Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
только рисовальщиком, с известным запасом вкуса, умения и знаний; а затевая ткань романа, он должен быть еще и мыслителем, должен показать живые создания своей фантазии в отношении их к данному времени, среде и состоянию науки, искусства и весьма часто политики. Другими словами, если я не совсем бестолково говорю, у романа, то есть произведения, написанного настоящим образом, по настоящим понятиям о произведении этого рода, не может быть отнято некоторое, — не скажу «поучительное», а толковое, разъясняющее смысл значение. У нас же думают, что для этого нужна та мерзость, которая называется «направлением», или «тенденцией)»... Роману нет нужды насильственно придавать служебного значения, но оно должно быть в нем как органическое качество его сущности. Если же нет этого в романе, то, значит, он не берет всего того, что должен взять роман, и не имеет основания называться романом. Тут, конечно, есть исключения, которые сами собой очевидны (например, романы чисто любовные, каковых, впрочем, теперь немного и скоро будет еще менее). Но и в повести, и даже в рассказе, должна быть своя служебная роль, — например, показать в порочном сердце тот уголок, где еще уцелело что-нибудь святое и чистое...» Лесков указывает на необходимость сопоставительной характеристики отличительных признаков романа сравнительно с жанрами новеллы, очерка, повести. «О самом приеме, или манере постройки романа, я с Вами еще более согласен и не далее как в прошлом году говорил об этом с Иваном Сергеевичем Аксаковым, который хвалил меня за хронику «Захудалый род», но говорил, что я напрасно избрал не общероманический прием, а писал мемуаром, от имени вымышленного лица. Ив[ан] Сергеевич] указывал мне даже места, где из-за вымышленного лица, от коего веден мемуар, проглядывала моя физиономия; но и он не замечал этого в дневнике Туберозова (в «Соборянах»). Однако, по вине моей излишней впечатлительности, это имело на Меня такое действие, что я оставил совсем тогда созревшую у меня мысль написать «Записки человека без направления». Я не совсем убедился доводами Ивана Сергеевича, но как-то «расстроился мыслями» от расширившегося взгляда на мемуарную форму вымышленного худо- 1 Н. С. Лесков, Собр. соч., т. 10.. стр. 389. 522 жествениого произведения. По правде же говоря, форма эта мне кажется очень удобною: она живее, или, лучше сказать, истовее рисовки сценами, в группировке которых и у таких больших мастеров, как Вальтер Скотт, бывает видна натяжка, или то, что люди простые называют: «случается точно, как в романе». Но, мне кажется, не только общего правила, но и преимущества одной манеры перед другою указать невозможно, так как туг многое зависит от субъективности автора. Вопрос этот очень интересен, но я боюсь, не пришлось бы его в конце концов свести к старому решению, что «наилучшая форма для каждого писателя та, с какою он лучше управляется». От Вас, я думаю, будут ожидать более разносторонней критики различных приемов и манер, а не генерального решения в пользу одной из них, И таковые ожидания, надо признаться, будут правильны, а исполнение их плодотворно для слушателей, и Вы принесете им немалую услугу и всей литературе, совсем сбившейся и неведомо куда вьющейся без критики»1. «Жанр хроники, основанной не на романтической фабуле, а на временном изображении событий» определяет композицию «Соборян». В письме к А. А. Краевскому, редактору «Отечественных записок», где печатались «Соборяне», Лесков писал: «Усердно прошу Вас (и сам на это осмеливаюсь) в объявлении при следующей книжке не печатать «большое бел[летристическое] произведение», а объявить прямо... «Романическая хроника» — «Чающие движения воды», ибо это будет хроника, а не роман. Так она была задумана, и так она и растет по милости Божией. Вещь у нас малопривычная, но зато поучимся»2. Проф. Л.П. Гроссман так отзывался об «особых повествовательных жанрах», созданных Лесковым: «Отступая от традиционных форм персональных повестей и романов с господством главного героя, с очерченным фабульным кругом и четким сюжетным финалом, Лесков развивает новые виды беллетристического письма. Здесь и рассказ-обозрение, как сам он определяет одно из своих произведений в письме к Л. Н, Толстому, то есть бессюжетное художественное раскрытие современной темы; здесь и целые серии полухудожественных очерков, представляющих собою ряд эпизодов и воспоминаний, разработанных в живой повествовательной форме, подчас даже близкой к фельетонному жанру или журнальной статье. В «Рассказах кстати», в «Мелочах архиерейской жизни», в «Печерских антиках», в исторических новеллах и других циклах Лескова сказывается его замечательное умение сочетать воедино «характерные анекдоты», житейские воспоминания и «картинки с натуры», чтоб в результате такой сложной, и тонкой художественной перегонки получить новый повествовательный сплав»3. 