Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
ГЛАВА IV. НЕИЗВЕСТНЫЙ ОЧЕРК-ФЕЛЬЕТОН Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО О РОДИОШЕ (К образам людей, сороковых годов) Творчество Достоевского полно откликов на живые злободневные интересы современного ему русского общества. Оно иногда соприкасается и связывается неожиданно с именами таких писателей и названиями таких произведений, которые в настоящее время или забыты, или пользуются дурной общественной репутацией. В литературной деятельности Достоевского нет резких граней между сферой словесно-художественного искусства и публицистикой. Нередко историческое осознание и истолкование художественно-идеологического замысла этого великого писателя невозможно без изучения и знания соответствующего литературного и шире: культурно-общественного контекста. Один неизвестный очерк-фельетон Ф. М. Достоевского, напечатанный в № 2 «Гражданина» за 1874 год, является полемическим откликом на повесть В. П. Буренина (Маститого беллетриста) «Недавняя история». 1 В. П. Буренин — автор острых, хотя и не всегда достаточно Глубоких и художественно выразительных, очерков, фельетонов, повестей, стихотворений и пародий, пользовавшихся особенной популярностью в начальный период его литературной деятельности. В 60 — 70-е годы В. П. Буренин принадлежал скорее к передовым, прогрессивным кругам русской литературы, русской публицистики. Та метаморфоза, которая произошла с ним в 80 — 90-е годы и которая связала его имя с наиболее темными и злыми силами русской общественной реакции, тогда еще никак не 585 отражалась б Творчестве В. П. Вуренина. В произведениях В. П. Буренина, относящихся к 70 годам XIX века, находила широкое и разнообразное отражение российская действительность этого времени. Вот несколько иллюстраций, взятых из книги В. Буренина «Очерки и пародии». В очерке «Адвокат Орлецкий» на широком фоне картины общественной жизни 70-х годов раскрывается история превращения молодого либерала в беспринципного и развращенного хищника — модного адвоката. В этом очерке «автор имел в виду слегка обрисовать современного героя и вообще адвокатскую среду лишь с одной, наиболее выдающейся стороны — со стороны необычайного развития в них мещанской пошлости»1. Еще более широкую картину упадка или распада русской либеральной интеллигенции 70-х годов представляет очерк «Из записок самоубийцы». Здесь будущий самоубийца, от лица которого ведется повествование, рисует разнообразные сцены и образы, свидетельствующие о глубоком разложении слоев русского общества, когда-то слывших передовыми. Вот эскиз буржуазного журфикса: «Наша буржуазия укрепляется все больше и больше, обставляется все лучше, начинает жить все приятнее, все комфортабельнее. У нее начинают являться свои «авторы и моды», свой политический тон. Она положительно стала фоном современной жизни» (76). В этом журфиксе принимают участие разные типы — представители «различных элементов общества», между прочим, адвокат Пискленков, «известный мозольный оператор Пахомов — известный, впрочем, не по своей специальности, но в качестве любителя и знатока современной литературы», «знаменитый композитор Автомедонтов, автор неизвестной миру, но известной до последней ноты его почитателям и почитательницам оперы «Ревельская килька» (82) и др. под. «Литературный оракул и мозольный оператор» Пахомов сообщает о литературных новостях. « — А я вам, Наталья Орестовна, новинку-с литературную... гм... чудесную новиику-с принес, — несколько как будто обижаясь на то, что не к нему первому обратилась хозяйка, заметил литературный оракул и мозольный оператор. — Ах, что, что такое? — встрепенулась хозяйка. — Непропущенное место из последней сатиры Асклепиодота Амфилоховича! (Пахомов всех литераторов звал не по фамилии, а по именам, в качестве их «общего друга».) Целых двадцать пять строк — и каких строк-с! — Ах, как я вам благодарна, ах давайте сюда, давайте, прочтите, — заволновалась хозяйка, — это ужасно интересно. Это из какой сатиры? — Верно, из последнего очерка «Оголтелый»? — догадалась с живостью Прециоза Александровна. 1 В. Буренин, Очерки и пародии, СПб. 1874, стр. 70. В дальнейшей ссылки на страницы даются в тексте. 