Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей

• Название: Проблема авторства и теория стилей
• Анкор: Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей.doc
• Дата: 14.03.2017
• Размер: 3.34 Mb.
• Имя файла: Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей.doc
• Тип: Документы; #3787
• Категория: Искусство. Культура
• страница: 33 из 48

барана, а не как барона»². «Надеждин хоть изрядно нас тешит иногда (тесать) или чешет etc., но лучше было бы, если б он теперь потешил»³. «Как вы думаете, есть надежда на Надеждина или Надоумко недоумевает?»⁴ и мн. др. под.

Очень близка к афоризму из № 10 «Лит. газеты» заметка в № 12 (от 25 февраля, стр. 98):

«В одной из шекспировских комедий крестьянка Одрей спрашивает: «Что такое поэзия? вещь ли это настоящая?» Не этот ли вопрос, предложенный в ином виде и гораздо велеречивее, находим мы в рассуждении о поэзии романтической, помещенном в одном из Московских Журналов 1830 года?»

Эта заметка иронически метит в рассуждение о романтической поэзии Н. И. Надеждина, начавшее печататься в «Вестнике Европы», 1830, № 1 и № 2 («О настоящем злоупотреблении я искажении романтической поэзии»). Надеждин, доказывая несоответствие «необузданного скакания поэзии романтической» с духом времени, писал: «Сей поэтический цинизм тогда б только мог быть допущен, когда бы поэзия была не более, как раболепная подражательница и спищица природы. Но сия первородная дщерь бессмертного духа, по сознанию самих раскольников, есть священнослужительница вечного изящества. Все произведения ее должны быть ознаменованы таинственною печатию божества, пред алтарем коего она священнодействует. Что же есть изящество, как не всесовершеннейшая гармония?» ⁵ Восставая во имя этих принципов против мутных, «грязных и прогорклых затонов» романтизма, Надеждин обличал романтиков сопоставлениями с Шекспиром: «Один поэтический взмах проливает ныне более крови, чем грозная муза Шекспира во всех своих мрачных произведениях... Да и притом — разве эта зловещая мрачность, услаждающаяся одними кровавыми жертвами, составляет высо-
¹ А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 14, стр. 178.

² Там же, стр. 133.

³ Там же, стр. 97.

⁴ Там же, стр. 96.

⁵ «Вестник Европы», 1830, январь и февраль, № 1, стр. 21,
431

чайшее достоинство котурна Шекспирова?»¹. Обрушившись на Байрона и на байронистов, на «эти суетливые рои ничтожных пигмеев поэтического мира, толкущиеся в лучах славы байроновой подобно весенним мошкам», Надеждин взывает к «величественным теням Дантов, Кальдеронов и Шекспиров»: «Сколько крутиться должны величественные тени Дантов, Кальдеронов и Шекспиров при виде безумия, совершаемого, во имя их, со столь невежественною самоуверенностью и собирающего еще похвалы и рукоплескания назло им самим и их великим предшественникам!»²

Но, апеллируя к Шекспиру и провозглашая синтез, «средоточное единство» классицизма и романтизма, Надеждин делает ряд беззастенчивых и политически заостренных выпадов против русских «лжеромантических гаеров» — ив первую голову — против Пушкина: «Струны лирные онемели для славного имени русского — между тем как ныне, более нежели когда-либо, мать святая Русь, лелеемая благодатным промыслом, под златым скипетром могущественнейшего монарха, исполински восходит от славы в славу...» Напомнив о патриотическом энтузиазме автора «Слова о полку Игореве» и упрекая современных поэтов за отсутствие патриотических стихотворений, воспевающих славу русского оружия, напр., в турецкой войне, Надеждин патетически восклицает: «Что это значит? Неужели в груди их не бьется сердце русское? Неужели в жилах их не струится кровь русская?.. Увы, они сделались романтиками: и ничем не хотят быть более»³.

Нетрудно понять, что все эти тирады направлены были прежде всего против Пушкина⁴, произведениям которого тут же произносился приговор: «Гораздо охотнее можно согласиться перелистать подчас Хорева или Димитрия Самозванца Сумарокова — даже Росслава Княжнина — чем губить время и труды на беспутное скитание по цыганским таборам или разбойническим вертепам. Там, если нечем полюбоваться — не с чего и стошнится! Но нелепые бредни, выдаваемые под фирмою романтизма, не представляют и сего утешительного преимущества. Все то, что внушало нам омерзение в чужеземных лжеромантических изучениях — в наших еще омерзительнее: ибо у нас они не имеют даже и прелести небывальщины. Это — тот же самый сор, получаемый только из вторых рук, те же мерзости — дважды переваренные!..»⁵

Пушкин не мог оставить выпады Надеждина без ответа. В «Опыте отражения некоторых нелитературных обвинений»
¹ «Вестник Европы», 1830, январь и февраль, № 1, стр. 24.

² Там же, стр. 36 — 37.

³ Там же, № 2, стр. 146.

⁴ Ср. статью Ю. Н. Тынянова: «О «Путешествии в Арзрум»». «Пушкин. Временник Пушкинской комиссии», вып. 2, 1936, стр. 68 — 69,

⁵ «Вестник Европы», 1830, № 2, стр. 148.
432

Пушкин не только пародировал «ребяческие критики» разбором «Федры» в стиле Надеждина, но и дал убийственную оценку рассуждению Надеждина о романтической поэзии. В черновых вариантах «Опыта» он иронически воспроизводил надеждинские характеристики Байрона и Шекспира: «Недавно один из наших критиков, сравнивая Шекспира с Байроном, считал по пальцам где более мертвых? в трагедии одного или в повести другого. Вот в чем полагал он существенную разницу между ними» (рукопись Библиотеки им. В. И. Ленина, № 2387 А, л. 13, об. 14). Вместе с тем Пушкин язвительно спрашивал: «Должно ли серьезно отвечать на таковые критики, хотя б они были писаны и по-латыни, а приятели называли этот вздор глубокомыслием?»

Таким шутливым откликом на «рассуждение о романтической поэзии» Надеждина и была заметка в № 12 «Лит. газеты». Таким образом, уже весь историко-литературный фон ее возникновения наводит на мысль об авторстве Пушкина. В этой заметке-афоризме Пушкин поражал Надеждина его же оружием — ссылкой на Шекспира.

Крестьянка Одри — одно из второстепенных действующих лиц комедии Шекспира «Как вам это понравится». Она отказывается понимать поэтический язык Оселка (Точстона). Тот говорит: «Я с тобою и с твоими козами в этих местах похож на самого прихотливого поэта, честного Овидия в то время, как он был у готов». Жак, второй сын Роланда де-Буа, присутствующий при этой сцене, иронически замечает: «О, ученость — она здесь более не на своем месте, чем если бы Юпитер очутился под соломенной крышей».

Оселок удивляется непонятливости Одри и выражает пожелание, чтобы боги вложили в нее вкус к поэзии, сделали ее поэтичною.

Одри — в ответ на это — говорит: «Я не знаю, что значит поэзия, поэтичная? Значит ли это — честная на деле и на словах? Правдивая ли, настоящая ли это вещь?» Оселок: «Нет, потому что самая правдивая поэзия — вымысел...» Одр и: «И после этого вы хотели бы, чтоб боги создали меня поэтичною?» Оселок: «Конечно, хотел бы, потому что ты клялась мне, что ты честна — значит, если б ты была поэтом, я бы имел некоторую надежду, что ты вымышляешь...» (III, 3).

Прием остроумного и иронически-контрастного сопоставления живых явлений современности с литературными образами и изречениями был характерной особенностью афористического стиля как Вяземского, так и Пушкина. Например, у Пушкина в «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» сказано: «Les sociétés secrétes sont diplomatie des peuples. Но какой же народ вверит права свои тайным обществам и какое правительство, уважающее себя, войдет с оными в переговоры?»

Ср. также стиль отрывка: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно…»
433

Или: «В миг, когда любовь исчезает, наше сердце еще лелеет ее воспоминание. Так, гладиатор у Байрона соглашается умирать, но воображением носится по берегам родного Дуная».

Вообще пушкинские мысли и изречения обычно начинаются ссылкой на литературный афоризм: «Стерн говорит...» — «Один из наших поэтов говорил гордо...» — «Все, что превышает геометрию, превышает нас», сказал Паскаль...» — «Путешественник Ансело говорит» и т. п.

