Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
направленские рецензенты назовут „клубничным” и т. п.» (11, 306). В рассказе А. С. Суворина «Трагедия из-за пустяков» повествование ведется от лица одного полковника. Речь идет о помещице Ильменевой, которая однажды при неожиданном возвращении мужа спрятала своего любовника в нише с платьем, где тот и задохнулся. Чтобы незаметно унести труп, молодой женщине пришлось прибегнуть к помощи лакея Якова, который воспользовался доверенной ему тайной для того, чтобы бессовестно шантажировать и эксплуатировать ее. Яков не только обирал Ильменеву, не только заставлял обкрадывать мужа и детей, но и потребовал, чтобы она стала его любовницей. В. отчаянии Ильменева отравила Якова, а труп его скрыл влюбленный в нее полковник (он же рассказчик), который в свою очередь сделался любовником трагической дамы. Впрочем, сам Лесков склонен был внести некоторые исправления и дополнения в ход развития сюжета. Об этом он пишет С. Н. Шубинскому в Post-scriptum'e: «Она могла в трех строках рассказать, как она в первый раз отдалась лакею... Ее томил страх после смерти любовника... она, не спала, ей что-то чудилось... лакей вышел из ниши, где тот погиб, и тут его смелость и нахальство и ее отчаяние. Думала отделаться одним мгновением, а он ввел это в хроническое дело... У нее явилось что-нибудь вроде не бывшей ранее страсти к духам... она все обтирала руки (как леди Макбет), чтобы от нее не пахло его противным прикосновением. Эта новая ее привычка до развязки рассказа увеличивала бы силу чего-то в ней совершающегося. — Очень глубокий и сильный рассказ! В Орловской губернии было нечто в этом роде. Дама попалась в руки своего кучера и дошла до сумасшествия, все обтираясь духами, чтобы от нее «конским потом не пахло». — Лакей у Суворина недостаточно чувствуется читателем, — его тирания над жертвою почти не представляется, и потому к этой женщине нет того сострадания, которое автор непременно должен был постараться вызвать, как по требованию художественной полноты положения, так и потому, чтобы сердцу читателя было на чем с нею помириться и пожалеть ее, как существо, оттерпевшее свою муку. По крайней мере я так чувствую, а может быть, и он тоже. Иначе все как-то легко сошло... Очень уж легко» (11, 307). Через два дня (28 декабря 1885 г.) Н. С. Лесков писал в том же духе А. С. Суворину: «Рассказ Ваш действительно превосходен. Вы до него ничего столь хорошо не написали. Вы посмотрите-ка за собою: не это ли и есть Ваш жанр, до которого Вы вон когда только докопались!.. Это очень глубоко, умно и сильно сделано. Лакей не должен был заявить свои претензии в ту же ночь, как убрал тело... Я так не думал. Это было бы грубо и противохудожественно. Нет, — он ее томил взглядами, она 501 страдала от мысли, что он «чего-то» еще хочет. Ум ей налгал, что — «нет, — этого не может быть». Она сочла за унижение его остерегаться, — а он тут-то ее и оседлал. Вы бы написали это прелестно. — Стремление «отогнать противный запах» есть характерная черта женщин, спавших с мужчинами, возобладавшими ими насилием того или иного рода. — Убрать тело лакея было необходимо. Это Вам правду сказали. От этого конец и вышел скомкан» (11, 308). Все эти оценки и критические замечания, сопоставление стиля изображения человеческой психики с манерой Достоевского и предпочтение, оказываемое стилю Суворина, — все это дает богатейший материал для исторического понимания и истолкования словесно-художественной системы Н. С. Лескова в ее развитии, изменениях и колебаниях. Сложность и запутанность отношений между Достоевским и Лесковым ярко сказываются в той болезненной реакции, которая была вызвана в Лескове сплетней об его авторстве по отношению к некрологу о Ф. М. Достоевском, напечатанному в «Петербургской газете» (1881, № 25, 30 января). Н. С. Лесков писал А. С. Суворину (в ночь на 3 февраля 1881 г.): «Значит, Вы считали возможным, что я, написав статью против покойного, потом пришел к нему в дом и шел за его гробом... Это ужасно! Зачем Вы сочли меня способным на этакую низость?.. О Достоевском я имею свои понятия, может быть не совсем согласные с Вашими (то есть не во всем), но я его уважал и имею тому доказательства. Я бывал в критических обстоятельствах (о которых и Вы частью знаете), но у меня никогда не хватило духу напомнить ему о некотором долге, для меня не совсем пустом (весь гонорар за «Леди Макбет»). Вексель этот так и завалялся. Я знал, что