Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. Система жанров достоевского типология и поэтика

• Название: Система жанров достоевского типология и поэтика
• Анкор: Захаров В.Н. Система жанров Достоевского.doc
• Дата: 02.05.2017
• Размер: 1.19 Mb.
• Имя файла: Захаров В.Н. Система жанров Достоевского.doc
• Тип: Документы; #6711
• Категория: Искусство. Культура
• страница: 2 из 15

— А чему ж научусь, бабушка? Что там написано?

— А! говорит, описано в них, как молодые люди соблазняют благонравных девиц, как они, под предлогом того, что хотят их взять за себя, увозят их из дому родительского, как потом оставляют этих несчастных девиц на волю судьбы и они погибают самым плачевным образом. Я, говорит бабушка, много таких книжек читала, и все, говорит, так прекрасно описано, что ночь сидишь, тихонько читаешь. Так ты, говорит, Настенька, смотри, их не прочти. Каких это, говорит, он книг прислал?

— А все Вальтера Скотта романы, бабушка.

— Вальтера Скотта романы! А полно, нет ли тут каких-нибудь шашней? Посмотри-ка, не положил ли он в них какой-нибудь любовной записочки?

— Нет, говорю, бабушка, нет записки.

— Да ты под переплетом посмотри; они иногда в переплет запихают, разбойники!..

— Нет, бабушка, и под переплетом нет ничего.

— Ну то-то же!» (2, 122; курсив мой. — В. 3.).

Многое замешано в этой игре слов: и жанр, и критика (точнее — самокритика) жанра, и его нарицательное значение («шашни»).

Вот еще несколько примеров нарочитых сближений жанровых и нежанровых значений слов (курсив в цитатах мой).

В первом абзаце романа «Неточка Незванова» (а произведение мыслилось Достоевским только как роман) есть фраза: «Прежде всего, чтоб был понятен рассказ мой, я приведу здесь его биографию (биографию Ефимова. — В. 3.)» (2,142). В начале романа «Село Степанчиково и его обитатели» читаем: «Тут-то и явился Фома Фомич Опискин. Признаюсь, я с некоторой торжественностью возвещаю об этом новом лице. Оно, бесспорно, одно из главнейших лиц моего рассказав (3, 7). В «Уни-
137 — 147). О каламбурах и каламбурном стиле Достоевского см.; Альтман М. С. Использование многозначности слов и выражений в произведениях Достоевского. — В кн.: Альтман М. С. Достоевский: По чехам имен. Саратов, 1975, с. 209 — 246; Лихачев Д. С. «Небрежение словом» у Достоевского. — В кн.: Лихачев Д. С. Литература — реальность, - литература. Л., 1984, с. 60 — 79, особенно 69 — 74.
24

женных и оскорбленных» Иван Петрович прочел Ихменевым свой «роман» — старик Ихменев «принялся было опять “серьезно" оценивать мою повесть» (3, 188, 189). Посвящая редактора «Русского вестника» в замысел «предсмертных бесед с друзьями» старца Зосимы, Достоевский так охарактеризовал шестую книгу романа «Братья Карамазовы»: «Это не проповедь, а как бы рассказ, повесть о собственной жизни» (П, 4, 58 — 59). Об увлечении героя XI книги «Братьев Карамазовых» Катериной Ивановной сказано: «Здесь не место начинать об этой новой страсти Ивана Федоровича, отразившейся потом на всей его жизни: это все могло бы послужить канвой уже иного рассказа, другого романа, который и не знаю, предприму ли еще когда-нибудь» (15, 48). Или в предисловии «От автора» рассказ «Кроткая» представлен в десяти строках как «фантастический рассказ», «повесть», «не рассказ и не записки» (24, 5).

Разобраться в этой «путанице» можно лишь в том случае, если учитывать нежанровые значения жанровых дефиниций.

Они имеют гораздо большее значение, чем это может показаться на первый взгляд. Особенно широкий диапазон нежанровых значений у слова «повесть».

Для нас повесть — жанр. Для Достоевского это одно из многих значений слова, давших некогда название жанру. Так, «повестями» в нежанровом значении могли быть названы романы, поэмы, рассказы, произведения других жанров — художественных и нехудожественных, чужих и своих (например, роман «Бедные люди» в публицистике 60 — 70-х годов), и это было выражением исконного значения слова в русском языке.

В дневнике Вареньки Доброселовой из «Бедных людей» есть запись: «А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть о моих черных днях» (1, 43). Из этого предвестия беды поведано немного — лишь эпизод о смерти студента Покровского; переход от прежней жизни к нынешнему состоянию отмечен отточиями; «повесть о черных днях» Вареньки Доброселовой читатель узнает лишь по скупым намекам из переписки героев. Неточка Незванова бросает тяжкое обвинение своему опекуну Петру Александровичу в лицемерии: «Ей я отдать его не могла. Вам? Но вы не могли не знать содержания этого письма, а в нем вся эта грустная повесть... Для чего ваше притворство — не знаю» (2, 266). В одной из глав романа «Бесы» изображена пьяная исповедь капитана Лебядкина: «...в отчаянии, в слезах капитан начал торопливо излагать свою повесть за все четыре года. Это была глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не в свое дело и почти не понимавшей его важности до самой последней минуты, за пьянством и гульбой» (10, 212). И далее — перечисление по порядку.

В этих случаях «повесть» — весть о том, что было. Но встречается и другое значение слова: только сообщенная весть. В «Бесах», услышав о женитьбе Ставрогина на хромоножке,
25

Степан Трофимович «вдруг выступил вперед, весь в волнении», «залепетал в жару, краснея, обрываясь и заикаясь»: «если я тоже слышал самую отвратительную повесть или, лучше сказать, клевету, то... в совершенном негодовании...» (10, 134). Предложение Петра Степановича об использовании Кириллова для того, чтобы «вполне отклонить подозрение» по убийству Шатова, было встречено с недоверием: «Раздались сомнения. Повесть показалось фантастическою» (10, 420). В «Братьях Карамазовых» капитан Снегирев говорит Алексею Федоровичу об Илюшечке: «В маленьком существе, а великий гнев-с. Вы этого всего не знаете-с. Позвольте мне пояснить эту повесть особенно» (14, 187). Прокурор обвиняет Митю Карамазова в том, что он придумал «ладанку»: «Без сомнения, он чувствует сам всю невероятность выдумки и мучится, страшно мучится, как бы сделать ее вероятнее, так сочинить, чтоб уж вышел целый правдоподобный роман. <…> И вот в это-то мгновение, чтоб поправить дело, он и спешит нам сообщить об этой пресловутой ладанке: так и быть, дескать, услышьте эту повесть!» (15, 148 — 149). Он уверен, что можно разоблачить этот вымысел:

«Тут, главное, можно осадить и в прах разбить торжествующего романиста подробностями, теми самыми подробностями, которыми всегда так богата действительность и которые всегда, как совершенно будто бы незначащая и ненужная мелочь, пренебрегаются этими несчастными и невольными сочинителями и даже никогда не приходят им в голову» (15, 149). Число этих примеров можно умножить — такие значения слов очень распространены в языке Достоевского.

