Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. Система жанров достоевского типология и поэтика
 Скачать 1.19 Mb.
|
|
главное и от того, что он, — и струсивший, и униженный, и себя во всем обвиняющий, — а все же мечтал по-прежнему, как всеупоенный самомнением дурачок, что, может быть, его превосходительство, выслушав его, и все же, так :казать, пораженный его гением, — раскроет обе руки свои, которыми он столь много подписывает на пользу отечества бумаг, и заключит его в свои объятия <...>» и т. д. (25, 135 — 36). Все обошлось иначе: пинком генеральского сапога, неудачно пришедшегося прямо в лицо. И финал приключений анонимного сочинителя писем, как полагал Достоевский, «можно придумать какой-нибудь самый натуральный и современный, например, его, уже выгнанного из службы, нанимают в фиктивный брак, за сто руб., причем после венца он в одну сторону, а она 110 в другую к своему лабазнику. „И мило и благородно", — как выражается частный пристав у Щедрина о подобном же случае» (25, 136). Таков сжатый пересказ содержания плана задуманной повести, но и он уже создает достаточно определенное впечатление однородности содержания ненаписанной «обличительной повести» с содержанием написанных «петербургских повестей» Достоевского. Задуманная повесть об анонимном сочинителе ругательных писем продолжает социально-психологические открытия «Двойника» и «Записок из подполья». Можно даже сказать, что «обратный адрес» анонимных ругательных писем оказывается тот же, что" и «записок» парадоксалиста, — «из подполья». Конечно, по плану трудно судить о поэтике повести, но по изложению автором содержания «обличительной повести» можно сделать определенный вывод о том, что задуманная повесть продолжает литературный ряд «петербургских повестей» Достоевского (а в историко-литературной перспективе — и «петербургских повестей» Пушкина и Гоголя). Примечательна в связи с этим оценка плана самим автором: «Одним словом, мне кажется, что тип анонимного ругателя — весьма недурная тема для повести. И серьезная. Тут, конечно, бы нужен Гоголь, но... я рад, по крайней мере, что случайно набрел на идею. Может быть, и в самом деле попробую вставить в роман» (25, 136). Последнее замечание обнаруживает причину, почему не были написаны эта (и другие) повести Достоевского: их поглотил роман. По-видимому, именно эта «жесткая» обусловленность жанрового содержания повестей привела к тому, что в поэтике Достоевского семидесятых годов повесть не получила самостоятельного развития: некоторые повести сразу же мыслились в составе романов (например, в составе задуманного романа «Смерть поэта»: «Подсочинить повесть (будет как „Бедные люди", только больше энтузиазма) — в углах совершилась кража, или преступление, или что-нибудь, а может, и нет». — 9, 120 — 121); иные повести, содержание которых выходило за пределы проблематики «петербургских повестей», почти неминуемо превращались в романы или их эпизоды (так, исповедальная повесть Раскольникова (7, 5 — 95) — в роман «Преступление и наказание», повесть «Картузов» (11, 31 — 57) — в одну из сюжетных линий романа «Бесы»), Не все замыслы Достоевского, обозначенные повестями, имеют определенные жанровые признаки, главным образом, из-за предельного лаконизма записей. Но есть и записи, в которых определенно выразилась проблематика «петербургских повестей» Достоевского. Одна из них — запись сюжета задуманной повести «Поиски» (1869): «Глубоко распадающееся существование. Постепенность обеднения. Человек, дающий беспрерывно клятву отметить гонителям и, когда счастье улыбается ему, отдающий свое последнее. „Что, дескать, 111 отмщать!"» (9, 120). Или запись «Из повести о молодом человеке» (1869 — 1870): «Нашли 3000, снесли. Тот обругал и дал 25 р. По бедности взял. Не мог отказаться. В страшной нужде решают с женой отнести назад. Смял бумажку и бросил в харю» (9, 120). Или самая подробная из всех записей, одна из двух «Новых повестей» (1872): «Самоубийства. Чиновник или кто-нибудь, бесталанный, дрянной, которому