Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
А. Л.) в „Гражданине” и назвал „светскою беспоповщиной". Это с ним хроническое! всякий раз, как он заговорит о чем-нибудь касающемся религии, он непременно всегда выскажется так, что за него только остается молиться: „Отче, отпусти ему!” Спасибо, на этот раз „отпустил” и сам оплошавший. В полной взаимной отчужденности протекают три года, почти раззнакомились»1. К второму полугодию 1874 года Л. П. Гроссман относит такой эпизод из истории отношений Ф. М. Достоевского к Н. С. Лескову: «В рукописях „Подростка” имеется запись следующей эпиграммы: Описывать все сплошь одних попов По-моему, и скучно и не в моде; Теперь ты пишешь в захудалом роде; Не провались Л — в». «Эпиграмма, — комментирует Л. П. Гроссман, — относится, несомненно, к Н. С. Лескову, за деятельностью которого Достоевский внимательно следил... Первая строка эпиграммы с упоминанием „попов” обращает к замечанию Д — го в главе „Ряженый” („Дневн. писателя”, 1873, X): «...можно написать слово „дьячок” совсем без намерения отбивать что-нибудь у г. Лескова». В 3-й строке эпиграммы намек на новый роман Лескова „Захудалый род”, печатавшийся в „Русском вестнике”, 1874, июль, август, октябрь. Эти моменты публикации служат основанием для датировки эпиграммы» 2. Любопытно, что участие Лескова в «Гражданине» во время редакторства Достоевского не состоялось, хотя такое предложение от кн. Мещерского исходило3. Между тем посланный Лесковым в редакцию «Гражданина» «Очарованный странник» был возвращен автору Ф. М. Достоевским, как редактором «Гражданина». Лишь в 1874 году — после ухода Достоевского с поста редактора этого журнала — завязывается связь Лескова с «Гражданином» (см. письма И. С. Аксакову от 5 и 23 декабря 1874г., 10, 366 — 369). Все это выдвигает историческую задачу осмысления принципов соотношения и столкновения словесно-художественных систем Лескова и Достоевского в широком, сложном и противоречивом движении русского реализма. Попутно возникает и более общий вопрос об особом направлении в развитии реалистиче- 1 Андрей Лесков, Жизнь Николая Лескова, Гослитиздат, М. 1954, стр. 292. 2 Леонид Гроссман, Жизнь и труды Достоевского, стр. 347. Ср. Андрей Лесков, Жизнь Николая Лескова, стр. 292. 3 См. письмо Н. С. Лескова к кн. В. П. Мещерскому от 18 марта, 1873 (10, 357—358). 494 ского метода, о направлении своеобразного социально-бытового и конкретно-чувственного реализма с яркой народно-речевой расцветкой иногда экзотического характера. Начало этому направлению было положено А. Ф. Писемским. Если продолжить пока еще только линейную схему литературных взаимоотношений Лескова и Достоевского на вторую половину 70-х годов XIX века, то здесь не обойдется и без обращения к творчеству Л. Толстого. Именно в оценке произведений Л. Толстого нагляднее всего проявляется специфичность отношения Лескова к Достоевскому. Правда, ко второй половине 70-х годов относится лишь одно известное выражение восторга и сочувствия со стороны Н. С. Лескова, вызванное рассуждениями Достоевского в «Дневнике писателя» за 1877 год о «негодяе» Облонском и «чистом сердцем» Левине как двух типах современного общества. За образом Стивы Облонского, который «одной чертой осудил весь христианский порядок, личность, семейство», у Достоевского стоят и европейские буржуа, и предводители пролетариев, готовящиеся к бою. В образе же Левина, хотя и смутно, Достоевским провидится наступающая «будущая Россия честных людей, которым нужна лишь одна правда». В этой связи Достоевский излагает и свое понимание «русского решения вопроса» — вопроса о братстве людей «от полноты радостной жизни, от полноты любви»1. Прочитав эти страницы рассуждений Достоевского о героях «Анны Карениной», Н. С. Лесков в ночь на 7 марта 1877 года написал благодарственное письмо Достоевскому, представляющее собою восторженный отклик на заметки и мысли Достоевского в «Дневнике писателя» за 