Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. Система жанров достоевского типология и поэтика

• Название: Система жанров достоевского типология и поэтика
• Анкор: Захаров В.Н. Система жанров Достоевского.doc
• Дата: 02.05.2017
• Размер: 1.19 Mb.
• Имя файла: Захаров В.Н. Система жанров Достоевского.doc
• Тип: Документы; #6711
• Категория: Искусство. Культура
• страница: 5 из 15

амбиции, в то же самое время вполне про себя презирая амбицию и даже страдая тем, что пришлось страдать из-за таких пустяков, как амбиция» (18, 31). Пьянство, «картеж», «шулерство» не были жанровыми темами повестей Достоевского, но сумасшествие и иные приключения «от амбиции» изображались им в повестях «Двойник», «Слабое сердце», «Записки из подполья», «Крокодил». Этим приключениям от «амбиции» соответствовала и своя концепция жанрового героя: «главнейший подпольный тип» (Голядкин, повесть «Двойник»), герои «слабого сердца» — в народной (Катерина, повесть «Хозяйка») и в чиновничьей среде (Вася Шумков, повесть «Слабое сердце»), парадоксалисты из «подполья» и «крокодила» (повести «Записки из подполья» и «Крокодил»). Такова художественная последовательность воплощения «социально-психологического комплекса» личности героев повестей Достоевского (его метафорические определения — «слабое сердце», «подполье»).

По сравнению с рассказами в повестях Достоевского был свой жанровый объем события. Известные по рассказам «случай», «история», «анекдот», «происшествие» приобретали в повестях иное значение — они становились «приключениями». Достоевский различал эти понятия. В частности, в первой главе «Хозяйки» рассказано о случайной встрече Ордынова со стран-
дер Г. М. Пушкин и Гоголь в 1831 — 1836 годах. — В кн.: Пушкин. Материалы и исследования, т. 6. Л., 1969, с. 160 — 170, 205 — 206; Измайлов Н. В. «Медный всадник» А. С. Пушкина. История замысла и создания, публикации и изучения. — В кн.: Пушкин А. С. Медный всадник. Л., 1978, с. 242 — 265; Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1833 — 1836). Л., 1982, с. 160 — 184, 197 — 255; Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.; Л„ 1959, с. 236 — 387; Храпченко М. Б. Творчество Гоголя. 3-е изд. М„ 1&59, с. 201 — 350; Степанов Н. Л. Н. В. Гоголь. Творческий путь. 2-е изд. М., 1959, с. 127 — 310; Машинский С. Художественный мир Гоголя. 2-е изд. М., 1979, с. 148 — 175; Бочаров С. Г. Петербургские повести Гоголя. — В кн.: Гоголь Н. В. Петербургские повести. М., 1978, с. 197 — 207, и др.
70

ной парой в приходской церкви — стариком и молодой женщиной, за которыми герой повести даже вздумал пойти, но был остановлен угрожающими взглядами старика, — так «завязалась» повесть о Мурине, Катерине и Ордынове, но это было потом, а вначале Ордынов даже «досадовал на самого себя, соображая, что потерял день напрасно, напрасно устал и вдобавок кончил глупостью, придав смысл целого приключения происшествию более чем обыкновенному» (1, 269). «Приключение» имело у Достоевского более серьезное и глубокое значение, чем «происшествие» (жанровая концепция события в рассказе). «Приключениями господина Голядкина» был назван в подзаголовке «Двойник» (редакция 1846 г.). «Приключением» обернулось для Ордынова происшествие в приходской церкви. Как о чем-то большем, чем случай или происшествие, рассказано о том, как «от благодарности» сошел с ума Вася Шумков. Проводы Зверкова в "Hotel de Paris" и невинное желание поглазеть на крокодила положили начало приключениям героев «Записок из подполья» и «Крокодила».

«Петербургским повестям» Достоевского был присущ даже свой тип композиции, отличный от композиции его рассказов и романов. В этих повестях Достоевского всегда есть герой, чей «интерес» к событию определяет развитие фабулы произведения: таковы Голядкин в «Двойнике», Ордынов в «Хозяйке», Аркадий Иванович Нефедевич в «Слабом сердце», парадоксалист в «Записках из подполья», Семен Семенович Стрижов в «Крокодиле». Но в сюжете повестей у каждого такого героя есть свой «двойник», который выявляет «внутреннюю тему» произведения: у господина Голядкина — это его настоящий двойник, Яков Петрович Голядкин-младший, у Ордынова — Катерина, у Аркадия Ивановича Нефедевича — Вася Шумков, у парадоксалиста — Лиза, у Семена Семеновича Стрижова — «проглоченный» крокодилом Иван Матвеевич. На это обращают внимание уже заглавия ряда «петербургских повестей» Достоевского: «Двойник», «Хозяйка», «Слабое сердце», «Крокодил».

