Русский исторический журнал стр. 205273 К. ван Вольферен

• Название: Русский исторический журнал стр. 205273 К. ван Вольферен
• Дата: 06.07.2019
• Размер: 370 Kb.
• Имя файла: [Volferen_K.V.]_Zagadka_vlasti_v_YAponii__narod_i_(z-lib.org).doc
• Тип: Документы; #83711
• страница: 5 из 6

Власть над законом
"Хотя Система, может быть, и не является Большим Братом, япон­цам внушают мысль, что она любит их, требуя взамен общественного послушания. Это означает, помимо прочего, требование не подвергать сомнению, по крайней мере постоянно и систематически, политическую систему. Они должны верить не в то, что сами являются гражданами, наделенными правами, а в великодушие администраторов. Проще говоря, в то время как на Западе власть маскируется иллюзией законности, в Японии она маскируется иллюзией доброжелательности. В западной тра­диции критический анализ социополитической среды допускается и иног­да поощряется, а японская традиция требует эмоционального доверия к ней" (с.202).
Японцев приучают воспринимать как естественный порядок вещей их одностороннюю зависимость от тех, кто стоит выше на социальной лестни­це, и в итоге у многих развивается психологическая потребность в этом. Это вполне соответствует привнесенной конфуцианской идеологии, но в Китае философская мысль пыталась найти рациональное обоснование неравен­ства и преодолеть основное противоречие между необходимостью в иерар­хической организации общества (выведенной из исторического опыта) и не­обходимостью смягчить несправедливости, присущие такой системе. В Ин­дии вопрос о том, как соотносятся осуществление власти и повиновение ей, также стал интеллектуальной проблемой, которая была решена путем обращения к религиозной санкции. В Японии же для обоснования неравенства отношений не потребовались ни религия, ни поиски рационального объяс­нения в виде какой-нибудь теории управления государством. Единственным его оправданием служит ссылка на доброту как неотъемлемое свойство че­ловека.
Отношение к существующему неравенству и необходимости повинове­ния настолько различно в Японии и западных странах, что их можно рас­сматривать как два полюса всей человеческой цивилизации. На Западе на протяжении столетий обладателям власти приходилось все больше считаться с законами, над которыми они в конечном счете утратили контроль. В Япо­нии же, по крайней мере до конца периода Токугавы, ее властители изобра­жались как предельное воплощение истины и добродетели.
В Европе противоречие между интересами личности и государства пред­ставляло острую общественную проблему уже во времена Сократа, осуж­денного за то, что он настаивал на превосходстве голоса разума отдельного человека над голосом общества. Ученик Сократа Платон понимал, что стрем­ление человека к власти причиняет много зла, и самой благородной задачей города-государства (полиса) он считал обеспечение законности, чтобы не допускать произвола. Эта идея продолжала жить и после крушения Римской империи, хотя политическая жизнь в Европе представляла собой в то время не меньший хаос и игру без правил, чем в средневековой Японии, которую раздирали бесконечные гражданские войны. "Сохранялась память о том, что законы Римской империи поддерживали порядок в Европе дольше, чем любая империя, возникшая впоследствии". В Японии же совершилось то, чего избежала Европа: "В древней Японии военачальники Ямато преврати­ли власть в право, а тем самым повиновение - в обязанность, освятив ее ками, синтоистскими духами своих предков и духами природы" (с.203). В течение IV в., когда Ямато завоевали достаточную территорию, чтобы оп­равдывать название королевства, они расширили свою власть через сеть подлинных и искусственных родственных связей и соорудили синтоистский храм в честь обожествленного предка монаршей семьи, где могли молиться все подданные. С тех пор императоры стали носить титул "имеющего бо­жественное предписание объединить мир". Ни конфуцианство, проникшее в страну в V в., ни буддизм, пришедший из Кореи в VI в., не ввели каких-либо правил, устанавливающих рамки для осуществления власти.
Важным фактором европейской юридической мысли на ранних ее стади­ях было представление о разделении церкви и государства. "Мысль о том, что государство может поддерживать законы, стоящие над деспотичной феодальной властью, существовала в Европе как отголосок смутной памяти о Римской империи. На более поздней стадии университеты вслед за монахами поддержали интеллектуальную традицию, включающую пра­вила и моральные предписания, которые считаются неоспоримыми и име­ют безусловную силу в любое время и при любых обстоятельствах в отношении любого лица. Эти правила и предписания были сложным обра­зом связаны с концепцией права" (с.205). В дальнейшем все более укреплялось мнение о том, что власть должна действовать в соответствии с мо­ральными нормами, что привело в конце концов к идее суверенитета наро­да, естественного права как рациональной основы либерализма, а отсюда и к современным представлениям о международном праве, правах человека и законности как таковой.
