Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. Система жанров достоевского типология и поэтика
 Скачать 1.19 Mb.
|
|
в своем праве; вспомните, как малейшее движение в природе кажется ему зловещим знаком сговорившихся против него врагов всякого рода, врагов, посвятивших себя вполне и нераздельно на вред ему, врагов, вечно бодрствующих над его несчастной особой, упорно и без роздыха подкапывающихся под его маленькие интересы, — вспомните все это и спросите себя, нет ли в вас самих чего-нибудь голядкинского, в чем только никому нет охоты сознаться, но что вполне объясняется удивительной гармонией, царствующей в человеческом обществе...»25 Подозрительность Голядкина, его неуверенность в самом себе и смятение перед возникшими обстоятельствами свидетельствуют лишь о предрасположенности героя к психическому заболеванию, но не о самой болезни. Голядкин в повести не сумасшедший, а сходящий с ума. В конце одиннадцатой главы, когда безумие охватило сознание героя, разработка этой темы тут же проявилась в повести. Безумный Голядкин оказывается не в состоянии критически осмыслить происходящее с ним: он все принимает на веру, без всяких сомнений отождествляет свое сознание с действительностью, догадки одна нелепее другой закрадываются в сознание героя (его хотят отравить — невинный пузырек с лекарством из «немецкой аптеки» он принимает за яд). Эти признаки сумасшествия героя отсутствовали до строго определен- 24 Аргументацию этой концепции см.: Захаров В. Н. Проблемы изучения Достоевского, с. 23 — 46, 53 — 71. 25 Майков В. Н. Нечто о русской литературе в 1846 году. — В кн.: Русская эстетика и критика 40 — 50-х годов XIX века. М., 1982, с. 86. 77 ного момента развития сюжета, но появились, когда господин Голядкин прозрел — увидел, что все приснившееся в ночном кошмаре сбывается наяву (1, 184 — 187; ср. 206). Цена прозрения — сумасшествие героя. По верному наблюдению В.Н.Майкова, Голядкин гибнет «от сознания разрозненности частных интересов в благоустроенном обществе»26. Не является мотивировкой появления двойника внутреннее раздвоение Голядкина, мучительнейшее его состояние, пронизывающее всех «подпольных» героев Достоевского, а тем более Голядкина — «главнейшего подпольного типа» писателя. Собственно, внутреннее раздвоение не покидает Голядкина и после появления двойника, и в этой новой ситуации Голядкин по-прежнему изнуряем борьбой противоположных чувств и мыслей, причем его двойственность приобретает самые разные, подчас не связанные между собой формы: то это дилемма, быть как все или быть самим собой, из которой господин Голядкин зачастую выходит, как гоголевский Ковалев, — казаться починовнее, позначительнее, чем на самом деле; то это борьба «частного» и «официального» в сознании титулярного советника; то это муки нравственные — борьба человеческого с императивом обстоятельств, обращающих господина Голядкина в «ветошку», борьба «высокого» и «низкого», «хорошего» и «дурного» в душе героя повести и т. д. Двойник появляется совсем в иной художественной ситуации повести. С психологией героя он связан настолько, насколько, например, чиновное раздвоение коллежского асессора (майора) Ковалева имеет отношение к исчезновению носа с его лица. У Гоголя исчезновение и самозванное появление носа в чине статского советника является сюжетной реализацией языковой метафоры: майор Ковалев на самом деле «заносился», «задирал нос», поэтому и его нос, став «сам по себе», объявляется в чине тремя рангами выше и обставляет общение с майором Ковалевым неодолимыми для героя условностями чиновного общения: «Вы ошибаетесь, милостивый государь, — заявил нос Ковалеву. — Я сам по себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить по другому ведомству»27. Объявившись «сам по себе», нос ведет независимое от майора Ковалева существование. Точно так же и в «Двойнике»: Голядкин раздвоен, но его двойник существует «сам по себе», как реальное лицо. Как и нос у Гоголя, двойник у Достоевского становится поэтической условностью сюжета повести. Более того, этой сцене Достоевский придал своеобразную историко-литературную перспективу: в подтекст эпизода появления двойника он ввел «Фауста» Гете. В тексте фантастиче- 26 Там же, с. 86. 27 Гоголь Н. В. Собр. соч. в 7-ми-т., т. 3. М.. 1966, с. 53. 