ничего не удается. Сам знает, что он дрянь. Самолюбие и самомнение до сумасшествия. В знатном доме, куда он ходит по делу, над ним смеются. Его презирают, считают за ничто. Дочь генерала выходит замуж. Он не то что влюблен в невесту, но он завидует. Он хотел было застрелиться, но вдруг мысль: похитить дочь генерала, невесту, накануне свадьбы, завести и обесчестить. Ходил в какой-то клоак (вроде фон Зона). Случайно заманил. Наедине с дочерью. Сцена, развить и т. д. (фантастический колорит, „Пик[овая] дама")» (12, 8). Но ни эти, ни другие повести Достоевский уже не написал. Его увлекли другие жанры — «новый» роман и «Дневник писателя». Повесть Достоевского испытала на себе воздействие других жанров (романа, поэмы, водевиля). «Романизация» и «драматизация» повести очевидна в «Дядюшкином сне» (воздействие «романа» и «водевиля»). Одновременно и пародийна («авантюрный роман»), и патетична («поэма») жанровая форма повести «Двойник». Но в целом у повести в системе жанров Достоевского была иная роль. Она оказалась тем жанром, который не столько подвергался воздействию других жанров, сколько сам активно влиял на их эволюцию. Так, в цикле «петербургских повестей» были совершены важные социально-психологические открытия, которые были усвоены и в романах, и в рассказах («двойничество», «слабое сердце», «подполье»). «Петербургскими» по месту действия были многие романы и рассказы Достоевского, но социально-философское обоснование «петербургской» проблематики было дано именно в его повестях, развивавших традиции «петербургских повестей» Пушкина и Гоголя. Идеологичность «петербургских повестей» Достоевского, воспринятая поздним романом, вызвала наряду с Другими факторами эволюцию не только романа, но и жанровой системы Достоевского в целом. Поэтика романа 1 Каждый жанр «помнит» свое происхождение. Обычно оно выражается в слове. Так, внутренняя форма слов «рассказ» и «повесть» до сих пор во многом определяет концепцию жанра. Такой предопределенности нет в слове «роман»: как известно, романами изначально называли любое произведение на романских языках — в отличие от освященной высокой традицией письменности на латинском языке. В основу жанрового определения лег случайный признак. У романа не оказалось поэтической заданности, закрепленной в названии жанра. Из всех жанров он оказался самым неопределенным и самым свободным. Обозревая «романические школы» XVIII в., Белинский заключал: «В XVIII веке роман не получил никакого определенного значения. Каждый писатель понимал его по-своему»1. Но эти слова Белинского можно отнести к любому другому периоду развития жанра. Существовали и существуют различные исторические типы романа, и зачастую они не сводятся в общее определение жанра. Все имеющиеся на сегодняшний день определения романа — это определения, подразумевающие наличие ряда исключений. Роман — это особенно веско прозвучало у Белинского и Л. Толстого — был осознан в эстетике русского реализма как «свободная форма». Об этом в 1848 г. Белинский писал в одной из своих последних рецензий, обращаясь к читателям: «Если вы хотите знать жизнь, — а роман есть самая свободная форма, в которой она выражается, — то читайте романы, в которых эта жизнь выражается прямо, без прикрас, без натяжек сентиментальности, без утопий расстроенного воображения»2. Через полвека эту мысль повторил Л. Толстой в набросках к трактату «Что такое искусство?», и эта концепция романа стала исход- 1 Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти т., т. 8. М., 1982, с. 242. 2 Там же, с. 609. 