Таким образом, заметка в № 12 «Лит. газеты» органически входит в круг пушкинских «мыслей и замечаний». Вяземский не участвовал в №№ 11 — 15 «Лит. газеты» 1830 года, он в это время готовился к переезду в Петербург, был в дороге и, наконец, устраивал свои служебные дела¹. Дельвиг уже вернулся в Петербург к выходу № 12 «Лит. газеты», но следов его участия в этом номере нет. Кроме того, самый жанр мыслей, замечаний и афоризмов в «Лит. газете» 1830 года, по-видимому, культивировался одним Пушкиным. По крайней мере этот жанр исчезает после № 16 «Лит. газеты» (от 17 марта). Язык заметки не дает никаких новых данных ни в пользу пушкинского авторства, ни против него.
В тесной стилистической связи с афоризмом из № 12 «Лит. газеты» находится также едкое изречение в № 16 (в отделе «Смеси», стр. 130): «Мильтон говаривал: «С меня довольно и малого числа читателей, лишь бы они достойны были понимать меня». — Это гордое желание Поэта повторяется иногда и в наше время, только с небольшою переменой. Некоторые из наших современников явно и под рукою стараются вразумить нас, что «с них довольно и малого числа читателей, лишь бы много было покупателей».

Номер 16 «Лит. газеты» (от 17 марта) вышел после отъезда Пушкина из Петербурга. Весь критико-публицистический материал этого номера (кроме научно-популярной статьи академика Велланского о животном магнетизме) принадлежит Дельвигу и Вяземскому. Таким образом, возникает сомнение, можно ли приписывать эту заметку Пушкину, не является ли она сочинением Дельвига или Вяземского. Однако стиль этого афоризма отличается такими особенностями, которые необычны для языка Дельвига. В ней бьется сильная струя живой речи: «это гордое желание поэта повторяется иногда и в наше время, только с небольшою переменой...» «явно и под рукою...» Последнее выражение носит профессиональный отпечаток торгового диалекта. Авторство Дельвига очень сомнительно. Выбор может быть лишь между Вяземским и Пушкиным. Однако Вяземскому нельзя
¹ См. «Письма П. А. Вяземского R жене за 1830 г.», «Зренья», VI.
434

приписать никакой другой мелкой афористической заметки в «Лит. газете». По-видимому, Вяземский не хотел распылять своей «Записной книжки», разрушать композицию жанра, извлекая единичные анекдоты и афоризмы как самостоятельные произведения. Кроме того, нет решительно никаких оснований отделять от заметки о Мильтоне стилистически однородную с ней заметку в № 12 по поводу надеждинского рассуждения о романтической поэзии, а автором этой последней не мог быть Вяземский. Таким образом, с наибольшей вероятностью эта заметка в № 16 «Лит. газеты» может быть приписана Пушкину. Выражение «под рукою» встречается у Пушкина в «Путешествии из Москвы в Петербург»: «Продажа рекрут была в то время уже запрещена, но производилась еще под рукою».

Самая композиция заметки вполне совпадает с построением пушкинских мыслей, замечаний и афоризмов (примеры см. выше при анализе заметки из № 12 «Лит. газеты»). Любопытно соответствие зачина «Мильтон говаривал» типичному для Пушкина началу «анекдота» или «замечания»: «Д[ельвиг] говаривал, что самою полною сатирою на некоторые литературные общества был бы список членов с означением того, что кем написано». Или: «Потемкин, встречаясь с Шешковским, обыкновенно говаривал ему...» («Table-talk»).

За авторство Пушкина говорит и противопоставление образа Мильтона, как гордого и независимого поэта, торгашам современной литературы. Пушкин очень часто упоминал о Мильтоне как о величайшем поэте человечества¹. «Истинная красота не поблекнет никогда. Омир, Виргилий, Мильтон, Расин, Вольтер, Шекспир, Тасс и многие другие читаны будут, доколе не истребится род человеческий» («Путешествие из Москвы в Петербург»), Мильтон стоит у Пушкина в одном ряду с Шекспиром («О ничтожестве литературы русской»).

Вместе с тем Мильтон в критических статьях Пушкина неизменно изображается как гордый, строгий и непреклонный поэт, не приспособлявшийся к модным вкусам толпы: «Мильтон и Данте писали не для благосклонной улыбки прекрасного пола».

«Ни один из французских поэтов не дерзнул быть самобытным, ни один, подобно Мильтону, не отрекся от современной славы».

«Джон Мильтон, друг и сподвижник Кромвеля, суровый фанатик, строгий творец Иконокласта и книги Defensio populi»².., он «а злые дни, жертва злых языков, в бедности, в гонении и в слепоте сохранил непреклонность души' и продиктовал Потерян-
¹ Мильтон — «всё вместе и изысканный, и простодушный, темный, запутанный, выразительный, своенравный и смелый даже до бессмыслия». См высказывания Пушкина о Мильтоне в следующих томах последнего академического издания Сочинений Пушкина: т. 11, стр. 33, 37, 61, 262, 272, 306, 309, 503, 508; т. 12, стр. 137 — 144, 178, 179, 378-385; т. 13, стр. 177.

² В черновом варианте: «защитник английского народа».
435

ный Рай» («О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая»).

На этом фоне вероятность принадлежности Пушкину заметки «Мильтон говаривал...» возрастает. Но помимо этих лингвистических, стилистических и историко-литературных аргументов, авторство Пушкина подкрепляется и общей ролью и смыслом этой заметки в контексте критической публицистики «Лит. газеты».

Дело в том, что эта заметка является контрударом Пушкина, вызванным журнальными толками вокруг его заявления в № 3 «Лит. газеты»: «Литературная Газета была у нас необходима не столько для публики, сколько для некоторого числа писателей». В «Северной пчеле» — будто бы от имени читателей — был помещен вопрос к издателям: «Истинный талант не знает никаких отношений в литературе, кроме отношения к публике, а не во гнев сказать, в России есть журналы не хуже Литературной Газеты, которых издатели приобрели право (своими трудами) быть посредниками между публикою и писателями. Итак, кто ж те великие незнакомцы, которые хотят печатно скрываться пред нами в Литературной Газете? И если Газета более необходима для них, то есть для желающих писать и печатать, нежели для нас, требующих чтения, то что нам остается делать в этом случае. Растолкуйте это нам, гг. издатели Пчелы! Не насмешка ли это, не шутка ли, не мистификация ли? Трудно поверить, чтоб сами издатели журнала писали противу себя такие манифесты!»¹ Еще более резким и грубым был позднейший выпад М. А. Бестужева-Рюмина в «Северном Меркурии»².

Пушкин в ответ на выпады литературных антрепренеров и спекулянтов проводит ироническую параллель между гордым и независимым Мильтоном и современными журналистами. Фразеология, общий тон и содержание этого афоризма находят себе близкие параллели и соответствия в таком наброске Пушкина о журнальной критике: «Критикой у нас большею частью занимаются журналисты, т. е. entrepreneurs, люди понимающие свое дело, но не только не критики, но даже и не литераторы. В других землях писатели пишут или для толпы, или для малого числа. (Сии, с любовию изучив новое творение, изрекают ему суд и таким образом творение, не подлежащее суду публики, получает в ее мнении цену и место, ему принадлежащее.) У нас последнее невозможно, должно писать для самого себя».

В собрание сочинений Пушкина должна быть включена одна из лучших рецензий «Литературной газеты» — рецензия на «Невский альманах», 1830 год — в № 12 «Литературной газеты» (от 25 февраля, стр. 96):
¹ «Северная пчела», 1830, № 6. Ср. «Сын отечества», 1830, № 16, стр. 237. ² «Северный Меркурий», 1830, №№ 49 и 50; «Сплетница»
436

«Невский Альманах на 1830 год, изданный Е. Аладьнным». СПб., в типогр. вдовы Плюшар, 1830 (486 стр. в 16-ю долю к 22 стр. нот). '

Невский альманах издается уже 6-й год и видимо улучшается, Нынче явился он безо всяких излишних притязаний на наружную щеголеватость; Издатель в сем случае поступил благоразумно, и Альманах нимало от того не потерпел. Три письма князя Меншикова, в нем помещенные, любопытны как памятники исторические. Сказки о кладах суть лучшее из произведений Байского, доныне известных. Стихотворную часть украшаег Языков.

С самого появления своего сей поэт удивляет нас огнем и силою языка. Никто самовластнее его не владеет стихом и периодом. Кажется, нет предмета, коего поэтическую сторону не мог бы он постигнуть и выразить с живостию, ему свойственною Пожалеем, что доныне почти не выходил он из пределов одного слишком тесного рода, и удивимся, что Издатель журнала, отличающегося слогом неправильным до бессмыслицы, мог вообразить, что ему возможно в каких-то пародиях подделаться под слог Языкова, твердый, точный и полный смысла».

