, хотя чувствовалась разница между бе­лой и черной костью, все-таки дело обстояло иначе. В том же зале были высокие персоны из разных пра­вительственных учреждений, и разница была между дворянами и лицами других сословий, и между «дво­ром» и служилыми людьми, поскольку таковые не имели придворных званий. А таковые, хотя и редко еще, но уже имелись среди лиц из купечества, тех, кои были одержимы болезнью «чинобесия».
Прежде чем перейти к попытке установить кар­тину московского купеческого «родословия», нужно сделать несколько предварительных замечаний. Во-первых, для изучения этого вопроса во всех дета­лях существует малое количество источников. Уже не говоря о том, что в заграничных библиотеках неко­торых русских книг не имеется, даже в России, в на­стоящее время, установить те или иные подробности было бы довольно трудно. Купеческой генеалогией мало кто занимается. Больше всего, конечно, Н. А. Найденов и П. И. Щукин; из историков — П. И. Бар­тенев, кое-что напечатавший в своем «Русском архи­ве». Отдельными семьями занимались, но это были частные издания, широкой публике неизвестные.

Есть и другая трудность: установить, о ком долж­на идти речь; можно говорить о тех, кто сам зани­мался торговыми и промышленными делами, за свой счет, или стоял во главе акционерного общества. Но можно говорить и о тех, кто вышел из прежних ку­печеских семей. Наконец, были и такие, которые бы­ли только записаны в «гильдии».

Нужно прежде всего иметь в виду, что в русских дореволюционных условиях категория и промышлен­ников и даже торговцев отнюдь не совпадала с так называемым купеческим сословием. Конечно, сослов­ное устройство дореволюционной России знало «ку­печеское сословие», членами которого состояли куп­цы, записанные в гильдии, но эти купцы, с профес­сиональной точки зрения, не всегда являлись торгов­цами или промышленниками — с точки зрения их за­нятий.

Это были люди, уплачивавшие гильдейские сборы и повинности, принятые в состав купеческих обществ и пользовавшиеся теми преимуществами, ко­торые, по прежним законам, были предоставлены лю­дям купеческого звания.

Торговцами же являлись ли­ца, выбиравшие так называемые промысловые сви­детельства, то есть уплачивавшие основной промыс­ловый налог и, на основании этих свидетельств, либо производившие торговлю, либо занимавшиеся про­мышленной деятельностью. Если собственником пред­приятия было акционерное общество, либо паевое товарищество, то в силу признания их юридическими лицами, промысловые свидетельства выдавались на их имя, а руководители таковых, члены правлений и даже директора распорядители, значились «не тор­гующими», а часто и вовсе не были записаны в гиль­дии. Городовым положением 1892 года, а в особенности Положением о государственном промысловом налоге 1898 года, — купеческое сословие было обре­чено на несомненное умирание. И действительно, его существование почти сводилось на нет.

В купцы за­писывались на основании соображений, совершенно посторонних торговой деятельности. Например, евреи записывались в купцы первой гильдии потому, что таким путем они получали право повсеместного жи­тельства, в независимости от так называемой черты оседлости.

В столицах записывались для участия в управлении и руководстве крупными благотворитель­ными и просветительными учреждениями, созданными купеческими обществами за счет тех огромных капита­лов, которые поступали зачастую этим обществам по завещаниям их бывших сочленов. И в сущности говоря, деятельность купеческих обществ постепенно утрачи­вала свой профессионально-представительный харак­тер, за счет биржевых комитетов, которые и сами в старой России выполняли функции торговых палат.
Таким образом, субъектом торговой и промыш­ленной деятельности являлся не «купец», с сословной точки зрения, а торговец, в тесном смысле этого сло­ва, или промышленник. В условиях жизни прошлого времени он далеко не всегда был наследственным вла­дельцем своего дела, а большей частью начинал свое дело сам. Число предприятий, насчитывавших несколь­ко десятков лет существования, было вообще не так велико, а имевших столетний стаж было наперечет. Еще в промышленности это имело место, а в тор­говле было совсем редким явлением. Правда, в отно­шении торговли, надо считаться еще и с тем, что за­частую — можно сказать, как постоянное правило — торговая фирма, в особенности крупная, переходила в промышленность, сначала становилась «торгово-про­мышленной», а потом и вовсе отходила от торговли, то есть продавала лишь товар своего собственного из­делия, а не показной.
Вообще, как справедливо отметил Туган-Барановский в своем исследовании о русской фабрике, в Рос­сии вся почти промышленность вышла из торговли, то есть заводчиками и фабрикантами становились бывшие торговцы.

