Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. Система жанров достоевского типология и поэтика
 Скачать 1.19 Mb.
|
|
Часть первая «Записок» — психологический очерк «подполья» (она так и называется — «Подполье»), Герой как бы «рекомендует самого себя» читателю, высказывая свое мнение о мире, о «всех», о себе. Неоднократно предпринимались попытки философского истолкования этой части «Записок». Действительно, терминология и проблематика этой части преимущественно «философская», но герой повести недаром «парадоксалист», в его парадоксах нет итога, он отрицает рассудочную логику, в его «философии» нет системы, это даже не философия, а психология героя. Трактат подпольного парадоксалиста лежит вне традиции рационалистической философской культуры. Это ее категорическое отрицание. В споре с ней он готов прибегнуть к «последнему средству»: личным примером доказать, что человек и глуп, и неразумен, и еще неизвестно что. Парадоксалист не дорожит словом, он может с головокружительной легкостью отказаться от сказанного, его любое утверждение снимается отрицанием, это отрицание — новым отрицанием и т. д., его положения слишком общи и неопределенны. Слово парадоксалиста — изменчивое слово, в основе его изменений внешне проявляется свобода воли, возведенная в абсолют. Все иное — ее производное: слова могли и могут быть о чем угодно, но важен не их противоречивый, нередко противоположный смысл, а то, чем они вызваны. С навязчивым упорством парадоксалист приходит к одному и тому же выводу, будь то рассказ о себе или рассуждения о «законах природы и арифметике», о «зубной боли» или природе человека и т. д. Он постоянно ловит себя на мысли, что «лжет», но эта «ложь» вызвана более существенной потребностью, чем абсолютная свобода воли, в защиту которой герой способен на любое юродство. За парадоксами героя скрывается гораздо более впечатляющий художественный парадокс автора. Это парадоксальное развитие сюжета «Записок» отчасти раскрыто самим автором в письме брату по поводу цензурных искажений в десятой главе первой части повести: «...уж лучше было совсем не печатать предпоследней главы (самой главной, где самая-то мысль и высказывается), чем печатать так, как 56 Скафтымов А. П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского — Slavia, 1929, т. VIII, вып. 1, с. 101 — 117; вып. 2, с. 312 — 334 (переиздано в кн.: Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972, с. 88 — 133); Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского. Л., 1929. 104 оно есть, т. е. надерганными фразами и противореча самой себе. Но что же делать? Свиньи цензора, там, где я поглумился над всем и иногда богохульствовал для виду, — то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа, — то запрещено...» (П, 1, 353). В этой главе сформулированы представления подпольного парадоксалиста об идеале. Исходные посылки — «хрустальный дворец» и «капитальный дом». «Хрустальный дворец» — это достижение научно-технического прогресса XIX в., воплотившееся в архитектурном сооружении здания для Лондонской всемирной выставки 1851 г.; «капитальный дом» («курятник») — буржуазный «идеал» того времени («с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет и на всякий случаи с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске» — 5, 120). Неприятие буржуазного идеала категорическое: «...да отсохни у меня рука, коль хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу!» Отношение к «хрустальному дворцу» иное. Это и его идеал, как ни звучит это, может быть, неожиданно. «Подпольный» признается, что он, «может быть, потому-то и боится этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить». Его выбор между «дворцом» и «капитальным домом» не так парадоксален, как обычно: «...если уж жить, так уж жить в хоромах. Это мое хотение, это желание мое. Вы его выскоблите из меня только тогда, когда перемените желания мои. Ну, перемените, прельстите меня другим, дайте мне другой идеал. А покамест я уж не приму курятника за дворец». Эта тема развита далее: «Не смотрите на то, что я давеча сам хрустальное здание отверг, единственно по той причине, что его нельзя будет языком поддразнить. Я это говорил вовсе не потому, что уж так люблю мой язык выставлять. Я, может быть, на то только и сердился, что такого здания, которому бы можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий до сих пор не находится. Напротив, я бы дал себе совсем отрезать язык, из одной благодарности, если б только устроилось так, чтоб мне самому уже более никогда не хотелось его высовывать. Какое мне дело до того, что так невозможно устроить и что надо