Нежанровые значения слова приобретают иногда «жанровый» смысл. В романе «Братья Карамазовы» во время «мытарств» следователь предлагает Мите: «И вообще, если бы вы начали вашу повесть со систематического описания вашего вчерашнего дня с самого утра?» Но как раз этому-то и воспротивился Митя: «...ведь эдак в трех томах не упишешь, да еще эпилог потребуется» (14, 420). Митя воспротивился превращению события в жанр: по своему психологическому состоянию он менее всего был способен к «систематическому, — по словесному побуждению следователя, — описанию» (14, 420).

Свой эстетический и почти художественный предмет общения имеют некоторые герои Достоевского. В «Бесах» Ставрогин обращается к Марье Лебядкиной: «Хотите, всю жизнь не буду говорить с вами, хотите, рассказывайте мне каждый вечер, как тогда в Петербурге в углах, ваши повести» (10, 218). Алеше Карамазову как-то «под влиянием сильного чувства и недавнего черезвычайного впечатления» удалось «хорошо и обстоятельно» рассказать Лизе Хохлаковой о происшествии с капитаном Снегиревым. Это напомнило ему «прежнее московское время», когда он «любил приходить к ней и рассказывать то из случившегося с ним сейчас, то из прочитанного, то вспоминать
26

из прожитого им детства. Иногда даже оба мечтали вместе и сочиняли целые повести вдвоем, но большею частью веселые и смешные» (14, 195).

Повесть — это еще и особый порядок изложения события, имеющий у Достоевского жанровое значение. Так, содержанием шестой книги романа «Братья Карамазовы» стало извлечение автором «Из жития в бозе преставившегося иеросхимонаха старца Зосимы, составлено с собственных слов его Алексеем Федоровичем Карамазовым. Сведения биографические», которое предваряет обстоятельный филологический анализ «чужой рукописи», имеющий свой сюжет — определение типа повествования (рассказ или повесть). В «записке» Алеши речь старца «ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести»; автор же уверен, что речь старца прерывалась, «велась беседа в тот вечер общая», «многое Алеша взял и из прежних бесед и совокупил вместе», но автор предпочел «ограничиться лишь рассказом старца по рукописи Алексея Федоровича Карамазова» (14, 259 — 260). Изложение жизни старца «в виде повести» (в том порядке, как все произошло) на поверку оказалось рассказом Алексея Федоровича.

Рассказ у Достоевского мог быть речевым жанром (устным сообщением) и универсальным типом повествования, преобладающим в самых разных жанрах, мог стать самостоятельным художественным жанром, но мог входить в состав романов, повестей и других произведений — и как жанр, и как тип повествования.

Как тип повествования рассказ был сообщением со свободным порядком изложения; повесть следовала «систематическому описанию» события в том порядке, как все произошло. Между этими типами повествования существует подчинительная связь: повесть оказывается определенным типом рассказа⁶⁶. Это соотношение повести и рассказа достаточно ясно выражено в языке — в логике сочетаемости слов: можно рассказывать повести, но нельзя «повествовать» рассказы.

С этой точки зрения представляется естественным приведенное выше определение Достоевским типа повествования «предсмертных бесед с друзьями» старца Зосимы в «Братьях Карамазовых»: «Это не проповедь, а как бы рассказ, повесть о собственной жизни (курсив мой. — 5.3.)» (П, 4, 58 — 59). Это не случайный оборот фразы у Достоевского — ранее в том же романе сказано о Смердякове: «Очень бы надо примолвить кое-что и о нем специально, но мне совестно столь долго отвлекать внимание моего читателя на столь обыкновенных лакеев, а потому и перехожу к моему рассказу, уповая, что о Смердякове
⁶⁶ В системе жанров XIX в. возникла и обратная зависимость: рассказ рассматривался как вид повести (Белинский В. Г. Собр. соч., т. 8, с. 372).
27

как-нибудь сойдет само собою в дальнейшем течении повести» (14, 93). В этих отзывах повесть предстает видом рассказа, причем определение типа повествования приобретает еще и жанровый смысл. Аналогичный процесс придания повествованию жанрового значения есть и в журнальном предисловии к «справедливой повести», позже озаглавленной «Крокодил». В «Предисловии редакции» обсуждаются и в шутку, и всерьез проблема авторства и степень достоверности «необыкновенного события», всерьез — жанровая природа доставленного в редакцию «Эпохи» произведения. Окончательное жанровое определение произведения — повесть, но возникает оно в двусмысленной ситуации (не то рассказ, не то повесть). Вот «вехи» этого процесса наименования «вещи»: «почти невероятный рассказ»; «в рассказе»; «автор рассказа до сих пор неизвестен»; «рассказ никем не подписан»; «если повесть сия понравится публике»; «рассказ неизвестного не только противоречит естественным наукам, но даже и анатомии»; «в рассказе неизвестного говорится»; «как явствует из рассказа». Этому «рассказу неизвестного» еще не придано жанровое значение («рассказ» — здесь «тип повествования»). Последнее слово и решение проблемы жанра: редакция «победоносно отстояла повесть и печатает ее» (5, 344 — 345).

Сходным образом решена проблема отношения типа повествования и жанра во вступительной главе к повести «Дядюшкин сон»: «обработанный литературным образом» рассказ автора сознается повестью, рассказ же остается одним из типов повествования (2, 299).

«Нежанровые» значения слов «повесть» и «рассказ», безусловно, связаны с образованием жанрового значения произведения, хотя и не всегда определяют его жанр.