Это явление, характерное для прошлой торгово-промышленной жизни России, можно сопоставить с другим, также представлявшим некоторую ее особен­ность. Я имею в виду, что в экономике России редко наблюдалось создание крупных промышленных еди­ниц, а крупными становились мелкие, после ряда лет существования, если деятельность их была успеш­на.

Этому не противоречит утверждение Туган-Барановского, что именно фабрики способствовали в Рос­сии развитию кустарной цели и вообще сельской про­мышленности. Это явление, характерное не для од­ной хлопчатобумажной индустрии, где оно было весь­ма частым, свидетельствует лишь о том, что в пер­вой стадии развития русского производства и фаб­ричная промышленность, и сельско-кустарная, на­столько тесно переплетались, что трудно было отли­чить, где кончается одна форма и начинается другая. А это утверждение дает основание сказать, как возни­кали небольшие, и промышленные и, главным обра­зом, торговые предприятия, то есть, иначе говоря, как шло комплектование торгово-промышленной сре­ды.

Уместно сказать, прежде всего, о той подготов­ке, которую требовала жизнь для начала торгово-про­мышленной деятельности в России, а, может быть, даже установить, нужна ли была на русской земле во­обще, для занятия торговлей и мелкой промышлен­ностью, какая-нибудь выучка или какой-нибудь стаж. Если обратиться к низшим формам торговли, — то­му, что называлось «в развоз и в разнос», и даже к мелкой рознице в деревне, то без большой погреш­ности можно утверждать, что для нее в сущности никакой подготовки не требовалось. При том низком, с европейской точки зрения, уровне потребностей, ко­торый был у большинства русского крестьянского населения, ассортимент товаров, которым нужно бы­ло снабжать деревню, был невелик и несложен; его нужно было знать, и лишь знание его являлось для торговца самым важным. Получение такового знания приобреталось опытом и наблюдением за окружаю­щей жизнью. Благодаря большому разнообразию рус­ского населения с точки зрения этнографической, от­дельные национальности сильно различались по сво­им вкусам и привычкам. Но кто знал вкус своего потребителя, тот мог уже действовать, так как в де­ревне было труднее продать, чем для деревни достать.

Поэтому почти любой крестьянин данного села мог начать у себя на месте торговлю, так как он знал хорошо уклад жизни своих односельчан, то есть, проще говоря, свой собственный. А так как в каж­дой деревне оказывались крестьяне мало привязан­ные к земле по своим склонностям, смотревшие на свою сельскохозяйственную работу, как на тяжкую обузу, то им всегда, при наличии некоторой инициа­тивы, представлялся естественный выход в торговлю.

Они ездили в ближайший город за товаром и начи­нали у себя на месте снабжение им своей деревни и ее окрестностей. Таким образом, до последнего вре­мени, не город шел со своим товаром в деревню, а деревня шла за ним в город сама. Правда, здесь не­которую роль играла сравнительная отсталость тор­гово-промышленного аппарата в России с точки зре­ния техники продажи, но общие черты указанного выше процесса, благодаря географическим условиям России, ее громадному пространству и слабо разви­тым путям сообщения, долго оставались теми, о ко­торых я говорил.

Возвращаясь к вопросу о необходимости подго­товки для начала торговой деятельности, нужно указать, что для предприятий более совершенного типа крупной розницы в деревне и в городе, таковые иногда осуществлялись чисто бытовым путем. Зача­стую новые предприятия выходили из прежних, уже существовавших. Из той или иной фирмы уходил старший служащий, часто доверенный руководитель дела, и начинал на накопленные сбережения свое соб­ственное дело, нередко в том же самом месте и даже по соседству.