требование денег его огорчит и встревожит, и не требовал. И вот, едва он умирает, как мне приписывают статью против него...» (11,250). Сын Лескова Андрей так пишет1 об отношении Лескова к Достоевскому после смерти последнего: «Достоевского схоронили. Неприязненность в живом не умирала. В беседах, письмах, статьях и заметках Лескова о Достоевском, под тем или другим впечатлением или настроением, говорится то с признанием, почитанием, даже заступничеством 2, как о прозорливом, полнодумном и любимом писателе, о его многострастном пере, но — правду говоря — чаще — едко3. Собеседнику или читателю неизбежно врезываются в память выражения: «вещал», «великие учителя», перед которыми «ка- 1 Андрей Лесков, Жизнь Николая Лескова, стр. 293. 2 «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи». «Новости и Биржевая газета», 1883, № 1, 1 апреля, изд. 1-е. Прим. А. Лескова. 3 «О куфельном мужике и прочем», там же, 1886, № 151, 4 июня, изд. 1-е, Прим. А. Лескова 502 дили» и «приседали», а теперь «втихомолку смеются над юродствами, до которых ими были доведены люди действительно даровитые, но исковеркавшиеся в «экстазах»1. Незадолго до собственной смерти, тяжело больной, он дает убежденное заключение о вредности и опасности политической настроенности Достоевского. Вспомнив, как «часто путались, а иные и совсем запутались (напр., Писемский, Достоевский, Всев. Крестовский и еще кое-кто)», Лесков завершает мысль: «Но если бы Ф. М. Достоевский пережил событие, случившееся вскоре после его смерти (1 марта 1881 года, смерть Александра II. — А. Л.), то этот, в своем попятном движении, был бы злее и наделал бы огромный вред по своему значению на умы, покорные авторитету и несостоятельные в понимании „веяний”»2. 2 Полемика Достоевского с Лесковым, особенно острое выражение нашедшая в главе «Ряженый» в «Дневнике писателя» за 1873 год, чаще всего истолковывается лишь в плане «вопросов художественного языка» 3. «Достоевский критиковал стремление к натуралистической внешней „характеристике” при изображении речи персонажей. В „Дневнике писателя”, полемизируя с Лесковым, он выступил против писателей, герои которых говорят „эссенциями”, т. е. одними бытовыми выражениями и специфическими терминами, характерными для лексики узко определенной социальной среды. Указывая на неправдоподобность речи, перенасыщенной „эссенциями”, Достоевский стилизации и поискам внешней бытовой характерности противопоставлял стремление к глубокому раскрытию внутреннего психологического содержания образа». — Так написано в Академической «Истории русской литературы»4. Но историческая сущность литературной вражды Лескова и Достоевского сложнее и глубже. Она связана с коренными различиями их художественных систем и эстетических взглядов. Вопрос о месте Достоевского в ряду русских великих писателей-реалистов до сих пор служит предметом дискуссии, страстного обсуждения. Точно определить индивидуальное место писателя — это значит указать прямых литературных соседей Достоевского, с одной стороны, его после- 1 «Литературное бешенство», «Исторический вестник», 1883, апрель. Прим. А. Лескова. 2 Письмо к М. О. Меньшикову от 27 мая 1893 г. Пушкинский дом, Прим. А. Лескова. 3 См. «История русской литературы», изд. АН СССР, т. IX, ч. 2, М. — Л. 5, стр. 83. 4 Там же, стр. 106 503 дователей и продолжателей — с другой, и с иных сторон — его , антиподов, противников и их сторонников. Между тем, если можно говорить о школе молодого Достоевского во второй половине 40-х годов, то степень воздействия творчества Достоевского на развитие русской литературы с 60-х годов XIX века до начала 80-х годов остается совсем еще не изученной. Характеристики реализма Достоевского очень противоречивы. Так, Л. П. Гроссман пишет: «Близкий во многом к направлению критического изображения действительности и нередко являющий высокие образцы, стиль романиста своеобразен и является качественно иным. Неотразимая истинность переживаний придает его живописи резкие черты реалистического отражения жизни. Но это... реализм особого типа — психологический, философский, поэтический, эмоциональный, утопический, подчас пародийный, сатирический или гротескный, а по термину самого Достоевского, „пророческий”, т. е. стремящийся определить, на основе глубоких течений современной историй, линии ее будущего развития»1. До сих пор господствовало противопоставление стиля и художественного мироощущения Достоевского стилю и художественному