5
В отличие от слов «рассказ» и «повесть», нежанровые значения которых дали жанровые дефиниции, слова «поэма» и «роман» вошли в русский язык прежде всего как названия определенных жанров. Но и у них есть свои нежанровые значения, возникшие как следствие их употребления в переносных значениях.

Так, «роман» у Достоевского — не только жанр, но и любовные отношения героев, иногда — жизнь их «сердца», сложные психологические отношения.

О судьбе Евгения Онегина и Татьяны Лариной сказано в Пушкинской речи Достоевского: «...она прошла в его жизни мимо него не узнанная и не оцененная им; в том и трагедия их романа» (26, 140). Свой «маленький роман» был у Неточки Незвановой и княжны Кати (2, 211; ср. 197 — 223). Вот как объяснено значение этого эпизода в будущей «истории одной жен-
28

щины»: «Я нарочно рассказала так подробно этот эпизод моего детства, первого появления Кати в моей жизни. Но наши истории нераздельны. Ее роман — мой роман. Как будто суждено мне было встретить ее; как будто суждено ей было найти меня. Да и я не могла отказать себе в удовольствии перенестись еще раз воспоминанием в мое детство... Теперь рассказ мой пойдет быстрее» (2, 223). В «катастрофический» роман переросла и «Униженных и оскорбленных» влюбленность Нелли в Ивана Петровича (3, 377). По поводу одного из героев «Записок из Мертвого дома» сказано: «Этот несчастный солдат, которому, может быть, во всю жизнь ни разу и не подумалось о барышнях, выдумал вдруг целый роман, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломинку» (4, 160). Одна из глав романа «Бесы» имеет заглавие «Законченный роман», но это глава не о завершении произведения, а о том, как развязался «роман» Лизы Тушиной со Ставрогиным (10, 397 — 413). В «Подростке», со слов отца, Аркадий объяснял его отношения с матерью, «что романа никакого не было вовсе и что все вышло гак» (13, 9), «началось у них прямо с беды. (Я надеюсь, что читатель не до такой степени будет ломаться, чтоб не понять сразу, об чем я хочу сказать.)» (13, 11); «Согрешив, они тотчас покаялись» (13, 13). По разумению скотопригоньевских обывателей, два «романа» было у Мити Карамазова: один — с Катериной Ивановной (15, 169), другой — с Грушенькой (14; 451, 452, 454).

Но особенно часто в таком значении слово «роман» встречается 'в подготовительных материалах. Вот несколько характерных примеров на выбор. В подготовительных материалах к роману «Идиот»: «Для Князя новый роман (с Аглаей. — В.З.), и роман Рогожина с Наст[асьей] Ф[илипповной]. Смерть из ревности» (9, 265). Или такая серия записей в подготовительных материалах к роману «Подросток»: «С Лизой у Подростка и прежде того сцены, целый роман. Создать»; «.Суть романа. Беспорядочная любовь ЕГО к Лизе и страдание от нее. Любовь и обожание ЕГО к жене и мучение взаимное. Но скрывают тайну. Любовь-ненависть ЕГО к Княгине»; «N. В. Роман Оли непременно должен произойти после заговора Ламберта»; «Роман — сочинить роман Подростку с Княгиней и как ОН ее спасает, все невидимо и неслышно»; «Именно роман в том, что Молодая] особа прогнала Князя, потому что Версилов внушил ей, что Князь в связи с Княгиней» и т. д. (16, 32, 83, 120, 250, 252).

Иногда роман — психологический вымысел в истолковании фактов. Так, в «Идиоте» племянник Лебедева недовольно прерывает чересчур увлеченное разъяснение Ганей Иволгиным «ошибок» Бурдовского: «К чему весь этот роман?» (8, 234) — и действительно, психологическое объяснение «ошибок» Бурдовского основано на известных допущениях, придающих факту жанровое значение (8, 230 — 234). «Романы» и «поэмы» творят из фактов судебного следствия прокурор и адвокат в «Братьях
29

Карамазовых». Примечательно, что их риторические состязания приобрели столь ярко выраженный жанровый характер. Подозревая Митю в намерении «сочинить правдоподобный роман» о «ладанке», прокурор сам сочиняет роман из следственного дела, выдумывая мысли и поступки подсудимого по законам известного всем жанра. Эту логическую уязвимость речи прокурора остроумно обыграл в своем выступлении адвокат, упрекающий прокурора в том, что из психологии «можно вывести все что угодно. Все дело, в каких она руках. Психология подзывает на роман даже самых серьезных людей, и это совершенно невольно. Я говорю про излишнюю психологию, господа присяжные, про некоторое злоупотребление ею» (15, 156). Подмечая, что в обвинительной речи прокурор выдает возможное, но недоказанное за действительное, адвокат так отводит аргументы обвинителя: «Ведь мы, таким образом, вступаем в область романов»; «Ну не фантастическое ли, не романическое ли это предположение»; «И такими-то романами мы готовы погубить жизнь человеческую!»; «Ну а что если дело происходило вовсе не так, а ну как вы создали роман, а в нем совсем другое лицо?» (15, 157 — 159); «Уж не роман ли и это?» (15, 161). Правда, и адвокат не удержался от вымысла, тоже увлекся «излишней психологией», и в этом он верен себе — недаром в авторской характеристике он назван «прелюбодеем мысли». И тут уже прокурор не упустил случая свести с ним счеты: «Нас упрекают, что мы насоздавали романов. А что же у защитника, как не роман на романе? Не доставало только стихов. Федор Павлович в ожидании любовницы разрывает конверт и бросает его на пол. Приводится даже, что он говорил при этом удивительном случае. Да разве это не поэма? И где доказательство, что он вынул деньги, кто слышал, что он говорил? Слабоумный идиот Смердяков, преображенный в какого-то байроновского героя, мстящего обществу за свою незаконнорожденность, — разве это не поэма в байроновском вкусе? А сын, вломившийся к отцу, убивший его, но в то же время и не убивший, это уж даже и не роман, не поэма, это сфинкс, задающий загадки, которые и сам, уж конечно, не разрешит. Коль убил, так убил, а как же это, коли убил, так не убил — кто поймет это?» (15, 174).

У прокурора и адвоката жанр подменяет жизнь, вымысел — факты. Суд над Митей — их общая «ошибка».

