Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
В. В.): С милой пивши раз Клико, Невзначай разлил две капли, Кои, павши на трико Панталон моих, иссякли. С этого мгновения, милсдарь, Жан был поэтом...» Жан Провиантов рассказывает содержание своей поэмы «Пеликан на развалинах мира». Это «творение веков», по словам Жана, «читал и превозносил сам незабвенный Александр Сергеевич Пушкин». «Начало удивительно: в прологе хоры зефиротов поют о том, что вселенная есть тлен и внимания в ней достойно только одно — перси девы. Затем представляется поэт лежащим на этом драгоценном даре — я разумею перси девы — и поющим гимн счастья, под аккорды томных вздохов возлюбленной. В это время в природе рокочут соловьи и расцветают розы...» Но «вдруг раскатывается гром, блестит молния. Пролетает палящий самум и уничтожает весь мир. Но поэт и его возлюбленная остаются на одном высоком пике, и невредимые глядят оттуда на общую гибель разрушения. Сначала они ужасаются, но потом благодарят небо за то, что оно спасло их среди всеобщей гибели, и снова падают в объятия друг к другу. Однако протекают часы, поэту и его возлюбленной хочется есть. А есть нечего, потому что все погибло: все что цвело и росло, жило и дышало. Остались одна завядшая роза на груди возлюбленной и два листка, которыми они прикрыли наготу». Спасшиеся от гибели представители человечества «съедают сперва розу, потом листки. Но от этого их тошнит. Алкание еще более усиливается. Возлюбленная подруга, как создание более нежное, натурально начинает умирать с голода. Поэт в отчаянии хочет сбросить и себя и милую с пика; но внезапно его осеняет мысль: он начинает, как пеликан, терзать свою грудь и кормить свою возлюбленную собственным сердцем. Возлюбленная питается, но натурально с деликатной осторожностью». Зефироты, увидев эту картину кормления женщины кусками сердца любовника, были «поражены силою любви поэта и решили вновь возродить мир для того, чтобы 593 в нем жили эти два высокие существа». Вся природа расцветает, поют соловьи, возлюбленные снова падают в объятия друг к другу. «Небесная гармония».., Речь неожиданно прерывается просьбой: « — Осмелюсь просить, милостивый государь, папироску для бла-а-родного человека, некогда в салонах столицы курившего регалию казадорес?» Сам автор выступает на сцену. Он пишет: «Я дал ему папироску. Провиантов извлек из кармана спичку и начал закуривать, что было для него очень трудно, так как красные руки его сильно дрожали». А кое-как справившись с папироской, Жан Провиантов рассказывает, в какой восторг от его мистерии пришла Цицилия. «О, как лобзала меня Цицилия, когда я прошептал ей последние строки последней строфы мистерии, где поэт говорит возлюбленной: — Вновь создался мир, вновь люди Познают любовь и брак; а возлюбленная ему отвечает: Поскорей ко мне на груди, Мой возлюбленный, возляг И лежи до смерти так!» Расхваставшись, Жан Провиантов предался воспоминаниям, как восхищались его стихотворным искусством барон Брамбеус и Пушкин. Автор, которому стали уже надоедать пьяная болтовня и романтическое шутовство Провиантова, указал на то, что в 1848 году, когда, по его словам, была им создана мистерия, Пушкина уже давно не было в живых. « — Вы правы, милсдарь, вы совершенно правы... — Мысли Жана, при сладких воспоминаниях о славе минувшего, путаются, и он мешает события и лица... — Простите безумие страдальца жизни! Он схватил меня судорожно за руку. — Да, страдальца жизни, милсдарь, гонимого людьми и роком. Жан потерял то, что имел, а он имел все! Упасть с высоты лазури в бездну тартара — это невероятно тяжело! Жан мог вам изобразить сияние своей минувшей славы, но он не в состоянии низвести благородного человека во мрак бездны своих бедствий и потерь. Повествование о них свыше сил Жана...» После этого Жан обращается к писателю с просьбой помочь его дочке, которая интересуется литературой, и просмотреть и прочесть «плод невинной детской мысли». Оказывается, что Жан Провиантов живет на заднем дворе того же дома, где проживал и автор. Литературные упражнения дочери Жана Провиантова заинтересовали писателя, и он, найдя жилище Жана, увидел картину ужасающей нищеты и — среди 594 нее — чудесную девочку — Дочку Провиантова, Агнию. В № 358 «С.