1 Н. С. Лесков, Собр. соч., т. 10, стр. 450 — 452. 2 Там же, стр. 260. 3 Леонид Гроссман, Н. С. Лесков, Гослитиздат, 1945, стр., 306 — 307. 523 Таким образом, процесс расслоения и столкновения индивидуальных стилей в истории русской реалистической литературы был отчасти связан с многообразием жанровых форм, с их индивидуализацией, с отклонением или отходом от установившихся в западноевропейской и в русской литературе типов романа, повести, новеллы. Достоевский, сам будучи новатором в области романной формы, тонко заметил в своей рецензии на «Соборян», Лескова своеобразие жанрового развития русской литературы, несоответствие русских романов западноевропейским шаблонам. Однако острие критики Достоевского, направленной на сочинения Лескова, обращено не столько к жанрам его творчества, сколько к его стилю, к приемам изображения характеров и к манере осмысления и воспроизведения действительности. 5 Писатель, по словам Достоевского, «должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность»1. Вместе с тем «вся действительность не исчерпывается насущным, ибо огромною своею частию заканчивается в нем в виде еще подспудного, невысказанного будущего Слова», — замечает Достоевский в своей Записной книжке2. Эти критерии и легли в основу анализа стиля, композиции и характерологии лесковского реализма. В «Дневнике писателя» в главе VII «Смятенный вид» Достоевский касается «Запечатленного ангела» Лескова лишь с одной стороны, со стороны художественного неправдоподобия описанных здесь происшествий. Повесть Лескова, по словам Достоевского, «отлично рассказана и заслуживает многих похвал, но вопрос: неужели это все правда? Неужели это все у нас могло произойти? То-то и есть что рассказ, говорят, основан на действительном факте» («Гражданин», 1873, № 8, стр. 225). Тут для Достоевского кроется суть вопроса об истинном или высшем реализме, о реализме в высшем смысле (мы сказали бы: о реализме психоидеологическом). По мнению Достоевского, задача искусства — не в воспроизведении «случайностей быта», а в обобщенном изображении того, что воплощает основные идейные и национально-характерологические явления и признаки современной эпохи, ее дух, динамику ее развития, что рисует и характеризует наиболее показательных ее представителей. Художник не должен «попадать в исключительность». И вот рассказ Лескова «очень занимателен», «прекрасен». Так, «очень занима- 1 Ф.М. Достоевский, Письма, т. III, стр. 206. 2 Л.П. Гроссман, Достоевский-художник Сб. «Творчество Достоевского», стр. 367. См. также «Записные тетради Ф. М. Достоевского», «Асаdemia», М. —Л. 1935, стр. 179 524 тельно рассказано, как одному господину, не совершенно маловажному чиновнику, захотелось сорвать с артели взятку, тысяч в пятнадцать» (224). «Затем началась запутанная и занимательная история о том, как был выкраден этот «Ангел» из собора» (224). Достоевским сочувственно подчеркиваются высокие достоинства стиля бесед раскольников об иконной живописи. «Особенно выдаются в рассказе беседы раскольников с англичанином об иконной живописи. Это место серьезно хорошо, лучшее во всем рассказе» (224). Несмотря на эти литературные достоинства лесковского рассказа, Достоевский склонен считать его «в некоторых подробностях почти неправдоподобным» (225). Кроме того, Достоевский отмечает «неловкости» у Лескова в развитии сюжета и в движении повествования. «К этим неловкостям г. Лесков способен; вспомним только конец диакона Ахиллы в его „Соборянах”» (224). Тут содержится скрытый намек на мнения и оценки, высказанные и в отзыве Достоевского о «Соборянах». Что же отталкивает и даже возмущает или смущает Достоевского в стиле Лескова, в частности в повести «Запечатленный ангел»? Больше всего и прежде всего отсутствие правдоподобия. то есть понимания народной психологии, как она рисовалась Достоевскому в словесно-художественном плане, бытовая механизация поступков и действий, как бы освобожденная от глубокого внутреннего обоснования. Эта точка зрения, эта оценка Достоевского ярко выступает и дает себя знать в его изложении некоторых эпизодов лесковской повести, а также в прямых комментариях к. ней. «Чтобы поразить, отметить и оскорбить, чиновник, раздраженный упорством неплатящих раскольников, взял сургуч и в виду всего собрания накапал его на лик образа и приложил казенную печать. Местный архиерей, увидав запечатленный лик святыни, изрек: «Смятенный вид», и распорядился поставить поруганную икону в соборе на