восприятию и воспроизведению жизни Л. Н. Толстого. Делалось это обычно в плане контрастов изображения и представления как жизни, так и характеров в творчестве того и другого писателя (см. освещение этой проблемы в сочинениях Д. С. Мережковского, В. В. Вересаева, Н. С. Трубецкого и др.). Но работы этого типа в основном не опираются на тщательный историко-стилистический или шире — историко-литературный анализ сопоставляемых систем словесно-художественного творчества, не говоря уже о спорности, а иногда и явной ошибочности их методологических обоснований. Для воссоздания подлинной исторической картины связей и взаимодействия разных реалистических стилей в истории русской литературы XIX века необходимо широкое сравнительно-типологическое исследование словесно-художественных систем Достоевского, Тургенева, Писемского, Гончарова, Л. Толстого, Герцена, Салтыкова-Щедрина и других русских классиков. Правда, были попытки вообще противопоставить творчество Достоевского и стиль его произволений 60 — 70-х годов «всей повествовательной школе» русского реализма. Так, комментируя запись Достоевского (от 1 ноября 1870 г.), относящуюся к «Бесам», в которой автор заявляет о том, что он лишь коснется «иногда, чисто картинно, бытовой стороны нашей губернской жизни», «специально же описательной частью нашего современного быта заниматься не станет», Г. И. Чулков писал: «Художник, очевидно, прекрасно сознавал особенности своей поэтики. 1 Л. П. Гроссман, Достоевский — художник. Сб. «Творчество Достоевского», изд. АН СССР, М. 1959, стр. 368. 504 Прежде всего он озабочен тем, чтобы отмежеваться от так называемого «бытового романа». Автор — хроникер «события», а не быта. «Описательная часть» его нисколько не интересует. В этом смысле роман Достоевского является прямою противоположностью романам его современников — Тургенева, Писемского, Гончарова, Льва Толстого и других бытописателей. Достоевский не собирается живописно изображать действительность. Недаром он признавался, что «занимательность» для него важнее даже «художественности». Под художественностью он разумеет прием картинности изложения. «Заниматься собственно картиною нашего уголка мне и некогда», — заявляет Достоевский, подчеркивая этим выразительным «некогда» динамичность своего романа. В сущности, в этом признании есть прямая полемика со всею повествовательною школою, занимавшей тогда господствующее положение в литературе. Достоевскому «некогда» заниматься бытом, потому что он видит прежде всего события. В самом деле, трагедия строится не на бытовых картинах. Он касается их ровно настолько, насколько они определяются «неотложною необходимостью». Не статика общества, а его динамика интересует Достоевского»1. Но такое общее противопоставление малосодержательно и исторически неправомерно. Оно стирает или игнорирует глубокие различия между стилями других выдающихся русских писателей этого периода. Так, реализм Гончарова — это реализм жизненной статики. Гончаров считал, что задачи романиста — изображать лишь то, что уже прочно сложилось и определилось в общественной жизни. Все это было далеко не только от динамики психо-идеологического реализма Достоевского, но и от толстовского изображения русской действительности и ее характеров в их развитии и в их внутренних противоречиях. Для Достоевского, как и для Толстого, был неприемлем и тот вид описательно-исторического реализма, овеянного субъективно-романтической лирикой, которого придерживался Тургенев. Вместе с тем Достоевский уже в «Подростке» ясно определил отличия своего понимания русской действительности и способов ее художественного воспроизведения от поэтики и идеологии Л. Толстого. Достоевский сам противопоставлял свой метод внешнему бытовизму Писемского. Не менее остро воспринимались им отличия лесковской профессионально-бытовой и народно-сказовой «эссенциозности» от своей словесно-художественной системы реализма. Достоевского даже раздражал, особенно в первой половине 70-х годов, анекдотически-бытовой реализм Лескова. 1 Георгии Чулков, Как работал Достоевский, «Советский писатель», М. 1939, стр. 227. 