Переносные значения слова «роман» не являются индивидуальной особенностью стиля Достоевского, они традиционны не только в русском, но и в других языках. В русской критике начала 30-х годов XIX в. на эти переносные значения обращал внимание Н. И. Надеждин: «Это роман, — говорят обыкновенно о происшествиях, сколько-нибудь пробивающихся за тесные рамки ежедневности. Иногда значение сие несколько стесняется; и роману поставляется в необходимую принадлежность извест-
30

ный дозис сентиментальности. Этот новый оттенок преимущественно имеет место при выражениях: романический, романическое. Таким образом, в действиях признается романическое, когда они основываются не на холодных расчетах благоразумия, а повинуются безотчетно внушениям сердца; и потому каждое происшествие, совершающееся под влиянием любви, сей верховной царицы чувств, считается в высшей степени романическим»⁶⁷.

Исходное значение слова «поэма» у Достоевского — жанр эпического произведения, причем не только в стихах, но и в прозе: вслед за Гоголем он часто называл «поэмами» прозаические произведения — свои и чужие, но кроме того, придавал этому слову и индивидуальные, уже не жанровые значения.

Прежде всего это категория творческого процесса: «поэтическая мысль», «зачатия художественных мыслей», их «полный образ», «самородный драгоценный камень, алмаз» и т. д. (П,2, 59, 190). Процесс создания своих романов Достоевский условно делил на два этапа — «ДЕЛО ПОЭТА» и «ДЕЛО ХУДОЖНИКА». причем «ХУДОЖНИК И ПОЭТ ПОМОГАЮТ ДРУГ ДРУГУ И В ТОМ И ДРУГОМ — В ОБОИХ СЛУЧАЯХ» (16, 10). Смыслом «дела поэта» было откровение зарождения «поэмы», задачей «дела художника» — создание романа⁶⁸. В таком значении слово «поэма» широко представлено в текстах Достоевского разных лет. Ограничусь примерами из подготовительных материалов к роману «Подросток». Вот как подробнее, чем обычно, раскрыта «поэма» романа: «Вообще это поэма о том, как вступил Подросток в свет. Это история его исканий, надежд, разочарований, порчи, возрождения, науки — история самого милого, самого симпатичного существа. И жизнь сама учит, но именно его, Подростка, потому что другого не научила бы» (16, 63). По поводу одного из эпизодов исканий Аркадия ранее было помечено: «N. В. Это поэма первой юности» (16, 42), по ходу изложения «фабулы романа» сформулировано художественное задание: «И беспрерывно об обаянии на него ЕГО. Одним словом, не покидать ни на минуту Подростка, аромат первой юности, поэма» (16, 43). «Поэма» определяет выбор главного героя и формы повествования: «Первостепенно лишь о Подростке, т. е. поэма посвящена ему. Он герой» (16, 127); «Если от Я, то вся поэма в том: как было я пал и как я был спасен» (16, 101). Исключительное значение в духовных исканиях Аркадия имело его желание избавиться от духовного сиротства — найти отца в Версилове: «Вообще весь роман — поэ-
⁶⁷ Надеждин Н. И. Указ. соч., с. 271.

⁶⁸ Эта особенность творческого процесса Достоевского обстоятельно разработана в ряде исследований: Розенблюм Л. М. Творческая лаборатория Достоевского-романиста. — Литературное наследство. М., 1965, т. 77, с. 22 — 14; Мейлах Б. Талант писателя и процессы творчества. Л., 1969, с. 189 — 304; Кирпотин В. Я. Достоевский-художник. М., 1972, с. 189 — 149.
31

ма любви Подростка к НЕМУ» (16, 229). Превращение «поэмы» в «роман» обозначено в таком характерном вопросе автора самому себе: «Но что же означает этот домашний беспорядок и какую роль играет в целом поэмы?» (16, 86).

В «поэме» Достоевский формулировал замысел романа (прежде всего идею и сюжет произведения)⁶⁹. Создание романа предполагало художественную разработку «поэмы»: создание плана, фабулы, сцен, диалогов, выбор формы повествования, разработку характеров и, наконец, написание текста романа.

Поэма как замысел романа и поэма как жанр — разные категории, но они совпадают у Достоевского в особом эстетическом отношении к действительности, в попытке разгадать жизнь поэзией. Это в равной мере относится и к истории, и к современности. Так, интересное превращение романа в поэму в «сцене смерти героини (потом она опять выздоровела)», а затем поэмы снова в роман отмечено Достоевским в разборе «Анны Карениной» Толстого (25, 52 — 53). У самого Достоевского были замыслы исторических поэм в прозе — поэм о судьбе России в мировой истории; программы некоторых из них известны в подробной записи — это цикл десяти и даже более «былин» из русской истории и «Одна мысль (поэма). Тема под названием „Император"» (П, 2, 190 — 194; 9, 113 — 114). Эти поэмы так и не были написаны Достоевским, хотя, как он признавался, «я их все в уме тогда сочинил и долго потом сочинял» (П, 2, 191). Но уже в подробном пересказе их программ обнаруживаются законы поэтического прочтения русской истории: воспроизвести ее ключевые моменты, «в которых она, временами и местами, как бы сосредоточилась и выражалась вся, вдруг, во всем своем целом»; «даже без строгой передачи факта (но только с чрезвычайной ясностью) схватить главный пункт, и так передать его, чтобы видно, с какой мыслию он вылился, с какой любовью и мукою эта мысль досталась. Но без эгоизма, без слов от себя, а наивно, как можно наивнее, только чтоб одна любовь к России била горячим ключом — и более ничего» (П, 2, 190 — 191).

Поэма как замысел не всегда превращалась у Достоевского в роман, иногда оставалась в своем изначальном качестве — становилась жанром прозаического произведения. Соотнесенная с авторским идеалом, поэма приобретала или патетическое, или пародийное значение. Автор двух глубоких и оригинальных поэм «Великий инквизитор» и «Геологический переворот» — Иван Карамазов. Их содержание отвечает тому высокому назначению жанра, о котором Белинский писал: «...в новейшей поэзии
⁶⁹ Это значение сохранялось и по отношению к законченному произведению, но уже в качестве категории поэтики: идеи автора, идей героев (ср. 13, 76; 25, 32).