Собственно, аналогична поэтика всех «петербургских повестей» Пушкина и Гоголя, в которых сюжет как бы «двоился»:

Евгений и «кумир на бронзовом коне» (Пушкин, «Медный всадник»), Германн и «пиковая дама» — старуха и «карта» (Пушкин, «Пиковая дама»), Пискарев и Пирогов (Гоголь, «Невский проспект»), Чартков и зловещий «портрет» (Гоголь, «Портрет»), «майор» Ковалев и его нос (Гоголь, «Нос»), Поприщин — титулярный советник и «испанский король» (Гоголь, «Записки сумасшедшего»), Акакий Акакиевич Башмачкин и его «шинель» (Гоголь, «Шинель»). Характерно, что «предметы», вынесенные в заглавия почти всех повестей, являются «ключом» к раскрытию сюжета («Медный всадник», «Пиковая дама», «Портрет», «Нос», «Шинель»). С этими «предметами», а точнее символическими образами, связаны «прозрения» героев названных пове-
71

стей Пушкина и Гоголя (исключение — «Нос», где прозреть должен не герой, а читатель повести).

Подобно Пушкину и Гоголю, создает ситуации прозрения и Достоевский в своих «петербургских повестях». Так, скрытый смысл социально-исторических изменений «прозревает» господин Голядкин, безуспешно протестующий против образа действий своего «безнравственного» двойника («Двойник»). Разгадка «слабого сердца» Катерины, «хозяйки», открывается Ордынову («Хозяйка»), Нечто «новое» «прозревает» Аркадий Иванович Нефедевич, понявший причину крушения «слабого сердца» Васи Шумкова, — разгадкой этой «петербургской тайны» стало видение Аркадием в закатных сумерках призрачного города-чиновника («Слабое сердце»). Постыдный социальный смысл «подполья» открывается парадоксалисту, осознавшему моральное превосходство Лизы над ним («Записки из подполья»). Нет ситуации прозрения в незаконченном «Крокодиле», но там до этого просто не дошло дело, хотя сама ситуация исподволь подготовлена в опубликованном тексте: со всей очевидностью доведены до абсурда «экономический», «бюрократический», «личный», «семейный» и «общественный» принципы уклада жизни пореформенной России.

В своих существенных чертах поэтика «петербургских повестей» Достоевского традиционна. Оригинальность Достоевского проявилась а другом: в «очеловечивании» им художественной среды своих героев, в персонификации «вещных» атрибутов художественного мира «петербургских повестей» Пушкина и Гоголя (вместо памятников, портретов, карт, шинелей и прочих предметов «самосознанию» героя Достоевского противостоит другое «самосознание»⁸). Оригинальны «антропологические» открытия повестей Достоевского, усвоенные позже другими жанрами: так, в повестях «Двойник», «Записки из подполья», «Крокодил» он разработал важный в его творчестве социально-психологический комплекс «подполья», а в повестях «Хозяйка» и «Слабое сердце» — интересовавший молодого петрашевца тип героя «слабого сердца», который, несомненно, был сродни «подпольному» герою.

2
Первая повесть Достоевского — «Двойник». Это его открытие жанра и начало жанрового ряда «петербургских повестей». Уже одним этим обстоятельством повесть представляет особый
⁸ О самосознании как доминанте построения образа героя и художественного мира произведений Достоевского см.: Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979, с. 54 — 88.
72

интерес, но если принять во внимание спор о «Двойнике»⁹, то можно добавить — исключительный интерес.

О «Двойнике» много писали¹⁰, но в богатой и содержательной научной литературе о повести есть своего рода «камень преткновения» в ее истолковании — проблема фантастического. Это одна из самых сложных проблем изучения не только «Двойника», но и другой «петербургской повести» Достоевского — «Хозяйки». В научной литературе возникла даже своеобразная инерция ошибочного истолкования этих повестей: так, долгое время неверно понималась фантастика «Двойника», а «Хозяйка» превратно истолковывалась как фантастическое произведение. Н. А. Добролюбов, например, подал свою концепцию фантастического в «Двойнике» как гипотезу — «объяснение, которое само собою сложилось у меня в голове при перелистыванье этой повести (всю ее сплошь я, признаюсь, одолеть не мог)»¹¹, но до появления статьи Ф. И. Евнина «Об одной историко-литературной легенде» в ней мало кто сомневался. Или А. Бем бездоказательно представил сюжет «Хозяйки» как «драматизацию
⁹ Евнин Ф. И. Об одной историко-литературной легенде (повесть Достоевского «Двойник»). — Русская литература, 1965, № 3, с. 3 — 26; Ср.: Порошенков Е. П. Об одной идее повести Ф. М. Достоевского «Двойник». — Учен. зап. Моск. пед. ин-та им. В. И. Ленина, 1967, № 256. Очерки по истории русской литературы, ч. 1, с. 128 — 150; Бунин В. Н. О реализме раннего Достоевского. — Русская литература, 1969, № 2, с. 147 — 157; Дмитриев В. А. Реализм и художественная условность. М., 1974, с. 117 — 127; Захаров В. Н. Проблемы изучения Достоевского. Петрозаводск, 1978, с. 23 — 25.