Конечно, у подобного рода лиц был и служебный стаж и деловой опыт, и они являлись до­статочно подготовленными для самостоятельной дея­тельности, но и тут будущих торгово-промышленных деятелей готовила сама жизнь, а не школьное обуче­ние. Подобный способ подготовки новых торговцев наблюдался также и в крупных городских торговых предприятиях. Можно с уверенностью сказать, что значительное большинство собственников открытых вновь торговых фирм действовали раньше как со­трудники предприятий такого же типа. Некоторое исключение представляют собой лишь предприятия, возникшие в порядке развития кооперативного дви­жения, а также созданные промышленными объедине­ниями и группировками синдикатского типа, для про­дажи своих собственных изделий. Но эти два типа тор­говых предприятий стали появляться на народно-хо­зяйственной сцене лишь незадолго до войны и не успели внести сколько-нибудь существенные измене­ния в действующую практику.
| Обрисованное выше положение делает справедли­вым вывод, что, во всяком случае, по отношению к торговле занятие ею и организация новых дел не тре­бовали, как правило, специальной учебной подготов­ки. До самого последнего времени контингент торго­вых служащих составляли лица, учившиеся делу глав­ным образом на практике и начинавшие свою деловую карьеру в фирме, что называется, — «с мальчиков», а посему роль коммерчески-профессионального образования для торговли почти сводилась к нулю, и это являлось отчасти причиной, отчасти следствием сла­бого развития коммерческого образования в России.

Правда, оно существовало давно. Некоторые ком­мерческие училища Москвы и Петербурга к началу войны насчитывали более ста лет своего существова­ния, но распространение их влияния оставалось незна­чительным. Лишь в самое последнее перед войной вре­мя сеть средних и низших учебных заведений такого рода заметно увеличилась. Почти во всяком мало-мальски крупном центре стали появляться средние школы, ставившие своей целью коммерческую подго­товку молодежи, а также начали появляться и высшие коммерческие училища. Но влияние их на степень об­разованности деятелей торговой или промышленной специальности, все-таки сказывалось сравнительно мало.

Отчасти это объяснялось обычным русским про­тивопоставлением учения в школе учению в ремесле, или в амбаре, причем, для начала карьеры, от мальчи­ка требовалась только элементарная грамотность. Не имел значения и самый характер русской коммерче­ской школы. Построенная по западно-европейскому образцу, она являлась перегруженной рядом препода­ваемых дисциплин и не обращала достаточного вни­мания на надлежащую практическую подготовку. Осо­бенно справедливо это было по отношению к высшей школе. Созданный незадолго перед войной, Петер­бургский Политехнический институт, с его экономи­ческим отделением, и коммерческие институты в Моск­ве, Киеве и Харькове, были в русских условиях, с точ­ки зрения преподавания, образцовыми учебными за­ведениями.

Превосходный состав преподавательского персонала, разносторонняя и обширная программа преподавания, прекрасно оборудованные помещения, лаборатории и другие вспомогательные приспособле­ния, — все, казалось бы, должно было обеспечить им полный успех. Но коммерческий мир и торговые орга­низации все-таки с некоторым недоверием относились к молодым людям, кончавшим институты, думая, оче­видно, что в русских условиях менее требовалось зна­комство с длинным рядом теоретических дисциплин, по сравнению с основным знанием счетоводства, или даже просто с умением считать на счетах. И несомнен­но можно было отметить, что до самого последнего времени, даже в таких крупных центрах, как Москва или Харьков, легче себе находили работу в торговых предприятиях молодые люди, окончившие низшие коммерческие школы — как, например, Московское Мещанское училище, известные своими высокими требованиями к усвоению предметов, необходимых для элементарной коммерческой практики, и добивавшие­ся от всех своих учеников совершенства в обращении со счетами и каллиграфического почерка, — нежели лица, имевшие дипломы об окончании специального коммерческого образования. И для питомцев упомя­нутого выше Мещанского училища не было надоб­ности отыскивать место: на них нужно было записы­ваться заранее, прибегая к своего рода протекции, чтобы получать каждый год нового, молодого и тол­кового сотрудника.

Для иллюстрации того отношения, которое су­ществовало даже у преподавательского персонала высших школ к деловым возможностям их учеников и питомцев, приведу характерный пример из своих собственных воспоминаний.

Я окончил, после университета, Московский Ком­мерческий институт, в 1911 году. В это время институт, созданный Московским Обществом распространения коммерческого образования, или вернее, его энергич­ным председателем, известным банковским деятелем А. С. Вишняковым, еще не имел «прав», и диплом его носил, так сказать, частный характер. Но в 1912 году институту удалось добиться получения этих прав, когда Государственная Дума и Совет приняли соответст­вующий законопроект, долго лежавший под спудом. Начальство института, во главе с директором, профес­сором П. И. Новгородцевым, стало настаивать, чтобы некоторые из бывших студентов, в частности те, ко­торые, как я, были оставлены при Институте, «пере­держали бы» выпускные экзамены по новым прави­лам.