113 ной посылкой для его критики состояния жанра к концу XIX в.: «Роман — та свободная форма, в которой есть место и свобода для выражения всего, что только переживает внутри и во вне человек, роман в руках писателей последнего времени сделался самой узкой рамкой, даже не для мысли и не для жизни, а для подробного описания то только большого магазина и его устройства, то одних железнодорожных порядков и т. п., или в новейших своих представителях описания уже не одних железных дорог и магазина, а средневековой магии и описания каких-то черных обеден и какого-то колдовства, или описания какой-нибудь странной и извращенной любви к матери и дочери, к умирающей тетке и племяннице, к старику, к старухе, к ребенку в самых разнообразных исключительных положениях. И опять бедность содержания, понятного с первых глав, выкупается или богатством описаний, документальностью или изысканностью языка. И люди, не знающие, что такое искусство, принимают за последнее слово его»3. В историко-литературной перспективе роман был самым «подвижным», самым «изменчивым» жанром: «...роман — единственный становящийся и еще неготовый жанр», «роман не имеет такого канона, как другие жанры: исторически действенны только отдельные образцы романа, но не жанровый канон как таковой»4. Но именно это качество, открывавшее неограниченные возможности художественного освоения действительности, оказалось особенно притягательным. И то, что составляет самую трудную проблему в теории романа, было достоинством жанра в глазах писателей. Многообразие романа очень выразительно в творчестве Достоевского: ни один из его многочисленных романов не повторяет другого, оригинальна их жанровая форма — каждый роман Достоевского всегда нов и неожидан. 2 Роман был для Достоевского не только формой художественного мышления, но и предметом изображения в его произведениях. Достоевский щедро наделял своих героев проницательным жанровым мышлением. Они очень остро чувствуют коллизию между жанром и жизнью, очень четко угадывают совпадения «условленных» и «естественных» форм существования. Жанр для них — устойчивая форма осмысления действительности, литература и жизнь — единая стихия бытия. Происходила своеобразная «романизация» жизни. Это воздействие жанра на сознание читателя Достоевский отметил уже в первом своем романе «Бедные люди». Варенька Доброселова так сообщает Макару Девушкину о брачном предложении помещика Быкова 3 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч., т. 30. М., 1951, с. 359. 4 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с. 447 — 448. 114 и его желании вознаградить заботы героя, простодушно обнаруживая коллизию бытового и романного мышления: «Когда же я ему объяснила, что вы для меня то сделали, чего никакими деньгами не заплатишь, то он сказал мне, что все 'вздор, что вес это романы, что я еще молода и стихи читаю, что романы губят молодых девушек, что книги только нравственность портят и что он терпеть не может никаких книг, советовал прожить его годы и тогда об людях говорить; „тогда, — прибавил он, — и людей узнаете"» (1, 100). В журнальной редакции повести «Двойник» господин Голядкин размечтался по поводу «знатной суммы» и предположил, куда бы «могла повести эта сумма», если бы он «от каких бы то ни было причин, вдруг, по какому там ни есть случаю, вышел в отставку и таким образом остался бы без всяких доходов?». Сделав себе такой важный вопрос, господин Голядкин серьезно задумался. Заметим здесь, кстати, одну маленькую особенность господина Голядкина. Дело в том, что он очень любил иногда делать некоторые романические предположения относительно себя самого; любил пожаловать себя подчас в герои самого затейливого романа, мысленно запутать себя в разные интриги и затруднения и, наконец, вывести себя из всех неприятностей с честию, уничтожая все препятствия, побеждая затруднения и великодушно прощая врагам своим» (1, 335). Эту характеристику героя Достоевскому пришлось снять в окончательной редакции повести5, но «маленькая особенность господина Голядкина» проявилась в пародийной романической ситуации повести, когда враги героя послали ему подложное письмо от имени Клары Олсуфьевны, в котором та якобы умоляла господина Голядкина похитить ее из родительского дома. И здесь законы жанра фатально действуют на сознание героя, но героя не романа, а повести. Покорный просьбе «Клары Олсуфьевны», он выбирает себе укромное место во дворе дома, решив, что «должно же было ждать условного