¹⁰ См.: Белинский В. Г. Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым. Взгляд на русскую литературу 1846 года. — Собр. соч., т. 8, с. 126 — 130, 140 — 143, 213 — 214; Добролюбов Н. А. Забитые люди. — Собр. соч. в 9-ти т., т. 7. М.; Л., 1963, с. 256 — 260; Михайловский Н. К. Жестокий талант. — В кн.: Достоевский Ф. М. в русской критике. М., 1956, с. 343 — 346, 361 — 366; Виноградов В. В. К морфологии натурального стиля (Опыт лингвистического анализа петербургской поэмы «Двойник»). — В его кн.: Поэтика русской литературы, с. 101 — 140; Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского, с. 245 — 265; Чижевский Д. К проблеме двойника (Из книги о формализме в этике). — В кн.: О Достоевском, Прага, 1929, с. 9 — 38; Шкловский В. За и против. Заметки о Достоевском. М., 1957, с. 50 — 63; Ермилов В. Ф. М. Достоевский. М., 1956, с. 57 — 77; Кирпотин В. Я. Достоевский. Творческий путь (1821 — 1859), с. 262 — 295; Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. М.; Л., 1964, с. 68 — 75; Евнии Ф. И. Об одной историко-литературной легенде (повесть Достоевского «Двойник»), с. 3 — 26; Ломагина М.Ф.К вопросу о позиции автора в «Двойнике» Достоевского. — Филологические науки, 1971, № 5, с. 3 — 15; Федоров Г. А. Петербург «Двойника». — Знание — сила, 1974, № 5, с. 43 — 46; Захаров В. Н. Проблемы изучения Достоевского, с. 23 — 74; Ветловская В. Е. Ф. М. Достоевский. — В кн.: Русская литература и фольклор (втopaя половина XIX в.). Л., 1982, с. 12 — 75; Топоров В. Н. Еще раз об «умышленности» Достоевского. — В кн.: Finitis duo-decum lustris. Сб. ст. к 60-летяю проф. Ю. М. Лотмана. Таллин, 1982, с. 126 — 132.

¹¹ Добролюбов Н. А. Указ. соч., с. 258.
73

бреда»¹², тем не менее его точка зрения была усвоена многими, писавшими о повести¹³. В попытке примирить эти надуманные интерпретации с текстом произведений возник популярный в научной литературе тезис о том, что бред и явь в «Двойнике» и «Хозяйке» не разграничены: одни порицали литературную неопытность молодого автора¹⁴, другие видели в этом синкретическую форму «романа сознания»¹⁵, предвосхитившую поздние эксперименты в поэтике «нового романа» XX в. Мне уже приходилось выступать с опровержением этих критических мифов о фантастике «Двойника» и «Хозяйки». Но миф на то и миф, чтобы внедрившись в сознание людей, стать вне критики для некоторых из них. Поэтому, отсылая к своим прежним работам о фантастике Достоевского (а с проблемой фантастического так или иначе связаны три из шести повестей писателя), отчасти повторю выводы из этой критики литературоведческих мифов¹⁶.

Прежде всего Достоевский всегда различал сон и явь в своих произведениях. Даже если герой видел кошмар (а в кошмаре человек, по Достоевскому, принимает сон за явь), писатель каждый раз изображал переходы из одного состояния в другое — если не в начале, то обязательно в конце эпизода. Так, в «Двойнике» есть изображение сна — предвестия прозрения героя, в котором Голядкину никак не удается отвязаться от сонма умножавшихся с каждым шагом ему подобных (1, 184 — 187), в «Хозяйке» — описание состояния Ордынова после случившегося с ним припадка (1, 277 — 280). И каждый из этих эпизодов завершается пробуждением героев (1, 187, 280).