32

есть особый род эпоса, который не допускает прозы жизни, который схватывает только поэтические, идеальные моменты жизни и содержание которого составляют глубочайшие миросозерцания и нравственные вопросы современного человечества. Этот род эпоса один удержал за собою имя „поэмы”»⁷⁰. Не всегда жанр был на высоте этих требований, но и тогда «сущностью» его содержания оставалось поэтическое как вид эстетического отношения человека к действительности⁷¹. Так, традиционная поэтическая тема — любовь старца к юной красавице. Поэтическое значение этой темы так представлено в «Подростке» старым князем Сокольским: «Эта юная красавица старого Давида — это же целая поэма» (13, 256). В повести «Дядюшкин сон» Мозгляков пытался в определенном жанровом ключе рассказать Зине свои дорожные приключения: «...бранился, кричал, требовал лошадей, даже буянил из-за лошадей на станциях; если б напечатать, вышла бы целая поэма в новейшем вкусе!» (2, 305); он вспоминает не к месту Гейне и Фета — получилась не поэма, а пародия на нее, пошлая «перелицовка» жанра. Пародией на жанр была и «бедная поэмка» великого писателя Кармазинова «Merci» в романе «Бесы».

Поэма у Достоевского была не только жанром, но и предметом художественного изображения в его романах. За тысячелетия существования жанр создал свои стереотипы, которые обыгрывал Достоевский. Так, в поступках героев по условным законам жанра должны преобладать эстетические мотивы, «высшие» соображения. Мите Карамазову никак не втолковать следователю, почему он не убил отца, — герой иронизирует: «...старик теперь там лежит с проломленною головой, а я — трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю... Поэма! В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!» (14, 420). Не веря ему, прокурор тем не менее из тех же жанровых представлений приписывает Мите условленный традицией поступок — якобы задуманное самоубийство после кутежа в Мокром: «...и уже там закончить свою поэму» (15, 145).

Подчас «поэма» меняла жанровую «сущность» содержания — становилась жанровой формой романов, повестей, рассказов, других произведений. Об этом, в частности, по поводу произведений Жорж Санд писал сам Достоевский: «При этом самая безукоризненная и прелестная форма поэмы: Жорж Занд особенно любила тогда кончать свои поэмы счастливо, торжеством невинности, искренности и юного, бесстрашного простодушия» (23, 36). Поэма была жанровой формой и произведений Досто-
⁷⁰ Белинский В. Г. Собр. соч., т. 5, с. 144.

⁷¹ Свои поэтические задания имела поэма Ивана «Великий инквизитор»: «почему именно узнают его», появившегося «тихо, незаметно» (14, 226); в чем смысл загадочного молчания Христа.
33

евского: рассказа «Сон смешного человека», повести «Двойник», «Зимних заметок о летних впечатлениях».

В таких сложных жанровых и нежанровых значениях предстает у Достоевского слово «поэма»: это и категория творческого процесса, замысел романа; это и категория поэтики (эстетическое выражение идеала и художественной идеи произведения); это и жанр эпического произведения; это и жанровая форма произведений иных типов.

6
В октябрьском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год первая главка названа «Простое, но мудреное дело», и речь в ней шла о деле крестьянки Корниловой, которое помимо всего прочего стало еще и поводом для любопытных рассуждений писателя, в которых он придал одному факту три разных жанровых версии: в окончательном тексте — повесть, в черновых набросках — поэма и роман.

Сам факт, по характеристике Достоевского, прост и ясен, но есть в нем «как бы нечто и не совсем разъяснившееся», «как бы нечто фантастическое». Изложение факта, собственно, и есть начало выпуска «Дневника писателя»: «Пятнадцатого октября решилось в суде дело той мачехи, которая, помните, полгода назад, в мае месяце, выбросила из окошка, из четвертого этажа, свою маленькую падчерицу, шести лет, и еще ребенок каким-то чудом остался цел и здоров. Эта мачеха, крестьянка Екатерина Корнилова, двадцати лет, была за вдовцом, который <.. .>» и т. д. (23, 136).

Сам факт и осуждение Корниловой («в каторгу на два года и восемь месяцев») не имели жанрового значения — оно появилось как результат художественного анализа, как результат личного взгляда писателя на «дело». Достоевский задумался над будущей судьбой мачехи, падчерицы, вдовца, не родившегося еще младенца: «...осудив преступницу, осудили вместе с нею и ее младенца, еще не родившегося, — не правда ли, как это странно? Положим, что неправда; но согласитесь, что как будто очень похоже на правду, да еще самую полную. В самом деле, ведь вот уж он, еще прежде рождения своего, осужден в Сибирь вслед за матерью, которая его вскормить должна. Если же он пойдет с матерью, то отца лишится; если же обернется как-нибудь дело так, что оставит его у себя отец (не знаю, может ли он теперь это сделать), то лишится матери... Одним словом, еще до рождения лишен семьи, это во-первых, а потом он вырастет, узнает все про мать и будет... А впрочем, мало ли что будет, лучше смотреть на дело просто. Просто посмотреть — и исчезнут все фантасмагории. Так и надо в жизни. Я даже так думаю, что все этакие вещи, с виду столь необыкновенные, на деле всегда обделываются самым обыкновенным
34

и до неприличия прозаическим образом» (23, 140). Далее Достоевский придает своим рассуждениям жанровое значение — «переводит» факт в повесть: «В самом деле, посмотрите: этот Корнилов теперь опять вдовец — ведь он тоже теперь свободен, брак его расторгнут ссылкой в Сибирь его жены; и вот его жена — не жена, родит ему на днях сына (потому что разродиться-то ей уж наверно дадут до дороги), и пока она будет больна, в острожной больнице или там, куда ее на это время положат, Корнилов, бьюсь об заклад в этом, будет ее навещать самым прозаическим .образом и, знаете, ведь почем знать, может быть, с этой же девчонкой, за окошко вылетевшей, и будут они сходиться и говорить все об делах самых простых и насущных, об каком-нибудь там мизерном холсте, об теплых сапогах и валенках ей в дорогу. Почем знать, может быть, самым задушевным образом сойдутся теперь, когда их развели, а прежде ссорились. И не попрекнут, может быть, друг друга даже и словом, а разве так только поохают на судьбу, друг дружку и себя жалеючи. Эта же вылетевшая из окна девчонка, повторяю, наверно будет бегать от отца каждый день на побегушках „к мамоньке", калачи ей носить: „Вот, дескать, мамонька, тятенька вам чаю с сахаром еще прислали, а завтра сами зайдут". Самое трагическое будет то, что завоют, может быть, в голос, когда будут прощаться на железной дороге, в последнюю минуту, между вторым и третьим звонком; завоет тут же и девчонка, разинув рот до ушей, на них глядя, а они наверно поклонятся оба, каждый в свою очередь, друг другу в ноги: „прости, дескать, матушка Катерина Прокофьевна, не помяни лихом"; а та ему: „прости и ты меня, батюшка, Василий Иванович (или там как его), виновата я перед тобой, вина моя великая..." А тут еще грудной младенчик заголосит, который-уж наверно тут же будет находиться, — возьмет ли она его с собой или у отца оставит» (23, 140 — 141).