-Петербургских ведомостей» 1873 года помещено продолжение «Недавней истории». Автору удается помочь Агнии: он достает ей работу по переписке и даже по переводу (с французского), разрешает ей пользоваться своей библиотекой. Агния с глубокой жалостью относится к отцу, который пропивает ее скудный и тяжелый заработок. В пьяном виде Жан Провиантов падает на мостовую из окошка третьего этажа, разбивается и умирает. 3 Трудно сомневаться в том, что Ф. М. Достоевским самим написано обозрение «Из текущей жизни» в № 2 «Гражданина» за 1874 год, стр. 55 — 58. Вот его текст: Как-то на праздниках навестил меня один давнишний знакомый, причисляющий себя, с некоторой гордостью, к «людям сороковых годов». Усевшись у стола, забросанного кой-какими повременными листками, он обратил внимание на залежавшийся между ними нумер «С.-Петербургских ведомостей» от 23-го декабря. — Читали этот фельетон? — спрашивает он меня. — Мельком. А что? — Изображен субъект из наших времен, — да не совсем для меня понятный. Субъекту, видимо, угрожает в «близком будущем» delirium tremens: у него уже начинается какой-то дикий литературный бред. Наружность его очень живописна: «растерзанные панталоны», и «опорки» на ногах, и «сизоватый нос», и «щетинистая, небритая борода», и «затекшие глаза с кровяными жилками на белках», — все как следует. Но сколько ни напрягал я мое воображение, чтобы восстановить эту личность в ее первобытном виде, т. е. в виде еще не спившегося и молодого человека - — не могу и не понимаю! Не понимаю, из какого мира мог выйти такой субъект. А бред его вертитс-я около 1848 года.г. Вам, может быть, кажется странным или смешным, что я так привязался к этому фельетонно-фантастическому образу? Но на это есть причина: этот фантастический образ оживил в моей памяти другой, действительный образ; он напомнил мне одно «погибшее, но милое создание», шедшее довольно долго со мной рядом, а потом удалившееся и скрывавшееся от меня... под верстак. — Под какой верстак? — спросил я. — Подождите. Вы знаете, может быть, мой обычай сохранять все приятельские письма и даже записочки; у меня они наполняют целый объемистый ящик. Этот фельетон, этот «Жан Провиантов» заставил меня углубиться в ящик и открыть там несколько писем моего погибшего, теперь уже не существующего даже под верстаком Родиоши. Прочел я письма, и он ожил передо мною весь: как теперь вижу его небольшие, карие, блестящие и бегающие глазки, его остренький нос, его губы, всегда освещенные тонкой усмешкой и как будто каждую минуту готовящиеся что-то сказать, его живые, юркливые движения; слышу его бойкую, своеобразную, полную юмора речь И, главное, его мастерское чтение. У меня бережется подаренный им в одну игривую минуту экземпляр басен Крылова с надписью на заглавном листке: «С хорошим человеком мы всегда свои люди, тонкие приятели... Р. Ш.» Вы, конечно, помните, что это изречение принадлежит кучеру Павла Ивановича Чичикова, Селифану. Гоголя особенно умел читать Родиоша. Помню, раз... все это было между свежей молодежью, — прочёл он нам вечером «Вия», и я почти всю ночь не мог заснуть: все слышался страшно всхлипывающий 595 голос: «Приведите Вия! Ступайте за Вием!» Да и не одного Гоголя. Басни Крылова он подарил мне по случаю моего признания, что когда он читает стихи: Неблагодарная! промолвил дуб ей тут, Как бы вверх могла поднять ты рыло, Тебе бы видно было, Что эти желуди на мне растут, — тогда дуб непременно представляется живым существом с определенной и Необыкновенно благородной физиономией... Удивительно восприимчивая и чуткая душа был этот Родиоша. Вот хоть бы это, например: знаете, в ту пору, именно в половине сороковых годов, итальянская опера только что успела проникнуть в самую массу петербургской публики; избранные, т. е, люди более или менее достаточные, года за три пред тем не брезгавшие верхами, спустились пониже, а на верхи хлынул пролетариат. Мы тогда считали верхом наслаждения 80-ти копеечные боковые места в галерее 5-го яруса: сидя в них, мы упивались сладкими звуками, забывали весь мир и не только не завидовали партеру, но даже с своей 80-ти копеечной высоты взирали на него с некоторым пренебрежением. Вот раз я увлек туда нашего Родиошу. Сидим. Давали теперь уже давно выброшенную из репертуара чувствительную оперку Беллини: «Беатриче-ди-Тенда». На половине первой выходной арии Фреццолини... Не знаю, застали ли вы эту певицу; у самого, правду сказать, к ней, несмотря на многие ее достоинства и страстность, как-то не очень лежала душа... На половине, говорю, ее арии слышу — под самым моим ухом что-то слабо пискнуло, как будто подавленный крик слегка раненного человека. Я оглянулся — мой Родиоша закусил нижнюю губу, подбородок дрожит и на ресницах висят слезы. — «Что с вами, Родион Васильевич?» — «Не знаю, что со мной, — отвечал он, тихо рассмеявшись и опустив голову к борту. — Что-то за сердце схватило». И другой раз он уже не хотел идти слушать Фреццолини... Да постойте: мне хочется рассказать вам его краткую биографию. Родиоша родился «на брегах Невы»; рос и воспитывался дома, готовясь в университет под надзором сурового отца, почему-то его гнавшего, и был нередко укрываем от его свирепости под теплым крылышком чадолюбивой и чрезвычайно чувствительной матери. Поступил в университет, но и там все как-то ежился, чувствуя на себе грозные родительские взоры; поэтому, протянув кое-как два курса и ухватившись за нечаянно представившийся случай, вышел из университета и уехал на юг, в Малороссию, в качестве домашнего секретаря и компаньона некоего большого барина. Пробыв там два года и вернувшись в Петербург, сбирался он готовиться к экзамену на кандидата; готовился, но экзамена не держал, а занялся писательством, прильнув к одному из тогдашних молодых литературных кружков. Некоторое время печатались его небольшие, но живые библиографические статейки. Случайное распадение кружка сбило его и с этой дороги; задумал он тогда прочесть пробную лекцию на право преподавателя в военно-учебном заведении; взял тему, приготовил лекцию, но... не читал ее, а занялся частными уроками, внеся в них всю бойкость и одушевленность своей речи и всю свою юркость. Между тем родитель его, уже давно отказавший в своем лицезрении гонимому сыну, умер. Радиоша почувствовал себя свободнее, засуетился и развернулся. Тут скоро я потерял его из вида, потому что он вдруг скрылся из Петербурга — кажется, в Москву. Прошло несколько лет. Раз, как-то летом, я неожиданно встречаю его на Адмиралтейской площади. На нем светло-серенькое пальто и сам он весь светло-серенький: гладко выбритый, прилизанный. — Родион Васильевич! Где скрывались и где обретаетесь? — Обретаюсь, батенька, в самом пекле. — Что значит? — Служу в канцелярии полицмейстера; трудимся рук не покладывая. А чего насмотрелся!.. Увидимся — расскажу. Я шел не один, и мы расстались... расстались опять — лет на пять. Лет через пять вдруг явился он ко мне уже совершенно в ином виде: весь за- 596 рос бородой, нос и скулы изукрашены тонкими красными жилками; на Плечах было что-то бывшее некогда драповым пальто с талией и с пуговицами назади, от которых теперь остались только ниточки; одежда ярко лоснилась, дополняемая «растерзанными» панталонами и неопределенной, стоптанной обувью. Съежившись пуще прежнего, он пришел просить помочь ему достать работы. Достали мы с ним кой-какую работу, на которой он держался... месяца три, и в продолжение их развалины драпового пальто заменились приличным сюртучком, а на ногах появились сапоги немецкой работы, которые, по его