Вся японская история, в противоположность европейской, демонстриру­ет лишь усиление идеологии, в которой правители выступают как воплоще­ние морали. Неоконфуцианские учения, распространившиеся с конца XVII в., внесли свой вклад в укрепление этой идеологии, дав тщательное схоласти­ческое обоснование военной диктатуры, которой они приписывали этичес­кую безупречность, якобы присущую ей по самой природе.
В середине XIX в., когда Япония была вынуждена открыть свои порты для иностранцев, японские законы по существу представляли собой набор правительственных предписаний о социальном поведении и отношениях. Судебная практика, включавшая пытки для получения признаний, которые служили основанием для вынесения обвинительных приговоров, была при­чиной многочисленных первоначальных трений с западными странами. Именно по этой причине США и европейские державы настояли на предоставлении режима экстратерриториальности для своих граждан в договорах 1858 г. и последующих лет. Отказ иностранцев подчиняться японской юрисдикции в договорных портах побудил олигархию Мэйдзи начать разработку конститу­ции и свода законов. "Почти неприкрытое презрение людей Запада к япон­ской судебной практике усиливало чувство неполноценности и слабости у нового руководства. Поэтому чиновничий аппарат Мэйдзи вел напряженную работу, чтобы убедить западные державы, что в стране вводится современное законодательство" (с.208). В 1880 г. был введен в действие первый Уголовный кодекс, созданный под французским влиянием и с помощью фран­цузского советника, а в 1890 г. - первый полный Гражданский кодекс, при разработке которого было отдано предпочтение уже прусскому образцу, ме­нее либеральному, чем английские и французские законы. Принятие Кон­ституции Мэйдзи в 1889 г. сопровождалось большими празднествами. Одна­ко ни этот "подарок от императора", ни другие законы, созданные по запад­ным образцам, не дали японцам чувства защищенности от произвола властей. В итоге долгой дискуссии, предшествовавшей принятию Конституции, было решено дать людям права и свободы, но лишь при условии, что они никогда не нарушат общественного порядка и не будут нарушать законы, которые как раз ограничивают эти самые права и свободы.
Чувствуя потенциальную опасность нововведений, японские правители быстро приняли предупредительные меры, целью которых было не допус­тить, чтобы у народа и его интеллектуалов стали возникать "неверные мыс­ли". Вольное обращение с законом стало еще одним важным средством в руках администраторов для достижения своих целей.
Американская оккупация после Второй мировой войны, несомненно, внесла много перемен в японскую жизнь. Ныне лишь немногие японцы боятся вслух выражать свои мысли. И существует довольно распространенное убежде­ние, что правительство по крайней мере обязано проявлять доброжелатель­ность, а не делать это лишь по собственному усмотрению. Тем не менее общий взгляд на закон остается тем же, что был до 1945 г. Японцы по-пре­жнему считают закон средством принуждения, которое используется прави­тельством для навязывания своей воли. Чиновники выбирают и применяют законы по собственному усмотрению для достижения своих целей. В тех случаях, когда действия чиновников явно нарушают закон, его приспосабли­вают к этим действиям путем нового "толкования". Чтобы облегчить такую процедуру, формулировки многих законов сознательно делают туманными. Профессора юридического факультета Токийского университета, откуда вы­ходят почти все будущие управленцы высшего звена, смотрят на право в основном как на средство в помощь администрации. "Они все еще слепо принимают многовековой постулат, что правительство неоспоримо выше народа, и полагают, что народ по своей природе не может разбираться в политике и потому не должен критиковать деятельность администрации. С другой стороны, население повинуется законам только потому, что этого требует категория людей, у которых всегда есть на это пра­во, а не потому, что это отвечает его потребности в поддержании за­конности. Для рядового гражданина закон по-прежнему является синони­мом мучения или наказания" (с.211).