78 ской V главы есть такая фраза: «Какая-то затерянная собачонка, вся мокрая и издрогшая, увязалась за господином Голядкиным и тоже бежала около него бочком, торопливо, поджав хвост и уши, по временам робко и понятливо на него поглядывая» (1, 142). В этой художественной детали, вероятно, не было бы ничего примечательного, если бы не мысль господина Голядкина о «скверной собачонке», пробежавшей с героем часть его пути от Невского по Литейной до поворота в Итальянскую улицу: «Какая-то далекая, давно уж забытая идея, — воспоминание о каком-то давно случившемся обстоятельстве, — пришла теперь ему в голову, стучала, словно молоточком, в его голове, досаждала ему, не отвязывалась прочь от него. „Эх, эта скверная собачонка!" — шептал господин Голядкин, сам не понимая себя» (1, 142). Что мог подумать о «скверной собачонке» господин Голядкин, станет ясно, если вспомнить первое появление Мефистофеля у Фауста: Мефистофель явился Фаусту сначала в виде «черного пуделя»28. Достоевский помнил это. О причудливой собаке Смита в «Униженных и оскорбленных» повествователь отозвался весьма характерным образом: «...может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде» (3, 171 )-29. Напомню, во время прогулки за городом Фауст обратился к духам стихий, мечтая обрести крылья, чтобы парить над землей, — вдруг после этих слов замечает пса на пашне, приближающегося магическими кругами к нему и Вагнеру. Во всяком случае так показалось Фаусту. Невозмутимый Вагнер не видит в собаке ничего необычного: пес как пес («дурацкий пудель»: "ein pudelnarrisch Tier"); сначала сбитый с толку, боязливо он подбегает к ним, освоился с незнакомцами и уже дурачится: ворчит, стоит на двух ногах, ползет на брюхе, хвостиком виляет — собачьи все повадки. Фауст приводит пса домой, но, замечая в нем что-то неладное во время чтения евангелия, заставляет черного пуделя обрести свой настоящий вид: Мефистофель явился из-за печи в одежде странствующего схоласта. Эти обстоятельства появления нечистой силы у Гете припомнились господину Голядкину при виде «затерянной собачонки», «мокрой и издрогшей», как сам господин Голядкин, бежавшей «около него бочком, торопливо, поджав хвост и уши, по временам робко и понятливо на него поглядывая». Но гораздо более существенно не то, что подумал о «собачонке» герой повести, а то, что сам Достоевский сознательно повторял в «Двойнике» (и об этом намекал читателю) обстоятельства появления Мефистофеля у Гете: как черный пудель магическими кругами прибли- 28 На «фаустианское» значение этой детали обратил мое внимание В. В. Дудкин в 1975 г. 29 Сопоставление текстов о собаках из «Двойника» и «Униженных и оскорбленных» есть в статье П. М. Бицилли: К вопросу о внутренней форме романов Достоевского. — В кн.: O Dostoevskom. Statji. Brown University Press, 1966, с. 19 — 20. 79 жался к Фаусту и Вагнеру, так и двойник кругами ходит по мостам Фонтанки (дважды с интервалом в десять минут он попадается навстречу господину Голядкину; в третий раз они бегут уже в одну сторону: Голядкин нагнал своего «незнакомца» на повороте в Итальянскую улицу). Значение этой детали возрастает, если принять во внимание то, что этот фаустианский мотив введен в фантастическую V главу, в которой впервые появился двойник. Эта историко-литературная аллюзия не является объяснением фантастики «Двойника». В журнальной редакции V глава имела лаконичный подзаголовок — «Совершенно необъяснимое происшествие». Как «необъяснимое происшествие» появляется двойник; его появление — поэтическая условность, свободная от мистического истолкования. Произошло то, что обычно происходило у Достоевского в подобных случаях, — «беллетризация классики» (термин В. М. Марковича). Поэтика фантастического в трагедии Гете стала у Достоевского своеобразным беллетристическим каноном введения однородного фантастического мотива. Фауст Гете и господин Голядкин Достоевского, как, впрочем, и майор Ковалев Гоголя, даны в ситуации психического раздвоения накануне фантастических событий. У каждого из них появился свой двойник: у Фауста — Мефистофель, у Ковалева — нос, у Голядкина — двойник. Создавая сцену появления двойника, Достоевский сознательно соотнес ее со сценой появления Мефистофеля у Гете; сохранив в своем тексте существенные детали фантастической