1877 год (февраль, гл. II, «Злоба дня» и след.): «Сказанное по поводу „негодяя Стивы” и „чистого сердцем Левина” так хорошо, — чисто, благородно, умно и прозорливо, что я не могу удержаться от потребности сказать Вам горячее спасибо и душевный привет. Дух Ваш прекрасен — иначе он не разобрал бы этого так. Это анализ умной души, а не головы» (10, 449) В 80-е годы Н. С. Лесков несколько раз сопоставляет Достоевского с Толстым и отдает явное предпочтение Л. Толстому, его учению и его стилю, его художественному мастерству. Так, когда появилась книга К. Н. Леонтьева «Наши новые христиане», то приятель Лескова — киевский профессор-историк России и русской церкви Ф. А. Терновский — написал статью, заглавие которой было рекомендовано и внушено Лесковым: «Гр. Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский под Кривосудом» (11, 270). Однако написанная на эту тему статья Терновского показалась неудачной и редакции «Нового времени», и самому Ле- 1 См. Ф. М. Достоевский, т. 12, Дневник писателя за 1877, 1880 и 1881 годы, М. — Л. 1929, стр. 56, 58, 64. 495 скову. Лесков основательно переделал ее и опубликовал под своей подписью в виде двух связанных между собою статей: «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)». — «Новости и Биржевая газета», 1883, № 1, 1 апреля; № 3, 3 апреля и «Золотой век. Утопия общего переустройства (По поводу новой книги Леонтьева «Наши новые христиане»)». — «Новости и Биржевая газета», 1883, № 80, 22 июля; № 87, 29 июля. В первой из этих статей Н. С. Лесков защищает Ф. М. Достоевского от обвинений со стороны К. Леонтьева в ересях: «Ересь первая: Достоевский верит в прогресс человечества, в будущее блаженство всех народов, в воцарение на земле благоденствия и гармонии, в торжество любви, правды и мира...» и дальше: в «космополитической любви, которую Достоевский считает уделом русского народа, и состоит, по мнению г. Леонтьева, вторая ересь Достоевского». Н. С. Лесков заявляет, что «голос совести велит нам стоять на стороне Достоевского». Однако Л. Толстой, по мнению Лескова, «гораздо сведущее Достоевского в религиозных вопросах»1. Преклоняясь перед Толстым и скептически относясь к толстовству, Лесков искал в идеях Л. Н. Толстого опору для своей борьбы с русской бюрократией и официальной церковностью. По словам В. Гебель, «в не опубликованной до сего времени статье Лескова «Ошибки и погрешности в суждениях о гр. Толстом» (1876) содержатся интересные и справедливые высказывания писателя о себе»: «Я не народник в том смысле, чтобы мне все даже плохое русское нравилось более хорошего, но чужеземного. Я не думаю тоже, что наученным русским людям следует идти в науку к неученным. Но тем не менее я думаю, что следует прислушиваться к голосу народному и брать мнения народные в соображения»2. В статье Лескова «О куфельном мужике и проч.» (1886) в связи с сочувственным изображением той роли, которую играл кухонный мужик в последних днях жизни Ивана Ильича в повести Л. Толстого «Смерть Ивана Ильича», воспроизводится история зарождения и распространения темы «куфельного мужика» 1 В сноске к этой статье Н. С. Лесков дает следующее примечание: «Пишущий эти строки знал лично Ф. М. Достоевского и имел неоднократно поводы заключать, что этому даровитейшему человеку, страстно любившему касаться вопросов веры, в значительной степени недоставало начитанности в духовной литературе, с которою он начал свое знакомство в довольно поздние годы жизни и по кипучей страстности своих симпатий не находил в себе спокойности для внимательного и беспристрастного ее изучения. Совсем иное в этом отношении представляет благочестиво настроенный и философски свободный ум графа Л. Н. Толстого, в произведениях которого, — как напечатанных, так еще ярче в ненапечатанных, а известных только в рукописях, — везде видна большая и основательная начитанность и глубокая вдумчивость». («Новости и Биржевая газета», 1883, № 1, 1 апреля). 