окно. Г. Лесков уверяет, что слова архиерея и распоряжение отнести поруганную икону в собор, а не в подвал, будто бы очень понравились раскольникам» (224). Остро иронически и даже прямо издевательски передается лесковское изложение «чуда» снятия печати с чудотворной иконы. Дело в том, что сказовому стилю Лескова, в качестве своей структурной основы опирающемуся на социальную или индивидуально-своеобразную «характерность» речи, чуждо многообразие речевых призм повествования, преломляющих субъективную (или субъектную) окраску (что так существенно для стиля Достоевского). Лесковский сказ, связанный с образом профессионально или сословно расцвеченного повествователя, движется лишь по одной линии — от рассказчика к автору, хотя и может застывать и показываться на разных точках этой линии. Достоевский именно в таком ракурсе, в аспекте раскольничьей характерности -и изображает лесковского архиерея. «И вот 525 в критическую минуту случилось чудо: от новой запечатленной иконы видели свет (правда, видел только один человек), а икона, когда ее принесли, оказалась незапечатленною, т. е. без сургуча на лике. Это так поразило принесшего его раскольника, что он тут же отправился в собор к архиерею и во всем ему покаялся, причем владыко простил и изрек: «Это тебе должно быть внушительно теперь, где вера действеннее: вы, говорит, плутовством с своего Ангела печать свели, а наш сам с себя ее снял и тебя сюда привел». Чудо так поразило раскольников, что они всею артелью, сто пятьдесят или около человек, перешли в православие» (224). Архиерей выражается в том же стиле и духе, как будущий рассказчик «Левши». А раскольники ведут себя ничем не лучше «болванчиков» из романов и повестей Писемского. Еще более язвительный характер носит у Достоевского критика идеологических и психологических основ развития характеров и поступков в «Запечатленном ангеле». Достоевский, исходя из своего понимания русского народа и свойственной ему жажды правды, считает, что переход артели раскольников в православие вызван их восприятием освобождения иконы ангела от печати как «чуда». Сочинение Лескова — «это повесть, рассказанная одним бывшим раскольником на станции в рождественскую ночь о том, как все они, раскольники, человек сто пятьдесят, целою артелью перешли в православие, вследствие чуда» (224). Ср.: «И вот в критическую минуту случилось чудо...» Но Лесков как бы испугался образа чуда и поспешил его разъяснить, освободиться от него. Естественно, что конец повести, выясняющий, что никакого чуда и не было, вызывает глубоко отрицательную оценку со стороны Достоевского. В этой оценке Достоевский был не одинок. Литературная критика того времени единодушно осуждала развязку повести. Указывалось, между прочим, что обращение раскольников в православие носит «водевильно-комический» характер»1. Однако Ф. М. Достоевский «неловкость» конца повести Лескова склонен рассматривать как одно из типичнейших проявлений органических недостатков поэтики и художественно-идеологической системы его литературного направления. «Он. кажется, испугался, что его обвинят в наклонности к предрассудкам, и поспешил разъяснить чудо. Сам же рассказчик, т. е мужичок, бывший раскольником, «весело» у него сознается, что на другой день после их обращения в православие доискались, 1 С. Т. Герцо-Виноградский, Очерки современной журналистики. «Одесский вестник», 1873, № 88, 25 апреля. Сам Лесков признавался, что -конец «Запечатленного ангела» он формировал под давлением М. Н. Каткова. В воспоминаниях И. А. Шляпкина о Лескове. приводятся такие признания писателя: «Долго-де я был под влиянием Каткова: в окончании «Запечатленного ангела» и в «Расточителе». «Русская старина» 1895, ХII. стр. 214. 526 почему распечатлелся Ангел, Англичанка не осмелилась закапать лик хотя и не освященной иконы, а сделала печать на бумажке и подвела ее под края оклада. В дороге бумажка, конечно, соскользнула и Ангел, распечатлелся. Таким образом, отчасти и непонятно, почему раскольники остались в православии, несмотря на разъяснение чуда? Конечно, от умиления и от ласки простившего их архиерея? Но взяв в соображение твердость и чистоту их прежних верований, взяв в соображение посрамление их святыни и надругание над святынею их собственных чувств, взяв в соображение, наконец, вообще характер нашего рассказа, вряд ли можно объяснить обращение раскольников одним умилением, — да и к чему, к кому? В благодарность за одно только прощение архиерея? Ведь понимали же они — даже лучше других — что именно на самом деле должна бы означать власть архиерея в церкви, а потому и не могли бы умилиться чувством к той церкви, где архиерей, после такого неслыханного, всенародно-бесстыдного