сцены «Фауста» Гете, Достоевский придал фантастическому мотиву определенное историко-литературное значение. Правда, в трактовке этого мотива у Достоевского присутствует еще и момент литературной игры: наряду с серьезным было и ироничное отношение к традиции, ее пародийное осмысление. Недаром П. М. Бицилли назвал «скверную собачонку» V главы «двойником двойника»30. Именно так: не двойник, а «двойник двойника», то есть уже не «Мефистофель», не «черт» или другая «нечистая сила». Появление «скверной собачонки» становится еще и сюжетным предварением поведения младшего Голядкина в VI главе, когда он робко и боязливо пристроился к старшему Голядкину, преданно и униженно заглядывая ему в глаза, а смущенный господин Голядкин предлагает своему двойнику пройтись с ним «переулочком». Фантастическая форма «Двойника» оказалась самой коварной. Думаю, если бы в конце концов Фауст или майор Ковалев — кто-нибудь из них — сошел с ума, появились бы и объяснения «происхождения» Мефистофеля или исчезновения носа сумасшествием героя. С «Двойником» именно так и произошло: 30 Бицилли П. М. Указ. соч., с. 19 — 20. 80 появление двойника в V главе связали с сумасшествием Голядкина, наступившим в XI главе. Фантастичен в повести исходный момент появления двойника, но последствия этого «совершенно необъяснимого происшествия» отнюдь не фантастические: во всем остальном автор «верен действительности» (ср. 19, 88). В конце V главы есть пробел, отмеченный отточиями. Он внутренне содержателей — именно здесь происходит то, что составляет «тайну» двойника31: фантастический двойник V главы превращается в VI главе в прозаического чиновника титулярного советника Голядкина-младшего, тоже Якова Петровича, поступившего следующим утром на службу в тот же департамент, в котором служил «настоящий» господин Голядкин. В момент своего появления младший Голядкин ничего не имеет за душой в буквальном и переносном значении. Вначале Голядкин-младший тих, робок, заискивает и унижается даже перед «настоящим», в свою очередь затертым и забитым «господином» Голядкиным, но в течение каких-то суток, усвоив подноготную чиновничьих отношений (отчасти не без помощи старшего Голядкина), двойник преображается: он и «подлец», и «развратный человек», и «злодей», и еще некто, «веселый по-всегдашнему, с улыбочкой по-всегдашнему, вертлявый тоже по-всегдашнему, одним словом, шалун, прыгун, лизун, хохотун, легок на язычок и на ножку, как всегда, как прежде, точно так, как и вчера, например, в одну весьма неприятную минутку для господина Голядкина-старшего» (1, 194). В набросках к переработке «Двойника», сделанных в 60-е годы, Достоевский очень точно определил образ действий двойника — «подлый расчет» (1, 432). «Подлый расчет» — вот «демон» двойника. В облике младшего Голядкина то и дело сквозит победное опьянение своей отгадкой смысла жизни, его лицо то и дело осклабляется, говоря слогом повествователя, «вакхической улыбкой» «фанатика разврата». Внешне оба Голядкиных похожи, как «две капли воды», но в их характерах нет никакого сходства: концепция характера господина Голядкина оригинальна (первый «подпольный» герой Достоевского), по образу действия и характеру младший Голядкин более всего напоминает литературного героя другого писателя — Чичикова 32. Двойник в повести не плод расстроенного воображения Голядкина-старшего, а реальное лицо, продукт определенной социальной среды, его образ действий — квинтэссенция нравов чиновничьей толпы. В их проявлении двойник даже виртуоз: 31 О сходстве поэтики фантастического в этой сцене «Двойника» с поэтикой «Принцессы Брамбиллы» Э. Т. А. Гофмана см.: Захаров В. Н. Проблемы изучения Достоевского, с. 39 — 41. 32 О сходстве младшего Голядкина с Чичиковым см.: Храпченко М.Б. Творчество Гоголя, с. 577. 81 «Осклабившись, вертясь, семеня, с улыбочкой, которая так и говорила всем „доброго вечера", втерся он в кучку чиновников, тому пожал руку, этого по плечу потрепал, третьего обнял слегка, четвертому объяснил, по какому именно случаю был его превосходительством употреблен, куда ездил, что сделал, что с собою привез; пятого, и, вероятно, своего лучшего друга, чмокнул в самые губки <...