Согласно этим правилам, требовалось предостав­ление большой «дипломной» работы, своего рода ма­ленькой диссертации, как ее называли, и защиты ее перед специальной экзаменационной комиссией. Это происходило в 1913 году, когда я был уже и в составе Московской городской думы, и в Биржевом, и в Ку­печеском обществах, и держать экзамены, как студен­ту, было для меня не совсем легально. Но и Вишняков, и Новгородцев меня уговорили, и я решил пойти на это испытание.

Так как курс, намеченный мне для преподавания, был «Организация торговых предприятий», то для своей дипломной работы я взял темой «Систему Тей­лора», о которой тогда в России знали еще очень ма­ло. Новгородцев одобрил мой выбор, но главный мой экзаменатор, деятель Петербургской Хлебной биржи, А. Ф. Волков, остался очень недоволен. Во время испы­тания, после того, как я сказал свое вступительное сло­во, он, задав мне некоторые технические вопросы, вдруг спросил меня: «А скажите, что у себя, в вашей фирме, собираетесь ли вы применять систему Тейло­ра?» И так как я несколько растерялся, не зная, что ответить, то Волков, не дожидаясь моего ответа, по­смотрел на Вишнякова и, с добродушной усмешкой обратившись ко мне, сказал: «Знаете, вы человек мо­лодой. Если начнете у себя в деле заводить разные, сомнительного свойства новшества, то представители банков еще пожалуй подумают, что вы собираетесь не платить.»

Этот инцидент привел всех в веселое настроение, испытание мое почти на этом и закончилось, и все прошло благополучно.

Это, правда, не помешало мне делать в нашем то­вариществе некоторые попытки применения упомяну­той мной системы, а А. С. Вишняков, который, как близкий друг моего, уже тогда покойного, отца, всег­да относился ко мне с большим расположением и вни­манием, — не один раз спрашивал меня шутливо: «Ну, как система Тейлора?»

Я много говорил о том, как вступали в купечест­во, как становились торговцами или промышленника­ми. Нужно сказать и о том, как из него уходили. И это бывало. Выход из купечества был уходом в дворянст­во. Об этом всегда в Москве много говорили, и мне­ния, надо сказать, были разные.
Было два способа перехода в дворянство. Иног­да — это бывало сравнительно редко — тот или иной коммерческий деятель, а иногда и вся его семья, Имен­ным Высочайшим указом возводились в «потомствен­ное Российской Империи дворянское достоинство».

Одним из последних примеров «облагорожения» ста­рых купеческих фамилий было возведение (в 1912 го­ду) главного владельца и руководителя всемирно из­вестной Прохоровской Трехгорной мануфактуры, Ни­колая Ивановича Прохорова со всей его семьей в дво­рянское достоинство.

Другим примером, но который имел место на мно­го лет раньше, было возведение в дворянское звание известнейшего русского строителя железной дороги, Петра Ионовича Губонина. Правда, он впоследствии получил чин тайного советника, т. е. все равно, был бы, как бы теперь сказали, «анноблирован», но его дворянство было жалованное. Особенностью такового пожалования было то, что такого рода дворян дворянское общество признавало и обычно принимало в свой состав. Так было и с Прохоровыми. Хорошо помню, как много говорили о том, что Ник. Ив. Прохоров, в дво­рянском мундире с красным воротником, принимал участие в выборе последнего губернского предводите­ля, после ухода А. Д. Самарина, назначенного обер-прокурором Святейшего Синода.

Другим путем ухода в дворянство было чинопро­изводство. По русской «табели о рангах», в граждан­ской службе 4-ый класс, а в военной 6-ой, давали по­томственное дворянство. Относительно военной служ­бы, где потомственного дворянина делал чин полков­ника, я не могу припомнить ни одного примера, но возможно, что были и таковые. Что же касается граж­данских генералов, действительных статских советни­ков, то этих последних было немало, — как говорили «пруд пруди». И здесь имелось два варианта: можно было получить чин действительного статского совет­ника в виде награды, за особые оказанные услуги, Вы­сочайшим Приказом. Таких примеров много. Самым элегантным считалось получить генеральский чин, по­жертвовав свои коллекции, или музей, Академии Наук. На моей памяти таким путем стал генералом П. И. Щукин, а также А. А. Титов и Ал. Ал. Бахрушин.