Достоевский дал трактовку последствий «дела» в форме повести, и повесть была единственно возможным жанровым истолкованием факта по ряду причин. Одна из них объяснена: «Одним словом, с нашим народом никогда поэмы не выйдет, не правда ли? Это самый прозаический народ в мире, так что почти даже стыдно за него в этом отношении становится. Ну, то ли, например, вышло бы в Европе: какие страсти, какие мщения и при каком достоинстве!» (23, 141). Эта ироничная критика возможного жанрового «значения» факта в индивидуалистическом буржуазном сознании явилась у Достоевского переходом к обоснованию художественного значения и эстетической ценности народного крестьянского образа мыслей и чувств, соотносимых писателем с таким жанром русской литературы, как повесть: «Ну, попробуйте описать это дело в повести, черту за чертой, начиная с молодой жены у вдовца до швырка у окна, до той минуты, когда она поглядела а окошко: расшибся ли
35

ребенок, — и тотчас в часть пошла; до той минуты, как сидела на суде с акушеркой, и вот до этих последних проводинов и поклонов, и... и представьте, ведь я хотел написать „и, уж конечно, ничего не выйдет", а между тем ведь оно, может, вышло бы лучше всех наших поэм и романов с героями „с раздвоенною жизнью и высшим презрением". Даже, знаете, ведь я просто не понимаю, чего это смотрят наши романисты: ведь вот бы им сюжет, вот бы описать черту за чертой одну правду истинную!» (23, 141). В повести предполагалось описание житейской сущности «дела». Так вполне могла быть рассказана современная повесть о незадачливой женитьбе вдовца, обозлившейся беременной мачехе, выброшенной в окно падчерице, сиротской судьбе не родившегося еще младенца — «черта за чертой».

Повесть оказалась единственно возможной в окончательном тексте жанровой версией факта еще и из-за этических соображений. Достоевский писал о реальных, а не выдуманных людях, настоящем уголовном процессе, его обращение к «простому, но мудреному делу» имело и свой практический смысл, сформулированный в вопросе: «А неужели нельзя теперь смягчить как-нибудь этот приговор Корниловой? Неужели никак нельзя? Право, тут могла быть ошибка... Ну так вот и мерещится, что ошибка!» (23, 141). К cлову сказать, защита Достоевского возымела действие: подсудимая была вскоре освобождена.

В черновых набросках сохранились еще две жанровые версии «дела», которые по вполне понятным причинам Достоевский не включил в окончательный текст «Дневника писателя».

Одна из них — романическая трактовка факта, в возможности которой Достоевский был убежден: «Решительно можно составить целый роман». В центре этого «романа» оказывалась острожная судьба осужденной: «А она двадцати лет женщина, жена без мужа и с ребенком, мать, у которой отняли первенца — ребенка и которого, может быть, она, именно в противуположность поступку с падчерицей, в каких-нибудь несколько часов успела страстно полюбить, она пойдет в каторгу и пойдет в партии. Я не знаю, как теперь, но прежде они шли или партиями, человек по две-три сотни, по этапам, и шли в Сибирь месяцев восемь, и хоть женщины и мужчины особо, но в партии, я знаю это, можно сообщаться, особенно если деньги есть. Тут происходили романы. Я слыхал рассказы об ревностях, убийствах, и все между этими преступниками, по [не закончено]. Заметьте, что эти семь-восемь месяцев тяжелого, каторжного пути не считаются за каторгу. <.. .> А впрочем, что ж про нее говорить. Одним словом, ее жизнь только что началась, она еще из каторги выйдет молодая и...

Видите ли, решительно оно не так просто. Решительно можно составить целый роман. А впрочем, что ж я. А уж хотите, так можно самую полную и величавую поэму» (23, 318).

Поэма дана в трех близких по содержанию вариантах. Пер-
36

вый набросок: «...то чего вам лучше: вот этот мальчик. Написал же Лермонтов „Мцыри", а тут ведь побогаче. Взрастет сын, узнает про мать и пойдет ее отыскивать в Сибирь: какие чувства» (23, 318). Во втором наброске эта возможная судьба мальчика перебивается неожиданной иронией автора над своей жанровой фантазией, «проза жизни» отрицает поэзию замысла: «Можно даже напредставить себе так, что этот мальчик, вскормленный в Воспитательном доме, а потом у отца, выросши и узнав все про мать, пойдет ее отыскивать в Сибирь. Ведь написал же Лермонтов „Мцыри", а тут — тема побогаче. Выйдет, значит, целая поэма. А впрочем, я смеюсь: обойдется все [более] простым манером, чем у Мцыри, и малый вырастет, будет извозчиком, и он женится и жену прибьет» (23, 318 — 319). Оба варианта зачеркнуты автором — и третий набросок о «поэме» читается так: «...даже из этого происшествия с Корниловой составить, самую европейскую и удовлетворяющую самому строгому европейскому вкусу. Вы только представьте себе этого ребенка, во время дела родившегося. Вырастет, узнает все про мать и пойдет отыскивать мать. Написал же [Лермонтов] „Мцыри". А тут тема-то получше. Само собою, надо, чтоб он как-нибудь взрос в барском доме, ну хоть принятый из человеколюбия, так чтоб. воспитался вместе с барчонком — и вдруг — не хочу, дескать, с вами, хочу, дескать, демократических стремлений, пойду мать отыскивать, и все это в стихах, в таких стихах, что не будет [не закончено}» (23, 319).

