Руководство по взаимной любви 82 Annotation Моя собака любит джаз
 Скачать 1.01 Mb.
|
Рыбный день — Эх, не завидую я тем, кто у рыбацкого костра не сидел. Кроты они, а не люди, — говорил наш сосед Толя Мыльников, слесарь. Мы стояли с удочками на берегу Витаминного пруда в Уваровке: я, он и мой папа. Громко квакали лягушки. Я заметил, как кваканье зависит от солнца. Закроет облаком солнце — кваканье одно, откроет — другое, ветер подует — третье, и комариный писк примешивался к кваканью лягушек. Мыльников Толя выдёргивал ротанов без передышки. И папа выдёргивал — проверял: висит червяк или нет? Висит. — Я люблю с червяками возиться, — говорил папа. — Червь, — говорил он, — это нитка, связующая небо и землю. Вдруг леску потянуло. Я думал, зацепило корягу или валенок. И говорю папе: — Зацепило. А папе мне: — Тащи! Я потащил — и чувствую, как под водой что-то увесистое тянется, причём, упирается, мечется из стороны в сторону, пытается освободиться от крючка. Папа кричит: — Андрюха! Дай я дёрну! — Не торопись, — говорит Мыльников Толя. — Води, води его на кругах. Глотнёт воздуха — сомлеет. Ну, я тянул, тянул его, тянул, тянул, тянул и выдернул рыбу — карася. И сразу же оборвалась леска. Карась был тяжёлый, как сковородка. Серебряный, красноватый. Карась. Настоящий такой карась! — Здоровый, чертяка, — сказал Толя Мыльников и дружески пошлёпал карася ладонью. — Надо бы его сразу выпотрошить, удалить жабры и натереть изнутри солью. — Успеется, — ответил папа. Мы положили карася в пакет и отправились домой. Карась глядел из пакета светлым глазом, а мы с папой гордо поглядывали на карася. — Карась, Андрей, — говорил папа, — рыба, сходная с осетром, но только мельче. У карасёвых — хорошее вкусное мясо, богатое антирахитическим витамином Д. Это очень питательная, нежная и приятная на вкус рыба!.. Мы стали придумывать с папой, что нам из него мама приготовит на обед. — Можно запечь карася под майонезом! — говорит папа. — Или запечь его в тесте целиком… Можно съесть отварного с картофелем. Зафаршировать! Или сделать заливное. — А может, просто пожарим в сухарях? — радостно подхватил я. — Или в сметане? Так мы и сказали маме, увидев её в саду: — Сделай нам свежежаренного в сметане карася! А мама как увидела, что он ещё живой, говорит: — Фу! Не могу смотреть на угасающие рыбьи жизни. Папа ей: — А срезанный гриб — тоже страшное зрелище? И можно не выдержать, глядя на его отрезанную ногу? А мама: — Я категорически отказываюсь кого-либо отправлять на тот свет. — Тогда приготовь нам кабачок, — попросил папа. А мама отвечает: — Утром как-то не хочется р е з а т ь кабачки. — Люся, Люся, — не выдержал папа, — тебя никто не просит поросят резать на Рождество. Но кабачок — ведь это совсем другое дело! — Взгляни на меня, Люся! — папа задрал майку и втянул живот. — Вглядись, какой я! Меня лифт не поднимает, и банки не присасываются к телу. Я понапрасну растратил свою молодость. — Зато я научила тебя кататься на велосипеде, — сказала мама. — Благодаря мне ты узнал, что такое скорость. — Скорость — это счастье, — говорю я. А папа: — Велосипед в моей жизни — излишество. Я требую неукоснительного режима еды. — А сколько раз я организовывала чай? — с обидой сказала мама. — Чтобы прожить жизнь, — папа выпустил карася в таз, — одного, Люся, чая недостаточно! Ты когда-нибудь замечала: едут женщины в метро с огромными сумками? Знаешь, что там у них? — Нет, — ответила мама. — У них в сумках