Но существовал и другой способ: до генеральско­го чина можно было дослужиться. Нужно было толь­ко «попасть» на государственную службу, а там все шло само собою. И в этой служебной рутине не было разницы ни между купцами, ни между разночинцами, ни между лицами духовного звания.

Русская «табель о рангах» представляла собой нечто совершенно осо­бое, примеров чему в других странах не было. Чинов­ничество было, действительно, чем-то особым, но оно управляло Россией. Однако, оно отнюдь не отожест­влялось ни с высшей дворянской знатью, ни с при­дворным царским окружением. И русская история не­давнего прошлого знает примеры крупных бюрократов, пришедших к власти из разных слоев русского общества, в том числе и из купечества.

Это были чиновники, которые родились в купечестве, но потом совсем от него отошли, уйдя целиком на государственную службу, чиновники, которые не прочь были получить генеральство, а следовательно и дворянство, оставаясь все-таки при своих делах и сидя у себя в амбаре. Препятствий к этому, с сослов­ной точки зрения, не было, так как для участия в про­мышленном или торговом деле, благодаря акционер­ной форме предприятий, не нужно было принадлежать к купеческому сословию.

Пресловутая «Табель о рангах» открывала широ­кие возможности для государственной службы. Много было почетных мировых судей, — это была служба по министерству юстиции. Попечители и устроители учи­лищ «служили» либо по министерству народного про­свещения, либо торговли и промышленности. Город­ским деятелям открывалась дорога по министерству внутренних дел и, наконец, для «благотворителей» бы­вала доступной, и самой легкой служба по ведомству учреждениями Императрицы Марии. По «благотвори­тельных», как говорили, «бирюзовых» генералов — не любили.

Любопытно привести, как справку, один из отзы­вов об уходе в дворянство, который, несомненно, от­ражает настроение своей эпохи. Это отзыв Кокорева. Вот что он пишет:

«Не подлежит никакому сомнению верность всем известного определения, что подъем про­мышленности составляет главное условие народ­ного благоденствия и силы государства. У нас этот подъем не только не заметен, но даже на­оборот, видны доказательства движения назад, явно выражающиеся в упадке производительных сил. Причиной этому особая болезнь некоторых лиц коммерческого сословия, поддерживаемая, к несчастью, так сказать поблажаемая в смысле удовлетворения болезненных желаний. Эта болезнь — чинобесие.

По общему мнению всех истинных патриотов и здравомыслящих людей, дезертирство из ком­мерческого сословия в другие сословия должно быть прекращено. Если бы стремление к перехо­ду из купеческого сословия в чиновничество охватило собою наш фабричный округ в губер­ниях Московской и Владимирской, тогда бы Иваново-Вознесенск, Шуя и все Кинешмские и дру­гие фабрики изобразили бы из себя, через не­сколько десятков лет, совершенные развалины.

Сыновья действительных статских советников нашли бы унизительным для себя сидеть в конторе или амбаре, где продаются фабричные товары.»
В этом отзыве есть, конечно, очень много верного, но, как это часто бывает, у Кокорева краски сильно сгущены. «Чинобесие», конечно, было, но не было эпи­демией. В конце концов, в дворянство ушло не так уж много купеческих семей. Да и то, в отношении ушедших нужно иметь в виду то, что многие семьи пе­реставали заниматься промышленной и торговой дея­тельностью и без того, чтобы непременно уйти в дво­рянство. Может быть, трудно найти объяснение тому обстоятельству, что среди московского купечества бы­ло очень мало фамилий, которые насчитывали бы бо­лее ста лет существования, но это факт.

Редко в каком деле было три или четыре поколения. Или выходили из дела, или сходили на нет. Во всяком случае, было очень немного таких, которые из года в год, из поко­ления в поколение, с равной силой и значением сохра­няли бы свое место в народно-хозяйственной жизни — и в производстве, и в профессиональных представи­тельствах.
В заключение всей вышеобрисованной (может быть, несколько бессистемно) общей картины торго­во-промышленной Москвы довоенного времени, мне кажется необходимым отметить еще некоторые штри­хи, характерные для русской промышленной жизни. Они не являются исключительно присущими Москве, они носят всероссийский характер, но в Москве, ду­мается мне, они выявились с наибольшей яркостью и рельефностью.