выражению, заимствованному у Макара Алексеевича Девушкина (героя «Бедных людей»), он «надевал с некоторым сладострастием». Через три месяца работа повалилась из рук, уже заметно дрожавших; Родиоша скрылся, и затем начал я получать от него, через небольшие промежутки времени, те письма и записочки; писанные все на одну и ту же болезненно-тяжелую тему, из которых кое-что открыл я в моем ящике и ношу теперь в кармане. Не хотите ли послушать?.. Гость мой вынул из кармана несколько лоскутков и стал читать. «26-е февраля. Человек, от крайности, продал свои волосы и бороду, остригся и обрился, a la Louis Napoleon, чуть не давши в том подписку капризному благодетелю... Это добровольное обезображение себя отзовется получением работы, довольно хорошо оплачиваемой, кой-какой одежонки и, зачастую, питательным обедом. Вчера, совершив пострижение и обритье, я обращался к оным милостивцам, был хорошо принят, обнадежен, но — просили обождать денька три. А в эти «три денька» в том положении, как я нахожусь, не спасется никакая тварь... В занимаемом мною углу, под чужим, впрочем, комодом, лежит сверток моей рукописи: оригинальный труд, за который дали бы, не торгуясь, рублей 200; но его надо прочесть добрым людям, нужно прибавить одну главу... а я принужден изворачиваться для снискания куска хлеба и подчас просить милостыньки... После восьми годов нищеты, христарадничанья, больничного страданья и странствия по петербургским углам — помогите мне, убогому ныне, но когда-то довольно свеженькой личности, продержаться денька три-четыре, пока мой капризный благодетель, откупивший у меня бороду, не поставит меня на «задельную». Le pain est cher et la misère est grande, — знаю, но такой недостаток в хлебе, такую бедность, как у меня, — вряд ли где встретите. В полном уповании, что на эти, с страшной душевной болью написанные строки не воспоследует энергического ответа «Бог пошлет», остаюсь и проч.» «4-го октября, 5 час. веч... В больницу не попал. Сначала препятствием явился совершенный недостаток верхней одежды и такая слабость, что невозможно было отважиться ехать в больницу, без уверенности, примут ли и, если нет, то на чем тогда тащиться в другую, может быть в третью... А на третий день стало полегче, опухоль опала, и теперь я сижу в кухне на полатях весь обмотанный разным тряпьем. До сих пор острая боль — ломота в суставах — осиливала самый голод, а теперь он подступает, и что со мною будет — ума не приложу. Около меня тоже народ полуголодный, полуодетый и частию пьяный: не только помощи попросить, но даже послать эти строки, с условием вознаграждения, не предвижу возможности. Самому выйти на мороз в одном ветхом сюртучонке, летней фуражке и сквозящих сапогах — значит подготовить себе потерю ног или рук... Будьте так добры, ассигнуйте нечто на продовольствие в течение 3 — 4-х суток... Повторяю: голод подступает: все продовольствие мое сегодня состояло из 1/3 фунта хлеба, на что издержана последняя копейка... Р. S. Пишу почти совсем впотьмах: ни свечи, ни масла, ни керосину нет». — И так-то корреспонденция длилась у нас с ним года четыре. При личных встречах сколько ни пытался я поднять падшего — ничего не мог сделать; он все толковал о задавившей его нужде, — которую, конечно, он сам себе создал и которой покорился безвозвратно. «Ведь чего я ни испытал и до чего не доходил! — говорил он мне однажды. — Вот хоть бы нынешним летом что случилось. Есть у меня, видите ли, должничок, из промышленников... писал я ему кое-что, хлопотал по его делам; обязался заплатить 597 хорошо. Наведался я, — говорят: в красносельском лагере торгует. Как быт? подошло так, что перекусить нечего и в виду ничего нет. Решился идти в Красное Село. Собрался пораньше, пошел. День выдался жаркий; пекло, пекло меня, однако доплелся; спрашиваю. Говорят: в город уехал за товаром; вернется через день. Ну, знаете, эти слова прослушал я почти как смертный приговор. Что буду делать — измученный, голодный? Уже не знаю, вид ли мой был очень жалок или наши солдатики вообще зорки к нужде и горю, только приняли участие. «Отдохни, говорят, добрый человек, войди в палатку». Увели, покормили, позволили полежать. Отдохнул я, а к вечеру надо было пуститься в обратный путь. Шагал всю ночь и часам к шести утра прибыл в столицу; но каким прибыл — не спрашивайте! Что было под подошвами и с частью собственных подошв, — все осталось на шоссе; рубашка. на мне — это была не рубашка, а какая-то дохлая кошка. Перемениться нечем. Прошу хозяйку... Я, видите ли, живу в столярной под верстаком... т. е. мне там позволяют ночевать... Прошу хозяйку, нельзя ли простирнуть рубашку. Согласилась. Я снял, надел пальтишко на голое тело, отдал рубашку. Ну, думаю, что же теперь буду есть, — потому что голоден. Есть у меня тут, в Кирпичном переулке, знакомая мясная лавка... тоже кой-какие послуги оказывал... Пойти бы, не уделят ли фунтик мяса; да как без рубашки? Однако запахнул я пальтишко поплотнее, чтоб не видно было моей наготы, и пошел. Заглянул в лавку, покупатели все чистые — повара, кухарки из богатых домов. Суета; молодцы едва успевают отпускать товар. Я вошел да и остановился в сторонке у дверей: думаю — пережду, пусть поуменьшится публика, будет посвободнее, а то им теперь не до меня. Однако вижу — все входят новые лица, долго не дождаться. Что ж мне тут торчать? Зайду лучше через часок — и вышел тихонько. Только что успел я притворить за собой дверь, кто-то меня сзади за плечо... Оглянулся — городовой. «Что, говорю, угодно?» — «Пожалуйте в участок». — «За что, позвольте спросить?» — «За прошенье милостыни». — «Да я, смею вас уверить, не просил». — «Все равно, пожалуйте, там разберут». Пошли... Участковый тут. «Кто вы?» — спрашивает. Я стал объяснять да как-то не спохватившись пораскрыл пальто, — он и заметил, что на мне ничего нет. Его передернуло. «Подите, говорит, сюда». Отвел в другую комнату, дверь притворил. «В каком вы, говорит, положении? Что довело?» Я рассказал что мог. «Подождите, говорит, здесь; принесут белье — наденьте». Вышел. Принес мне солдатик белье, — я надел. Стакан чаю принесли мне, с хлебом, — выпил. Входит участковый. «Ступайте, говорит, а дня через два зайдите: я, может быть, что-нибудь для вас сделаю». Я кланяюсь и благодарю, а через два дня зашел по приказанию. «Идите, — говорит участковый, — к книгопродавцу-издателю: я говорил о вас: он дает работу». Я еще поблагодарил. Да что же? ведь я знаю книгопродавца-издателя, и он меня знает. Как я пойду?» — Это было одно из моих последних свиданий с Родиошей, — заключил мой гость. — Скоро — и это было года три назад — из-под верстака переселился он, одержимый каким-то воспалением, в знакомую уже ему больницу, а из нее — прямо на кладбище, и память об нем не знаю осталась ли где, кроме моего ящика. Так-то погибла «свеженькая личность», жертва собственной слабости. И я все это к тому рассказал вам, что из наших сверстников вот какого рода субъекты, при неудачной постановке жизни, облекались в «растерзанные» панталоны; а таких, как «Жан Провиантов», я не знавал и не понимаю. Впрочем, может быть, были где-нибудь и такие... Я понял, что мой добрый знакомый затем только и навестил меня, чтобы излить огорчение, причиненное ему личностью «Жана Провиантова», затесавшегося в общество «людей сороковых годов». За этой повестью в отделе «Из текущей жизни» следовали другие очерки, очевидно, также принадлежащие Ф. М. Достоевскому (так как единство и тожество автора всего этого цикла непосредственно раскрывается). 598 Из этой, недавно минувшей жизни, в которую я непростительно позволил приятелю увести меня, спешу, по долгу, возвратиться в жизнь ныне текущую, в которой найдутся своего рода любопытные субъекты и явления. Во-первых, не далее, как накануне сего нового года, петербургский столичный мировой съезд рассматривал дело о действительном статском советнике |