586 — Нет-с, — с внушительной важностью ответил Пахомов, — это из новой сатиры-с, которая появится в следующей книжке «Пустопорожнего радикала». Асклепиодот Амфилохович начал писать целый ряд очерков, под общим заглавием «Плюй!». Все общество, исключая красивой дамы, удивленно шевельнувшей бровью, покатилось со смеху: так остроумным показалось это заглавие. — Я сегодня-с поутру был у Асклепиодота Амфилоховича, и он читал мне первый очерк. — Ну, ах, что же? Хорошо? — воскликнула Прециоза. — Бесподобно! Представьте, изображен администратор, у которого в носу завелись клопы... Пахомов приостановился и усиленно фыркнул: все общество, как по сигналу, фыркнуло за ним; даже юрисконсульт повел ртом к левому уху, что у него несомненно означало веселое расположение духа. Спокойной опять-таки осталась красивая дама, но, кажется, потому только, что она, вследствие феноменальной глупости, не разумела даже того, что передавал знаток и ценитель литературы. — И между тем, — продолжал Пахомов с усилием подавляя пароксизм смеха, — и между тем-с администратор воображает, что это не клопы, а нигилисты... Слушатели снова покатились. ... — которые притом устраивают общества на ассоциационных началах для наполнения безвоздушных пространств звуками невинных протестов» (84 — 85). Сатира Асклепиодота Амфилоховича произвела на всех потрясающее впечатление, особенно игривое сравнение России «с какой-то неудобоназываемой деталью человеческого тела». Она была поставлена выше сатирических произведений Гоголя. « — Гоголь был мистик, мистик! — пискнула вдруг ни к селу ни к городу сытенькая докторша, — мистицизм с реализмом постоянно в антагонических отношениях...» (85 — 86). Непосредственно за этим сатирическим очерком следует второй этюд. Возвращающийся с журфикса повествователь видит у проруби на Неве фигуру, «вполголоса что-то бормотавшую». Это оказался Артемьев, университетский товарищ рассказчика, превратившийся в запойного алкоголика. Артемьев стремится утопиться, уйти из жизни. «Он мертвый, — говорит рассказчик, — точно так же как я, как многие из наших сверстников и сотоварищей. Мы были живыми людьми несколько лет тому назад. Нас тогда несла высоко поднявшаяся волна общественного движения, Мы смело плыли, думая выплыть в открытое море, и выплыли... в грязную клоаку. Как это случилось — мы и сами этого не заметили. Вышло как-то так, что зараз и жизнь от нас отвернулась, потому что ее течение направилось в другую сторону, да и мы сами отвернулись от жизни, потому что не желали направляться туда, куда она направилась. В это время у многих 587 из нас и «сломались„существования», как любили когда-то выражаться чувствительные романисты» (102 — 103). С другими совершилась метаморфоза. Пример — адвокат Брехансон. Он «расцвел пышным цветком современного прогресса». У него «руки так и вытягиваются... царапнуть где можно, где плохо лежит, но, конечно, с соблюдением приличий, с чрезвычайным благородством и ловкостью, доходящей даже до шика» (111). Далее читатель знакомится с портретами «честных либералов-идеалистов» сороковых годов, потом «детей второй формации»: Аркадий Облаков, «хороший образчик «средних» либералов-идеалистов, — носитель «гражданской слезы» и «безудержной романтической фантазии». Он превращает в «творимую легенду» куски жизни сырой и грубой, особенно из истории жизни своей личности. «Можно ли было не расхохотаться, слушая поэтический рассказ Облакова и зная действительную канву, на которой пятидесятилетний младенец выткал узоры своей фантазии, искренне веря собственному вранью?» (126). «Конечно, Облаков — комическая фигура. Но ведь, повторяю, большинство «среднего» типа либералов-идеалистов, право, коли поприглядеться к ним хорошенько, то же все комические фигуры. Они обыкновенно «кипят в действии пустом» или, еще вернее, в бездействии пустом» (127). «Они любят комфорт и все, «от природы» или, точнее, от крепостной почвы, на которой выросли, «беглецы полезного труда». Фактически-то, вследствие «железной необходимости», иногда потягивают житейскую лямку, потому что их запрягла судьба, но в душе все-таки питают полное отвращение к труду и всегда предпочтут ему какое угодно приживальничество, если оно их освободит от работы» (127 — 128). «Таковы