Трудно сомневаться в принадлежности Пушкину этой рецензии, раньше иногда приписывавшейся Дельвигу (см. «Сочинения барона А. А. Дельвига», изд. Евг. Евдокимова, 1893, стр. 124). Томашевский уже заподозрил в ней руку Пушкина: «В № 12 рецензия на «Невский альманах», печатаемая в сочинениях Дельвига, но им, конечно, за отсутствием не написанная, своей характеристикой поэзии Языкова напоминает Пушкина. Но обо всей этом можно только гадать»¹. Однако можно, не гадая, найти веские доказательства авторства Пушкина.

Абсолютно исключено участие О. М. Сомова в составлении этой рецензии, так как в ней есть отзыв о его сочинениях, написанный явно посторонним человеком: «Сказки о кладах суть лучшее из произведений Байского, доныне известных»². От № 3 до № 13 «Лит. газеты» нет никаких следов участия Дельвига, который до 17 — 20 февраля еще не возвращался в Петербург. В № 2 напечатана рецензия Дельвига на альманах «Радуга>, в № 14 — его же рецензия на роман Булгарина «Димитрий Самозванец». В промежутке — до № 13 нельзя указать ни одной статьи, которая могла бы быть хоть с минимальной долей вероятности приписана Дельвигу³. Стиль рецензии на «Невский альманах» не дельвиговский (анализ см. ниже).

П. А. Вяземский в момент выхода № 12 «Лит. газеты» находился в дороге из Москвы в Петербург. Поэтому его сотрудниче-
¹ Б. В. Томашевский, Пушкин, стр. 123.

² Ср. отзыв о «Невском альманахе» в «Северных цветах на 1831 г.», стр. 30.

³ Лишь в № 13 короткая рецензия на «Метафизику» Ф. Баумейстера, быть может, написана Дельвигом (если не Пушкиным).
437

ство в «Лит. газете» прервалось на время. В № 8 помешена присланная им из Москвы статья «О московских журналистах», которую он предлагал Пушкину растянуть на несколько номеров. Можно думать, что без содействия Вяземского не обошлось письмо Ивана Салаева, издателя полного собрания сочинений Фонвизина, в редакцию «Лит. газеты», помещенное в № 10 (стр. 81 — 82). После этого в «Лит. газете» не было статей Вяземского до № 16 (от 17 марта), в котором Вяземский выступил с рецензией на «Монастырку» Погорельского.

Таким образом, уже одни историко-литературные справки почти с несомненностью доказывают принадлежность Пушкину рецензии на «Невский альманах».

Все критические статьи и заметки № 12 «Лит. газеты» как в отделе «Библиографии», так и «Смеси», кроме перепечатанного из «Tygodnik Petersburski» извещения о скором издании древнего памятника французской словесности «Brut d'Angletterre», написаны Пушкиным. Рецензия на «Невский альманах» находится в тесной связи с помещенной в том же номере пушкинской заметкой: «Англия есть отечество карикатуры и пародии». Рецензия заканчивается полемическим выпадом против Полевого. Ср. в статье «Англия есть отечество карикатуры и пародии»:

«Не думаю, чтобы кто-нибудь из известных наших писателей мог узнать себя в пародиях, напечатанных недавно в одном из московских журналов... Хороший пародист обладает всеми слогами, а наш едва ли и одним».

В принадлежности Пушкину заметки о пародии в Англии и о пародиях Полевого нет никаких оснований сомневаться. Язык и стиль этой статьи соединяют все особенности пушкинской манеры. Сжатая и строгая конструкция фразы, тонкая ирония, острые переходы от повествовательного стиля к драматическим иллюстрациям, непринужденность диалогической речи («Вальтер Скотту показывали однажды стихи, будто бы им сочиненные. «Стихи, кажется, мои», отвечал он, смеясь. «Я так много и так давно пишу, что не смею отречься и от этой бессмыслицы!») — все это, естественно, связывается с именем Пушкина. Типичным приемом пушкинского эпиграмматического стиля является резкий и неожиданный укол в самом конце заметки, контрастно напоминающий об ее начале, изменяющий значение всего предшествующего изложения и уничтожающий врага убийственной характеристикой «Истории русского народа» как пародии¹. Таким образом, рецензия на «Невский альманах» и заметка о пародии в № 12 «Лит. газеты» — произведения одного автора, именно Пушкина. Содержащаяся в них оценка слога Полевого целиком совпадает с пушкинскими отзывами о языке и стиле
¹ Ср. у Пушкина в статье об «Истории русского народа» Полевого: «Как заглавие его книги есть не что иное, как пустая пародия заглавия «История государства российского», так и рассказ г-на Полевого слишком часто не что иное, как пародия рассказа историографа».
438

Полевого в других местах. Ср. суждение Пушкина о Нелепом в рецензии на «Историю русского народа»: «Г. Полевой в своем предисловии весьма искусно дает заметить, что слог в истории есть дело весьма второстепенное, если уже не совсем излишнее... слог есть самая слабая сторона «Истории русского народам Невозможно отвергать у г-на Полевого ни остроумия, ни воображения, ни способности живо чувствовать, но искусство писать до такой степени чуждо ему, что в его сочинении картины, мысли, слова, все обезображено, перепутано и затемнено»¹. Характеристика же слога Полевого, как «неправильного до бессмыслицы», напоминает такие высказывания Пушкина о Полевом: «издатель... должен 1) знать грамматику русскую, 2) писать со смыслом: т. е. согласовать существ, с прилаг. и связывать их глаголом. — А этого-то Полевой и не умеет» (письмо к П. A. Bяземскому от 9 ноября 1826 г.) ².

Ср. в рассказе «Ветреный мальчик» из «Детской книжки?: «Русской грамматике не хотел он учиться, ибо недоволен был изданною для народных училищ и ожидал новой философической».

Кроме того, самый тон отзыва о стихах Языкова как нельзя более соответствует пушкинской, неизменно восторженной оценке «очаровательного стиха» «вдохновенного» Языкова. Еще в 1826 году (9 ноября) Пушкин писал Вяземскому из Михайловского: «Здесь нашел я стихи Языкова. Ты изумишься, как он развернулся, и что из него будет. Если уж завидовать, так вот кому я должен бы завидовать. Аминь, аминь глаголю вам. Си всех нас, стариков, за пояс заткнет»³. Ср. послания к Языкову и «Евгений Онегин» (IV, XXX), а также «Путешествие Онегина».

Наконец, язык и стиль рецензии на «Невский альманах» являются непреложным свидетельством принадлежности ее Пушкину. Типичный пушкинский синтаксис, сжатая глагольная фраза, отсутствие сложных конструкций, стройный и строгий ход логической мысли без всяких отступлений, необыкновенный лаконизм и полнота изложения — все это несвойственно рецензиям Дельвига.

Большая часть выражений и оборотов в рецензии на «Невский альманах» носит явственный отпечаток пушкинского языка и стиля. Например: «сей поэт удивляет нас огнем и силою языка». Ср. в «Моих замечаниях об русском театре»: «славянские стихи Катенина, полные силы и огня»; ср. также в статье о записях
¹ Любопытно, что и Полевой сразу же угадал Пушкина, в авторе заметки о пародии и поспешил заявить об отсутствии в «Телеграфе» пародий на стихотворения Пушкина. «Если в Телеграфе и печатаются пародии, если в них и узнают своих детищ некоторые поэты, то из этого не следует, чтобы там же были и пародии на Пушкина» («Московский телеграф», 1830, ч XXVII №6, стр. 240 — 241).

² А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, стр. 304.

³ Там же, стр. 305.
439

Самсона: «Поэт Гюго не постыдился в нем искать вдохновений для романа, исполненного огня и грязи», в статье о сочинениях Катенина: «Мстислав Мстиславич, стихотворение, исполненное огня и движения».

«Никто самовластнее его не владеет стихом и периодом». Ср.: «Он должен владеть своим предметом, несмотря на затруднительность правил, как он обязан владеть языком, несмотря на грамматические оковы» («Наброски предисловия к «Борису Годунову»)¹.

Перенос слов самовластие, самовластный, самовластно — из сферы политических отношений в область жизни и поэзии — типическая особенность пушкинского стиля. Например: «Наши журнальные Аристархи без церемонии ставят на одну доску Данте и Ламартина, самовластно разделяют европейскую литературу на классическую и романтическую» («Наброски предисловия к «Борису Годунову»).

«Кажется, нет предмета, коего поэтическую сторону не мог бы он постигнуть и выразить». Ср. в «Проекте предисловия к VIII и IX главам «Евгения Онегина»: «Самый ничтожный предмет может быть избран стихотворцем; критике нет нужды разбирать, что стихотворец описывает, но как описывает».