Итак, даны три жанровые версии одного факта: повесть, роман, поэма. Повесть оказалась наиболее приближенным к содержанию «дела» жанром — поведана история о том, что было и могло быть. Роман и поэма предполагали уже художественное отвлечение, от факта: в поле зрения автора романа оказывалась будущая судьба осужденной, давалась ее «романическая» история, в поэме главным героем становился мальчик⁷², тогда «не родившийся еще» младенец. Определяющее значение в поэме получают высшие эстетические мотивы в поведении героя («высокие чувства», «высшие побуждения»): поиски матери, «демократические стремления». По мнению Достоевского, эта тема «получше» и «побогаче», чем тема Лермонтова в поэме «Мцыри». «Проза жизни» отступает перед мощным напором «поэзии чувства». Таких произведений Достоевский не написал, но примечательно, что их художественные мысли ценил очень высоко: «Сколько теплоты, сколько естественности] и сколько самого фантастического отражения действительности, самого непростого, обнаружилось в деле, противуположного с нашими вымышленными формами жизни» (23, 318).
⁷² Весьма характерная особенность жанровой поэтики поэмы. В действительности родилась девочка (26, 105), но Достоевский не учитывал такую возможность, она не соответствовала жанровым канонам поэмы: девочка-сирота могла стать героиней произведения другого жанра.
37

Происхождение этих разных жанровых версий одного факта объяснено самим Достоевским в заключительных строках главки «Простое, но мудреное дело», которое напомнило «старое правило: не в предмете дело, а в глазе: есть глаз — и предмет найдется, нет у вас глаза, слепы вы, — и ни в каком предмете ничего не отыщете. О, глаз дело важное: что на иной глаз поэма, то над другой — куча...» (23, 141). Это еще одно откровение писателя. Жанр, по его убеждению, — это еще и видение предмета, что со всей очевидностью обнаружилось в трех жанровых версиях одного «дела». Каждая жанровая версия требовала художественной «переакцентовки» события: в повести могло быть рассказано «житейское» дело всех участников события, в романе — острожная судьба осужденной, в поэме — будущие поиски «мальчиком» матери.

Этот интересный эпизод из творчества Достоевского объясняет категоричность одного суждения писателя в ответ на предложение В. Д. Оболенской «извлечь драму» из его романа «Преступление и наказание»: «Есть какая-то тайна искусства, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответствия в драматической. Я даже верю, что для разных форм искусства существуют и соответственные им ряды поэтических мыслей, так что одна мысль не может никогда быть выражена в другой, не соответствующей ей форме» (П, 3, 20).

Три жанровые версии одного факта убеждают в существовании этой «тайны искусства».

7
Рассказ, повесть, роман — традиционные эпические жанры. Они были у Достоевского основными и окончательными жанровыми определениями произведений даже в том случае, если писатель придавал им черты хроники, исповеди, записок или называл иные повести и романы «поэмами».

В данном случае необходимо различать такие понятия, как жанр и жанровая форма. Эта принятая в нашем литературоведении дифференциация понятий существовала и в тезаурусе Достоевского (напомню часто встречающиеся в его подготовительных текстах выражения «форма повести», «форма романа»). Жанровое содержание произведений XVIII — XIX вв. нередко выражалось в нетрадиционных жанровых формах, которые возникли в результате взаимодействия художественных и нехудожественных жанров: появились романы в форме переписки, путешествия, исповеди, дневника, записок, мемуаров. Это было вызвано новыми тенденциями в литературном процессе: расширением жанровой системы художественной литературы за счет нехудожественных жанров и приобщением к литературному творчеству не только «избранных», но и «бывалых» людей.

Достоевский, как правило, следовал уже сложившейся тра-
38

диции, разрабатывал ту или иную жанровую форму романа, не чуждаясь и таких жанровых форм, архаичность которых отчетливо сознавалось в середине XIX в. (например, эпистолярный роман). Судя уже по заглавиям, наиболее распространенной жанровой формой произведений Достоевского стали «записки»: «записками неизвестного» названы в подзаголовках рассказы «Честный вор», «Елка и свадьба», роман «Село Степанчиково и его обитатели», «записками молодого человека» — роман «Игрок», в журнальных подзаголовках роман «Униженные и оскорбленные» значился как «записки неудавшегося литератора», а «Подросток» — как «записки юноши», название повести «Записки из подполья» говорит само за себя.

«Записки» в исходном значении слова — нехудожественный жанр, концепция которого верно раскрыта В. А. Викторовичем: «Жанр записок, получивший распространение в России уже в XVIII в., своим рождением был обязан человеку, осознавшему себя участником истории. Сами по себе записки — оформившийся факт такого сознания»⁷³. Правда, в общей концепции В. А. Викторовича есть нерешенная терминологическая проблема: исследователь не различает «записки» как художественный и нехудожественный жанр, жанровое содержание и жанровую форму художественных произведений. А ведь уже одно то, что «записками» у Достоевского названы рассказы, повесть и романы, не дает права считать «записки» самостоятельным художественным жанром. В этом смысле «записки» у Достоевского являются не художественным жанром, а жанровой формой его рассказов, повестей, романов.

«Записки» имеют свою концепцию автора и повествователя, делающую их доступными желающему: автором «записок» мог стать кто угодно, композиция повествования тоже свободна (она некоторым образом упорядочена в таких разновидностях «записок», как дневник, исповедь, воспоминания (мемуары); дневник — хронометрическая последовательность записей, исповедь — этическая (по В. И. Далю, исповедь — «искреннее и полное сознание, объяснение убеждений своих, помыслов и дел»⁷⁴), воспоминания и мемуары — ретроспективная).

«Записки» как жанровая форма художественных произведений учитывают у Достоевского прежде всего эту концепцию автора нехудожественного жанра: «авторами» его «записок» становятся «неизвестные», «одна женщина», «неудавшийся литератор», «молодой человек», «юноша». Повествование оставалось художественным и имело отчетливые признаки художественных жанров: рассказа, повести, романа. Правда, это особая художественность, которая выражает «беспорядок» современ-
⁷³ Викторович В. А. Жанр записок у Толстого и Достоевского. — В кн.: Лев Толстой и русская литература. Горький, 1981, с. 18.