2 Валентина Гебель, Н. С. Лесков. В творческой лаборатории, «Советский писатель», М. 1945, стр. 48. 496 (т. е. темы простого народа, крестьянства) как центральной проблемы духовного возрождения России в 70-х годах XIX века Зима 1875 — 1876 гг. «Это была очень памятная зима, в которую в петербургском обществе получил особенный интерес и особенное значение «куфельный мужик». Ф. М. Достоевский тогда был на самой высоте своих успехов, по мере возрастания которых он становился все серьезнее и иногда сидел неприступно и тягостно молчал или „вещал". О нем так выражались, будто он не говорит, а „вещает". И он-то в ту зиму тут, в доме графини Толстой (вдовы поэта А. К. Толстого. — В. В.), впервые и провещал нам о „куфельном мужике”, о котором до той поры в светских салонах не упоминалось. Потом в так называемом „свете” об этом мужике говорили много, долго, страстно и не переставали поминать его даже до той самой поры, как в печати появился рассказ графа Льва Николаевича о смерти Ивана Ильича. Вообще в свете „кухонный мужик” представлял нам давно знакомое лицо, которое задолго до его пришествия предвещено было Достоевским и только ожидалось, и ожидалось не без страха. Для многих это затрапезное лицо было полно сначала непонятного, но обидного или по крайней мере укоризненного значения, а потом для иных оно стало даже признаком угрожающего характера. Это так сделал или приуготовил Достоевский» (11, 146 — 147). Доказывая в прессе и в петербургском обществе, что «в России лучше, чем в других странах», Достоевский рекомендовал идти за «научением к „куфельному мужику”». Когда однажды в салоне Ю. Д. Засецкой, дочери знаменитого Дениса Давыдова, зашел разговор, в чем же состоит это «все», чему может научить «куфельный мужик», Достоевский молвил: «жить и умирать». Тайна, учительного значения куфельного мужика, по ироническому слову Лескова, была унесена Достоевским в могилу. «Чем Ф. М. Достоевский, как чуждый пришлец в большом свете, только пугал, то граф Л. Н. Толстой сделал. Как свой человек, зная все входы и выходы в доме, он пропустил и ввел кухонного мужика в апартаменты. Что люди, пользуясь силами жизни и растрачивая их на свои карьерные заботы, отметали, то предсмертные муки заставили одного из них принять к себе. Иван Ильич, оставленный всеми и сделавшийся в тягость даже самым близким родным, нашел истинные, в простонародном духе, сострадание и помощь в одном своем куфельном мужике. Таким образом, пришел этот предвозвещенный Достоевским мужик, не принеся с собой ни топора, ни ножа, — он принес одно простое доброе сердце, приученное знать, что в горе людям «послужить надо». Барин сам попросил мужика прийти к нему, и вот перед отверстым гробом куфельный мужик научил барина ценить истинное участие к человеку страждущему, — участие, перед которым так ничтожно и противно все, что приносят друг другу в подобные минуты люди светские...» 497 И далее Лесков ставит вопрос: «Но этому ли куфельный мужик должен был научать по программе Достоевского, со слов которого разговор о куфельном мужике около десяти лет болтался в обществе, — это остается открытым вопросом, который гр. Толстой разрешил в своем вкусе, — может быть, совсем иначе, чем тот, кто его поставил» (11, 153 — 154). Лескову даже кажется, что Л. Толстой своим образом кухонного мужика в «Смерти Ивана Ильича» дает новое и правильное разрешение вопросу, поставленному Достоевским. «Мужик научает жить, памятуя смерть, он научает приходить послужить страждущему. Последовать ему очень похвально и нимало не унизительно» (11, 155). Таким образом, отрицательное или, во всяком случае, крайне критическое отношение Н. С. Лескова к мистическому «народничеству» Достоевского, к его оценке роли «народа», крестьянства в идеологическом просветлении всех классов русского общества ярко проявилось в статье Н. С. Лескова «О куфельном мужике и проч.». Н. С. Лесков, касаясь этического учения