«Постигнуть и выразить с живостию, ему свойственною». Ср.: «Трогательное добродушие древних летописцев, столь живо постигнутое Карамзиным» («Наброски предисловия к «Борису Годунову»). Ср.: «Она (критика) редко сохраняет важность и приличие, ей свойственные» («Мнение М. Е. Лобанова»).

«...Почти не выходил он из пределов одного слишком тесного рода»². Ср.: «Книгу, в которой дерзость мыслей и выражений выходит изо всех пределов» («Путешествие из Москвы в Петербург»). Ср. также: «Круг поэтов делается час от часу теснее...» (письмо Вяземскому, апрель 1820 г.)³.

Вместе с тем слово «род» в языке Пушкина в применении к литературе всегда значит: жанр или стиль, например, род классический и романтический. «Какие же роды стихотворений должно отнести к поэзии романтической?» («О ничтожестве литературы русской») и т. п.

В положительной оценке слога писателя Пушкин прежде всего подчеркивает его точность: «Из стихотворений греческая песнь Туманского, к Одесским друзьям (его же) отличаются гармо-
¹ Ср. в письме к Вяземскому от 6 февраля 1823 г.: «...прозу-то не забывай; ты да Карамзин одни владеют ею» (А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, стр. 57).

² Ср. в «Евгении Онегине»:
И свод элегий драгоценный

Представит некогда тебе

Всю повесть о твоей судьбе.
³ А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, стр. 15,
440

нией и точностью слога» («Об альманахе «Северная лира»), г Баратынском: «верность ума, чувства, точность выражения, вкус ясность и стройность» («Пора Баратынскому...»); «гармония его стихов, свежесть слова, живость и точность выражения должны поразить всякого» («Баратынский принадлежит к числу...»).

«Гармоническую точность» Пушкин считал отличительно» чертой школы, основанной Жуковским и Батюшковым (в рецензии на «Карелию» Глинки). О Сент-Беве: «Никогда ни на каком языке голый сплин не изъяснялся с такою сухою точностью», Ср. о Ломоносове: «Отвращение от простоты и точности» («Путешествие из Москвы в Петербург»). Ср.: «...Твоя гармония, поэтическая точность, благородство выражений, стройность, чистота в отделке стихов пленяют меня...» (черновое письмо П. А. Плетневу, 1822 г.)¹. «Дельвиг, Дельвиг!.. благославляю к поздравляю тебя — добился ты наконец до точности языка...> (Л. С. Пушкину, от 30 января 1823 г.) ². «...Опыты Озерова ознаменованы поэтическим слогом — и то неточным и заржавым...» (П. А. Вяземскому, от 6 февраля 1823 г.) ³.

«Полный смысла». Ср.: «Произведения английских поэтов, напротив, исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей» («В зрелой словесности приходит время»). «Стих, исполненный истинно трагической силы» (там же). «Стихотворения его... исполнены искреннего вдохновения» («Всем известно, что французы...»). «Сладкоречивый епископ в книге, наполенного смелой философией, помещал язвительную сатиру на прославленное царствование» («О ничтожестве литературы»). «С ее роскошным языком, исполненным блеска» («О «Ромео и Джюльете» Шекспира»). «Оригинальность и индивидуальность слога, полного жизни и движения» («От редакции. О хронике русского в Париже»).

«Войнаровский полон жизни» ⁴.

«А чем же и держится Иван Иванович Расин, как не стихами, полными смысла, точности и гармонии!» (Письмо Л. С. Пушкину, 1824 г.) ⁵ и др. под.

Наконец, для пушкинского стиля очень характерно тройственное сочетание эпитетов, которым заканчивается рецензия. Например: «слог его, ровный, цветущий и живописный» («О предисловии г-на Лемонте...»); «трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного» («О переводе романа Б. Констана «Адольф»); «отпечаток ума тонкого, наблюдательного, оригинального» («О статьях князя Вяземского»); «В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный» (Заметка о «Полтаве»); «тем искреннее, небрежнее и сильнее
¹ А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, стр. 53.

² Там же, стр. 56.

³ Там же, стр. 57.

⁴ Там же, стр. 87.

⁵ Там же. стр. 86.
441

становится его рассказ» («Собр. соч. Георгия Кониского...»); «Германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей» («Мнение М. Е. Лобанова...»); «Он прост, полон и краток» («Словарь о святых»); «Черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно» («Послесловие к «Долине Ажитугай»); «нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным» («Записки Н. А. Дуровой»); «живой, теплый, внезапный отпечаток мыслей, чувств» («От редакции Современника») и мн. др.
Можно думать, что перу Пушкина принадлежит следующая заметка в «Смеси» № 13 «Лит. газеты» (1830, от 2 марта, стр. 106):

«Г. Раич счел за нужное отвечать критикам, не признававшим в нем таланта. Он напечатал в 8-м № Галатеи нынешнего года следующее примечание: «Чтобы вывести некоторых из заблуждения, представляю здесь перечень моих сочинений:

1. Грусть на пиру.

2. Прощальная песнь в кругу друзей.

3. Перекати-поле.

4. Друзьям.

5. Амела.

6. Петроний к друзьям.

7. Вечер в Одессе.

Прочие мелкие стихотворения мои — переводы. В чем же obtrectatores нашли вялость воображения, щепетильную жеманность чувства и (просим покорно найти толк в следующих словах!) недостаток воображения».

Мы принуждены признать неоспоримость сего возражения».

Эта заметка могла быть написана или Пушкиным, или Дельвигом, у которого с Раичем были свои литературные счеты и который, по-видимому, по возвращении в Петербург, именно с № 13 «Лит. газеты» приступил к выполнению своих редакторских обязанностей (ср. рецензию на «Метафизику» ф. Баумейетера в том же номере «Лит. газеты»).

В «Галатее» (1830, ч. XII, № 8) была помещена рецензия на «Северные цветы на 1830 год». Здесь в адрес всех издателей «Литературной газеты» было высказано много злых, а иногда и резких критических замечаний. Так, к О. М. Сомову и отчасти к А. А. Дельвигу относилось следующее общее суждение: «Les extremités se rencontrent; это доказывают Северные Цветы: в первый год своего существования в них стихотворное отделение было прекрасно, прозаическое слабо; во втором году проза не уступала стихам; в третий год Северные Цветы начали мало-помалу блекнуть; прошлогодние уступили первенство Невскому
442

альманаху, а нынешние почти совсем завяли; Денница превзошла их. Это еще не все: в первый год обозревал словесность нашу добрый миролюбивый литератор, г. Плетнев, и в предлинном письме к. какой-то графине, помнится, выставлял сокровища отечественной словесности в самом ярком свете и расхваливал русских... виноват! петербургских писателей, как больше нельзя. Особенно расточителен был он на похвалы своим приятелям. Что же за беда; лучше хвалить друзей, нежели бранить неприятелей. Впрочем, результат длинного письма был тот, что первоклассные наши поэты пишут не хуже Ламартина. В последующие годы обозрение русской литературы в С[еверных] Ц[ветах] прибрал к своим рукам г. Сомов и обдирает ее по-своему... Ждите после этого ароматов из цветника нашей Словесности! («Галатея», 1830, ч. XII, № 8, стр. 78 — 79). Далее подчеркивается пристрастность и необъективность, непринципиальность сомовской критики. Сомову достается отдельно за рассказ «Кикимора».

«Кикимора» (Рассказ русского крестьянина на большой дороге). В этом рассказе крестьянин, или что все равно, сочинитель, действительно хорошо говорит по-крестьянски. Но что в этом толку? Ломоносов, Карамзин, Дмитриев, Батюшков и другие более всего заботились о благородстве языка русского, а гг. Сомовы... (не называю (sic! — В. В.) других) более всего хлопочут о неблагородстве языка. — Горе нашей литературе, если это направление к рустицизму долго еще не прекратится!» (стр. 81).

К Пушкину относятся следующие критические замечания «Галатеи»:

«Отрывок из литературных летописей, за подписью: А. Пушкин. Статья эта начинается следующим образом: «Распря между двумя известными журналистами наделала шуму. Постараемся изложить исторически все дело sine ira et studio». Мы с своей стороны постараемся изложить исторически причины, sine ira et studio, побудившие знаменитого нашего поэта написать незнаменитую статью для Северных цветов. В Вестнике Европы помещен был разбор Полтавы, который имел несчастье не понравиться А. С. Пушкину. Вот сочинитель Полтавы, оставив на время поэтические занятия, принялся за (как говорит Вольтер) vile prose, втиснул ее в Северные цветы, только не sine ira et studio относительно издателя Вестника Европы» (стр. 82).