Прежде всего нужно помнить, что по условиям жизни в России, всякое производство, всякие промыс­ла имели не только хозяйственное, но и культурное значение. Даже кустарная промышленность неизмен­но являлась фактором, повышавшим не только мате­риальные, но и культурные условия, заставляя населе­ние отходить от старозаветного уклада жизни и вос­принимать, так или иначе, иные культурные навыки и методы. А фабрика всегда, как правило, являлась там, где обычно была и больница, и школа, и фабрич­ная лавка, а иногда и фабричный театр и библиотека. Не мало было таких предприятий, которые смотрели на обслуживание окрестного населения, как на свою повинность, что было тем более естественно, что и ра­бочая масса обычно выходила из того же окрестного населения.

Правда, все это было часто потому, что земство не было в состоянии обслужить население — не по своей вине, конечно, — но при общей культур­ной отсталости всякая крупная хозяйственная едини­ца могла многое сделать и, зачастую, делала. И все промышленные уезды, Московской, Владимирской гу­берний и на юге обычно были лучшими, в смысле обслуживания потребностей населения. В этом на­правлении имело значение и то обстоятельство, что в уездах с развитою промышленностью вся тяжесть местного обложения ложилась не на земельную собст­венность, а на фабрики и заводы, следовательно, на­логи поступали исправно и в более высоком размере, что, конечно, давало и земству возможность расши­рить свою деятельность.

Кроме того, фабрично-заводская рабочая среда была, за последние тридцать-сорок лет, объектом ре­волюционной пропаганды, подчас весьма интенсивной. Не входя в оценку политической и даже экономиче­ской стороны этого вопроса, нельзя не отметить, что такая пропаганда, несомненно, поднимала культурный уровень рабочей массы, и фабричные рабочие стали сильно разниться от крестьян. Мне пришлось раньше указывать на отношение отдельных русских общест­венных групп, например, славянофилов, — к «фабрич­ным». В некоторых отношениях их суровая критика имела основание, но нельзя отрицать, что уход на фа­брику выводил крестьян из прежней их косности и не­вежества.

Далее, самое отношение «предпринимателя» к своему делу было несколько иным, чем теперь на За­паде, или в Америке. На свою деятельность смотрели не только или не столько, как на источник наживы, а как на выполнение задачи, своего рода миссию, воз­ложенную Богом или судьбою. Про богатство говори­ли, что Бог его дал в пользование и потребует по не­му отчета, что выражалось отчасти и в том, что имен­но в купеческой среде необычайно были развиты и благотворительность, и коллекционерство, на которые смотрели, как на выполнение какого-то свыше назна­ченного долга.

Нужно сказать вообще, что в России не было того «культа» богатых людей, который на­блюдается в западных странах. Не только в революци­онной среде, но и в городской интеллигенции к бога­тым людям было не то, что неприязненное, а мало до­брожелательное отношение. Помню, по своему опыту, что в студенческие времена, когда была выдвинута моя кандидатура на должность председателя общества взаимопомощи студентов юристов, против меня глав­ным возражением было то, что я «хожу в церковь» и «приезжаю иногда в университет на своей лошади». Правда, я все-таки был выбран, но потому, что уже долго в этом обществе работал.

Даже в купеческих группировках и на бирже бо­гатство не играло решающей роли. Почти все главные руководители отдельных организаций обычно быва­ли не очень богатые люди. Таковыми были и Найде­нов, и Крестовников или Гужон. Бывали и исключения, но сравнительно редко. Да кроме того, всегда инте­ресовались происхождением богатства, недаром Най­денов говорил, что Москва ни ростовщиков, ни откуп­щиков (Откупщики — это люди, бравшие на откуп торговлю водкой в тех или иных губерниях.) не любит.

Не любили и не уважали также и тех, в основе благосостояния коих был «неплатеж», когда «выворачивали шубу», с тем, чтобы нажиться на сделке с кредиторами. Надо сказать, что прежние русские законы плохо защищали кредитора: можно было почти безнаказанно перевести свое имущество на чужое имя и лишить таким образом кредитора воз­можности наложить на него арест.

Незадолго перед войной, в провинции была целая эпидемия неплате­жей, иногда носивших почти уголовный характер. Москва усиленно боролась с этим печальным явлени­ем: разрабатывался вопрос о пересмотре законода­тельства — существовали особо созданные комиссии для этой цели, и биржевой комитет стал отказывать в «администрации», а направлял дело в «конкурс», то есть на ликвидацию, при малейших признаках злост­ности. Правда, в последние годы, когда ряд больших фирм, под влиянием кризиса в хлопковом промысле, испытывал денежные затруднения, многие предприя­тия получили реорганизацию своего внутреннего устройства, с преобладающим банковским влиянием, но интересы кредиторов при этом не страдали.