>» и т. д. (1, 194 — 195). Поначалу, в первых главах, пока не появился двойник, в сюжете повести существует некая «мнимая величина», которую не учитывает в своих замыслах господин Голядкин, но именно она обращает в прах его надежды: претендовал на чин коллежского асессора, а получил его не он, а юный племянник Андрея Филипповича — Владимир Семенович; претендовал на руку Клары Олсуфьевны, но и в этом соперничестве удачливее все тот же Владимир Семенович. Двойник как бы воплощает в образе и подобии самого господина Голядкина то, что ясно всем, но скрыто от него, увлеченного своей «идеей». В начале «Двойника», пока не ясна «идея» Голядкина, некоторые поступки героя повести могут показаться по меньшей мере странными, если не поступками сумасшедшего: сватовство без любви (отношение к Кларе Олсуфьевне), амбиция без самолюбия (а именно так каждый раз выходит из затруднительных положений «амбициозный» герой), заказ на «голубую извозчичью карету, с какими-то гербами», поведение в Гостином дворе, проникновение на бал по случаю дня рождения Клары Олсуфьевны и т. д. Эти «странности» объяснимы, если принять во внимание «идею-чувство» Голядкина, из которой вытекают и попытка сватовства, и реакция героя на доставшиеся «щелчки судьбы». Идея Голядкина не названа, да, по-видимому, и не могла быть прямо названа в цензурных условиях того времени. Ее подсказывает читателю образ действий Голядкина, но более определенно эта идея выявляется в двух издевательских репликах младшего Голядкина, обращенных к «настоящему» господину Голядкину: «Прощайте, ваше превосходительство!» (1, 204, 218). Текстом повести ее не объяснить: в «Двойнике» нет ни одной сцены, которая разъясняла бы ее смысл. А между тем — это ключевой момент в философской концепции повести! Этой глумливой репликой двойника Достоевский дважды отсылает читателя к одному эпизоду романа «Бедные люди» — к сцене вызова Макара Девушкина в кабинет его превосходительства. В «Бедных людях» генерал облагодетельствовал Макара Девушкина и, не давая припасть к своей генеральской ручке, жмёт руку своему «меньшому брату»: «...взял мою руку недостойную, да и потряс ее, так-таки взял да потряс; словно ровне своей, словно такому же, как сам, генералу» (1, 93). В первом романе Достоевского идея равенства людей (с генералом на равной «социальной ноге») возникает подспудно, в авторском самосознании. Макар Девушкин не обольщается 82 ею даже в момент пожатия генералом своей руки — заметьте, все-таки «недостойной». Но из этой сцены вырастает трагический социальный эксперимент героя повести. Голядкин уверовал в идею абсолютной ценности человеческой личности, в идею равенства людей, или, говоря словами Н. А. Добролюбова, помыслил «о соблазнительном равенстве друг с другом»33. Более того, он пытается утвердить себя подобным образом в Обществе, и попытка сватовства к Кларе Олсуфьевне — это своего рода социальный эксперимент героя повести, дерзнувшего преступить пределы «социального своего положения». Но этот эксперимент еще до начала сюжетного действия повести обещает закончиться катастрофически. Уже есть дурное предзнаменование: после своей выходки «третьего дня» Голядкин не приглашен на званый обед по случаю дня рождения Клары Олсуфьевны. Начинается кризисное развитие самосознания героя повести. Голядкин смятен, но продолжает надеяться, что это недоразумение, и ставит перед собой цель — Попасть на день рождения Клары Олсуфьевны. Заявиться неприглашенному неудобно и Голядкину, и, желая приободрить себя, он подает свой визит «респектабельно»: одевается во все «новехонькое», заказывает голубую карету на весь день, «в сотый раз со вчерашнего дня» пересчитывает «знатную сумму» в 750 рублей ассигнациями, прибавляя при этом: «Такая сумма может далеко повести человека...» (1, 110). «Приятная сумма» и «голубая карета, с какими-то гербами»34 далеко заводят господина Голядкина в его приключениях. Они придают титулярному советнику чувство самодостаточности. Голядкин опьянен новым ощущением и в кризисном состоянии бессознательно позволяет себе многое: позволяет себе без всякой «надобности» экстравагантный визит к доктору Крестьяну Ивановичу Рутеншпицу, развивает лихорадочную деятельность в лавках Гостиного двора — имея всего 750 рублей, сторговывает товара на тысячи и уходит, обещая за заложенным товаром заехать позже и «задаточек в свое время». И так до тех пор, пока не надоело и «бог знает по какому случаю, стали его терзать ни с того ни с сего угрызения совести» (1, 123). В голубой карете, как некий самозванный принц, Голядкин вознамерился явиться к Берендеевым, сделав вид, что 38 Ср.: Добролюбов Н.