Л. Н. Толстого, его «народолюбия», стремится показать, насколько толстовское понимание «мужика» глубже, реалистичнее и органичнее, чем неистовые вещания Достоевского «учиться всему» у «куфельного мужика»1. При этом Лесков, работая над этой статьей, придавал особенное значение возможности свободно высказать свое мнение о сущности обожествления русского народа в мировоззрении Достоевского. В письме к А. С. Суворину (от 24 января 1887 г.) Лесков писал: «О „куфельном мужике” лучше было, да пришлось печатать в „Новостях”, потому что у Вас не удалось бы рассказать правды о Достоевском. Я уже привык слоняться, где бы только просунуть то, что считаю честным и полезным» (11, 327). Лесков подчеркивает, что Достоевский, бывший в начале своей писательской карьеры очень застенчивым, к концу жизни сильно изменился: «застенчивость его оставила — особенно после поездки в Москву на пушкинский праздник». Тут же любопытное замечание: «Задумчивую серьезность его не все умели отличить от дерзости, с которою, впрочем, она иногда очень близко соприкасалась» (11, 151, примечание). 1 Сам Н. С. Лесков писал о своем отношении к Л. Толстому так (письмо от 8 июня 1893 г.): «Толстой есть для меня моя святыня на земле... Он просветил меня, и я ему обязан более, чем покоем земной жизни, а благодеяние его удивительного ума открыло мне путь в жизнь без конца — путь, в котором я путался и непременно бы запутался, а Вы думаете, что меня можно обидеть, сказав мне: «а вы, однако, не Толстой!» Я не только, «однако, не Толстой», но я совсем не близок к нему, но его разумение мне понятно, и я, перечитав горы книг известного рода, нашел толк и смысл только в этом разумении, и в нем успокоился и свой фонаришко бросил... Он теперь мне уже не годится: я вижу яркий маяк и знаю, Чего держаться» (11, 536). 498 Не менее симптоматична лесковская характеристики полемического стиля Достоевского, его манеры спора, которая обнаруживала в Достоевском «более страстности, чем сведущности»: «...будучи умен и оригинален, он старался ставить „загвоздочки”, а от уяснений и от доказательств он уклонялся: загвоздит загвоздку и умолкнет, а люди потом все думают: что сие есть? Порою все это выходило очень замысловато и забавно» (11, 148). Лесков называл Достоевского «православистом», но был невысокого мнения о его богословском образовании. Рассказывая о религиозных спорах Достоевского с дочерью Дениса Давыдова — Юлией Денисовной Засецкой, «заведомой протестанткой», Лесков замечает: «Споры у них бывали жаркие и ожесточенные, Достоевский из них ни разу не выходил победителем. В его боевом арсенале немножко недоставало оружия. Засецкая превосходно знала библию, и ей были знакомы многие лучшие библейские исследования английских и немецких теологов. Достоевский же знал священное писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в религиозных беседах обнаруживал более страстности, чем сведущности» (11, 148). Лесков придерживался иных, более скептических и реальных взглядов на современную церковь и духовенство, чем Ф. М. Достоевский. «Изображенные мною (в «Божедомах», «Соборянах». — В. В.) типы суть типы консервативные, — писал он П. К. Щебальскому (8 июня 1871 г.), — а что дает нынешняя прогрессирующая церковь, того я не знаю и боюсь ошибиться... Как это будет обновление церкви с Дмитрием Толстым на крестовом шнурке, того мое художественное чутье не берется предсказать мне... Я не враг церкви, а ее друг, или более; я покорный и преданный ее сын и уверенный православный — я не хочу ее опорочить; я ей желаю честного прогресса от коснения, в которое она впала, задавленная государственностью, но в новом колене слуг алтаря я не вижу «попов великих», а знаю в лучших из них только рационалистов, то есть нигилистов духовного сана» (10. 