Рецензент «Галатеи» находил, что «в поэзии Северных цветов мало поэзии». В ответ на возражение, что «в Северных цветах есть стихотворения Пушкина, Баратынского, б. Дельвига», он заявляет: «Это ничего не доказывает или доказывает, что А. С. Пушкин поскупился на пьесы; Муза Баратынского не хотела ласково взглянуть на Северные Цветы, почуявши, что они вянут; Муза б. Дельвига, чопорно принарядившись в душегрейку новейшего уныния, не отходила от зеркала и, любуясь собою, спрашивала у него: не к лицу ли Гречанке северный наряд (Денница, LIX)? Время между тем шло своею чередою, наступила
443

осень, и цветы без должного надзора, не доцветши, поблекли» (стр. 84).

«Галатея» суровее всего критиковала Дельвига. В этой же рецензии на «Северные цветы на 1830 г.» читаем: «...поэтическая слава б. Дельвига поддерживается несколькими песенками, а о подражаниях его древним скажем теперь то же самое, что обзиратель Северных цветов, по известным публике причинам, говорит о сочинениях Раича: «Вялость воображения и вкуса, щепетильная жеманность чувства, недостаток воображения и вкуса, часто смешной выбор стихотворных мер» (прибавим, какая-то приторность) — вот характеристика барона Дельвига. Кому угодно сделать поверку этой характеристики, тот может, разумеется, отбросивши наперед предубеждения, прочитать все стихи б. Дельвига, помещенные в Северных цветах на нынешний год, особенно две идиллии: Отставной солдат и Изобретение ваяния. Вот маленький образчик из последнего стихотворения:
Боги! на глине я вижу очерк прямой и чудесный

Лба и носа прекрасной Хариты, дивно похожий,

Вижу: и кудри густые, кругом завиваясь, повисли;

Место для глаз уж назначено, пальцы ж трудятся добраться

В мякоти чудной до...
Довольно ли? — может быть, иные подумают, что пером нашим водило негодование. Действительно, негодование водило им, но только не за себя, но за несчастную нашу литературу; мы с горестью видим, что многие стали подражать барону Дельвигу и пишут в древнем вкусе. Бедные! они позабыли, что дурной вкус есть вкус самый древний. Впрочем, жалеть не о чем; и дурное в литературе, разумеется, если это дурное выдается сочинителем за хорошее, не всегда бесполезно; оно подает повод к пародиям, которые похищают у читателя улыбку. Вот две умные в этом роде пьесы. Мы выписываем их из 2-го № М. Телеграфа на сей год.
СХОДСТВО

(двустишие в древнем роде)
Сшили фрак: и был он модный, прекрасный, изящный;

Мода прошла, и — на ветошь он продан! Не то ли и в мире?

Феокритов
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Трубку я докурил и, пепел ее выбивая,

Думал: «Так выбивает из света нас Крон беспощадный!»

Феокритов
Кстати спросить можно: чем стихи Феокритова хуже следующих стихов барона Дельвига:
Мы не смерти боимся, но с жизнью расстаться нам жалко:

Так не с охотою мы старый меняем халат»

(стр. 84 — 87).
444

К тому месту, где критические замечания о сочинениях Раича применяются к поэзии Дельвига («Галатея», 1830, ч. XII, № 8, стр. 84 — 85), сделано такое примечание издателя: «Горькая участь переводчика Виргилиевых Георгик и Освобожденного Иерусалима! Пока он не издавал журнала, или, лучше сказать, пока не сорвал с некоторых из господ пишущих личины, его хвалили, а теперь? теперь перевод О (освобождённого) Иер.(усалима) назвали пародиею, а сочинения бранят без пощады, не называя их. Чтобы вывести некоторых из заблуждения, представляю здесь перечень моих сочинений: 1. Грусть на пиру, 2. Прощальная песнь в кругу друзей, 3. Перекати-поле, 4. Друзьям, 5. Амела, 6. Петроний к друзьям, 7. Вечер в Одессе. Прочие мелкие стихотворения мои — переводы. В чем же obtrectatores нашли вялость воображения, щепетильную жеманность чувства и (просим покорно найти толк в следующих словах!) недостаток воображения. В этом же роде какой-то Бенвенуто... написал в С. О. и С. А. разбор Освобожд. Иерусалима. Там-то рецензент показал во всем свете свой вкус, представивши образцы перевода Тассова Иерусалима в прозе для параллели с переводом Раича».

Язык этой своеобразной статьи не дает никакого материала для суждений об авторе. Параллельные фразы и обороты, для коротких вступительных замечаний и заключения -можно найти и в «Замечаниях на Песнь о Полку Игореве»: «Шлецер... признал подлинно древнее произведение и не почел даже за нужное приводить тому доказательства». В «Отрывке из литературных летописей»: «Мы ожидали от г. Каченовского возражений неоспоримых» и т. п.

Но гораздо больше данных в пользу авторства Пушкина можно извлечь из наблюдений над общей композицией статьи. Вся манера этой заметки, ее бесстрастный и в то же время глубоко иронический в своем бесстрастии тон невольно напоминают пушкинский замысел ответа на «бранчивые критики». «Кажется, если бы хотел я над ними посмеяться, то ничего не мог бы лучшего придумать, как только их перепечатать безо всякого замечания» («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений»). Пушкин так и поступил в своем предисловии к новому изданию «Руслана и Людмилы». Этим же способом полемики Пушкин воспользовался и в статьях Феофилакта Косичкина. Для Дельвига стиль заметки был бы необычен.

В этой заметке Пушкин разделался с Раичем за издевательства его над пушкинским объявлением об «Илиаде» в переводе Гомера. Раич перепечатал пушкинскую заметку из № 2 «Лит газеты» в № 4 «Галатеи», снабдив ее послесловием. В нем указывалось, что это «воззвание на счет (?) труда Гнедича чересчур величаво и обнаруживает дух партии, которая в литературе не должна быть терпима». Раич не соглашается с отзывом «Лит.
445

газеты», утверждающей «будто книга г. Гнедича долженствует иметь столь важное влияние на отечественную словесность; иначе мы должны будем допустить, что и барона Дельвига так называемые гекзаметры будут иметь столь важное влияние на отечественную словесность, потому что т. Гнедич в предисловии к своему переводу «Илиады» говорит об этом: «Кого не пленяет лира Дельвига счастливыми вдохновениями и стихом, столько музе любезным». Раич здесь сводил с Дельвигом личные счеты: он был сердит на Дельвига за заметку «На критику Галатеи», где, между прочим, Дельвиг уколол Раича как переводчика «Освобожденного Иерусалима», превратившего в балладу бессмертную поэму Тассо¹.

Пушкин ответил на выходку Раича разъяснением в № 12 «Лит. газеты». Признав себя автором объявления об «Илиаде» Гомера, Пушкин указывал, что отношения Дельвига к Гнедичу «не суть дружеские», — и следовательно, подозревать их в рекламировании друг друга — нелепо.

Отношение Пушкина к стилю критических статей «Галатеи» было резко отрицательным. П. А. Вяземскому в конце января — в начале февраля 1830 года Пушкин писал: «Кланяюсь всем твоим и грозному моему критику Павлуше. Я было написал на него ругательскую Антикритику, слогом Галатеи — взяв в эпиграф Павлуша медный лоб приличное названье!»²
Пушкину же принадлежит пародия на китайские анекдоты Булгарина в № 45 «Лит. газеты» (от 9 августа 1830 г., то есть в бытность Пушкина в Петербурге):

«В Газете Le Furet напечатано известие из Пекина, что некоторый Мандарин приказал побить палками некоторого Журналиста. Издатель замечает, что Мандарину стыдно, а Журналисту здорово».

Эта заметка является ироническим итогом толков, вызванных статьею Пушкина о сочинениях Видока³. Любопытно, что именно в № 45 «Лит. газеты» открыто признается принадлежность этой статьи Пушкину: «Издателю Северной Пчелы Литературная Газета кажется печальною: сознаемся, что он прав, и самою печальнейшею статьею находим мнение А. С. Пушкина о сочинениях Видока».
¹ «Сын отечества» и «Северный архив», 1829, т. IV.

² А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 14, стр. 62.