Указанные различия между японцами и людьми европейской культуры обычно истолковываются как различие между западным индивидуализмом и азиатским общинным духом, побуждающим жертвовать личными интере­сами во имя своей общины. Однако это неверный подход. В отношении пра­восознания, веры в свои политические права и гражданского мужества на­роды таких азиатских стран, как Южная Корея и Филиппины, очень сильно отличаются от японцев.
"Если бы западные страны так же мало опирались на закон, как Япо­ния, их стали бы сотрясать непрерывные социальные волнения, кото­рые могли бы закончиться крахом всей структуры власти. И наоборот, если бы Япония стала использовать законы так, как их используют в за­падных демократиях, это привело бы к крушению ее нынешней структу­ры власти. Конституция, являющаяся наследием американской оккупации, не может быть более демократичной. Она содержит больше четких га­рантий прав граждан, чем конституции стран Западной Европы и США. Но она никоим образом не отражает японских политических приорите­тов" (с.212).
Обращение с реальностью
Расхождение между восприятием того, что происходит, и действитель­ным положением дел свойственно людям вообще, но несходство японцев и людей Запада в этом отношении настолько велико, что уместно говорить о качественных различиях. Дело не только в том, что почти все в Японии не есть то, за что это выдается: разрыв между официально признаваемой и фактической реальностью институирован, поскольку без него невозможно осуществлять власть в том виде, в каком она существует в Японии. Отсут­ствие потребности в примирении теории и практики дает очевидную выгоду администраторам, заинтересованным в смягчении политического и социального напряжения: противоречие можно смягчить или снять путем мгновенной подмены оснований в рассуждениях, столь характерной для японских методов ве­дения спора. Это оставляет также поле для маневра, в котором нуждаются японские бюрократы и политики для оправдания или маскировки своих дей­ствий. "До тех пор, пока разрыв между официально признанной и подлин­ной реальностью сохраняется как институт, т. е. воспринимается как сам собой разумеющийся и используется для любых целей, действитель­ные махинации остаются малозаметными, а значит - и заведомо безна­казанными" (с.227).
Японское законодательство обеспечивает бюрократов множеством ад­министративных актов, позволяющим оправдывать их действия. Кроме того, опираясь на собственные директивы и инструкции, они могут вообще игно­рировать закон и при этом не опасаться обвинений со стороны обществен­ности в его нарушении. Система сильна и проникает повсюду благодаря тому, что она не допускает возможности критического отношения к себе со сторо­ны граждан, которое было бы для нее губительным.
Большой разрыв между теорией и практикой в общественной жизни в значительной мере характерен и для политики большинства самых совре­менных государств. Но в демократических государствах всегда существуют группы граждан, активно выступающих против нарушения политиками про­возглашаемых ими же принципов и добивающихся разными путями, в том числе требованиями соблюдать законность, устранения разрыва между словом и делом. В Японии же этого не бывает и не может быть, а это значит, что политики не испытывают никакого общественного давления, чтобы соблю­дать верность провозглашаемым принципам или опасаться, что их поймают на слове. "Умственный паралич перед лицом противоречия, и даже неспо­собность осознать сам факт противоречия, позволяет привилегирован­ным осуществлять власть над непривилегированными. Механизмы пови­новения и господства в типично японской среде теснейшим образом свя­заны с возможностью быть одновременно и неразумным, и внешне разумным. Наиболее ярко это проявляется в том, как наставник в секте дзэн ста­вит в тупик своего ученика невразумительными объяснениями и как тот в конце концов прекращает попытки понять что-либо и отдается полно­стью во власть наставника" (с.229).
Большую роль в фабрикации удобной "реальности" играет японская пресса, которая обладает такой способностью прежде всего потому, что всегда единообразно истолковывает происходящие события. В этом отношении она очень напоминает контролируемую прессу в коммунистических странах, с той лишь разницей, что ей гораздо лучше удается убедить иностранных наблюдате­лей - журналистов, дипломатов и бизнесменов. Поразительно единодушие, которое проявляют японские журналисты при освещении политических со­бытий, в отражении "голоса народа", в создании убедительной атмосферы изображаемой ими "реальности". Другая причина доверия к японской прессе -ее кажущаяся независимость от властей, которая проявляется в организуе­мых ею время от времени громких скандалах, приводящих к отставке того или иного крупного чиновника. Такое поведение прессы, конечно, невыгодно какой-то группе администраторов, но очевидно, что это всегда идет на пользу другим соперничающим с ней группам. При этом от внимания поверхност­ных наблюдателей ускользает то важное обстоятельство, что журналисты, представляющие разные газеты, всегда дают одинаковое объяснение собы­тиям, подчас лишенное всякой логики и противоречащее реальным фак­там. Это происходит благодаря предварительному согласованию позиций, позволяющему не нарушать столь тщательно оберегаемую или конструиру­емую мнимую реальность, полезную для Системы. Даже самые информиро­ванные журналисты, которые могли бы предать огласке многие разоблачи­тельные факты внутренней и внешней политики, не делают этого, если выс­шие круги предпочитают скрывать их.