У Достоевского есть произведения, в которых фантастическое не превращается, допустим, в сны, а становится действительным событием в художественном мире произведения: таковы повести «Двойник» и «Крокодил». К ним не имеет никакого
¹² Бем А. Л. Драматизация бреда (<Хозяйка» Достоевского). — В кн.: О Достоевском, т. 1, с. 77 — 124.

¹³ Ермилов В. Ф. М. Достоевский, с. 77 — 80; Кирпотин В. Я. Ф. М. Достоевский. Творческий путь. 1821 — 1859, с. 299 — 309; Порошенков Е. П. Язык и стиль повести Достоевского «Хозяйка». — Учен. зап. Моск. гос. пед. ин-та им. В. И. Ленина, 1968, № 288. Вопросы русской литературы, с. 1-81 — 200; Аврамец И. А. Повесть «Хозяйка» и последующее творчество Достоевского. — Учен. зап. Тартуск. гос. ун-та, 1982, вып. 604. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение; с. 81 — 89; Егоренкова Г. И. Путь к великим романам. — В кн.: Достоевский Ф. М. Бедные люди. Двойник. Хозяйка. Игрок. Горький, 1983, с. 425.

¹⁴ Например: Ермилов В. Ф, М. Достоевский, с. 65 — 80.

¹⁵ Кирай Д. Структура романа Достоевского «Двойник». — Studia slavica Hungarica, 1970, t. XVI, p. 259 — 300; Назиров Р. Г. Творческие принципы Ф. М. Достоевского. Саратов, 1982, с. 39.

¹⁶ См.: Захаров В.Н. Концепция фантастического в эстетике Ф. М. Достоевского. — В кн.: Художественный образ и историческое сознание. Петрозаводск, 1974, с. 98 — 125; Захаров В.Н. Проблемы изучения Достоевского, с. 23 — 74.
74

отношения «Хозяйка»¹⁷, Об этой повести еще будет речь впереди, сейчас же отмечу, что внешний вид Мурина, некоторые детали повести, как и то обстоятельство, что под взглядом Мурина нож выпадает из рук Ордынова, еще не значат, что Мурин — «колдун» или «магнетизер»: его власть над «слабым сердцем» Катерины объяснена в повести иначе — сложнее и глубже. Условности в развитии сюжета лишены фантастического значения:

Мурин выстрелил в Ордынова, но промахнулся; Ордынов поднял на Мурина нож, но выронил его из рук — не этим, не смертью другого, а силой слова, властного над «слабым сердцем» Катерины, решается их спор.

Фантастика «Двойника» и «Крокодила» сродни условной фантастике гоголевского «Носа». Аналогично тому, как с лица майора Ковалева исчез нос и в течение нескольких дней разгуливал по Петербургу, в повести Достоевского по «совершенно необъяснимому происшествию» появляются не один, а сразу два титулярных советника Якова Петровича Голядкина, служащих сначала в одной канцелярии (первый день), а затем вследствие успешной карьеры двойника — уже только в одном департаменте (второй и третий день после появления Голядкина-младшего); «невероятное событие» случилось и в другой повести: чиновник был проглочен крокодилом; но главное и у Гоголя, и у Достоевского — «что из этого вышло». Фантастика каждой из повестей имеет свой художественный смысл, являясь поэтической условностью в сюжете произведения. Фантастика Достоевского концептуальна; по этим нарушениям автором законов «пространства и времени», «бытия и рассудка» можно судить о смысле произведения в целом.

Традиционная концепция фантастического в повести «Двойник» по-своему логична и хорошо продумана. У нее только один недостаток — она никем не доказана, она — гипотеза. Считается, что двойник — порождение болезненного сознания Голядкина; «бред» сумасшедшего и явь не разграничены, действительность как бы увидена глазами безумца, все происшедшее — плод его «расстроенного» воображения. Такова общепринятая трактовка «предположения» Н. А. Добролюбова, осторожно представленная им как «гипотеза», которая не противоречит «по крайней мере» «некоторым местам повести»¹⁸. Но вот еще в момент появления «Двойника» В. Г. Белинский высказал одно замечание, из которого следует, что он считал Голядкина-младшего реальным лицом в повести: «...наружное сходство с ним
¹⁷ О «нефантастичности» повести «Хозяйка» см.: Гроссман Л. П. Достоевский. М., 1965, с. 95 — 98; Чирков Н.М.О стиле Достоевского. М., 1967, с. 5 — 15; Захаров В. Н. Концепция фантастического в эстетике Ф. М. Достоевского, с. 113 — 115; Маркин П. Ф. Повесть Ф. М. Достоевского «Хозяйка». — В кн.: Жанр и композиция литературного произведения. Петрозаводск, 1983, с. 53 — 69.