³ Эта заметка без доказательств включалась в собрание сочинений А. А. Дельвига (см. «Сочинения барона А. А. Дельвига», СПб. 1893, изд. Евг. Евдокимова, стр. 145). Н. О. Лернер также был склонен приписывать ее Дельвигу (см. «Пушкин и его современники», вып. XII). Б. В. Томашевский на основании расширенного толкования показаний А. И. Дельвига (в «Воспоминаниях») готов признать всю «Смесь» № 45 «Лит. газеты» 1830 г. «совместным произведением» Пушкина и Дельвига. А. А. Дельвиг, Полное собрание стихотворений, под редакцией Б. В. Томашевского, 1934, стр. 506.
446

Ироническое сообщение о «китайском анекдоте», помещенное непосредственно вслед за пушкинской статьей «Новые выходки противу так называемой литературной аристократии», находится в тесной связи с такими строками пушкинского «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений»: «У нас, где личность ограждена цензурою, естественно нашли косвенный путь для личной сатиры, именно обиняки. Первым примером обязаны мы** (Булгарину. — В. В.}, который в своем журнале напечатал уморительный анекдот о двух китайских журналистах, которых судия наказал бамбуковою палкою за плутни, унижающие честное звание литератора. Этот китайский анекдот так насмешил публику и так понравился журналистам, что с тех пор, коль скоро газетчик прогневался на кого-нибудь, тотчас в листах его является известие из-за границы (и большей частью из-за китайской), в коем противник расписан самыми черными красками, в лице какого-нибудь вымышленного, или безыменного писателя. Большею частию сии китайские анекдоты, если не делают чести изобретательности и остроумию сочинителя, по крайней мере достигают цели своей по злости, с каковой они написаны».

И тут же Пушкин, пародируя Булгарина и в то же время изобличая его в плагиате, в заимствованиях для «Димитрия Самозванца» из «Бориса Годунова», сочиняет новый, китайский анекдот: «Недавно в Пекине случилось очень забавное происшествие. Некто из класса грамотеев, написав трагедию, долго не отдавал ее в печать — но читал ее неоднократно в порядочных пекинских обществах и даже вверял свою рукопись некоторым мандаринам. Другой грамотей (следуют китайские ругательства) или подслушал трагедию из прихожей (что говорят за ним важивалось), или, тихонько взяв рукопись из шкатулки мандарина (что в старину также с ним случалось), склеил на скорую руку из довольно нескладной трагедии чрезвычайно скучный роман».

Известно, что китайский анекдот Булгарина, появившийся в «Северной пчеле» за 1829 год, № 33¹, совсем не совпадал с его пародическим изложением у Пушкина. Булгарин представил распрю Каченовского с Полевым в виде тяжбы двух журналистов, из которых один, имевший звание мандарина, добился сурового судебного приговора, по которому его обидчик был присужден к восьмидесяти ударам «бамбуса» по пятам.

Подставив под этот анекдот других персонажей, применив его к Булгарину, Пушкин коротко и иронически сообщает о результатах литературного «избиения» своего врага: «это... журналисту здорово».

Редактор IX тома «Сочинений Пушкина» в прежнем издании Академии наук (1929 г.) воспринял заметку «Лит. газеты» как простое библиографическое сообщение. «С легкой руки Булга-
¹ Ср. «Московский телеграф», 1829, ч. XXVI, № 5, стр. 103 — 108.
447

рина, — пишет он, — «китайский анекдот».стал распространяться и сделался популярен». «В газете «Le Furet», уведомляет читателей орган барона Дельвига, «напечатано из Пекина, что некоторый мандарин» и т. д. (т. IX, примечания, стр. 316). Но «Лит. газета», естественно, не стала бы распространять славу булга- ^г ринского остроумия. Острота и едкость пушкинского анекдота усилены каламбурной ссылкой на газету «Le Furet». Уже Воейков в «Славянине» (1829, ч. XII, № XL и XLI) использовал название этого французского журнала, издававшегося в Петербурге («Le Furet. Journal de littérature et des théatres»), применительно к «Северной пчеле», недвусмысленно разъяснив, что le furet обозначает не только хорька, но и проныру, сыщика¹.

Таким образом, пародия на «китайский анекдот» в № 45 «Лит. газеты», завершающая цикл пушкинских нападений на Видока-Булгарина в «Лит. газете», может принадлежать лишь перу Пушкина. Тут лаконически сконденсированы все пушкинские образы и приемы. Многословным обинякам Булгарина противопоставлен простой, сжатый, ясный стиль газетного извещения, которое Пушкин сумел оживить не только язвительными сарказмами пародии, но и поговорочным лаконизмом разговорной речи.

Ср. фразеологические параллели из других сочинений Пушкина: для побить палками — из письма к П. А. Вяземскому (1824): «Критики у нас, чувашей, не существует, палки как-то неприличны»;² из эпиграммы (1829);
Сердито Феб его прервал

И тотчас взрослого болвана

Поставить в палки приказал.
Совершенно в стиле и духе публициста Пушкина самая манера — замаскировавшись, наносить удары со стороны и защищать литературное дело самого Пушкина. Отстаивая необходимость возражений на «критики» даже самых «презрительных» лиц, в набросках предполагаемого письма к издателю «Лит. газеты», Пушкин писал: «Видок вас обругал. Изъясните, почему вы никоим образом отвечать ему не намерены (в первоначальной редакции: «Изъясните, почему вы никаким образом Видоку
¹ По-видимому, издававшийся в Петербурге французский журнал «Le Furet» был близок к «Северной пчеле». Во всяком случае, характерно написанное в резком тоне опровержение «Лит. газеты» № 64 (стр. 250), направленное против объявления «Le Furet» о близком выходе 8 главы «Евгения Онегина» в «Северных цветах на 1831 г.»: «Издатель Литературной Газеты сим объявляет, что он никогда о том не говорил издателю вышепомянутого французского журнала, что даже не имеет чести знать ни самого издателя, ни кого-либо из принадлежащих к редакции Le Furet. Откуда почерпает журнал сей известия свои касательно русской литературы, неизвестно». Ср. также в № 16 «Лит. газеты» за 1830 г. (стр. 126 — 128) статью академика Д. Велланского «Замечание на статью литературного французского журнала».

² А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, стр. 96.
448

не отвечаете. Публика не может знать, что он отъявленный плут и шпион»). В этом отношении мне нравится одна из статей вашего журнала как доброе дело» (т. е. статья о записках Нидока).

Особому анализу следует подвергнуть анонимно напечатанные в № 45 «Литературной газеты» (9 августа 1830 г.) бытовые сценки под заглавием «Бал за Москворечьем».

Известно, что этот номер «Литературной газеты» составлялся при особом участии Пушкина, который находился тогда в Петербурге. Как свидетельствует в своих «Воспоминаниях» А. И. Дельвиг и как отметил В. П. Гаевский на принадлежавшем ему экземпляре «Литературной газеты» (ныне экземпляр этот принадлежит библиотеке Пушкинского Дома — Института русской литературы АН СССР), весь отдел «Смеси» в этом номере «Литературной газеты» написан совместно А. А. Дельвигом и А. С. Пушкиным (см. «Новые выходки противу так называемой литературной аристократии» и «В газете «Le Furet» напечатано известие из Пекина»). Участия П. А. Вяземского ни в этом номере, ни в непосредственно ему предшествующих не замечается. Естественно возникает подозрение, не принадлежат ли эти драматические сценки Пушкину. Вот полный текст их.
БАЛ ЗА МОСКВОРЕЧЬЕМ *
На Тверской. Подъезд с улицы.
Черский (выходит из кареты). Принимает Вера Ивановна?

Швейцар. Вера Ивановна сей час едет.

Черский. Куда?

Швейцар. На бал.

Вера Ивановна (выходит на крыльцо).. Это чья карета? А! Черский, поедемте вместе на бал к Замарбицкой.

Надинька. Мурбазицкой, maman.

Черский. Я с Базарбицкой незнаком.

Вера Ивановна. Нужды нет: провинциялка. Я вас представлю: я везу с собою toute та société.

Черский. Да я в сапогах.

Вера Ивановна. Все равно: за Москвой-рекой. Поезжайте же за нами. Надинька, садись.

Надинька. До свидания, Андрей Иванович.

Черский. Со мной первый кадриль, не правда ли?
За Москвой-рекой. Освещенные сени. Убранная лестница.
Вера Ивановна. Какая даль и какая Мостовая! Надинька. Подождемте же Черского.
449

Входит Проясни
Веря Ивановна. Так! Пронский уж тут. Он и в Чухлому попадет на бал.

Пронский. Да вы-то как сюда попали?

Надинька. Посмотрите, посмотрите: чем убрана лестница! ананасами!

Туров. Да; я об них все ноги переколол.

Пронский (смотрит в лорнет). В самом деле ананасы. Я сюда сбегаю после.

Вера Ивановна. Какой вы жадный! Срежьте и мне один.

Надинька. Вот и Черский.

Вера Ивановна. Идите же все за мною. Как бишь зовут хозяйку?

Надинька. Бур... как бишь?

Туров. Map... Ей-богу, не знаю.

Пронский. Чумарзицкая, кажется.

Вера Ивановна. Никогда от вас толку не добьешься.
Там же.
Пронский. Вообразите! Четверть шестого!