убитые животные. — Не может быть, — прошептала мама. — Люся, Люся, — папа взял острый нож, — это суровый закон природы. Вон в окне чёрный грач белыми зубами ест невинного козлёнка. Слизень сгрыз селезня. Жаба сжевала кота… — Съешь плавленый сырок, — предложила мама. — Эрнест Хемингуэй любил плавленые сырки. Как где-нибудь увидит плавленый сырок — весь задрожит. Не успокоится, пока не съест. — Я хочу съесть животное, — говорит папа. — Любого обитателя гор, лесов или рек. Карась затаился. Он тихо сидел в тазу и глядел из воды на плывущие облака. — В конце концов, ужас и смерть ждут каждого! — сказал папа и занёс над ним нож. В фартуке до земли, без зуба, мрачный совершенно, он начал делать ножом в сторону карася пырятельные движения. Карась зажмурился. — Знаешь, пап, — говорю я, пока он никого не ранил и не убил, — вообще у нас всё правильно идёт. Но не совсем. — Что-нибудь не так? — растерялся папа. — Надо почитать, как это делается, — говорю я. — По-моему, его стоит вынуть из воды. — Ты прав, сынок, — согласился папа. — Никто не берётся за это дело без надлежащей подготовки. Он вынес из дома книгу «О вкусной и здоровой пище», открыл главу «Разделка рыбы» и стал мне вслух читать: «Живую рыбу, прежде чем начать чистить, надо заколоть: острым концом маленького ножа делают глубокий разрез горла между головными плавниками и дают стечь крови». Папа поднял голову и долго молчал. — Ты чувствуешь, как пахнет нагретой крапивой? — спросил он наконец. — А скоро опять будет холодно и темно. — Давай его закоптим! — говорю. Я понял, что папа хочет избегнуть кровопролития. — Хорош карась в копчёном виде! — обрадовался папа. — Как я люблю, — говорил он, собирая стружки и еловые шишки, — когда идёт дождь, и вся семья в сборе, и чистится картошечка, и рыбка копчёная… Мы разожгли огонь в чугунной печке на огороде, схватили карася и положили на сеточку над горячим дымом. — Коптись, мокропузый! — сказал папа. А маме сказал он, строптивый и гордый: — Благодари Бога, Люся, что у тебя есть муж, готовый до самой смерти всех вас кормить и обувать! Карась зазолотился с боков, его чешуя стала ещё ярче, он весь засверкал, засиял, но даже не подумал прощаться с жизнью. — Карась, карась! — закричал папа. — Ты почему не сварился в собственном соку? — Не смей кричать на рыбу, — сказала мама. — Кричать на рыбу — это всё равно что кричать на водоросль. — Хватит с ним чикаться, — говорит папа. — Сунем его в морозилку. Рыба, замороженная в живом состоянии, если её правильно разморозить, по качеству не отличается от свежей. Папа завернул карася в газету и положил в холодильник. Мы постояли, глядя, как солнце садится за тёти Нюрин огород. В Уваровке день нескончаемый — вмещает три московских дня. Можно шесть часов удить, пять — гулять, двенадцать часов спать, восемь — есть, четыре — кататься на велосипеде, а день всё не будет кончаться и не будет. — Ты заметил, — говорю я, — когда темнеет, какая наступает в мире тишина? — Я в тоске какой-то, когда темнеет, — отвечал папа. — День умирает, лето скоро отцветёт. Он прильнул ухом к морозилке и весь превратился в слух. — Слышишь? Слышишь? — сказал он. — Душа карася расстаётся с телом. Наутро я проснулся и сразу принюхался: не пахнет ли жареной рыбкой? Ничем вкусным не пахло. Я вышел на кухню и обнаружил там маму с папой, нависших над ледяным карасём. — После отморожения, Люся, — говорил папа, — рыбу надо положить в холодную воду, а то она будет дряблой и