Так как японцы сами говорят не то, что на самом деле думают, а то, что следует говорить при данных обстоятельствах¹², они и к иностранцам отно­сятся с большой подозрительностью, не веря в искренность выражаемых ими намерений и в объяснения политики, проводимой их государствами. Они всегда ищут скрытое хоннэ в тех исследованиях и выступлениях иностран­цев, где содержится анализ происходящих в Японии процессов или ее отно­шений с другими странами. Поэтому неудивительно, что японцы постоянно жалуются (как и в довоенное время) на то, что Запад не понимает подлин­ных намерений Японии и что подлинные мотивы самого Запада гораздо ко­варнее, чем можно судить по внешним признакам его поведения.
Готовность японцев воспринимать реальность в том виде, в каком она преподносится им властями и прессой, делает их, по выражению автора, идеологическими хамелеонами. "Одна из причин, по которой Япония отно­сительно легко вошла в современный индустриальный мир, в отличие от Китая и других азиатский стран, заключается е самом отсутствии ка­ких-либо твердых принципов, основанных на трансцендентальных пред­ставлениях, поскольку такие принципы мешают адаптироваться к круп­ным переменам. Не было ни интеллектуального, ни морального сопро­тивления, достаточно сильного, чтобы воспрепятствовать влиянию многих новых идей, в которых страна нуждалась для своей модерниза­ции" (с.242).
Свободные от какой-либо традиции, предписывающей "правдивость пе­ред самим собой", японцы могут "верить" в одно и делать совершенно дру­гое. Им не представляло особого труда формально принять западные поли­тические институты и идеи, так как не было моральных ограничений для использования чужих идей и верований в качестве орудий для достижения новых целей, соответствующих собственным потребностям Японии.
Способность быстро приспосабливать свой образ мыслей к изменившимся социальным условиям позволяет японцам с поразительной скоростью, по-хамелеонски, изменять свое поведение, когда они оказываются в совершен­но новой социальной среде. В своем классическом труде о японском пове­дении Рут Бенедикт отмечала, что самое резкое отличие японских солдат от западных состояло в том, как они вели себя в качестве военнопленных, охотно сотрудничая с представителями армий союзников. "Они были лучше, чем образцовые пленники. Служащие Старой армии, долгое время бывшие край­ними националистами, указывали местоположение складов военного сна­ряжения, подробно рассказывали о размещении японских вооруженных сил, вели пропаганду в нашу пользу и летали с нашими пилотами на бомбежки, чтобы навести их на военные объекты"¹³. Бывший японский обитатель сибирских лагерей для военнопленных пишет, что ни немцы, ни итальянцы, ни корейцы, ни китайцы, находившиеся в этих лагерях, не проявляли такой "унизительной капитуляции" перед Советами, как его соотечественники. Он говорит о безволии и бесхребетности японских пленных, которые размахи­вали красными флагами, объявляли Японию вражеской страной и кричали банзай Сталину. Он сравнивает это с оппортунизмом японских интеллектуа­лов, которые сначала вели себя так, как будто верили, что японский импера­тор - живой бог, затем, кланяясь американским оккупационным властям, воспевали демократию, а "почувствовав угрозу со стороны Советского Союза, начали воспевать его как оплот мира во всем мире"¹⁴.
Суммируя, можно указать на главную особенность японской политичес­кой культуры: японцам никогда не прививали мысль о том, что сила идеи может не уступать физической силе правительства. Ключом к пониманию отношений власти в Японии является то, что они не регулируются трансцен­дентальными понятиями. У общественности нет интеллектуальных средств для здравой оценки политических аспектов жизни. Коротко говоря, японская политическая жизнь строится по принципу "кто сильнее, тот и прав" (might is right) под прикрытием уверений в "доброжелательности" и ее символичес­ких проявлений (с.244).