Черский. Какова хозяйка? Настоящая калачница.

Вера Ивановна. Дочка недурна.

Туров. А куда манерится. Господи! Что за лица встречаешь за Москвой-рекой!..

Черский. Бал удался.

Пронский. Так: мороженое было солоно, а шампанское тепло.

Черский. К теплому шампанскому я привык. На балах иначе не бывает. Больше пенится: позволенная экономия.

Лакей (Вере Ивановне). Карету вашу подают.

Вера Ивановна. Прощайте, messieurs. Завтра к нам милости просим.

Пронский (зевая). А, право, было очень весело.
Эти сцены невозможно связать ни с одним (кроме Пушкина и Вяземского) из основных сотрудников «Литературной газеты», прозаические сочинения которых помещались в этом журнале без подписи. Ни О. М. Сомов, ни А. А. Дельвиг не обнаружили в своей литературной деятельности стремления и склонности к драматическому изображению быта московского дворянства, да едва ли и были знакомы с ним в достаточной мере. Остаются на подозрении в качестве возможных авторов П. А. Вяземский и А. С. Пушкин. Как уже сказано, и тот и другой были во время подготовки № 45 «Литературной газеты» в Петербурге. Согласно полицейским донесениям, Пушкин выехал из Москвы в Петербург 16 июля¹ 1830 года в дилижансе вместе с П. А. Вяземским ². Он пробыл там до 10 августа. Следовательно, не совсем исключена мысль и об авторстве П. А. Вяземского. Однако жанр драматических сцен как специфического литературного произведения чужд творчеству Вяземского. Стиль диалога, привлекавший Вяземского, как можно судить хотя бы по его «Старой записной книжке» опирался на каламбуры и на острословие, на неожиданность ситуаций и характеристических
¹ «Красный архив», т. 37, стр. 341. Ср. Н. С. Ашукин, Москва в жизни и творчестве А. С. Пушкина, 1949, стр. 141.

² «Русский архив», 1899, № 5, стр. 86,
450

реплик. Да и острота социальной темы, звучавшей в драматическом этюде «Бал за Москворечьем» — противопоставление скудеющей аристократии и промышленного сословия, «калачников», — не вяжется с общественной позицией Вяземского после крушения декабризма.

Для того чтобы решительно отвергнуть мысль об авторстве О. М. Сомова, достаточно сравнить стиль «Бала за Москворечьем» с «светским разговором» О. М. Сомова в очерке под заглавием «Все из ничего» в альманахе на 1830 год, «Царское Село». Вот отрывки диалогов из этого сочинения.

« — Приятель ваш женился, Monsieur Ладов, — сказала одна дама молодому офицеру, — поздравляем его par contumace.

— Или par procuration, в лице вашем, — прибавила другая дама, — потому что сам он уже с полгода к нам и глаз не кажет.

— Ах, если бы вы знали, Mesdames, чего ему стоила эта женитьба... Сколько хлопот, сколько досад.

— Расскажите нам это, Monsieur Ладов; вы такой мастер рассказывать.

— Trop d'honneur, — проговорил Ладов вполголоса, с поклоном и довольною улыбкой. — Mais puisque vous Ie voulez absolument, извольте. Приятелю моему, Тимскому, и неудачи и удачи — все было из ничего.

— Как это? — вскрикнули удивленные дамы.

— Souffrez que je continue. Два года он был постоянно влюблен в княжну Полину Прюдину, два года ждал решения судьба своей — все ничего, как ничего...» И заключительная сцена из рассказа Ладова: «Входит в гостиную — видит княгиню Жак и с нею одну только княжну Полину. Уже он готов был бежать за дверь, как вдруг силы его оставили, он задрожал и, не владея собою, упал к ногам Полины. «Vous me rebutez, Princesse, — проговорил он жалобным, задыхающимся голосом, — скажите, что вы находите во мне противного?» — «Ничего». — «Что же было препятствием, которое не допускало вас осчастливить меня?» — «Ничего!» — «Так ничто не препятствует моему благополучию?» — «Ничего!..»

Последнее ничего протяжно и с легким вздохом вырвалось из груди прелестной Полины.

Словом, из ничего вышло все: Тимский женат; вчерась был я у него с поздравлением. «Ты теперь вполне счастлив, — сказал я ему. — Милая жена, хороший достаток, большие связи; короче, все твои желания исполнились. Скажи, что ты теперь чувствуешь?» — «Ничего!» — отвечал он рассеянно и начал проверять счет, поданный ему дворецким»¹.

Легко увидеть, что между этим «светским» стилем, основанным на иронически-каламбурном осмыслении одного выражения
¹ «Царское Село. Альманах на 1830 г.» Издан Н. Коншиным и Б. Розеном, СПб., стр. 284 — 289
451

(в данном случае — «ничего») и пересыпанном французскими фразами, лишенным внутреннего динамизма и социальной остроты, и стилем «Бала за Москворечьем», в котором одно экспрессивно-контрастное вращение фамилии — Мурбазицкой-Базарбицкой-Чумарзицкой и т. п. — очень выразительно, мало общего.

Стиль диалога в «Бале за Москворечьем», общая тема — разложение и оскудение столичной дворянской аристократии и восхождение торгового, промышленного сословия, противопоставление фешенебельной Тверской и буржуазного Замоскворечья — все это близко Пушкину и способно подтвердить гипотезу о принадлежности этих сцен именно ему.

В 20 — 30-х годах Москва, в общем, еще сохранившая свой усадебно-дворянский облик, начала превращаться в Москву буржуазную. Она стала утрачивать свой былой аристократический блеск. Роскошные дворцы вельмож, построенные преимущественно в классическом стиле знаменитыми зодчими — Растрелли, Казаковым, Баженовым, Ухтомским, Кваренги, — возвышались на Воздвиженке, Тверской, Басманной, Покровке, Мясницкой¹. Тверская улица была одним из центров, где сосредоточивалась жизнь родовитого дворянства. Там находился дом тогдашнего московского предводителя дворянства — Олсуфьева (где теперь № 15).

Тема обнищания Московского «боярства» очень занимает Пушкина с самого начала 30-х годов. В письме к П. В. Нащокину (от 22 октября 1831 г.) он замечает: «Что-то Москва? как вы приняли государя и кто возьмется оправдать старинное московское хлебосольство? Бояра перевелись. Денег нет; нам не до праздников. Москва губернский город, получающий журналы мод. Плохо»². В письме к жене (Н. Н. Пушкиной) от 27 августа 1833 года из Москвы Пушкин снова возвращается к той же теме: «...В Москву мудрено попасть и не поплясать. Однако скучна Москва, пуста Москва, бедна Москва. Даже извозчиков мало на ее скучных улицах. На Тверском бульваре (гуляют) попадаются две-три салопницы, да какой-нибудь студент в очках и в фуражке, да кн. Шаликов»³.

В «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин так характеризует современную ему Москву с социально-бытовой и социально-исторической точек зрения: «Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники — все исчезло; остались одни невесты, к которым нельзя по крайней мере применить грубую пословицу:
¹ См. В. Л. Снегирев, Московское зодчество. Очерки по истории русского зодчества XIV — XIX вв., М. 1948, стр. 258. Ср. Н. С. Ашукин, Москва в жизни и творчестве А. С. Пушкина, М. 1949, стр. 12.

² А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., изд. АН СССР, т, 14, 1941, стр. 237.

³ Там же, т. 15, стр. 75.
452

vieilles comme les rues; московские улицы, благодаря 1812 году, моложе московских красавиц, все еще цветущих розами! Ищи в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травою, и садим, запущенным и одичалым. Под вызолоченным гербом торчит вывеска портного, который платит хозяину 30 рублей в месяц 31 квартиру; великолепный бельэтаж нанят мадамой для пансиона — и то слава богу! На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается внаймы, и никто его не покупает и не нанимает. Улицы мертвы; редко по мостовой раздается стук кареты; барышни бегут к окошкам, когда едет один из полицмейстеров со своими казаками... Обеды даются уже не хлебосолами старинного покроя, в день хозяйских именин или в угоду веселых обжор, в честь вельможи, удалившегося от двора, ко обществом игроков, задумавших обобрать наверное юношу, вышедшего из-под опеки, или саратовского откупщика. Московские балы... Увы! Посмотрите на эти домашние прически, на эти белые башмачки, искусно забеленные мелом... Кавалеры набраны кое-где — и что за кавалеры! Горе от ума есть уже картина обветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве уже не найдете ни Фамусова, который всякому, ты знаешь, рад — и князю Петру Ильичу, и французу из Бордо, и Загорецкому, и Скалозубу, и Чацкому; ни Татьяны Юрьевны, которая
Балы дает нельзя богаче

От рождества и до поста,

А летом праздники на даче.
Хлестова в могиле; Репетилов в деревне — бедная Москва!..