⁷⁴ Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 2, с. 54.
39

ной жизни, допускает в сюжет случайное, хаотическое, «немотивированное». Возможно, что, давая соответствующие подзаголовки своим произведениям, Достоевский сообразовывался и с мнениями пристрастных ревнителей прекрасного в искусстве. Одно из них сформулировано в не вошедшем в окончательный текст «Подростка» «парадоксе» Николая Семеновича, считающего, что в «наше время» невозможен роман, но возможны «записки»: «...по-моему, современный русский роман наш даже почти совсем и никогда невозможен, за всегдашним у нас отсутствием твердого идеала, а возможны лишь хаотические „Записки", которые, впрочем, могут быть полезными, даже несмотря на всю их случайность» (17, 234). Это мнение Николая Семеновича, явного почитателя «Войны и мира» Толстого, — своего рода «доказательство от противного»: произнесены эти слова в момент расцвета русского реалистического романа, существование которого подтверждено художественным опытом не только Толстого, но и Достоевского. И если можно усомниться в «твердом идеале» Аркадия Долгорукого, повествователя в «Подростке» (во всяком случае, герой знакомится с «твердым идеалом» Версилова), то несомненен он у автора романа — Достоевского.

Соотношение жанра и жанровой формы произведения в художественном мышлении Достоевского достаточно определенно раскрывается в самом процессе «озаглавливания» романов: журнальный подзаголовок «Униженных и оскорбленных» («Из записок неудавшегося литератора. Роман») в отдельном издании изменился — «Роман в четырех частях с эпилогом», журнальный подзаголовок «Подростка» «Записки юноши» заменен на «Роман», весьма четко подчинительная связь прослеживается в подзаголовке «Игрока» — «Роман. (Из записок молодого человека)».

Характерно, что всем своим произведениям писатель давал жанровые определения. Очень часто жанр указывался в заглавиях произведений (например, в подзаголовках 9 из 11 романов указано, что это «романы»; не имеют их незаконченная «Неточка Незванова» и «Село Степанчиково и его обитатели», но жанр этих произведений раскрыт в письмах 1846 — 1849, 1856 — 1859 гг.). В тех случаях, когда жанр не указывался в заглавии, Достоевский называл его в предисловиях, в тексте произведения, твердо выдерживал свои жанровые определения в переписке, в подготовительных материалах. Вопрос в том, насколько они обоснованы; чтобы ответить на этот вопрос, необходимо понять концепцию жанров Достоевского и оценить ее.

Но чтобы больше не возвращаться к этому, — небольшое отступление об ошибках памяти Достоевского, когда по прошествии ряда лет, не имея под рукой текста произведения, он ошибался в жанровом определении своих произведений (обычно при составлении деловых документов). Тут следует иметь в ви-
40

ду особенности творческой памяти писателя. А.Л. Бем справедливо назвал Достоевского «гениальным читателем»⁷⁵. Эстетические впечатления Достоевского от когда-то прочитанного удивляют выразительностью и свежестью в передаче деталей и через двадцать-тридцать лет. Стоило ему раз прочитать или услышать, чтобы многое помнить потом всю жизнь. Но писатель, превосходно помнивший чужое, нередко забывал свои произведения. В этом он не раз откровенно признавался своим корреспондентам.

15 марта 1876 г. он писал П. В. Быкову: «...забыл (буквально забыл, без малейшего преувеличения) сюжеты моих романов и лица, выведенные, даже „Преступления и наказания"» (П, 3, 208). В рукописных вариантах майского «Дневника писателя» был не включенный в окончательный текст экскурс в собственное творчество, который писатель сопроводил замечанием: «Правда, я почти забыл мой роман, память у меня очень плохая, так что посторонние еще недавно напоминали мне некоторые места из этого старого моего романа, но главную-то мысль, и иные главы особенно первой части я все же помню» (23, 215). Эта тема продолжена в письме Л. В. Григорьеву 27 марта 1878 года: «...я совсем забываю мои собственные сочинения. В эту зиму прочел один мой роман, „Преступление и наказание", который написал 10 лет тому, и более двух третей романа прочел совершенно за новое, незнакомое, как будто и не я писал, до того я успел забыть его» (П, 4, 14). Так что не приходится удивляться единичным позднейшим ошибкам памяти писателя не только в жанровых дефинициях, но даже в названии своих произведений. Так, в расписке книготорговцу А. Ф. Базунову от 25 ноября 1871 года «Вечный муж» назван «романом», а в договоре продажи прав издания произведений А. Н. Сниткиной 19 марта 1874 года среди романов названы «Записки из мертвого дома»⁷⁶, повести «Записки из подполья», «Двойник» и «Дядюшкин сон», среди рассказов — «Зимние заметки о летних впечатлениях» и повесть «Крокодил», а роман «Игрок» назван «Рулетенбургом» (Достоевский забыл, что по настоянию издателя Стелловского он заменил «иностранное» заглавие на «русское», и под этим названием роман вышел в третьем томе полного собрания сочинений (1866) и отдельным изданием).

Впрочем, ошибки памяти единичны, исчерпываются приведенными примерами и не следует им придавать серьезного значения, тем более, что, когда Достоевский перечитывал свои произведения, готовил их для переиздания и зачастую редактиро-
⁷⁵ Бем А. Л. Достоевский — гениальный читатель. — В кн.: О Достоевском, т. 2. Прага, 1933, с. 7 — 24.

⁷⁶ Вторая ошибка — в заглавии произведения: «Мертвый дом» не написан с заглавной буквы, у Достоевского же эта орфография имела художественный смысл.
41

вал их тексты, он не менял ни заглавия, ни жанровые дефиниции своих произведений. В целом же для Достоевского характерно как раз иное: точное, многократное и уверенное воспроизведение жанровых дефиниций, гораздо большая строгость, чем у многих его "предшественников и современников (все замеченные ошибки памяти — бытового происхождения). О жанровых дефинициях писателя и пойдет речь. В современной теории жанров популярны количественные критерии их определения: например, «малая», «средняя» и «большая» повествовательные формы — рассказ, повесть, роман.

Для Достоевского количественные критерии определения жанра не имели принципиального значения: если роман и оказывался (не всегда, впрочем) больше, чем повесть или рассказ, то объем его текста был результатом иных причин (о них пойдет речь далее). В целом же по объему текста роман мог быть меньше рассказа и повести, рассказ больше повести и романа. Так, роман «Бедные люди» меньше рассказа «Вечный муж» и повестей «Двойник» и «Дядюшкин сон», рассказ «Скверный анекдот» больше повести «Слабое сердце», а «сентиментальный роман» «Белые ночи» уступает по объему текста многим повестям и некоторым рассказам.