328-329). Н. С. Лесков с предубеждением относился и к художественному методу Достоевского, к приемам его психологического анализа, и к его стилю. Когда А. С. Суворин на известный, бродячий народно-сказочный и литературный сюжет о спрятанном под периной или в шкафу любовнике, умершем от удушья, и о последующем шантаже дворника или лакея, который помог несчастной любовнице унести труп1, написал новогодний рассказ 1 См. статью В. В. Сиповского в «ЖМНП», 1913, № 10, отд. 2 (новая серия, т. XLVII): «Северные сказки (История одного сюжета)». Вот краткое переложение фельетона А. С. Суворина в книге А. И. Фаресова «Против течений» (СПб. 1904, стр. 223, примеч. I): «Фельетон А, С. Суворина взят из действительной жизни и помещен 499 «Трагедия из-за пустяков» («Новое время», 1885, № 3531, 25 • декабря), Лесков пришел в восторг и писал С. Н. Шубинскому: «Суворин меня очень обрадовал: рассказ его в рождественском номере исполнен силы и прелести и притом — смел чертовски. Это написано так живо и сочно, что брызжет на читателя не только горячею кровью, но даже и спермой... По смелой реальности и верности жизни я не знаю равного этому маленькому, но превосходнейшему рассказу... Рассказ дышит силою и зрелостью ума, глядящего зорко и опытно. Словом, это прекрасно, несмотря на несоответствующее заглавие и на несколько скомканное окончание. Какая бы из этого могла выйти драма!.. И, однако, ее на сцену бы не допустили. В общей экономии картины холуй остался не выписан, а тут два-три штриха могли потрясти читателя глубже, чем все остальное, написанное страстно и с удивительною жизненностью. «Орлу обновишася крила его». В этом рассказе материала художественного на целую повесть, в которой анализа можно было обнаружить столько, сколько его не обнаруживал нигде Достоевский. И притом — какого анализа? — не «раскопки душевных нужников» (как говорил Писемский), а погружение в страсть и в казнь за нее страстью же (страстью лакея). Это не «пустяки», а «преступление и наказание» по преимуществу. Суворин сжег в этот рождественский вечер в своем камине не «рождественский чурбак», а целый дуб, под ветвями которого разыгралось бы много дум. За это на него можно сердиться. Так глубоко не всегда заколупишь. Жаль, если этот рассказ останется мало замеченным, — а это возмож- в «Новом времени» от 25-го декабря 1885 года за № 3531, под названием «Трагедия из-за пустяков». Командир полка рассказывает о том, как офицеры и он сам в молодости ухаживали за красивой помещицей Ильменевой. Последняя предпочла всем им корнета Привалова и пригласила его к себе на всю ночь во время отъезда своего мужа из усадьбы «Покровское» в город. Полковник знал о предстоящем свидании, но из ревности ничего не сделал, чтобы удержать Ильменева у себя на квартире, когда тот изъявил ему намерение вернуться в ту же ночь к себе в усадьбу. По-видимому, полковник и красавица Юлия приписывают последующую трагедию «пустякам». По крайней мере она говорит ему: «Господи, и все это из-за такого вздора, из-за такой малости! Отчего я прямо не сказала мужу: «виновата... у меня любовник». Из-за этой «малости» разыгралась следующая драма: в соседней со спальней комнате была глубокая ниша с платьем, куда и бросился корнет Привалов, заслышав ночью шаги вернувшегося мужа. В нише он задохся и умер. Чтобы скрыть его труп, Юлия прибегла к помощи лакея Якова. На этой почве и разыгралась «трагедия». «Этот раб, говорит Юлия, это подлое животное не только обирал меня, не только заставил заступаться перед мужем и обкрадывать мужа и моих детей, он заставил меня сделаться его любовницей!» Когда не стало более сил терпеть, она отравила его и ночью в отчаянии прибежала к полковнику с горькой исповедью своей жизни. Безвыходность несчастной женщины обострила в нем давнее к ней расположение. Он принял быстрое решение и убедил ее остаться у него... В заключение он говорит: «Выше Покровского есть глубокий омут... Труп Якова путешествовал в моей лодке до этого омута и на дне его погребен... Это было в следующую ночь...» 500 но, как возможно и то, что его справедливые |