знака от Клары Олсуфьевны, потому что непременно должен же был существовать какой-нибудь этакой знак условный. Так всегда делалось, и, „дескать, не нами началось, не нами и кончится". Господин Голядкин тут же, кстати, мимоходом припомнил какой-то роман, уже давно им прочитанный, где героиня подала условный знак Альфреду совершенно в подобном же обстоятельстве, привязав к окну розовую ленточку. Но розовая ленточка теперь, ночью, и при санкт-петербургском климате, известном своею сыростью и ненадежностью, в дело идти не могла и, одним словом, была совсем невозможна. „Нет, тут не до шелковых лестниц, — подумал герой наш, — а я лучше здесь так себе, укромно и втихомолочку... я лучше вот, например, здесь стану", — и выбрал местечко на дворе, против самых окон, 5 О причинах этого см.: Захаров В. Н. Проблемы изучения Достоевского. Петрозаводск, 1978, с. 56, ср. 53 — 64. 115 около кучи складенных дров» (1, 219). Смирившись в конце концов со своею участью и с необходимостью похитить Клару Олсуфьевну, господин Голядкин «думал сквозь слезы»: «А то что тут? во-первых, красавица вы моя, милостивая моя государыня, вас не пустят, а пустят за вами погоню, и потом под сюркуп, в монастырь. Тогда что, сударыня вы моя? тогда мне-то что делать прикажете? прикажите мне, сударыня вы моя, следуя некоторым глупым романам, на ближний холм приходить и таять в слезах, смотря на хладные стены вашего заключения, и наконец умереть, следуя привычке некоторых скверных немецких поэтов и романистов, так ли, сударыня?» (1, 221). На роль героя «романа» господин Голядкин не претендует. В сентиментальном романе «Белые ночи» мечтатель творит из своих впечатлений «целые романы» (2, 107), но в нечаянной встрече с плачущей девушкой он страшится жанровых стереотипов: «Я воротился, шагнул к ней и непременно бы произнес: „Сударыня!" — если б только я не знал, что это восклицание уже тысячу раз произносилось во всех русских великосветских романах. Это одно и остановило меня. Но покамест я приискивал слово, девушка очнулась, оглянулась, спохватилась, потупилась и скользнула мимо меня по набережной» (2, 106). Тем не менее «роман» вторгается в их отношения. Назначив на завтра свидание, девушка обещает что-то рассказать мечтателю, но только завтра: «Пусть это будет покамест тайной. Тем лучше для вас; хоть издали будет на роман похоже. Может быть, я вам завтра же скажу, а может быть, нет... Я еще с вами наперед поговорю, мы познакомимся лучше...» (2, 109). Романизация жизни — одна из черт самосознания Неточки Незвановой, слишком рано потерявшей семью: «Жизнь моя в чужой семье слишком сильно отражалась в первых впечатлениях моего сердца, и потому чувство семейственности, так опоэтизированное в романах Вальтер Скотта, чувство, во имя которого создались они, чувство, доведенное до высочайшего исторического значения, представленное как условие сохранения всего человечества, проведенное во всех романах его с такою любовью, слишком сладко, слишком сильно стеснилось в мое сердце на отклик моих же воспоминаний, моих же сетований» (2, 450 — 451). Эта глубокая характеристика романов Вальтера Скотта была лишь в журнальном варианте «Неточки Незвановой», но романическое воображение — эта черта характера героини осталась без пересмотра. Свое пристрастие к романам, счастье вычитать свою будущность «сначала из книг, пережить в мечтах, в надеждах, в страстных порывах, в сладостном томлении юного духа» Неточка Незванова объясняет удивительным совпадением интересов романного героя с потребностями действительной жизни человека: «И как не завлечься было мне до забвения настоящего, почти до отчуждения от действительности, когда передо мной в каждой книге, прочитанной мною, вопло- 116 щались законы той же судьбы, тот же дух приключений, который царил над жизнию человека, но истекая из какого-то главного закона жизни человеческой, который был условием спасения, охранения и счастия. Этот-то закон, подозреваемый мною, я и старалась угадать всеми силами, всеми своими