А. Собр. соч. в 9-тя т., т. 7. М., 1963, с. 252. — Эти слова критика цензура изъяла при первой публикации статьи «Забитые люди» в журнале «Современник» (там же, с. 575, ср. 570). Мечтать о «соблазнительном равенстве друг -с другом» было явным вольнодумством даже в 1861 г., не говоря уже о цензурных условиях николаевской империи. Вот почему Достоевский придавал такое значение намекам, почему ему приходилось иногда подсказывать, а не говорить прямо. 34 О знаковом смысле «голубого» цвета извозчичьей кареты «с какими-то гербами» см.: Левин В. Почему голубая карета? — Литературная учеба, 1978, № 1, с. 236 — 238; Соловьев С.М. Изобразительные средства в творчестве Ф. М. Достоевского. М., 1979, с. 211 — 212. 83 ничего не произошло, что он может приехать и так, без приглашения — «сан-фасон» («без церемоний»). Надежда и ощущение тщетности своих забот — две доминанты полярных настроений господина Голядкина до тех пор, пока слуга Берендеевых не объявляет ему, что его не ведено принимать. Смятение перед фактами, опровергающими его идею, Достоевский передает психологически тонко и с большим художественным тактом — через все более и более усиливающееся отчуждение сознания Голядкина от внешних проявлений его деятельности. Сознание подчас не контролирует поступки героя, которые все чаще совершаются «машинально», поступки определяет не воля героя, а некая «пружина» внутри титулярного советника. Именно на такой интерпретации психической деятельности героя повести создана сцена проникновения Голядкина на бал, его приключений там и окончательного изгнания из дома Берендеевых. По верному наблюдению В. Н. Майкова, Достоевский «бестрепетно и страстно вгляделся в сокровенную машинацию человеческих чувств, мыслей и дел»35. Наиболее яркие в этом отношении — первые главы повести. Социальная тема «Двойника» родственна интеллектуальному «безумию» Поприщина из гоголевских «Записок сумасшедшего». Поприщин как-то помечтал, наблюдая жизнь генералов со стороны: «Желал бы я сам сделаться генералом: не для того, чтобы получить руку и прочее, нет, хотел бы быть генералом для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и делать все эти разные придворные штуки и экивоки, и потом сказать им, что я плюю на вас обоих»36. С этого момента «мечта» становится навязчивой «идеей» Поприщина: «Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником? Может быть, я сам не знаю, кто я таков. <…>Да разве я не могу быть сию же минуту пожалован генерал-губернатором, или интендантом, или там другим каким-нибудь? Мне бы хотелось знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный советник?»37. Именно после этих потрясающих вопросов у Поприщина появляется интерес к «испанским делам», за которым последовало «открытие»: «В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я. Именно только сегодня об этом узнал я. Признаюсь, меня вдруг как будто молнией осветило. Я не понимаю, как я мог думать и воображать себе, что я титулярный советник. Как могла взойти мне в голову эта сумасбродная мысль?»38 И т. д. Эта «генеральская» тема отчасти раскрыта в подготовитель- 35 Майков В. Н. Указ. соч., с. 86. 36 Гоголь Н.В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 3, с. 195. 37 Там же, т. 3, с. 196. 38 Там же, с. 197 — 198. 84 ных материалах к переработке «Двойника». Достоевский предполагал подробнее разработать эпизод сближения двух Голядкиных: «Г-н Голядкин-младший сходится со старшим. Младший романтизирует и завлекает в романтизм старшего. Доходит чуть не до маниловских генералов»39 (1, 432). Среди «романтических» идей младшего одна особенно коварна для старшего: «Мечты младшего вслух о дуэли с поручиком, с генералом (практический совет младшего — вызвать генерала на дуэль). Удивление г-на Голядкина, но он соглашается из романтизма и из восторга стадности. Г-н Голядкин-младший растолковывает старшему: что так, значит, принимаю благодетельное начальство за отца и что тут рыцарское. Юридическое и патриархальное отношение к начальству и что правительство само добивается |