те из них, которые стоят одесную, в числе овец; но в числе их тоже и козлищ, ошую стоящих, довольно. Из либералов-идеалистов встречаются такие кулаки, что просто мое почтение. В нашей литературе, усердно разрабатывавшей типы людей сороковых годов, можно сказать изнывшей под этим типом, выставившей его в разнообразных вариациях, сколько помнится, не было попытки определить тип либерала-идеалиста и вместе с тем кулака» (128). «Остаются еще „дети второй формации”. Не на них ли возложить упование, не в них ли уже, чего доброго, спасение российского прогресса, не они ли извлекут его из стоячего болота, в котором он завяз? Не они ли „живая сила”?.. Но у «детей второй формации» нет хороших руководителей, «они пущены на собственную волю, на собственное разумение». А разумение-то у них совсем плохое, потому что образование их довольно шаткое. Инстинкты у них добрые, но теоретическое развитие... по этой части рукой махни» (130 — 131). 588 «Они хватаются обыкновенно с большим увлечением за неясные для них самих вещи, хватаются сразу, с размаху, и так же скоро отстают от всего, как и пристают ко всему» (131). То они едут в Америку учиться «настоящему свободному труду», то они увлекаются (по примеру Верещагина) сыроварнями, и «видят в грядущем уже наступление золотого века, если только им удастся покрыть всю пространную и великую родину «сетью» сыроварен, подобно тому, как она покрывается сетью железных дорог» (131). «После сыроварен явилось новое занятие. Занятия эти называются технически: «идти в народ». С какою целью? Учить его. Чему? На этот вопрос „дети второй формации” дают самые смутные, путаные ответы. Должно быть, учить „всему, чему изволишь”, как говорит одно действующее лицо в „Недоросле”» (132). И вот, в итоге изучения и оценки современной действительности, возникает томящее и разъедающее чувство, от которого освобождает лишь одна «решительная мысль: „а что, если на все рукой махнуть и покончить со всем разом...”» Случайная любовь лишь временно задержала исполнение этого решения. Окончательное суждение автора записок таково: «Честною, широкою, общею человеческой жизнью у меня нет сил, нет возможности жить в современной действительности, а другою, гнусною, жалкою, эгоистическою жизнью я не хочу жить, не могу, наконец, просто... не могу я идти по одной дороге ни с вами, все примиряющие и со всем примиряющиеся „на выгодных условиях” пошляки и пошлецы, ни с вами, искренне обманывающие других и искренне самоизнывающие протестанты, праздно танцующие на громких и пустых фразах» (156). Третий очерк «Странный случай» — это повесть молодого литератора о том, как увлеклась им молодая светская женщина, стремившаяся спастись от бессмыслицы застывшего и насквозь прогнившего аристократического быта и признанная в своем кругу помешанной. Рассказчик — писатель — обратил на себя «внимание публики повестью, идея которой касалась вопроса о правах женщины, о ненормальном ее положении в современном обществе и семье, о необходимости женской эмансипации и т. д.». Рисуются сцены из жизни того круга, к которому принадлежит героиня. Выступает вереница типов больных, ненормальных или полунормальных, живущих в атмосфере затхлой и мертвой. Тут и мнимые, «пророки и пророчицы», юродивые и юродствующие приживалки, поющие петухом. На этом фоне психическая болезнь княгини, увлекшейся писателем, кажется вполне нормальным и естественным явлением. Однако после кризиса любви княгиня целиком ассимилируется той общественной атмосферой и тем обществом, которые ее окружают и к которым она принадлежит по праву рождения. «Я понял, что она теперь совершенно под стать остальной компании и уже не нарушает безумными выходками разумных приличий света...» (254). 589 В другой книге В. П. Буренина, относящейся к 70-м годам, «Из современной жизни. Фельетонные рассказы маститого беллетриста» (СПб. 1878), представляли живой общественный интерес такие рассказы, как «Семейная драма» — рассказ о самоубийстве отца, отравившего вместе с собою и свою малолетнюю дочь, чтобы она не стала жертвой воспитания матери-кокотки, «Отделались», «Из записок погибшего» и др. Достоевский встречался с Бурениным и был с ним в хороших отношениях. Он писал А. С. Суворину 14 мая 1880 года: «Известие о Буренине, уехавшем на Волгу, мне тоже не нравится: я ждал, не напишет ли чего-нибудь об моем последнем отрывке из Карамазовых, ибо мнением его дорожу»1. 