довольствоваться квартирами. Зачем же я устроен с такими желаниями? Неужели ж я для того только и устроен, чтобы дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание? Неужели в этом вся цель? Не верю» (5, 120 — 121). Конечно, это не значит, что в своем отрицании подпольный парадоксалист не мог бы взять под сомнение «хрустальный дворец», но примечательно, что он от этого удерживается. Судя по письму, Достоевский далее «вывел потребность веры и Христа», но этот мотив исповеди подпольного парадоксалиста цензура изъяла, и нам он неизвестен. В определенной мере это изъятие может восполнить известная запись «16 апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?», Появившаяся в ходе работы над 105 повестью, в которой сказано, что думал сам Достоевский об этих вопросах (20, 172 — 175), это его «рецепт» преодоления «подполья». Парадоксалист оказался не в состоянии преодолеть противоречие идеала и действительности, дилемму «я» и «все»: для него идеал так и остался неосуществленным, его «я» противопоставлено «всем». Закон «высочайшего, последнего развития личности», как его представлял сам Достоевский, парадоксалист не исполнил. Но определенный сдвиг в самосознании героя произошел. Начав «растлением», подпольный парадоксалист ловит себя в конце «Записок» на чувстве, что все, о чем он рассказал, «даже и теперь, через столько лет, все это как-то слишком нехорошо мне припоминается. Многое мне теперь нехорошо припоминается, но... не кончить ли уж тут „Записки"? Мне кажется, я сделал ошибку, начав их писать. По крайней мере мне было стыдно, все время как я писал эту повесть: стало быть, это уже не литература, а исправительное наказание» (5, 178). И хотя нравственного перерождения героя не произошло (он так и не «кончил» «Записки» — «не выдержал и продолжал дале», по авторскому послесловию), симптоматично это несовпадение моральных оценок «тогда» и «теперь», симптоматично его обличение «подполья», оторванного от «живой жизни» и родной «почвы», симптоматичен неисполненный жест: «Но довольно; не хочу я больше писать „из Подполья"...» (5, 179). Особое значение в развитии сюжета имеют эпиграфы из стихотворения Некрасова «Когда из мрака заблуждения...» Нельзя сказать, что их композиционное значение понято в научной литературе. У ряда исследователей возникло даже убеждение в том, что Достоевский спорит с гуманистическим пафосом поэзии Некрасова, «пытаясь опровергнуть принципы революционно-демократической этики»67. Это явное недоразумение, которое нельзя даже объяснить ошибочным отождествлением автора и повествователя, ибо и для парадоксалиста эти стихи не были выражением «враждебных» этических принципов. Ведь не просто так он пытается поступать по принципам той морали, которая выражена в стихах Некрасова. Он даже не прочь и помечтать: «Я, например, спасаю Лизу, именно тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю... Я ее развиваю, образовываю. Я, наконец, замечаю, что она меня любит, страстно любит. Я прикидываюсь, что не понимаю (не знаю, впрочем, для чего прикидываюсь; так, для красы, вероятно). Наконец она, вся смущенная, прекрасная, дрожа и рыдая, бросается к ногам моим и говорит, что я ее спаситель и что она меня любит больше всего на свете. Я изумляюсь, но... „Лиза, — говорю я, — неужели ж, ты думаешь, что я не заметил твоей любви? Я видел все, я угадал, но я не смел посягать на твое сердце первый, потому что 57 Гаркави А. М. Комментарии. — В кн.: Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 1. Л., 1981, с. 580. 106 имел на тебя влияние и боялся, что ты, из благодарности, нарочно заставишь себя отвечать на любовь мою, сама насильно вызовешь в себе чувство, которого, может быть, нет, а я этого не хотел, потому что это... деспотизм... Это неделикатно (ну, одним словом, я тут зарапортовывался в какой-нибудь такой европейской, жорж-зандовской, неизъяснимо благородной тонкости...). Но теперь, теперь — ты моя, ты мое созданье, ты чиста, прекрасна, ты — прекрасная жена моя. И в дом мой смело и свободно Хозяйкой полною войди! Затем мы начинаем жить-поживать, едем за границу и т. д., и т. д. Одним словом, самому подло становилось, и я кончал тем, что дразнил себя языком» (5, 166 — '167). Подпольный парадоксалист не выдерживает роли лирического героя некрасовской поэзии, он не в состоянии удержаться на «неизъяснимо благородной тонкости» поступков «жорж-зандовских» героев. Существенный смысл имеет и то, что процитировано из стихотворения Некрасова «Когда из мрака заблужденья...» в качестве эпиграфов. Достоевский выбрал из стихотворения повествовательные мотивы, опустив «психологию» лирического