Но Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою. Купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством»¹.

Склонность Пушкина к драматическим сценам не нуждается в доказательствах. Речь идет не о «маленьких трагедиях», не о «сценах из рыцарских времен» и т. п., но о таких бытовых сценах, как «Альманашник», как разговор между автором и англичанином в «Путешествии из Москвы в Петербург» и др. под.

В «Бале за Москворечьем» диалог лаконический, живой и быстрый, остро отражающий социальные и бытовые взаимоотношения действующих лиц, близок по структуре к пушкинскому. Реплики — при своей краткости — полны тонких иронических замечаний.

«Черский. Какова хозяйка? Настоящая калачница.
¹ А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 11, изд. АН СССР, 1949, стр. 246
247

Вера Ивановна. Дочка недурна.

Туров. А куда манерится. Господи! Что за лица встречаешь за Москвой-рекой!..

Черский. Бал удался.

Пронекий. Так: мороженое было солоно, а шампанское тепло.

Черский. К теплому шампанскому я привык. На балах иначе не бывает. Больше пенится: позволенная экономия».

С общим ходом этого диалога, с основными экспрессивно-семантическими свойствами его структуры можно сопоставить такой обмен репликами в неоконченной пушкинской повести «На углу маленькой площади» (1829).

« — Что с тобою сделалось, Валериан? Ты сегодня сердит.

— Сердит...

— На кого?

— На князя Горецкого. У него сегодня бал, а я не зван.

— А тебе очень хотелось быть на его бале?

— Нимало. Черт его побери с его балом. Но если зовет он весь город, то должен звать и меня.

— Который это Горецкий? Не князь ли Яков?

— Совсем нет. Князь Яков давно умер. Это брат его, князь Григорий, известная скотина¹.

— На ком он женат?

— На дочери какого-то целовальника, нажившего миллионы того певчего, как бишь его?»

В той же повести:

« — Кого ты называешь у нас аристократами?

— Тех, кто протягивают руку графине Фуфлыгиной.

— А кто такая графиня Фуфлыгина?

— Взяточница, толстая наглая дура.

— Какие тонкие эпиграммы!

— Я за остроумием, слава богу, не гоняюсь.

— И пренебрежение людей, которых ты презираешь, может до такой степени тебя расстраивать!.. Признаться, тут есть и иная причина... — сказала дама после некоторого молчания.

— Так: опять подозрения! Опять ревность! Это, ей-богу, несносно».

Основным драматическим стержнем сцен «Бала за Москворечьем» является презренье дворянских обитателей Тверской к богатой «провинциялке», живущей за Москворечьем в роскошном доме с лестницей, убранной ананасами. Но эта «провинциялка» не имеет знатного имени, и самая фамилия ее — вульгарная и неблагозвучная — служит предметом Острой экспрессивно-комической игры с каламбурно-пренебрежительными намеками.
¹ Зачеркнуто: «А, — тот, который получил когда-то пощечину и не дрался? — Совсем нет. Его били палкою. А все это шутки его жены: я не имел счастья ей понравиться»
454

«Вера Ивановна. ...А! Черский, поедемте вместе на бал к Замарбицкой.

Надинька. Мурбазицкой, maman. Черский. Я с Базарбицкой незнаком».

«Вера Ивановна. Идите же все за мною. Как бишь зовут хозяйку?

Надинька. Бур... как бишь?

Туров. Map... Ей-богу, не знаю.

Пронский. Чумарзицкая, кажется».

Пушкин не раз подвергал презрительные фамилии каламбурному переодеванию: Фаддей Булгарин — Авдей Флюгарня. Фан-Хи, Видок Фиглярин, Голиаф Фиглярин, Фаддей Выжигин,¹ Каченовский — Кочерговский, Трандафырь, Трандафырин, Михаил Трандафил, Франталлей, сиречь Михаил Трандафилос² и др. под.

Самые имена действующих лиц «Бала за Москворечьем»: Вера Ивановна (ср. в «Домике в Коломне»:
Покамест мирно жизнь она вела, '

Не думая о балах, о Париже,

Ни о дворе (хоть при дворе жила

Ее сестра двоюродная, Вера

Ивановна, супруга гоф-фурьера) (стр. XXVI)
Надинька (см. у Пушкина — Надинька в отрывке «Участь моя решена», в отрывке «Надинька»), Пронский (в «Барышне-крестьянке»: «Григорий Иванович был близкий родственник графу Пронскому, человеку знатному и сильному»), Черский (ср. Чарский в «Египетских ночах»), кроме Турова, встречаются у Пушкина. Любопытно ироническое отношение автора к обедневшей московской знати:

«Вера Ивановна. Какая даль и какая мостовая!

Надинька. Подождемте же Черского.
Входит Пронский.
Вера Ивановна. Так! Пронский уж тут. Он и в Чухлому попадет на бал.

Пронский. Да вы-то как сюда попали?

Надинька. Посмотрите, посмотрите: чем убрана лестница! ананасами!

Туров. Да; я об них все ноги переколол.

Пронский (смотрит в лорнет). В самом деле ананасы. Я сюда сбегаю после.

Вера Ивановна. Какой вы жадный! Срежьте и мне один».

Если присмотреться к строению реплик диалога, к их синтаксису и к их чередованию, то легко найти им параллели в сочине-
¹ См. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., справочный том, изд. АН СССР, Указатель имен, стр. 122 — 123.

² Там же, стр. 236.
455

ниях Пушкина. Даже наиболее индивидуальным по своему строю репликам, начинающимся с так:

«Черский. Бал удался.

Пронский. Так: мороженое было солоно, а шампанское тепло», — отыскиваются прямые соответствия в стиле Пушкина:

« — Так: опять подозрения! опять ревность!» («На углу маленькой площади».)

Ср. « — Как бишь зовут хозяйку...»

В «Пиковой даме»: «Что же говорил вам Германн — или как бишь его?»

Правда, в диалоге «Бала за Москворечьем» встречаются слова, не попадающиеся в других сочинениях Пушкина: это — Москворечье, «все ноги переколол», калачница, манериться. В сущности, кажется подозрительным или сомнительным для стиля Пушкина лишь слово: манериться. Однако это слово в значении: жеманиться, церемонно, манерно себя вести — было широко употребительно в разговорно-литературной речи допушкинского времени и пушкинской эпохи. В «Словаре русского языка, составленном Словарной Комиссией Академии наук» (т. VI, вып. 2, Л. 1929, стр. 207) указаны следующие примеры:

Манерься ты иль нет, ты мне лишь не важна. Хвостов. Русск. парижанец (Росс. феатр, ч. XV, стр. 187 — 188).

(Немец) гордо вальсирует с толстою, красною девкою... которая манерится (Арх. бр. Тург. 1, 187).

Полно манериться, родной (Греч. Черн. женщ., ч. II, 72). Тут городничий играет в вист, тогда как жена его манерится во французской кадриле. Соллогуб, Сережа (1, 206).

Посмотреть, у иной рожа-то не белей сапожного голенища, а туда ж манерится. Загоскин, Соч. III, 162.

Ср. у Стасова (Выставки, 1865):

«Дело шло о пустынных залах, где когда-то выступал и манерился со своим двором Людовик XIV».

Любопытно также, что слово кадриль в сценах «Бал за Москворечьем» относится к мужскому роду («Со мной первый кадриль, не правда ли?»), как и в сочинениях Пушкина(см. «Словарь языка Пушкина», т. 2, стр. 269: французский кадриль)¹.
¹ Нет оснований связывать с именем Пушкина напечатанный в № 72 «Лит. газеты» (22 декабря 1830 г.) в отделе «Смесь» анекдот о Ломоносове: «Ломоносов обедал однажды у И. И. Шувалова с каким-то провинциялом. Шувалов читал незадолго перед тем новое произведение Ломоносова и за обедом завел о том разговор с своим гостем — поэтом, хваля его картины. Простодушный провинциял вслушивался в разговор и, выразумев из него только, что дело шло о картинах, просил Ломоносова списать портреты с него и жены. — «Это не по моей части, сударь, — отвечал, улыбаясь, Ломоносов. — Я пишу в другом роде. Но если вам угодно иметь верный ваш портрет, то советую вам попросить о том Грота». — Грот был живописец, славившийся тогда в Петербурге списыванием зверей». Анекдот изложен вяло и растянуто. Он лишен остроты пушкинских анекдотов. В нем нет и игры слов, каламбурных противоречий. Выражения выразумев из него (разговора), и списывание зверей чужды языку Пушкина.