невкусной. Он снова опустил карася в таз. Тот лежал синий, твёрдый, неподвижный, как древесный ствол. — Умер, — сказала мама и заплакала. — Эх ты, Люся, как ты на всё реагируешь! — расстроился папа. — Как Сократ бы на это прореагировал? А Диоген? — То, что ты сделал, Миша, — сказала мама, — ты всю жизнь об этом будешь жалеть. А папа — низенький такой, в ботинках, шапке, телогрейке — ей говорит упавшим голосом: — Люся, Люся, теперь на моей могильной плите ты, наверное, напишешь: «Убийца карася». — Я напишу: «Любитель прогулок», — сказала мама. Тут я им говорю: — Друзья! Что за похоронные настроения? Режьте его на куски, жарьте на сковородке и давайте завтракать! — Не надо завтракать, в желудке будет тяжесть, — сказала мама. — В желудке тяжесть — на душе легко! — ответил папа и вдруг вскочил как ошпаренный. Летним полуднем в тени зелёной антоновки и чёрных слив плавал как ни в чём не бывало, бил хвостом по воде оттаявший карась. Два плавника его, торчавших из воды, горели на солнце, а сам он — пружинистый, гладкий, цвета златоустовского клинка, похож был на резиновую галошу. — Что ж вы такие обормоты-то, а? — сказала мама, утерев слезу. — Не могут карася отправить к праотцам. — Люся, Люся! — воскликнул папа, ошарашенный сложностью женской натуры. — В Уваровке климат очень лечебно-профилактический. Он хорошо действует на эмаль зубов, на царапины и наружную оболочку рта, и приятный холодок пробегает по коже, и не бывает цинги, от которой гибнут отважные моряки. Воздух, щупальца сосны и мох леса не дают карасю проститься с жизнью. Но одно твоё слово, Люся, и я любому горло перегрызу. Сутулый, грустный, молчаливый папа схватил лопату и бросился на карася. Он оскорблял карася, замахивался на него лопатой, предвещал ему всякие ужасы, грозил, что засолит, как селёдку!.. — Дай я тебе причёску поправлю, Миша, — сказала мама, — а то ты на Гитлера похож. — А ты, Люся, похожа, — сказал папа, бледный как смерть, — на Маргарет Тэтчер. Им хорошо, они всегда вдвоём. Это я один да один. Папа говорит: — Ничего, Андрюха, вырастешь, женишься, тоже будешь счастлив, как я. А я ему: — Нет, я, наверное, застесняюсь и буду прятаться, такой большой, под столом. Я поднял голову и увидел лицо Бога. По нему летели вороны. Облака у него были губы, а солнце — зуб золотой. — Люся, Люся, — звал папа маму. — Ты взрослая женщина! Свари его живьём в кипящем масле! А мама отвечала: — Не могу! Я не могу осознать возраст, не верю, что мне тридцать пять, что у меня десятилетний сын и пятилетний кот Кузя, потому что вся моя жизнь — сплошная весна! — Так не доставайся же ты никому! — папа взял за хвост карася и швырнул его коту. — На, Кузька, на, — сказал он, — съешь его со всеми потрохами. Карась лежал на траве, несгибаем и величав. Покой и безмятежность, мир, тишина и симпатия к Кузе сквозили во всей его фигуре. Кузьма напрягся, сглотнул… и не двинулся с места. — Кузь, — уговаривал его папа, — Кузь!.. Нос Кузи расширился до необычайных размеров, глаза выпучились, изо рта вырывался рык, но он и головы не поднял от крыльца. — Встать, когда с тобой русский разговаривает! — крикнул папа. Кузя не шелохнулся. — Всё, — говорю. — Я его уже не смогу есть. — А я его уже не смогу зарезать, — говорит папа. — Он личность, он характер, он существо высшего порядка. Таким карасём можно только отравиться. — Возьми себя в руки, Миша, — сказала мама, — мужчина ты или нет? — Нет, — твёрдо ответил папа. — Я книжный