Насколько стремились оградить свою фирму от возможного обвинения в желании нажиться за счет доверителей, можно судить по одному факту, характерному для Москвы: один из известнейших москов­ских промышленников разыскивал, путем публикации в газете, кредиторов своего отца, который более трид­цати лет назад вынужден был заключить с ними сдел­ку, не имея возможности полностью с ними рассчи­таться, и всем, кого смог разыскать, заплатил.

Это был, правда, С. И. Четвериков, пользовавшийся ре­путацией самого выдающегося и кристаллически чест­ного промышленного и общественного деятеля в ста­рой Москве, к голосу которого всегда внимательно прислушивались.
Может создасться впечатление, что я рисую ка­кую-то идиллическую картину, закрывая глаза на все имевшиеся злоупотребления, и хочу возвеличить то, что не было этого достойно. Я знаю и свидетельст­вую, что злоупотребления были, были недостойные и нечестные деятели и дельцы, но в то же время утверж­даю, что они не являлись правилом, а представляли собою исключение, и повторяю лишь то, что уже го­ворил: тот значительный успех в развитии произво­дительных сил и всего народного хозяйства России не мог бы иметь места, если бы база была порочной, если бы те, кто этот успех создавали, были жулики и мошенники, а таковые, как и везде, к сожалению, были. Один из моих приятелей, председатель ниже­городского ярмарочного комитета, член Государствен­ной Думы А. С. Салазкин (Это имя вымышленное) рассказывал мне следуюшие подробности про одного небезызвестного в Рос­сии коммерческого деятеля: когда он был еще моло­дым человеком, его отец решил не платить и «сесть в яму». Он перевел дело на сына и объявил кредито­рам, что ничего платить не может. Его «посадили в яму» — тюрьму для неплательщиков, и стали ожи­дать, какая будет предложена сделка.

После некоторого времени узник позвал своего сына и поручил ему предложить кредиторам по гривеннику, в уве­ренности, что те согласятся и выпустят его на свобо­ду. Но сын все медлил и на сделку не шел. Через не­которое время, когда отцу уже сильно надоела тюрь­ма, он стал сурово выговаривать сыну, который пре­спокойно отвечал: «Посидите еще, папаша». Когда возмущенный отец сказал: «Ведь это я все передал тебе, Вася», — сын ему «резонно» ответил: «Знали, папаша, кому давали». Отец долго просидел в тюрь­ме, потом его все-таки выпустили, после чего вскоре он умер.

Про этого же «деятеля» один из его приятелей говорил: «Ну, Вася, и жулик же ты. Уж видал я жу­ликов, много с жуликами дел делал, сам не любил упускать то, что в руки плывет, но такого, как ты, не видал, да и не увижу, потому что и быть не может».

Возвращаясь к тому, о чем говорил раньше, до­бавлю, что самая оценка достоинств фирмы была иной, чем, например, во Франции, в настоящее время. Здесь торговец старается продать как можно дороже, хотя бы за счет сильного сокращения оборота: хо­роший купец тот, кто умеет продавать дорого, и вся­ческие профессиональные группировки всячески это­му способствуют. В России было наоборот: хорошей фирмой считалась та, которая могла торговать де­шевле, чем ее конкуренты. Эта дешевизна не должна была идти за счет недоплаты торговому персоналу. «Хорошей» также фирма считалась лишь тогда, ког­да служащие знали, что их положение лучше, чем в других предприятиях, и стремились остаться на служ­бе, покидая ее только при желании начать свое соб­ственное дело. Фирмы, где служащие, из-за плохого к ним обращения, часто сменялись, и состав их был текучий, уважением не пользовались. Их презритель­но называли «проходной двор».

При определении отношения прежней России к богатству, нужно не упускать из виду особенности русского семейного и наследственного права.

В Рос­сии богатство было индивидуальным, а не семейным. У детей не было презюмаций, что они непременно и в «законных» долях будут наследовать отцовское до­стояние. Купеческие богатства были, по большей ча­сти «благоприобретенные», и наследодатель мог де­лать с ними, что хотел. Примеров такого «произволь­ного» распоряжения своим имуществом было немало. Я вспоминаю в Москве одного из крупных промыш­ленников, который, не желая и имея к тому основа­ния, оставить все свое состояние сыну, завещал боль­шие суммы церквам, на колокола: «Пусть звонят в мою память». И ничего поделать с такою своеобраз­ной благотворительностью было нельзя. Если к это­му прибавить, что уже давно женщины в России бы­ли совершенно свободны в распоряжении своим иму­ществом, то будет ясно, что там ничто не мешало употреблять нажитые средства на ту цель, которая была близка сердцу. «По недоразумению, по капризу, по вдохновению», — писал хорошо знавший Москву сотрудник «Нового времени».