505 3 Широкие задачи и актуальные проблемы изучения дифференциации, взаимодействия и борьбы индивидуальных стилей и целых художественных направлений в истории русской реалистической литературы требуют для своего всестороннего освещения больших подготовительных исследований. Вопрос о соотношении стилей Достоевского и Лескова в первой половине 70-х годов, выдвинутый самим Достоевским в «Дневнике писателя» за 1873 г., тесно связан с этим большим кругом проблем истории стилей русской художественной литературы. Необходим углубленный исторический анализ того материала, который уже собран по этому вопросу, и, кроме того, важны поиски новых литературных источников. К ним открываются некоторые новые пути. Так, есть основания предполагать, что при подготовке первых номеров «Гражданина» за 1873 год Ф. М. Достоевскому, как редактору, приходилось принимать непосредственное участие в рецензировании разных книг, в составлении библиографического отдела. В письме к М. П. Погодину от 26 февраля 1873 года Ф. М. Достоевский, выпуская уже № 9 «Гражданина», сообщает: «Меня мучит многое, например совершенное отсутствие сотрудников по библиографическому отделу. Воротился на этой неделе из Крыма Страхов, я обрадовался (будет критика), а он вдруг серьезно заболел»1. Сотрудничество Н. Н. Страхова в журнале «Гражданин» наладилось лишь с № 15 — 16-го, то есть с середины апреля 1873 года. В этом номере «Гражданина» начали печататься «Заметки о текущей литературе» Н. Н. Страхова. Можно думать, что рецензия на «Соборян» Н. С. Лескова, помещенная в № 4 «Гражданина», написана самим Ф. М. Достоевским. Язык, стиль и общие положения этой рецензии не только не противоречат такому утверждению, но даже придают ему характер почти несомненной достоверности. Здесь есть и типичные для стиля Достоевского обороты взволнованной, эмоционально-разговорной, патетической речи: «Да, перед нами одно из лиц, которые редко бывают не одиноки: это служители нелюдей, а дела, не собственной личности, не своего жалкого самолюбьишка, а идеи, служители, по превосходному выражению автора, «божьего живого дела» 2. «Но старый солдат был человек добрый, а нынешние так называемые критики — ну да что говорить об этом. — Избави бог и нас от этаких судей!» (126) и т. п. Характерно типичное для стиля Достоевского употребление слов — поэтический, в смысле: полный высокого словесно-художественного творчества, истинной поэзии, поэзия — подлинное словесное искусство, творческий акт, поэт — художник великой творческой силы и настроенности. Например, в «Дневнике 1 «Звенья», VI, 1936, стр. 447. 2 «Гражданин», 1873, № 4, стр. 125. Далее ссылки на этот номер журнала приводятся в тексте. 506 писателя» за 1873 год (гл. IX «По поводу выставки»): «Господин же Тургенев понимал Гоголя, конечно, до тонкости; как все тогда полагаю, любил его до восторга и сверх того сам был поэт, хотя тогда почти не начинал еще своего поэтического поприща (NB. Он написал только несколько стихов, забыл каких, и сверх того повесть «Три портрета» — произведение уже значительное)»1. В том же «Дневнике писателя» за 1873 год («Ряженый»): «Но для повествователя, для поэта, могут быть и другие задачи, кроме бытовой стороны; есть общие, вечные и кажется вовеки неисследимые глубины духа и характера человеческого» 2. Ср. в «Дневнике писателя» за 1877 год (гл. II, «Один из главнейших современных вопросов») о Л. Толстом и об «Анне Карениной»: «Поэт доказал, что правда эта существует в самом деле, не на веру, не в идеале только, а неминуемо, необходно и воочию. Кажется, именно это-то и хотел доказать наш поэт, начиная свою поэму» 3. В письме к А. Майкову от 9(21) октября Ф. М. Достоевский признавался: «...будучи больше поэтом, чем художником, я вечно брал темы не по силам себе» 4. Вся эта терминология очень характерна для Достоевского. Он даже рассказ Неволина «Дьячок», помещенный в № 15 — 16 «Гражданина» за 1873 год, называет поэмой: «Поэма эта — исключительная, почти фантастическая» («Гражданин», 1873, № 18, ст. «Ряженый», стр. 535). Вместе с тем нельзя не обратить внимания на некоторые устойчивые, повторяющиеся приемы выражения в стиле рецензии на «Соборян». Например: «Роман этот, созданьем которого Н. С. Лесков поставил вне всяких сомнений свое глубокое поэтическое дарование, есть вместе с тем чрезвычайно знаменательное, отрадное явление в нашей образованности» (125). «...ставит перед нами положительные типы из этой среды» (125). «На фоне бедной жизни уездного городка автор ставит перед нами трех духовных...» (125). «...эта великорусская сила — душа стоит теперь перед нами, перед совестью и сознанием так называемого образованного общества, неотразимо стоит, облекшаяся в плоть и кровь до осязательной очевидности...» (125). «Но в своей примиренности, в чистом сиянии искусства, |