инстинктами, возбужденными во мне почти каким-то чувством самосохранения» (2, 234). Роман для Неточки значил больше, чем искусство, — это сама жизнь: можно прочесть книгу судьбы по любимым романам, по ним угадать совпадения в своей судьбе с судьбой романного героя. Роман учит жить, учит сопрягать законы судьбы с «главным законом жизни человеческой, который был условием спасения, охранения и счастья», учит угадывать этот «главный закон». Роман формирует высшие духовные потребности человека, но формирует уже знакомым образом: «Вообразив себя героиней каждого прочитанного мною романа, я тотчас же помещала возле себя свою подругу-княжну и раздвоивала роман на две части, из которых одна, конечно, была создана мною, хотя я обкрадывала беспощадно моих любимых авторов» (2, 238). Роман становится формой узнавания и познания жизни. Иван Петрович, повествователь и герой «Униженных и оскорбленных», «вздрогнул», когда Нелли приоткрыла тайну своей судьбы: «Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении. Эта бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка дочь ее, навещавшая изредка дедушку, проклявшего ее мать; обезумевший чудак старик, умирающий в кондитерской после смерти своей собаки!..» (3, 298). Апология и критика романа становятся одним из аспектов содержания произведений Достоевского. Рассуждения о романе в романах создают зачастую необычный художественный эффект — происходит как бы «снятие» условности изображаемого: роман — одно, а это произведение — совсем другое, это сама жизнь. Таков содержательный эффект коллизии действительной и романной жизни в «Селе Степанчикове и его обитателях». Повествователь и герой романа получает от дяди письмо, которое озадачило его предложением «как можно скорее жениться на прежней его воспитаннице, дочери одного беднейшего провинциального чиновника, по фамилии Ежевикина, получившей прекрасное образование в одном учебном заведении, в Москве, на счет дяди, и бывшей теперь гувернанткой его детей». Письмо поразило героя «романическою своею стороною» (3, 18 — 19). Приехав же в Степанчиково, он обнаруживает, что «романические и героические мечты», на которые настроился, «совсем вылетели из головы при первом столкновении с действительностью» (3, 40). В «жизни» дело обстоит иначе, чем в «романе». Но может быть и «как в романе»: в «Дядюшкином сне» Зина бросает вызов мордасовским обывателям, своим откровенным признанием пресекая все интриги, и ее поступок повествователь 117 называет «необыкновенно романической или, лучше сказать, героической выходкой» (2, 384). В романе «Подросток» Аркадий Долгорукий рассказал одну из историй жизни Версилова, который до того поверил своей «ненависти» к Катерине Николаевне, «что даже вдруг задумал влюбиться и жениться на ее падчерице, обманутой князем, совершенно уверил себя в своей новой любви и неотразимо влюбил в себя бедную идиотку, доставив ей этою любовью в последние месяцы ее жизни совершенное счастье. Почему он, вместо нее, не вспомнил тогда о маме, все ждавшей его в Кенигсберге, — осталось для меня невыясненным... Напротив, об маме он вдруг и совсем забыл, даже денег не выслал на прожиток, так что спасла ее тогда Татьяна Павловна; и вдруг, однако, поехал к маме „спросить ее позволения" жениться на той девице, под тем предлогом, что „такая невеста — не женщина"» (13, 385). В черновых рукописях было продолжение, в котором подросток оценивал поступок своего отца выразительной художественной синонимией: «все это [старые романы] ужасная бестолковщина» (17, 161). «Старые романы», «ужасная бестолковщина» — варианты выражения одной мысли автора «записок», «юноши». Аналогично и в романе «Бесы». По собственному признанию, Петр Степанович Верховенский «врет» (10, 179), но врет, иногда сбиваясь на «роман», впрочем, демонстративно порицая этот жанр (для него «роман» — нечто вроде ругательства). Так он сотворил «роман» из петербургских забав Ставрогина, превращая «принца Гарри» в Гамлета, допуская, что из этого «романист от безделья мог бы испечь роман» (10, 148). Эти и другие заботы Петра Степановича не пропали даром, вскоре он сообщает Ставрогину о его репутации в обществе Юлии Михайловны: «Впрочем, вы теперь загадочное и романическое лицо, пуще чем когда-нибудь — чрезвычайно выгодное положение» (10, 179). Характерен отзыв Петра Степановича о «романе» фон Лембке, который тот неосторожно дал ему на отзыв, — это смесь грубой лести и бесцеремонной хулы: «Две ночи сряду не спал по вашей милости <...