Широкая благотворительность, коллекционерство и поддержка всякого рода культурных начинаний бы­ли особенностью русской торгово-промышленной сре­ды. Третьяковская Галлерея, Щукинский и Морозовский музеи современной французской живописи, Бахрушинский Театральный музей, собрание русского фарфора А. В. Морозова, собрания икон С. П. Рябушинского, собрания картин В. О. Гиршмана, Е. И. Ло­севой и М. П. Рябушинского, Частная Опера С. М. Ма­монтова, Опера С. И. Зимина, Художественный Театр В. С. Алексеева-Станиславского и С. Т. Морозова, рав­но как и Н. Л. Тарасова... В. А. Морозов и «Русские ведомости», М. К. Морозова — и Московское фило­софское общество, С. И. Щукин — и Философский институт при Московском университете... Найденовские собрания и издания по истории Москвы, Московии и, в частности, московского купечества...

Клинический городок и Девичье поле в Москве созданы, главным образом, семьей Морозовых... Солдатенков — и его издательство, и «Щепкинская» биб­лиотека... Больница имени Солдатенкова, Солодовни-ковская больница, Бахрушинские, Хлудовские, Мазуринские, Горбовские странноприимные дома и прию­ты; Арнольдо-Третьяковское училище для глухоне­мых; Шелапутинская и Медведниковская гимназии;

Александровское коммерческое училище; Практиче­ская Академия Коммерческих Наук; Коммерческий Ин­ститут Московского общества распространения ком­мерческого образования, где каждая аудитория, каж­дый кабинет или лаборатория были сооружены либо какой-то семьей, либо в память какой-то семьи... Мно­го было и других, и разве вообще можно припомнить все те памятники жертвенности представителей «тем­ного царства», того «чумазого», который неустанно шел вперед и не хотел только торговать миткалем, а интересовался категорическим императивом, гегелианством, Штейнеровской антропософией и картинами Матисса, Ван Гога и Пикассо.

Но нужно быть справедливым. Нужно признать, что та роль, которую купечество, в частности москов­ское, играло в общественной жизни и, главным обра­зом, в целях благотворения, уже давно отмечалась вы­дающимися русскими людьми.

В 1856 году в Москву приезжала делегация се­вастопольских моряков, славных защитников этой рус­ской крепости, павшей во время Крымской войны. Геройским защитникам Севастополя в Москве была устроена торжественная встреча, одним из главных моментов коей был торжественный обед, устроенный Кокоревым от имени русского московского купечест­ва. На этом обеде известный русский историк М. П.

Погодин произнес большую речь, в которой, между прочим, сказал следующее:

«Перехожу на другой клирос и прошу позво­ления сказать несколько слов в честь знамени­того московского купечества. Оно служит верно Отечеству своими трудами и приносит на алтарь его беспрерывные жертвы. Ни один торговый город в Европе не может сравниться в этом от­ношении с Москвой. Но наши купцы не охотни­ки еще до истории: они не считают своих по­жертвований и лишают народную летопись пре­красных страниц. Если бы счесть все их пожерт­вования за нынешнее только столетие, то они составили бы такую цифру, которой должна бы поклониться Европа. И не бывает в Москве про­межутка, чтобы переводились даже частные бла­готворители между купцами. Скончается один, — является другой. Святое место не бывает пусто. Каков был Крашенинников. До десяти миллио­нов простиралось количество его пожертвований. Колесов, Лепешкин оставили завещания, изукра­шенные делами благотворительности. Сколько на­значил для добра Рахманов, нашедший себе до­стойного душеприказчика в Солдатенкове. А сам Солдатенков, а Набилков, Лобков, Гучковы, Про­хоровы, Алексеевы, — всех и не пересчитать.

Да здравствует и успевает во всех своих доб­рых делах знаменитое благотворительное Москов­ское купечество».
Что бы пришлось сказать Погодину, если бы он произносил свою речь пятьдесят лет спустя.