5 июня 1880 года — перед пушкинскими торжествами — он сообщает жене: «Вчера утром я, Суворин, его жена, Буренин и Григорович были в Кремле, в Оружейной палате, осматривали все древности, показывал смотритель Ор[ужейной] палаты Чаев... Затем ходили в Патриаршую ризницу. Все осмотрев, зашли в трактир Тестова закусить и остались обедать» 2. Книга В. Буренина (Гр. Алексис Жасминов) «Очерки и пародии» (СПб. 1874) была в библиотеке Ф. М. Достоевского3. Достоевский очень интересовался- фельетонами и очерками В. П. Буренина в 70-е годы. Прочитав появившиеся в «Новом времени» за 1878 год картины нравов Н. Морского «Аристократия Гостиного двора»4, Ф. М. Достоевский пишет В. Ф. Пуцыковичу (в письме от 29 августа 1878 г.): «Кто такой Н, Морской, печатающий в «Новом времени» роман «Аристократия Гостиного двора»? Не Буренин ли? Прелестная вещица, хотя с шаржем»5. Метранпаж М. А. Александров, к которому сохранился ряд писем Достоевского; передает в своих воспоминаниях такой разговор с ним Достоевского о Н. Морском (Н. К Лебедеве): «А вы знаете, ведь это очень большой талант. Его романы очень и очень недурны. Но у него есть некоторые не совсем хорошие стороны... Скажите ему, что я хочу с ним поговорить»6. Свидание состоялось, и Достоевский лично сказал Морскому, что он «надеется видеть в нем своего прямого преемника в разработке известных литературных типов» 7. Любопытно, что Н. К. Михайловский в своей статье «Обличение и казнь порока», посвященной разбору романа Н. Морского (Н.К.Лебедева) «Аристократия Гостиного двора» (в отдельном издании 1879 г.), тоже 1 Ф.М. Достоевский, Письма, т. IV, стр. 143. 2 Там же, стр. 167. 3 Л. П. Гроссман, Семинарий по Достоевскому. Материалы, библиография и комментарии, М. — Пг. 1922, стр. 22. 4 См. в библиотеке Достоевского: Н. Морской, Аристократия Гостиного двора. Картина нравов, СПб. 1879; Л. П. Гроссман, Семинарий по Достоевскому, стр. 26. 5 Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, стр. 36. 6 «Русская старина», 1892, кн. 5, стр. 329. 7 Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, стр. 366. 590 сравнивает Морского с Бурениным, выпустившим в том же году «Фельетонные рассказы маститого беллетриста» под заглавием «Из современной жизни». В. П. Буренин в «С.-Петербургских ведомостях» (1870, № 31. Журналистика) выступил с разбором повести Ф. М. Достоевского «Вечный муж». Здесь он прежде всего дает общую характеристику художественной манеры Достоевского, подчеркивая склонность этого писателя к «мотивам болезненно-фантастическим». Для подкрепления этого мнения ссылается на недавно опубликованное (в №№ 187 — 188 «С.-Петербургских ведомостей» за 1869 г.) письмо «проницательного» Белинского, назвавшего такие повести, как «Хозяйка», «нервической чепухой». «В наше время, — продолжал Буренин, — повести этого рода потеряли всякий кредит и нравятся разве только особенным любителям болезненной „фальшивой психологии”. „Вечный муж” начат... по всем правилам рутины: таинственностью, которая, потомив воображение читателя на двадцати страницах, благополучно разъясняется на двадцать первой. После таинственности следуют „нервические” диалоги... в которых автор играет психологическими мотивами с искусством, хорошо изученным не только им самим, но и читателями его прежних произведений. Затем выступает на сцену одно из любимейших лиц г. Достоевского — болезненный ребенок — девочка, и вокруг этого лица устраивается драма по обычному рецепту». Вместе с тем признается, что. местами и в повести «Вечный муж» в полной силе проявилось характерное для стиля Достоевского уменье анализировать «необычные душевные явления»1. Любопытно, что В. П. Буренин в одной из своих статей в «С.