>» и т. д. Вот для примера фамильярный отзыв о конце «романа»: «Ну, а за конец просто избил бы вас. Ведь вы что проводите? Ведь это то же прежнее обоготворение семейного счастья, приумножения детей, капиталов, стали жить-поживать да добра наживать, помилуйте! Читателя очаруете, потому что даже я оторваться не мог, да ведь тем сквернее. Читатель глуп по-прежнему, следовало бы его умным людям расталкивать, а вы...» (10, 271). И уж совсем не церемонится Петр Степанович в кругу «наших»: «...по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти „права на работу", шигалевщина — все это вроде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени» (10, 313). Им он предлагает свой выбор: «медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов <...>, или вы дер- 118 житесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге?» (10, 315). «Романизация» жизни, политики — не только «мошенничество» Петра Степановича, иллюзии Варвары Петровны, игра Ставрогина, поведение «наших», но и особенность повествовательного стиля самого «хроникера». О собрании у Виргинского сказано, что «в конце концов все собравшиеся подозревали друг друга и один пред другим принимали разные осанки, что и придавало всему собранию весьма сбивчивый и даже отчасти романический вид» (10, 303). Прапорщик Эркель, «тот самый заезжий офицерик, который на вечере у Виргинского просидел все время с карандашом в руках и с записною книжкой пред собою», охарактеризован с этой стороны детально: «Если б он встретился с каким-нибудь преждевременно развращенным монстром и тот под каким-нибудь социально-романическим предлогом подбил его основать разбойничью шайку и для пробы велел убить и ограбить первого встречного мужика, то он непременно бы пошел и послушался» (10, 415). Конечно, последовательная «самокритика» жанра не случайна в «Бесах», в романе-хронике, но это и особенность всех без исключения романов Достоевского. В историко-литературной перспективе это даже признак романа как жанра: «...самокритичность романа — замечательная черта его как становящегося жанра»6. «Романический» — один из излюбленных эпитетов Достоевского. Все, с чем ни соприкасалось это слово, приобретало особый, более значительный смысл, чем казалось на первый взгляд. И автор, и его герои говорят о «романическом содержании» (6, 16), рассуждают о «романических» лицах и характерах (6, 365; 10, 179; 11, 131; 15, 134, 365, и др.), эпизодах, историях и отношениях (11, 131, 262; 9, 155, Г58) и т. п. «Романическими», по их общему мнению, могут быть «выходка» (2, 384), «мечты» (3, 40), «вид» (10, 303; 16, 175), «предлог» (10, 415), «путаница» и «смерть» (13, 58) и т. д. Достоевский придал эпитету ту же множественность значений, которая свойственна жанру. Смысл эпитета в большинстве случаев контекстуален: как правило, подразумеваются конкретные исторические типы романа. Так, прокурор в «Братьях Карамазовых» назвал «романическим» характер Мити в таком придуманном им обращении госпожи Хохлаковой, предлагавшей герою отправиться на «золотые прииски»: «Там исход вашим бушующим силам, вашему романическому характеру, жаждущему приключений» (15, 134). В подготовительных материалах адвокат более резко, чем в окончательном тексте, отзывался о речи прокурора как о «романе модного писателя»: «Игра художественности, психологии, красноречия» (15, 365). Раскрыта и технология сочинения 6 Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики, с. 450. 119 подобного романа «бойким» писателем: «Создает характер, навязывает ему свои мысли и чувства — |