червь. Я не могу победить живую рыбу. Я могу победить только полуфабрикат. Да и не такой уж я любитель рыбы. Если я мяса день не ем, меня всего трясёт. А если рыбы — то нет. — В нашей семье вообще, — вскричал он, воодушевившись, — пора покончить и с мясом, и с рыбой! И прекратить пить чай — это наркотик. Папа заботливо поднял с земли карася и понёс его в таз. А карась — худенький, как голубь, — ласково приник к папиной груди. Ночью мы все проснулись: залаял соседский Буран. Кто-то, наверно, ходил за окнами — воровал кусты облепихи. Папа отодвинул занавеску и начал вглядываться в темноту, пытаясь различить под яблоней таз с карасём. — Как там карась, интересно? — слегка разволновавшись, сказал он. Да и у нас с мамой заныло сердце: вдруг его утащит какой-нибудь злой человек? Или унесёт в клюве горный орёл? — Это совсем не такая ночь, — сказала мама, — когда маленьким карасям можно сидеть одним в тазах на улице. Мы отперли дверь и втроём вышли во двор. Тёмная, тёмная ночь была, очень тёмная ночь, жутко тёмная, звёздная, с месяцем в небе. Месяц отражался в тазу, и когда карась шевелился во сне, то шевелился и месяц. Пока мы смотрели на карася, он забеспокоился, проснулся и поднял голову. — Спи, Гриша, — сказал папа и мягко потрепал карася по затылку. Он назвал его Гришей в честь Григория Распутина. — Надо внести его в дом, — сказал папа и пошёл впереди, взяв в руки фонарь. Идёт — такой нелюдимый, в пижамных штанах, с тонкими руками. А мы за ним — я и мама — тащим таз. — Ты мой тупорылый, — бормотал папа, засыпая, — ты мой пучеглазый… Первое, что он спросил, проснувшись: — Люся, ты кормила Гришу? — О жизни карасей мы знаем очень мало, — сказала мама. — Что они любят? Чего терпеть не могут? — Дай Гришке риса, — говорю я. — Рис похож на личинки жуков-плавунцов. — Дай лучше гречки, — говорит папа. — Гречка похожа на жареных блох. А сам несёт уже карасю намятый хлеб в пакете. Я случайно чихнул возле таза с Григорием, так папа меня за это чуть не укокошил. — Чихает прям! — закричал он. — У меня хлеб открытый! Я карася кормлю этим хлебом. А он чихает! Маму посылает в магазин, кричит: — И карасю что-нибудь купи! Мама Григорию принесла куриные шеи. — А я видел, несли бедро коровы из магазина! — с упрёком говорил папа. Наконец, мама сказала ему: — Отпусти Гришу, Миша. Пусть сам себе добывает пищу. Он решил, что у нас можно как сыр в масле покататься. А нам самим не хватает еды. Стало уже темнеть, когда мы тронулись в путь. Папа нёс Гришку в целлофановой сумке. Налил туда воды и идёт, а навстречу нам Толя Мыльников — рабочий человек в больших-пребольших кедах. — Ну как жизнь? — Мыльников Толя сунул папе свою мозолистую руку. Папа ответил: — Мы живём хорошо, задавленные делами и неприятностями. А Толя Мыльников: — Это вы всё того карася, — говорит, — никак не укантрапупите? Я за вами из-за забора давно слежу, как вы мучаетесь. Дай-ка я его головой об пень хряпну! — Ты что?! — закричали мы. — Не дадим Григория убить! На берегу Витаминного пруда папа вынул карася из пакета и похлопал его по плечу: — Хорошо, карась, — сказал он, — плыви, отдыхай, набирайся сил, звони нам, пиши и всё в таком духе! Григорий бухнулся в пруд к лягушкам и пиявкам, не затаив никаких обид. Его карманы были набиты гостинцами. Мама забросала его георгинами и пожелала счастливой жизни. — У карася жизнь недолгая, — сказал Толя Мыльников, — до следующего крючка. — Теперь он не такой дурак, — ответил папа. |