-Петербургских ведомостях» назвал роман «Идиот» «неудачнейшим» из произведений Достоевского. Для Буренина это — «беллетристическая компиляция, составленная из множества нелепых лиц и событий, без всякой заботливости хотя о какой-либо художественной задаче». Главные герои «Идиота», по мнению Буренина, являются «аномалиями среди обыкновенных людей». Буренин упрекал Достоевского в том, что он хотел «опозорить передовую молодежь». Характеры молодежи, изображенной в «Идиоте», писал Буренин, — «чистейшие плоды субъективной фантазии романиста», и «приходится только сожалеть о несчастном настроении этой фантазии». Буренин также- отрицательно отнесся к «неестественности и сказочности» отдельных ситуаций и сцен «Идиота», имеющих характер «фантасмагории»2. 1 Ср. И. И. 3амотин, Ф. М. Достоевский в русской критике, ч. Г, Варшава, 1913, стр. 128 — 130. 2 О Достоевском Буренин писал часто и много, начиная со второй половины 60-х годов. См. «С.-Петербургские ведомости», 1868, №№ 53, 92, 250; там же, 1870, № 31; «Новое время», 1878, № 681, стр. 2. «Литературные очерки». См. Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, 1959, стр. 367. Ср. также статьи В. П. Буренина в №№ 1547, 1554 и след. «Нового времени» за 1880 г. 591 2 В «С.-Петербургских ведомостях» за 1873 год, в № 353, в серии «Записки литератора» (псевдоним — «Маститый беллетрист», то есть В. П. Буренин) началось печатание повести «Недавняя история». Здесь главный персонаж — Жан Провиантов, пропойца, враль и поэт. Это «субъект вида очень характерного: истертый, табачно-зеленого цвета, куцый пиджак, клетчатые растерзанные и заплатанные панталоны, вместо сапогов опорки, на шее грязное кашне, на голове измятая фуражка с признаками форменного околыша. Лицо соответствовало костюму: сизоватый нос, отвислые, слюнявые губы, щетинистая, небритая борода и затекшие глаза с кровяными жилками в белках. Ко всему этому он, очевидно, был пьян и стоял на ногах очень неуверенно». Жан Провиантов живет попрошайничеством и пропивает заработки юной дочери. О стиле его речи — витиеватом, риторическом и архаическом — могут дать представление такие монологи из его автобиографической повести, которую он рассказывает писателю Плетневу (от лица этого писателя и ведется повествование). «Ничего, кроме участия бла-а-родного человека к человеку, низринутому в бездну с высоты, — начал он каким-то изученно-риторическом тоне — да, милсдарь, с высоты, и притом можно сказать недосягаемой. Некогда Жан разрезал челом облака; перед ним простирались сильные и богатые; его обожала и упоевала ласками красота; гений и талант притекали и курили ему фимиам...» Далее Жан Провиантов, преодолевСомнения и предчувствия недоверия собеседника, восклицает: « — Бла-адарю вас за эту бла-ародную веру, бла-адарю, милсдарь!.. Да, все это было и все невозвратно прошло. Дни славы и величия, воскликнул я, где вы? И эхо из темных дебрей ответило мне: где!» Вслед за этим в романтически напыщенном стиле Жан Провиантов излагает историю беспредельной страсти своей к Цици-лии. Эта «курьезная пьяная импровизация» очень забавляет и занимает собеседника. « — Я уже сказал вам, милсдарь, — начал субъект, изменив патетический тон на другой, менее взволнованный, — я уже сказал вам, что это было в 1848 году. В Европе вспыхнул волкан революции, и волны народной лавы, низвергаясь из него, стремительно затопляли троны. Как знать, что сталось бы с Жаном Провиантовым, куда бы он направил стремления, жегшие его душу от юности, если бы в то время он не был поглощен другим волканом и затоплен по горло иною лавой — волканом любви огнедышущей Цицилии, лавою ее безумных ласк. Троны и алтари с громом падали и разрушались — Жан не слыхал их падения и пил с уст Цицилии яд сладких лобзаний. Властители посыпали пеплом главы и воздымали вопли к праведному небу, Жан ничему не внимал и покоился на «двух полушариях, него- 592 дующих друг на друга», как прекрасно наименовал грудь женщины гениальный творец «Амалат Бека». Прав ли я был, милcдарь, гордо доложив вам, что моя жизнь в некотором роде эпопея». Собеседник-писатель признал, что он совершенно прав. Далее Жан Провиантов в том же стиле повествует о пробуждении в нем поэтического дара. «Однажды — это было в прелестный апрельский вечер — Жан сидел на зеленом бархате лугов с упоительной Цицилией. Перед ним в бокале искрилась влага лоз, растущих на склонах Шампани, в его взоре сверкала любовь. И вдруг он почувствовал, как священный огонь прошел по его жилам, сотряс его внутренность. Жан открыл уста и излил следующий экспромт (в духе капитана Лебядкина. — |