и самоуправного святотатства, которое позволил себе взяточник-чиновник, касающегося как раскольников, так равно и всех православных, ограничивается лишь тем, что говорит с воздыханием: «Смятенный вид!», и не в силах остановить даже второстепенного чиновника от таких зверских и ругательных для религии действий. И вообще в этом смысле повесть г. Лескова оставила во мне впечатление болезненное и некоторое недоверие к правде описанного» (224 — 225). Далее Достоевский говорит уже не только о неправдоподобии лесковской развязки, но и о внутреннем общественном смысле, об идейном существе ее и о вытекающих отсюда жизненных выводах, которые не могут не противоречить художественному замыслу самого Лескова: «Вообразим только такой случай: положим, где-нибудь теперь, в какой-нибудь православной церкви, находится древняя чудотворная икона, повсеместно чтимая всем православием, Представим, что какая-нибудь артель раскольников целым скопом выкрадывает эту икону из собора, собственно чтобы иметь эту древнюю святыню у себя, в своей моленной. Все это, конечно, могло бы случиться. Представим, что лет через десять какой-нибудь чиновник находит эту икону, торгуется с раскольниками, чтобы добыть знатную взятку; они такой суммы дать не в силах и вот он берет сургуч и капает его на лик святыни с приложением казенной печати. Неужели от того только, что икона. побыла некоторое время в руках раскольников, она потеряла, свою святыню? Ведь и икона «Ангела», о которой рассказывает г. Лесков, была древле освященною православною иконою, чтимою до раскола всем православием? И неужели при сем местный архиерей не мог и не имел бы права поднять хоть бы палец в защиту святыни, а лишь с воздыханием проговорил: «Смятенный вид». Мои тревожные вопросы могут показаться нашим 527 образованным людям мелкими и предрассудочными, ню я того убеждения, что оскорбление народного чувства во всем, что для него есть святого, — есть страшное насилие и чрезвычайная бесчеловечность. Неужели раскольникам не пришла в голову мысль: «Что же, как бы сей православный владыко защитил церковь, если бы обидчиком было еще более важное лицо?» Могли ли они с почтением отнестись к той церкви, в которой высшая духовная власть, как описано в повести, так мало имеет власти? Ибо чем же объяснить поступок архиерея как не малою властью его? Неужели равнодушием и леностью и неслыханным предположением, что он, забыв обязанность своего сана, обратился в чиновника от правительства? Ведь если уж такая нелепость зайдет в головы духовных чад его, то уж это всего хуже: православные дети его постепенно потеряют всякую энергию в деле веры, умиление и преданность к церкви, а раскол будет смотреть на православную церковь с презрением. Ведь значит же что-нибудь пастырь? Ведь понимают же это раскольники?» (225). Таким образом, критика развязки «Запечатленного ангела» ведется Достоевским с точки зрения законов развития сюжета, подчиненного определенной идеологии, идеологии «православия», и с точки зрения соответственно представляемой правды народной. «Что, если весь народ вдруг скажет себе, дойдя до краев своего безобразия и разглядев свою нищету: «Не хочу безобразия, не хочу пить вина, а хочу правды и страха божьего, а главное правды, правды прежде всего...» И не заключается ли все, все чего ищет он — в православии? Не в нем ли одном и правда и спасение народа русского, а в будущих веках и для всего человечества?» (226). Следовательно, Достоевский с точки зрения своего понимания реалистических форм изображения простых людей, людей из народа, их характеров и с точки зрения своей поэтики сюжета, а также своего мировоззрения критикует повествовательные приемы Лескова как искусственные, механические, наивно, в силу примитивного рационализма, противоречивые, «неловкие». Любопытно, что и сам Н. С. Лесков позднее, после разрыва с М. Н. Катковым, заявлял, что развитие сюжета «Запечатленного ангела» было несколько искусственным. В своих «Печерских антиках» (1882) в связи с высказанными в критических статьях скептическими замечаниями о подлинности изображенных в «Запечатленном ангеле» событий он делает очень любопытные признания: путешествие старовера с иконой по цепям через бурный Днепр получает своеобразное пародийное переосмысление, — как литературная трансформация жизненного эпизода — перехода в бурю через Днепр «по цепям, но не за иконой, а за водкой...» Вместе с тем Лесков постепенно отступает и от тех художественно-идеологических замыслов, которые нашли воплощение в «Соборянах» и «Запечатленном ангеле». В письме к Л. И. Ве- 528 селитскйй (В. Микулич) 27 января 1893 года Лесков признавался: «..Теперь я бы не стал их («Соборян». — |