героя. Общий эпиграф ко второй части — первые четырнадцать стихов, в которых поведано о воскрешении «падшей души» «горячим словом убеждения». Но свой эпиграф имеет и девятая, предпоследняя глава, причем это повторение уже звучавших в мечтаниях подпольного стихов: «И в дом мой смело и свободно, Хозяйкой полною войди!» Это повторение — указание на особую функцию эпиграфов в «Записках». Нет ничего пренебрежительного и в манере цитирования Достоевским стихов Некрасова: замена опущенных стихов «И т. д., и т. д., и т. д.», в подписях: «Из поэзии Н. А. Некрасова» и «Из той же поэзии». Надо отдать должное Достоевскому: он выбрал самые эффектные стихи Некрасова. Ремаркой «и т. д.» очень точно отмечен переход поэзии в риторику, оставлены лишь заключительные стихи — превращение слова в жест: приглашение войти в дом «полной» хозяйкой. Стихи Некрасова в качестве эпиграфов имеют особое значение: по сути дела, они формулируют мотивы в сюжете «Записок». Первый отрывок — мотив восстановления «падшей души», второй — мотив возможного созидания семейного очага. Эпиграфы — это те «книжные» идеалы, «высокое и прекрасное», которыми подло восхищен подпольный парадоксалист; это его «духовная болезнь»; это и его «роль», которую он пытается сыграть перед живой, не книжной Лизой. Если первый мотив совпадает и в поэзии Некрасова, и в повести Достоевского, то второй «проигран» дважды: один раз в мечтах, второй раз наяву, причем то, что могло быть в мечтах, наяву приобрело иной, постыдный смысл. Вынесенные в эпиграф к девятой главе второй части некрасовские стихи становятся сюжетной оппозицией 107 поступку героя, «укором» его совести. Высокий этический пафос декламированных стихов Некрасова ни подпольный парадоксалист, ни тем более Достоевский под сомнение не ставят. «Под сомнением» оказывается сам подпольный парадоксалист, трезво судящий себя: «...в романе надо героя, а тут нарочно собраны все черты для антигероя <...>» (5, 178). Не став героем «романа» Лизы, подпольный парадоксалист остался «антигероем» — и таких лиц не чуждалась повесть Достоевского. Незаконченная повесть «Крокодил» продолжила развитие темы «подполья» в творчестве Достоевского. Правда, в трактовке этой темы по сравнению с «Записками из подполья» появились новые моменты, которые необходимо учитывать: во-первых, «Крокодил» — повесть фантастическая, во-вторых — сатирическая. Тип героев этих повестей Достоевского один и тот же — парадоксалист, но если психологическое состояние одного парадоксалиста обозначено метафорически («подполье»), то второго — метонимически («крокодил»). «Необыкновенное событие» в повести существует как фантастическая условность развития сюжета произведения: допускается, что чиновник проглочен крокодилом, но остался жив. Метонимия обозначает психическое состояние проглоченного чиновника (гл. III), недаром одна из затей проглоченного Ивана Матвеевича — начать «Записки из крокодила» (ко всему прочему — это еще и автопародия: намек на «Записки из подполья»). Итак, чиновник проглочен крокодилом. Естественное побуждение жены и друга спасти Ивана Матвеевича. Но тут фантастическое, ставшее реальным, превращается в абсурдное. Оказывается, это нельзя сделать: крокодил — частная собственность, и хозяин не согласен «вспороть» источник своих доходов. Проглоченный Иван Матвеевич веско изрекает в первый раз, что «экономический принцип прежде всего». Начинаются хлопоты по начальству. Но бюрократический принцип оказывается не менее абсурдным, чем экономический. Тимофей Семенович, к которому обратился рассказчик, предлагает придать событию чиновный ход дела: «замять», «выждать», «осторожность прежде всего», мотивируя свое поведение государственным отношением к «личной собственности», политической необходимостью «буржуазию родить», привлечь в Россию иностранный капитал. Но еще более парадоксален «личный принцип». Оказывается, и хлопотать-то не из чего: Иван Матвеевич не желает покидать «недра» крокодила, ему нравится новая роль в человечестве, он «твердо надеется на блистательнейшую из карьер» — поучать праздную толпу из крокодила и таким образом «перевернуть судьбу человечества». И здесь он сродни подпольному парадоксалисту, но в отличие от него он не сознает постыдность и ничтожность своей роли. В свою очередь, немец, хозяин крокодила, поддавшись угрозам друга-рассказчика, требует за свое животное пятьдесят тысяч рублей, каменный дом с аптекой в Горохо- 108 вой и чин русского полковника. Жене Ивана Матвеевича, Елене Ивановне, начинает нравиться ее положение «вроде вдовы», «Семейный принцип» оказался не менее абсурдным, чем иные: экономический, бюрократический, личный. Но все превзошло фантастическое искажение события в русской прессе. Этим не заканчивается возведение события в различные степени абсурда общественного бытия: в подготовительных материалах осталось много заготовок для продолжения повести, но закрытие журнала «Эпоха» оставило повесть незавершенной. По сути дела, недописанная повесть «Крокодил» оказалась последней в этом жанровом ряду Достоевского. Позже повесть входила в жанровую структуру его романов, осталась в нереализованных замыслах. Среди них особенно интересен «План обличительной повести из современной жизни», подробное изложение которого помещено в первой главе «Дневника писателя» (май — июнь 1877 г.). План ненаписанной, но «законспектированной» повести интересен прежде всего тем, что он раскрывает особенности жанрового мышления Достоевского. В «Дневнике писателя» план повести возник в связи с разговором об анонимных ругательных письмах в предыдущей главке. Достоевский замечает, что автор анонимных ругательных писем «может представить собою чрезвычайно серьезный тип, в романе или повести» (25, 131). «Главное, — продолжает Достоевский, — тут можно и надо взглянуть с иной уже точки зрения (была личная точка зрения, презрительная брезгливость к подобным ругателям. — Д. 3.), с точки общей, гуманной и согласить ее с русским характером вообще и с современною текущею причинностью появления у нас этого типа в особенности. В самом деле, чуть-чуть вы начнете работать над этим характером, как тотчас сознаетесь, что у нас без таких людей теперь и не может быть, или еще ближе — что только подобного рода людей мы, скорее всего, и ожидать должны в наше время, и что если их сравнительно еще мало, то это именно по особой милости божией» (25, 131). Уже по этому началу можно выделить определенную последовательность жанрово обусловленного творческого процесса: выбор типа, особая («общая», «гуманная») точка зрения на него, необходимость «согласить ее с русским характером, вообще и с современною текущею причинностью появления у нас этого типа в особенности». Далее начинается работа над характером» Герой получает типичную социально обусловленную судьбу. Он — завистливый потомок «промотавшихся отцов», вступивший на службу: «Фигуры нет, „остроумия нет", связей никаких. Есть природный ум, который, впрочем, у всякого есть, но так как он у него воспитан прежде всего на бесцельном зубоскальстве, вот уж двадцать пять лет принимающемся у нас за либерализм, то, уж конечно, наш герой свой ум немедленно принимает за гений. О, боже, как не оказаться безграничному само- 109 любию, когда человек вырос без малейшей нравственной выдержки» (25, 132). Примечательно в связи с этой трактовкой личности анонимного ругателя такое замечание автора «в скобках», обнаруживающее основополагающий принцип поэтики Достоевского: «...(я для этого типа предпочитаю взять человека несколько умнее средины людей, чем глупее, ибо только в этих двух случаях («куражится» и «есть природный ум». — В. 3.) невозможно появление такого типа)» (25, 132). Достоевский дает обстоятельную разработку образа анонимного сочинителя ругательных писем — с объяснением причин того, как он начал, как продолжилось, чем кончилось. У героя есть свой характер, и в полном соответствии с ним создана фабула повести. На одной из стадий своего падения он, как Поприщин из «Записок сумасшедшего» Гоголя (этот мотив подробно развит Достоевским), пробует пленить директорскую дочку, «но — но тут как раз подвертывается, как и у Поприщина, адъютант! Поприщин поступил по своему характеру: он сошел с ума на мечте о том, что он испанский король. И как натурально!» (25, 133). Современный Поприщин «бросается тоже в мечту, но в другую»: он пишет жениху-адъютанту анонимное письмо — «четыре страницы клевет и ругательств». Письмо не помешало свадьбе, но герой набрел на свой жанр: он начинает рассылать анонимные письма по разным поводам и разным лицам — от генерала и министра до «самых смешных» лиц: «...не пренебрегает каким-нибудь Егором Егоровичем, своим старичком столоначальником, которого и вправду чуть не сводит с ума, анонимно уверив его, что его супруга завела любовную связь с местным частным приставом (главное, что тут наполовину могло быть и правды)» (25, 134). К министру же он обращается с «государственными соображениями», уже «предлагая изменить Россию». Фабула повести продумана до мелочей — вплоть до психологических тонкостей случайного саморазоблачения героя, который вполне выдержал свой характер, бросился к ногам ничего де подозревавшего генерала: «Конечно, от болезни, конечно, от мнительности, но |