¹⁸ Добролюбов Н.А. Собр. соч., т. 7, с. 258, ср. 256 — 260.
75

(Голядкиным-старшим. — В. 3.) младшего Голядкина не совсем так велико и поразительно, как показалось оно ему в его расстроенном воображении, и вообще о самом помешательстве Голядкина не всякий читатель догадается скоро»¹⁹. Позже Михайловский оспорил это суждение Белинского, настаивая на том, что сходство двух Голядкиных в повести «поразительно», что они похожи «как две капли воды»²⁰. Правда, концепция самого Михайловского непоследовательна: то двойник для него — только реальное лицо²¹, то, смягчая полемику с Добролюбовым, он пишет: «Все это чрезвычайно тонко и умно; но если бы Добролюбов имел терпение не перелистывать, а читать „Двойника", то, конечно, отказался бы от своего объяснения. Дело в том, что Голядкин № 2, „двойник", не есть только плод расстроенного воображения Голядкина № 1. Если бы это было так, то объяснение Добролюбова было бы не только умно, а и верно или по крайней мере вероятно, мы имели бы дело просто с особым и чрезвычайно интересным видом умопомешательства. Но Голядкин № 2 есть не только галлюцинация, а и реальное действующее лицо повести. Правда, галлюцинация и реальное лицо в течение повести сплетаются и расплетаются, так что местами даже разобрать нельзя, кто перед вами: живой человек с плотью и кровью или же только создание фантазии больного человека»²². Н. К. Михайловский не понял смысла присутствия «живого» двойника в повести (его объяснение — «единственно по жестокости таланта Достоевского»)²³, но не обнаружил и двойника-«галлюцинацию». И совсем не потому, что плохо искал. Двойника-«галлюцинации» в повести просто нет.

Двойник героя, Яков Петрович Голядкин-младший, — такое же реальное лицо в повести, как сам господин Голядкин, как Антон Антонович Сеточкин, Олсуфий Иванович Берендеев, Клара Олсуфьевна, Андрей Филиппович, Владимир Семенович, «его превосходительство», Крестьян Иванович Рутеншпиц, Вахрамеев, писари Остафьев и Писаренко, Герасимыч, Петрушка, конторщик, извозчик и другие. Такова художественная установка автора, однозначный смысл которой неоднократно обыгрывался в произведении: не раз Голядкин пробовал усомниться в реальности двойника (и глаза закрывал, и как-то «попробовал ущипнуть самого себя, даже попробовал вознамериться ущипнуть
¹⁹ Белинский В. Г. Собр. соч., т. 8, с. 142.

²⁰ Михайловский Н. К. Жестокий талант, с. 344 — 345, 362 — 363.

²¹ Там же, с. 344 — 345.

²² Там же, с. 362. — Последний тезис Н. К. Михайловского развит в ряде недавних работ: Магазанник Э. Заметки о многозначности образа в «Двойнике» Достоевского. — В кн.; Труды Самаркандск. гос. ун-та им. А. Навои, вып. 254. Вопросы теории и истории литературы. Самарканд, 1974, с. 47 — 53; Ковач А. О смысле и художественной структуре повести Достоевского «Двойник». — В кн.: Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1976, вып. 2, с. 57 — 65.

²³ Михайловский Н. К. Жестокий талант, с. 345.
76

другого кого-нибудь»), и каждый раз Достоевский убеждает героя и читателя в том, что двойник не призрак, не галлюцинация, а реальное действующее лицо, не сон героя, а явь в художественном мире произведения²⁴.

«Болезненность» Голядкина, обнаружившаяся во время его визита к доктору во второй главе, не является мотивировкой появления двойника в пятой главе, а становится сюжетным предварением безумия героя повести в конце XI главы, когда сознание титулярного советника не выдерживает — он гибнет под «чашей горестей». Чтобы убедиться в том, достаточно сравнить поведение Голядкина в первых четырех и трех последних главах «Двойника».

Болезненность Голядкина в начале «Двойника» имеет общезначимый смысл, и его социальный аспект превосходно раскрыт В. Н. Майковым таким обращением к читателю повести:

«Вспомните этого бедного, болезненно самолюбивого Голядкина, вечно боящегося за себя, вечно мучимого стремлением не уронить себя ни в каком случае и ни перед каким лицом и вместе с тем постоянно уничтожающегося даже перед личностью своего шельмеца Петрушки, постоянно соглашающегося обрезывать свои претензии, наличность, лишь бы пребыть